Текст книги "Всеобщая история искусств. Искусство древнего мира и средних веков. Том 1"

Автор книги: Михаил Алпатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Правда, эллинистический художник открыто не выражает своего отношения к труду, как это впоследствии умел делать несколькими штрихами в аналогичных сценах Домье. Но самая задача социальной характеристики человека была поставлена впервые в позднегреческом искусстве.

Одновременно с развитием жанра возникает интерес к пейзажу. Предпосылкой его появления было развитие городской культуры. Уже древние замечали, что природа кажется особенно заманчивой, когда человек видит ее из окна своего дома. В развитии дома заключались предпосылки пейзажа как особого рода искусства. В более раннее время отношение к природе было более наивно-непосредственным: в честь богини плодородия приносили лучший сноп из собранной жатвы. В IV веке снопы заменяются золотыми колосьями, подражаниями реальным, но выполненными с изумительным вкусом и мастерством, как настоящие произведения искусства.

В древнем искусстве место действия обозначалось через предметы, аллегории, в частности море или река обозначались рыбами (ср. 73, стр. 43). В этом сказывалось мифологическое понимание природы. В эллинистических рельефах и в картинах пейзаж приобретает еще большее значение, чем даже в искусстве IV века (ср. 8). В рельефе с крестьянином передается поэтическая обстановка местности, через которую он проходит. Видна священная ограда с полуразрушенной стеной, подобие руины; сучковатое дерево протягивает свои ветви через небольшие ворота, маленькое святилище с гермой высится на втором плане композиции. Передача всего этого в рельефе стала возможной благодаря тому, что рельеф приобрел многопланность и его сильно выступающие фигуры противопоставлены задней плоскости со слегка обозначенным очерком предметов. Впрочем, все же даже в этом рельефе пейзаж складывается из отдельных четко отграниченных предметов, как это неизменно замечается и в античном рельефе и в живописи. К тому же рельеф строго и симметрично построен, край ограды делит его на две равные части. Позднегреческие рельефы обычно называют живописными; греческий пейзаж следует скорее назвать скульптурным.

К перечисленным родам позднегреческого искусства присоединяется портрет. В раннегреческом искусстве он занимал очень скромное положение, во всяком случае был значительно менее развит, чем в древнем Египте. Еще Платон ставил род выше индивида. Правда, источники упоминают мастеров портрета V века до н. э.; сохранились и памятники скульптурного портрета. Но портрет Перикла работы Кресила носит очень обобщенный характер. Государственный муж представлен в высоком шлеме, для того чтобы его индивидуальная черта – неправильность черепа – была скрыта от глаз. Портретное искусство считалось в V веке несоединимым с возвышенной красотой. Когда Фидий, предвосхищая в этом мастеров Возрождения, увековечил свой автопортрет на щите Афины в сцене битвы, его обвинили в кощунстве.

На рубеже V и IV веков в Афинах славился своими портретами мастер Деметрий из Алопеки. Современников поражало, что он стремился в портретах больше к сходству, чем к красоте. Рассказывали, что он передал в портрете коринфского полководца его выпирающее брюхо, а в облике старой жрицы – ее дряхлость. Судя по некоторым произведениям, связанным с именем Деметрия, он действительно не прикрашивал черт модели. Но по силе характера, цельности образов портреты Деметрия были еще очень близки идеалам V века, да и скульптурные приемы мастера сближают его с поколением Фидия.

Лишь в IV веке до н. э. греки приложили весь свой творческий опыт к созданию портрета, основанного на глубоком проникновении в самую природу человека. Многочисленные греческие портреты IV века производят чарующее впечатление прежде всего выражением богатой душевной жизни, неведомой даже лучшим портретам древнего Египта. Недаром и Сократ в своей беседе с Ксенофонтом ставил непременным условием передачу в портрете души.

Сохранилась целая галерея греческих портретов IV века. Греки считали, что в портрете достойны быть увековеченными люди почтенные, немолодые, мудрые, накопившие жизненный опыт. Здесь и сам курносый Сократ с его приветливой улыбкой, нечесаной бородой и притягательным светлым взглядом, и важный, величавый Платон, и Еврипид с его глубоко запавшими глазами и скорбным выражением губ, и, наконец, Демосфен с его позой народного трибуна, нахмуренным лбом и крепко сжатыми руками. Мы находим еще много других безыменных греков, исполненных достоинства, но без чванства, внутренне взволнованных, но внешне спокойных, то словно обращающихся к собеседнику, то погруженных в светлую задумчивость. Всем им греческие мастера стремились придать черты мудрецов, мыслителей.

В поздней бронзовой голове неизвестного грека (89) в сравнении с головой V века (ср. фронтиспис) ясно бросается в глаза, что художника интересует не столько самая структура лица, сколько его покров. Мы угадываем мясистость носа и щек, всклокоченные волосы, заплывшие глаза с переданными инкрустацией белком и зрачком. В портрете IV века неизмеримо большую роль, чем в скульптуре IV века, играет светотень, градации теней, световые блики бронзы.

И все-таки даже в этом позднем произведении дает о себе знать классическая основа. Голова очень ясна по своей структуре благодаря горизонтальным членениям волос, носа и рта. Лицо этого мудреца со всеми его тонко переданными морщинами, отпечатком мыслей и чувств не спутаешь с застылым древневосточным портретным образом (ср. 3, 51).

Поздним отголоском эллинистического портрета являются портреты, найденные в Египте, в оазисе Фаюм. Они относятся уже к первым векам нашей эры и очень неровны по выполнению: в одних сказывается влияние римского портрета, в других заметны египетские местные традиции, в третьих – грубость техники самоучек. Но в своих основных чертах они свидетельствуют о том высоком мастерстве, которого достигла эллинистическая живопись. Лучшие фаюмские портреты показывают развитие тех исканий, которые вдохновляли скульпторов начиная с IV века до н. э. (100). Техника живописи восковыми красками позволила мастерам пользоваться широкими красочными мазками, густой живописной массой, прибегая кое-где к дополнительным цветам. В портретах прекрасно передается объем человеческого лица, загоревшая кожа, блеск черных, широко раскрытых глаз, густые курчавые волосы, красные мясистые губы.

Каждый из этих портретов отличается глубоко индивидуальным характером. Однако уже в одном том, как строго держатся люди, как прямо и уверенно они смотрят перед собой, в них всегда проступает античный идеал благородства, мужества, достоинства. Только в поздних портретах с их особенно широко раскрытыми глазами пробуждается выражение страха и тревоги, мысль о спасении души, которая в начале нашей эры волновала людей. Греческое наследие сказалось в фаюмских портретах и в том, что при всей живописности выполнения головы никогда не сливаются с фоном; портрет задуман как слепок лица. Недаром жители Египта использовали портреты в качестве масок для мумий.

В эпоху эллинизма в Греции получает распространение особый литературный жанр: описания картин. Его самым блестящим представителем был Филострат (II–III века н. э.). Многие из его описаний носят наполовину вымышленный характер: он говорит о картинах, каких в действительности не было и не могло существовать. Но, изложенные в образной литературной форме, эти описания дают представление о том, какой живописи желали люди той поры. Все они свидетельствуют об их ненасытной жажде зрительных впечатлений. Герои древних мифов стоят перед глазами Филострата, как живые, будто он близко с ними знаком. Но эта привязанность к возвышенному не мешает ему зорко всматриваться в окружающий мир и замечать бытовые сценки, вроде охотников, отправляющихся на охоту, или рыбаков на берегу реки. Он восхищается очаровательными уголками природы, вроде заросшего болота или панорамы островов, разнообразных по своим очертаниям, то с голыми скалами, то с густыми деревьями. Филострат изумительно остро видит и Описывает вещи: зайца с распоротым брюхом, десяток диких уток, кислый хлеб с луком и сельдереем или плоды, принесенные в дар, темные, спелые фиги на зеленых виноградных листьях. «Некоторые слегка растрескавшиеся, – замечает он, – выпускают сладкий сок, другие – перезревшие, сморщенные или подгнившие». Он смотрит на все эти предметы не так, как люди, давно привыкшие к натюрморту как условному жанру, и потому он легко поддается соблазну принять эти изображенные плоды за настоящие, вкушая их аромат или смакуя сладость.

Многие описания Филострата бесспорно навеяны чисто зрительными впечатлениями: он говорит о юном Пелопсе с его кудрями, которые, выбиваясь из-под повязки золотыми потоками, сливаются с нежным пушком его бороды, замечает резвящихся на голубой поверхности моря различных рыб, среди которых «те, что плывут верхом, кажутся черными, менее темными те, что идут за ними; те же, что движутся вслед за этими, совсем незаметны для взора: сначала их можно видеть, как тень, но потом они совершенно сливаются с цветом воды». Нередко Филострат забывает, что говорит о картине, увлекает зрителя за собою и убеждает его, что он с ним вступает в картину и подплывает то к одному, то к другому острову. Порою ему с трудом удается удержаться в границах своих зрительных впечатлений, он начинает разговаривать с изображенными персонажами, как с живыми, или, предвосхищая возможность движущихся изображений, говорит о различных моментах как бы разыгрывающейся перед его глазами пантомимы.

9. Ника Самофракийская. 2 в. до н. э. Лувр.

Восприятие картин Филостратом объясняет нам своеобразие многих памятников эллинистической живописи. О первого взгляда они кажутся похожими на картины нового времени. Но «живописное видение» эллинистического художника носило все же иной характер. В одной мозаике римского времени представлена сцена похищения Европы (94). Отдельные группы, в частности фигуры самого быка и испуганных девушек, отличаются необыкновенной жизненностью и свободой: девушки представлены в стремительном движении, с развевающимися одеждами, бык – в смелом ракурсе, быстро несущимся со своей драгоценной ношей. Действие происходит на берегу моря, среди скал. Такое свободное движение можно найти, пожалуй, лишь в живописи высокого Возрождения.

Но вся композиция построена иначе, чем это принято в новое время. В сущности, в ней соединены две вполне самостоятельные сцены: наверху девушки торопятся поведать царю об исчезновении подруги; внизу бык на глазах у изумленного юноши скачет по волнам со своей ношей. В картине нет последовательности в развитии и драматического единства действия; в ней даже не выбран один момент или несколько вполне определенных моментов действия. Художник ограничился сопоставлением отдельных характерных мотивов, передал испуг девушек, стремительность быка, изумление юноши. Подобная композиция эллинистических картин находит себе аналогию в позднегреческом романе с его разрозненными эпизодами, чередующимися и составляющими пестрый поток повествования, без того четкого членения времени и последовательного развития действия, к которому стремится роман нового времени.

При таком понимании живописи в ней, несмотря на все ракурсы, бросается в глаза расположение предметов на плоскости. Движение слева направо в верхней части картины уравновешивается движением справа налево внизу. В чередовании свободно разбросанных пятен много того живописного ритма, который впоследствии встречается и в византийской живописи и в наиболее пленительных «мифологических историях» Тициана. Порывистое движение, которое мы находим в «Похищении Европы», далеко не всегда преобладает в эллинистической живописи. Художников также привлекало состояние спокойного радостного бытия, особенно в композициях вроде «Суд Париса» или «Сатир и нимфы», со множеством фигур, рассеянных среди роскошной природы.

Многообразие направлений, течений и школ в эллинизме говорит об утрате единства большого искусства. Поиски величественного чередуются с тонким чувством грации, сочная жизненность отдельных образов – с попытками возрождения строго классических форм. В эллинистическом искусстве порою пробуждаются поиски обмана зрения, которые предвосхищают римское искусство. Сиракузская Венера – это, в сущности, раздетая, нагая женщина с ее немного тяжелыми и даже дряблыми формами тела. Наоборот, прославленная Венера Милосская в Лувре, произведение II века до н. э., проникнута высокими идеалами классического: в ее спокойном величии много человеческого, возвышенно-прекрасного. В известной ватиканской группе Лаокоона с двумя сыновьями, которые в отчаянных усилиях стремятся избавиться от ниспосланных богом змей, высокий драматизм, точнее, патетика, острота и четкость форм сочетаются с пирамидальной рельефной композицией и сухостью выполнения. В так называемом Фарнезском быке в Неаполе с его напыщенной патетикой, нарочитой многофигурной композицией и нагромождением деталей особенно ясно видны трудности возрождения большого стиля, утрата хорошего вкуса.

Центрами возрождения классических традиций в эллинистическое время были Родос и Пергам. Здесь, можно предполагать, сложилось сознательное отношение к художественному прошлому. Попытки возрождения большого стиля сказываются и в литературе, например в поисках эпических форм в «Аргонавтах».

Пергамский алтарь начала II века до н. э. – последнее крупное произведение греческого монументального искусства. Огромное сооружение алтаря с его планом в форме буквы «П» было украшено длинным поясом, горельефом, изображающим борьбу богов и гигантов. Художники снова обращаются к древнему мифу, но они находят в нем не образы героев в их спокойной, деятельной жизни и борьбе. Борьба богов с поверженными, но непокорными гигантами проникнута отчаянной страстностью, в которой переживание, упоение от боя преобладает над выражением необходимости и важности происходящего. Все художественные средства горельефа служат этим задачам: могучая лепка тел, смелые диагонали, многопланность и контрасты светотени. Сила инстинкта в человеке выражена в спящем фавне Барберини, который своим вакхическим опьянением далеко превосходит даже образы Скопаса. Но, оглушая широтой своего замысла и виртуозностью выполнения, это эллинистическое искусство бьет нередко на внешний эффект; оно не в силах подняться до спокойного величия, ясности выполнения, совершенства форм классических произведений.

Одним из лучших произведений родосской школы является Ника Самофракийская (9). Несмотря на свою плохую сохранность, она обладает несравненным поэтическим очарованием. Статуя стояла на скале, с трубой в руках, возвещая о победе. В сравнении со спокойно парящей Никой Пэония V века она дышит большей стремительной страстью. Этот порыв придает ее характеристике исключительное богатство: ветер развевает ее одежду, кажется, что слышен шелест ее тканей, словно не отшумела еще битва и победа была куплена нелегкой ценою. Складки спутанной одежды набегают волнами, сплетаются, перебивают друг друга. Они непохожи на мягкий, струящийся ритм одежд в статуях Парфенона (ср. 72). И все же в построении всей фигуры чувствуется каменная плита, тело лепится своими мягкими формами и проглядывает сквозь ткани.

В эллинистическом искусстве ясно сказалась сила великой греческой художественной традиции. Политическая гегемония Афин стала падать уже в конце V века до н. э., но еще во II веке н. э. Афины продолжали привлекать к себе взоры передовых людей как крупнейший культурный и художественный центр. Недаром римский император Адриан сделал попытку возрождения города. Правда, эллинистическое искусство не создало таких художественных ценностей, как афинский Акрополь. Можно без преувеличения утверждать, что совершенство произведений V века оставалось недостижимым идеалом для большинства греческих мастеров позднейших столетий. Подражательность, натурализм, мелочность, бездушная виртуозность – все говорит о творческом оскудении эпохи. Но было бы ошибочно безоговорочно определять всю эту эпоху как эпоху упадка.

В эпоху эллинизма искусство Греции расширяет границы своего географического распространения по всему Средиземноморью и Ближнему Востоку, и это было достижением немаловажным для дальнейшего развития мирового искусства. Обогащением было и то, что греческая культура пришла в соприкосновение с культурами древнего Востока: это соприкосновение пробудило в ней дремавшие ранее силы. Человек выходит из равновесия, теряет самообладание, в нем пробуждается страсть, волнение, граничащее с опьянением. Это не было простым возвращением к прошлому, но означало расширение, углубление образа человека. Эллинистическое искусство развило понимание главной темы греческого искусства, темы человека, введя социальные мотивы, открыв ценность индивидуальности и в добавление к этому красоту пейзажа и разрабатывая задачи градостроительства.

В сложении искусства нового времени произведения позднегреческого искусства – Еврипид и Плавт, Аполлон Бельведерский и Лаокоон – сыграли бОльшую роль, чем произведения греческой классики. Не забудем, что образ чистой любви Дафниса и Хлои предвосхищает излюбленную тему литературы Западной Европы. Впрочем, это новое понимание любви в позднегреческом романе, по определению Энгельса, проявляется лишь «вне официального общества», в среде пастухов. Тема эта в древнем искусстве не получает полного развития.

Вся эллинистическая культура выглядит, с точки зрения нового времени, как нечто не вполне сложившееся, как бы остановившееся на полпути. В позднегреческой литературе не складывается романа с всесторонне очерченными характерами героев; в скульптуре не возникает искусства портрета, который так же широко охватывал бы все общество, как портрет римский; в живописи можно говорить только о начатках перспективы; архитектура делает лишь первые шаги на путях художественного выражения замкнутого пространства, интерьера. Все эти задачи предстояло решить позднейшему времени.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Силен духом будь, не клонись в напасти, а когда вовсю дует ветр попутный, мудро сократи, подобрав немного, вздувшийся парус.

Гораций, «Оды», II, 10.

Некоторые утверждают, что Нерон долго любовался телом мертвой матери и восхищался ее красотой. Другие отрицают это.

Тацит, «Анналы», кн. 14.

Оставь книги, пусть больше не будет развлечений. У тебя нет времени. Смотри на себя как на умирающего.

Марк Аврелий.

Греция была завоевана римлянами, поглощена римским государством. В древнем Востоке в течение тысячелетий также сменялись народы и падали государства. Но римляне прошли длинный путь развития, у них сложился свой характер культуры, прежде чем они стали владыками Греции. Это позволило им стать не только наследниками, продолжателями культурной миссии греков.

Предшественниками римлян на почве Италии были этруски. Их происхождение и культура до сих пор мало известны. Возможно, что они явились в Италию из Малой Азии в период всеобщего движения народов на рубеже второго и первого тысячелетий до н. э. В середине первого тысячелетия они уже обладали самостоятельной культурой. Она несколько напоминает греческую, уступая ей в силе и значительности. Особенный ее интерес в том, что многие ее своеобразные черты легли в основу римского искусства.

Этрусские храмы имеют некоторое сходство с греческими периптерами, с их целлой, колоннами и двускатной кровлею, но в них сильнее подчеркнута лицевая сторона; перед входом имеется площадка, сплошь заставленная колоннами, к ней ведет широкая многоступенчатая лестница. Видимо, храмы служили не только обиталищем богов, но и местом торжественного богослужения. В своем строительстве этруски, особенно при возведении ворот, часто применяют полуциркульную арку, которой почти не знали греки. Их дома имели в центре помещение с открытым квадратным отверстием в кровле посередине; под ним находился очаг, стены были от копоти черными, что дало основание впоследствии назвать это помещение атриумом (от слова ater – черный).

Этрусская живопись VII–VI веков до н. э., особенно богато представленная в гробницах Кьюзи и Корнето, имеет много черт сходства с греческой вазописью.

Но этрусские росписи отличались от греческих бОльшей повествовательностью. Стены гробниц были сплошь покрыты многофигурными композициями, рисующими загробный мир: здесь и бесконечные трапезы, и возлияния, и возлежания, и сцены кулачного боя и охоты, которые порой напоминают больше египетские росписи, чем греческие.

Но сильнее всего сказалось своеобразие этрусских художников в надгробных статуях, в скульптуре. Саркофаги, в которые укладывалось тело умершего человека с его супругой, было принято украшать их портретными изображениями. В портрете этрусские мастера проявляли необыкновенную зоркость, способность передачи индивидуального. В этом они превосходили и древних египтян и тем более греков. Конечно, в этрусских памятниках много грубого, неразвитого, и порою свобода их – это свобода провинциалов, не ведающих хорошего вкуса. Но, несомненно, этруски были художественно одаренным народом. Когда римляне распространили свою власть по всему полуострову и поглотили культуру этрусков, они постарались перенять у побежденных их художественный опыт.

За свое многовековое существование римское государство проходит сложный путь развития. В своей внешней политике Рим начинает с завоевания сначала всей Италии (V–III века до н. э.), затем в результате Пунических войн Карфагена и его колоний (II век до н. э.), наконец, всего эллинистического мира и в том числе самой Греции (II век до н. э.). Создав мировую державу, включавшую весь средиземноморский мир, Рим впитывает влияние Греции и распространяет начала своей цивилизации вплоть до отдаленнейших уголков древнего мира. Развитие это кончается столкновением Рима с варварскими народами, варваризацией римской империи и ее падением.

В своей внутренней жизни Рим проходит не менее извилистый путь развития: историческая роль Рима начинается с земледельческой аристократической республики, уходящей своими корнями в родовой строй. Борьба патрициев и плебеев едва не превратила страну при Гракхах в государство свободных земледельцев. Но военные успехи, обогащение рабами, отсутствие настоящего представительства подготовили возникновение военной деспотической империи, уничтожившей остатки древнего самоуправления и свобод. Рабовладение в конце концов подорвало хозяйственные основы государства и привело к сложению крепостного хозяйства (колоната), которым открывается средневековье.

В эпоху своего наибольшего государственного роста, в недолговечную пору свободного землевладения (начало III века), римская культура носила еще малоразвитой и мало самостоятельный характер. Римская культура созревает лишь в период загнивания римской государственности и общества, при римских императорах. Конечно, это не значит, что в римской культуре не нашли себе 'Отражения понятия, выработанные народом на начальной стадии его развития. Римляне и при императорах-тиранах не могли забыть своего славного республиканского прошлого; изнеженность и испорченность нравов не вытравила памяти о более суровых и героических временах.

Вся культура Рима носит более сложный, многослойный характер, чем греческая. В ней сталкиваются официальное государственное течение эллинизированного общества и народные вкусы, восходящие к далекому италийскому прошлому. Римское художественное наследие отличается большой разнородностью, пестротой своих форм: мы находим здесь страстного Катулла рядом с умеренным Горацием, многословного Тита Ливия рядом с образцом краткости – Тацитом, суровую простоту инженерных сооружений рядом с ослепляющей роскошью императорских дворцов, идеальную красоту Антиноя рядом с мужественной правдой портретов. Все эти контрасты нередко проявляются в произведениях одного времени. И все же римское искусство на протяжении веков имело свои особые признаки. Мы почти всегда отличим произведение римского искусства от греческого.

Римская религия уже в самые отдаленные времена отличалась от мифологии греков. Римлянам незнакомы были боги-личности, наделенные каждый своим характером и судьбой, боги, составлявшие шумное и веселое население Олимпа. Римские боги – это духи отдельных видов человеческой, прежде всего общественной, деятельности. Были боги, которые ведали судьбами людей и защитой государства; были боги культа удачи, добродетелей, мира, целомудрия и т. и. Все они были порождением не живого воображения, как боги древних греков, а скорее рассудка, извлекавшего из пестрой ткани жизни общие понятия. Отождествление этих римских богов с греческими не могло изменить их понимания. Государственные основы древней римской религии подготовили в более позднее время обожествление главы государства, императора. Греческая религия отличалась большой простотой и несложностью своих внешних форм; наоборот, римская религия с самого начала придавала большое значение обряду; в нем проявился общественный, государственный смысл религии. В ритуале большая роль принадлежала священникам и жрецам, которые в торжественных облачениях совершали всенародные обряды. Римский государь впоследствии присвоил себе титул главного священника.

Греческий гражданин чувствовал себя неотрывной частью общины. В Риме государство рано обособляется, противопоставляется частному лицу, и, может быть, поэтому его роль так сильно проглядывает повсюду. Римское государство славилось своей системой управления, администрацией, ясностью отношений личности к государству, которое было закреплено в знаменитом римском праве. В нем были мало развиты общие правовые понятия, зато всевозможные случаи (казусы) были в нем мудро предусмотрены. Это сделало римское право образцом для потомков.

На весь строй римской жизни наложило глубокий отпечаток римское военное дело. Римляне были воинами по призванию. Армия была основой мирового могущества Рима. Верховная власть Рима сосредоточилась в руках удачливых полководцев, которые нередко мало считались с общенародными и общегосударственными интересами. Дух военщины, дисциплина своей суровостью наложили отпечаток на весь римский строй. Римские города строились по образцу лагерей.

Римляне прекрасно отдавали себе отчет в своей исторической миссии. Вергилий вкладывает в уста легендарного предка римлян Анхиза предсказание о судьбах его потомства. Пусть другие народы, говорит он, будут выводить из мрамора живые лики, призвание Рима – царить над подчиненными и завоевывать города. Это писал поэт, воспевавший своего государя как покровителя муз.

Практический уклад римской культуры сказывается во всем. Римляне развивают не художественный миф, но историю, не философское умозрение, а вопросы жизненной морали, римская литература славится не столько своей поэзией, сколько прозой. Весь склад художественного творчества римлян показателен в этом отношении. Недаром Цицерон рекомендует сначала произнести свою речь и лишь потом подвергнуть ее риторической обработке; Вергилий пишет сначала прозой и потом перекладывает ее в стихи; строители возводят свои инженерные сооружения, чтобы потом покрыть их богатой и многоцветной облицовкой; скульптор снимает маску с умершего и потом сообщает ей художественную форму. Трезвая проза лежит в основе всей римской деятельности. Но этим не исключается, что прозаический материал нередко претворялся римлянами в настоящее искусство.

Древнейшее римское искусство республиканской поры, равно как и сатурнинский стих и грубые народные комедии, восходит к местным традициям. Скоро к ним примешивается влияние более передового искусства Греции. Из Греции вывозятся памятники искусства и приезжают мастера. Римские писатели усердно переводят греческих авторов, художники копируют прославленные древние шедевры. Но греческое искусство не сразу нашло себе всеобщее понимание. Недаром Катон восставал против увлечения греческим и видел в нем источник порчи нравов. Даже римские покровители искусства долгое время обнаруживали удивительное невежество в художественных вопросах. Рассказывали о римском толстосуме, который условием перевозки из Греции шедевров великих мастеров поставил, чтобы в случае их гибели они были заменены современными ремесленными повторениями. Образованных греков должно было оскорблять такое деловое и расчетливое отношение к искусству.

На древнейшее римское художественное творчество решающее влияние оказала реалистическая струя эллинистического искусства. В театре это были комедии Плавта с его острыми социальными характеристиками и насмешливым изображением человеческого уродства и пороков. В чисто римских комедиях, в которых актеры играли в тогах (откуда и название комедии – тогата), изображение быта отличалось особенной сочностью.

В эти годы закладываются основы римского портрета. Его возникновение объясняется строгим семейным укладом древнейших римских общин, почитанием родоначальников, предков. Портреты, imagines, этих предков, покровителей рода, украшали стены римского дома. Их торжественно носили во время обрядов. Эти древнейшие римские портреты сравнительно мало искусны по своему выполнению. Многие с их слабо разработанным объемом и резко нанесенными поверх линиями похожи на восковые слепки с голов умерших. Но эти суровые бритые лица, лысые головы с резко очерченными складками кожи около плотно сжатых губ подкупают выражением несокрушимой внутренней силы и нравственной чистоты. Эти памятники, всегда стоявшие перед глазами потомков, были вечным призывом к прочности семейных устоев. От них веет духом суровых республиканских доблестей, добропорядочностью и решительностью, которые так отстаивал Катон.

Одна голова римлянина республиканской эпохи (102) отличается особенно высоким качеством выполнения. Мы видим удлиненное худое лицо, выступающие сквозь кожу скулы и подбородок, резкие морщины высохшей, как пергамент, кожи, напряженный, нахмуренный взгляд. Исключительно хорошо переданы тонкие скептически искривленные губы; их асимметричность заботливо отмечена художником. В сопоставлении этого портрета с портретом эллинистическим (ср. 89) ясно видно, как разошлись пути развития портрета греков и римлян: в греческом портрете все индивидуальное более сглажено, зато в характеристике человека больше широты; в римском меньше духовности и царит жесткая, режущая правда, беспощадно выставленная напоказ.

В отличие от сосредоточенного Демосфена-мыслителя италийский оратор (в Флорентийском музее) весь выражает себя в жесте, с которым он обращается к согражданам; резкая передача его одежды, угловатость телодвижений и весь его облик позволяют догадаться, что речь его отрывиста, деловита и суха. В статуях римских жрецов или весталок их длинная одежда, старательно уложенная мелкими складками, скрывает тело и его движение; она делает человека прежде всего носителем общественных обязанностей, торжественным участником обряда. Сухое выполнение этих статуй должно было резать эстетически развитой глаз греков.