Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 53 страниц)
– Верно, – кивнул он. – А второй разряд?
– Дозволь, пресветлый князь, налить тебе еще кубок. Ко второму разряду относятся простые смертные. Они не отвечают перед господом за державные дела и жертвовать собой не обязаны. Я вот и сам из этих людишек: сердца у нас настрадались в молодости, и потому мы сторонимся женщин.
Князь Штефан рассмеялся и окинул его долгим взглядом. Симион смело смотрел на него, не отвечая улыбкой. Это совсем не понравилось старому конюшему, а бояре, присутствовавшие при разговоре, сочли подобное поведение глупым. Жалея старшего брата, Кристя опечалился. Ведь князь, хоть и добродушно смеялся, мог в любое мгновение обрушить на Симиона лавину гнева своего.
Но государь протянул снова кубок, дождался, пока его наполнили и, к великому удивлению бояр, похлопал Симиона по плечу. Симион поцеловал руку князя и поднялся. Вот тогда-то казначей Кристя и счел нужным показаться. Князь заметил его и, чтобы доставить удовольствие старому своему служителю Маноле, подозвал Кристю к себе.
– Ты, казначей, избрал себе иную стезю.
Кристя Черный смиренно преклонил колено и опустил голову.
– Верно, государь. Знаю, тебе ведома причина страданий моего брата, оттого ты и прощаешь его. Такие люди, как он, светлый князь, могут любить только своего государя, а это полезно и нужно для дела твоего. Подругой второго конюшего стала его работа, детьми – эти волшебные кони, коих господь посылает венценосцам, дабы скакуны тешили их своей быстротой и силой.
Князь повернулся к старому конюшему.
– Я премного доволен, боярин Маноле, этим твоим сыном. А дар сладкоречия он унаследовал от боярыни Илисафты.
– Истинно так, государь, – поспешно согласился конюший, потом вздохнул, и лицо его помрачнело.
ГЛАВА VII
Странная весть из ляшской земли
Уехал князь, и в тимишских угодьях, залитых вешним сиянием солнца, наступил дремотный покой. И такая установилась здесь мирная тишина, что все в этом благословенном уголке земли казалось прекраснее, чем в любом другом. Над чистыми, словно ледниковыми, водами Молдовы-реки простирался прозрачный воздух, и жаворонки, поднимаясь и спускаясь по ступенькам своих трелей, славили творца.
На восточном краю небосклона над Серетской долиной смутно обозначилось розовое сияние. На западе, за предгорьем, покрытым еловыми и буковыми лесами, высились цепи могучих гор, затянутых голубой дымкой. Если подняться бором к Вороньей скале, то оттуда можно явственно различить вершины Чахлэу и Петру-водэ. Глядя оттуда в степные дали, конюшиха Илисафта увидала однажды город Тыргу-Фрумое и вспомнила свою цветущую молодость.
Теперь Ионуцу пришла пора проститься с лугами, устланными пестрым ковром цветов, с лесной опушкой, куда с дальних полян доносится звон колокольцев, с прибрежными рощами и с заводями Молдовы-реки, с беззаботной порой юности, когда он резвился вместе с жеребятами в загонах.
Сразу же по возвращении господаря Штефана в Сучаву казначей Кристя должен был представить младшего брата ко двору. О скромных нарядах, об оружии Ионуца, а также и о нем самом, неоперившимся юнце, велено было заботиться татарину Георге Ботезату, которого конюший определил служить при младшем своем сыне. И хотя юноша, ласкаясь к отцу и братьям, высказывал печаль по поводу своего отъезда, в глубине его живых, блестящих глаз светилась радость.
Пыль, поднятая последними отрядами латников, замыкавших княжеский поезд, еще не улеглась за речным бродом, когда боярин Маноле Черный решил приступить к делу, ради которого приехал старшина Некифор Кэлиман. Наказав Ионуцу не спешить в усадьбу, он пригласил своих спутников в домик Симиона, расположенный недалеко от больших конюшен. Строения эти, в которых содержались кобылы, были теперь пусты: все кобылы с жеребятами лакомились свежей травой на склонах Валя-Морий. У открытой двери избенки второго конюшего цвели кусты перечной мяты и другие травы, известные лишь врачевателям. Единственным украшением низкой комнаты, где по стенам висели одежда и оружие, была икона святого Георгия, пронзающего змия. Святой восседал на белом скакуне, который, по мнению второго конюшего, в точности походил на Каталана, хотя у княжеского скакуна не было ни негнущегося хвоста, ни деревянных ног. Кровать, покрытая попоной, да несколько треножников дополняли убранство. Это была скорее келья затворника, нежели обиталище мирского человека, да еще второго конюшего господаря Штефана. Во дворе сушились на бечеве ремни и арканы для ловли и усмирения необъезженных трехлеток. На завалинке лежали в ряд ножи и орудия для пускания крови коням. Пахло салом и дегтем. Поодаль стояли на страже служители, вооруженные луками и копьями.
– Старшина Кэлиман, здесь он, этот человек? – спросил конюший Маноле.
– Здесь, – кивнул старик. – Я позаботился, чтобы мои люди привели его на заре. Он крепко связан, и рот у него заткнут кляпом. Оставили мы его на попечение служителей твоей милости. Лазэр Питэрел запер его в подвале и приставил к нему стражу. Все сделано так, как я уже докладывал твоей милости.
– Да, верно, ты уже говорил мне, – заметил конюший с некоторым волнением. – Я думаю, не лучше ли было уведомить и господаря?
– А зачем? – вмешался Симион. – Сперва надо разобраться, в чем дело. Человек в наших руках – расспросим его.
– А мальчонка где?
– Мальчонка ждет на завалинке, – пояснил Кэлиман. – Сразу оробел, как ты велел ему задержаться. Больно шустрый, так что не удивлюсь, коли догадался, о чем речь. Ночью я как раз застал его, когда он болтал с тем человеком. Наговорил чужаку с три короба. Думал, что выспрашивает его, а на самом деле тот лукавец тянул его за язык.
– А ты, захватив этого чужака, не спрашивал его ни о чем?
– Спрашивал. Только держится он заносчиво, не хочет отвечать. Мол, заговорит, когда настанет время, и с тем, с кем положено.
Симион слушал стоя. Кристя расположился на кровати, ничуть не сомневаясь, что именно ему полагается лучшее место. Старики опустились на скамеечки, – конюший, по своему обыкновению, сразу, а Кэлиман медленно, со стоном, хрустя всеми суставами.
– Ну, хорошо, поглядим, в чем тут дело, – вздохнул Маноле Черный. – Не видать нам покоя с этими княжескими табунами.
Казначей Кристя счел нужным подойти к вопросу с иной стороны.
– Тварь сия, именуемая лошадью, – заговорил он, словно читал по книге, – тварь сия, честной конюший, любит пожары и войны, – стало быть, с ней жди беды. А так как она еще и ценный товар, то ее ищут и подстерегают лихие люди. Выходит, что и с этой стороны с ней беда.
Конюший Маноле перебил его:
– Все это нам известно, да легче от этого не станет. Прикажи, второй конюший, чтобы Лазэр Питэрел привел чужака.
Симион вышел. Старики сидели, глядя в землю. Казначей промурлыкал начало какой-то песни, затем застыл, уставясь на икону святого Георгия и ужасаясь ярости, с которой святой воитель поражал дракона.
Вскоре послышались голоса. Начальник стражи Питэрел втолкнул в избу чужеземца. Пленник сделал два быстрых шага и остановился, пытаясь выпрямиться.
Руки у него были связаны за спиной, а веревка, связывавшая их, была просунута под кожаный кимир [32]32
Кимир – широкий кожаный пояс с отделениями для денег, табака и т, д.
[Закрыть].
– Честной конюший, – молвил он вдруг, поворачиваясь к Маноле Черному, – вели им развязать меня.
Конюший ничего не ответил. Сперва он внимательно оглядел пленника. То был простолюдин, но хорошо одетый и, должно быть, не робкого десятка. Глядел он безо всякого страха.
– Позови Ионуца Черного, второй конюший, – приказал старый Ждер. – Пусть посмотрит, тот ли самый человек.
– Начальник стражи Питэрел – низкорослый, чернявый, верткий, словно вьюн, – просунул голову в дверь.
– Дозволь сказать, честной конюший, – пояснил он, – Ионуц узнал его. Как только увидел, что мы выводим его из подвала, до того перепугался, что пустился бегом вниз, в долину.
– Подайте ему знак, чтобы явился сюда! – крикнул боярин, насупив брови.
Симион снова молча вышел. Вскоре трижды раздался зов бучума: ту-ту-ту.
Второй конюший возвратился и встал у стены, устремив невидящий взгляд на святого Георгия. Питэрел вышел. В открытую дверь видны были дозорные. Чужак осмотрелся. На его губах блуждала слабая улыбка, и старый Ждер грозно кашлянул.
Вскоре за бревенчатой стеной послышались торопливые шаги. Показался Ионуц. Щеки у него пылали, глаза бегали по сторонам.
– Это он? – сурово спросил старый Ждер.
– Кто он, папаня?
– Не смей вилять и хитрить! Отвечай: с этим чужаком беседовал ты ночью у костра на привале?
– С этим.
– Ты его узнаешь?
– Узнаю.
– Он выспрашивал тебя о наших конях и о Каталане?
Пленник рассмеялся.
– Дозволь сказать, честной конюший.
– Какие там дозволения? Что еще сказать? Помолчи. Пусть говорит парень. Этот человек тянул тебя за язык?
– Нельзя сказать, чтобы он тянул меня за язык, – признался Ионуц.
Чужак снова вмешался:
– Честной конюший Симион, дозволь же мне доложить, что я прибыл из Львова, от брата твоей милости.
Симион шагнул вперед, наклонился над пленником.
– Ты говоришь, что послан Дэмианом?
– Вот именно, честной конюший.
Ионуц тут же оживился и медленно проговорил:
– Раз он послан батяней Дэмианом, так я после узнаю, в чем дело.
– Можешь идти, – разрешил старик. И когда в хижине остались лишь взрослые люди, он повернулся на своей скамеечке и недоверчиво покачал головой. – Сперва скажи мне, человече, христианская ли ты душа?
– Христианин я, честной конюший, и звать меня Иосип, а родом я из Нимирчень.
Симион вынул кинжал и разрезал веревку.
– Зачем торопишься, второй конюший? – проронил старый Ждер.
– Ничего, он в моей власти, – ответил Симион.
– Тогда ответь мне, человече, – продолжал конюший Маноле, – отчего ты не сказал ни слова старшине охотников?
– По правде говорить, – ответил с хитрой улыбкой Иосип, поглядывая то на старшину, то на конюшего, – по правде сказать, я очень торопился добраться до ваших милостей. Вот и выбрал самый быстрый способ. Как только князь Штефан отправился в путь, меня сразу же доставили пред очи честного конюшего Маноле. А то мне, простолюдину, в такой день нелегко было бы пробраться сюда. Поначалу пытался я добиться толку от мальца…
– Изволь учтивее говорить о моем сыне.
– Поначалу пытался я добиться толку с помощью боярского сына. А потом догадался, что с бывалым и недоверчивым старшиной дело пойдет легче. Старый мешок с костями, поначалу вроде бы уехал, но тут же воротился.
– Изволь учтивее говорить о старшине княжеских охотников, – вскинулся Кэлиман.
– Челом бью тебе, старшина, – ответил Иосип из Нимирчень. – Пошли тебе господь здоровья за то, что доставил меня на этот совет, на который я так спешил.
Конюший Маноле грозно поднял голову:
– И ты смеешь утверждать, дерзкий, что послан нашим сыном Дэмианом?
– Вот именно что Дэмианом, львовским купцом.
– А какие у вас дела с ним?
– Он мой хозяин, боярин. Смиренно прошу тебя, смягчи свой взор. И его милость второй конюший пусть вложит кинжал в ножны. Дайте мне святой крест: я готов верой христианской и спасением души поклясться, что послал меня сюда мой хозяин – Дэмиан Черный. А отсюда он приказал мне ехать в Белгород, где у него второй торговый дом.
– А помимо клятвы, какие у тебя еще доказательства? Я все равно не верю тем людям, что выспрашивают по ночам боярских сынов.
– Могу описать, каков с виду мой хозяин Дэмиан: человек он поджарый, ростом пониже второго конюшего, слегка припадает на левую ногу, а на колене у него шрам – девяти лет он упал и повредил колено. Три месяца лежал в лубках. И рассказал он мне это, дабы вы, послушав меня, отбросили всякое сомнение.
– Возможно, тебя послал мой сын, – недоверчиво проговорил конюший. – Но все это ты мог узнать и от других.
– Я бы еще мог добавить, честной конюший, что в горнице конюшихи Илисафты, в божнице, перед коей теплится лампада, хранится священная щепа от креста, на котором был распят спаситель наш Христос. А если и этого мало, могу сказать и другое. Мой хозяин Дэмиан поведал мне многие подробности, ибо знает, сколь грозен ты и недоверчив. И еще могу показать его почать. Из двух одинаковых печатей одну он доверил мне, чтобы предъявить ее вам. Как последнее доказательство. Только, чтобы достать ее, понадобится кинжал второго конюшего – распороть подкладку моего кафтана. Вижу, старый конюший все еще не верит. Пусть же молодой сам распорет кафтан у подмышки и достанет печать. Ведома она вам?
– Ведома, – кивнул старый Ждер.
– Тогда снимаю кафтан, и пусть второй конюший достанет печать. Сейчас вы увидите на ней оленью голову с крестом между рогами.
Симион достал из-под подкладки кафтана печать и положил ее на ладонь отца.
– Узнали ее?
– Узнал.
– Хорошо. Сейчас вы еще больше уверитесь в том, что я приехал с чистой душой. Мой хозяин поведал мне, что во всей молдавской земле нет людей более недоверчивых, нежели в Тимише. Ведь они присматривают за дорогими конями, и особенно за волшебным жеребцом, о котором рассказывал мне ночью сынок ваш. И правильно они делают, что боятся за своих коней, – ибо им и впрямь угрожают люди, искусные в воровском ремесле. Затем-то я и послан сюда.
Старик и сыны его удивленно посмотрели на чужака.
– Чур тебя, нечистая сила! – проговорил Некифор Кэлиман и приосанился, поняв, в чем дело.
Казначей, поднявшись перед Иосипом во всем своем великолепии, спросил:
– Стало быть, братец Дэмиан послал тебя упредить нас об опасности? Выходит, эти твари, ниспосланные господом человеку, приносят ему не только радость, но и великую досаду?
– Не будем попусту тратить слова, – проговорил, внезапно успокоившись, старый Маноле. Он пересел на кровать, выбрав себе самое удобное и мягкое место, ибо лишь теперь почувствовал, как ноют у него старые кости. – Послушаем Иосипа. Если я в засаде и волк увидел меня, то я уж не успею натянуть тетиву. А если я увижу его первым, то могу достать стрелой. Узнаем загодя о замыслах ворога – так он будет в наших руках. Выкладывай, приятель, свои вести, а потом спустись в усадьбу и замори червячка.
– Так я и сделаю, боярин. Только высказав все, что велено передать, я почувствую голод. Живет во Львове, в ляшском краю, где проживаем и мы с хозяином, молдавский вельможа. Звать его Миху. И так как повинен он во многих злодействах, и прежде всего в гибели князя Богдана, то не осмеливается вернуться в родную вотчину. Прихватив с собой немало богатств, он живет на чужбине и ждет, не настанут ли иные времена в его стране. Вам это ведомо. И еще ведомо, что был он приближенным Петру Арона и послом его при дворе ляшского короля. И помогал он всячески Петру, дабы тот вернул себе молдавский престол. Князь Арон сложил голову в земле секеев, где настиг его наш государь. Что же теперь делать его милости логофэту Миху, чтобы воротиться в Молдову, в свои вотчины и вновь зажить в прежней славе? Он горячо уповает на то, что изменятся порядки в молдавской земле! А про моего хозяина, Дэмиана Черного, вы все знаете, что шесть лет назад он завел торговлю во Львове. Его люди ездят и в немецкие края, и в татарские земли. И сам он ездит то в Гданьск, то в Белгород и хоть раз в год является в Сучаву на поклон к его светлости Штефану-водэ. И все эти годы, покуда он жил во Львове, он одним глазом смотрел в свои торговые записи, а другим неусыпно следил за недругами государя. И слух его исправно ловил все, что говорят в городе. Тому два с половиной года – как раз когда мы явились на ляшскую порубежную заставу заплатить пошлину за молдавские куньи шкурки и за русских соболей – понеслась весть о том, что венгерский король Матяш пошел воевать нашу Молдову. «Я этого давно ждал! – смеялся логофэт Миху, хлопая себя по животу. – Пусть все знают, что я нанимаю за добрую плату возчиков – отвезти обратно в Молдову мое имущество». Как сказал, так и сделал: дал возчикам задаток. Он ждал, что король Матяш захватит Сучавскую крепость, а пришла страшная для него весть о гибели королевского войска. Заплакал боярин Миху и голову пеплом посыпал. Затем стал ждать знака от Арона-водэ, нашедшего приют у секеев. Но в прошлом году узнал он то, что вы и сами знаете. Пережевывая свою злобу, как жуют ваши скакуны зеленую травку, стал он замышлять новые козни. Стал натравливать на господаря Штефана короля Казимира. Но Казимира поднять нелегко: человек он мягкого нрава, дети ездят на нем верхом. Тогда боярин Миху стал шептаться с крупными шляхтичами порубежья. Но у тех свои заботы. И будто бы сказали боярину на каком-то сборище, что открылась тайна силы господаря Штефана. Сила эта – не столько от Афонского благословения, сколько от того, что посчастливилось ему получить белого жеребца. Пока Штефан будет ездить верхом на этом коне или на его потомках, счастье ему не изменит. Под стенами Килии был случай, когда государь спешился, и тут же осколок угодил ему в колено, отчего князь и поныне страдает. А как воевали Килию второй раз, сел князь на своего коня, и Килийская крепость сдалась. И опять же, как только показался он под Хотином на белом скакуне, устрашились ляшские капитаны и сразу сдали крепость. Так что боярин Миху, намотав все это на ус, стал дознаваться среди людей и проведал, что в Моске живет старый колдун-азиат. И отправился он к нему прошлой зимой и просил поволхвовать, чтобы пали белые господаревы скакуны. Колдун поворожил и получил за это положенную мзду. А потом улыбнулся и сказал: «Я проклял белых коней Молдовы и при тебе растопил их восковые изображения. Как доедешь до Львова, сразу получишь весть об их гибели. А не получишь этой вести – знай, что коней господаря защищает другой колдун. Тогда остается иной путь. Поищи в порубежье смелого разбойника – такой непременно там найдется. Договорись с ним, скажи ему, что моя ворожба поможет ему, и пусть он украдет старого коня».
Иосип Нимирченский умолк. Слушатели не дышали – так поразили их слова посланца.
– Конюший Симион, – проговорил негромко старый Ждер, – надо бы поднести этому доброму христианину кружку пива.
– Премного благодарен, честной конюший, – поклонился Иосип. – Я выпью кружку за ваше здоровье. И вот воротился Миху-логофэт во Львов, но так и не дождался вести о гибели скакунов. И понял он, что их защищает колдун-татарин, который, говорят, живет в Тимише. Разослал он своих служителей и с их помощью узнал, что в Могилеве живет всему краю известный разбойник – некий Гоголя. О нем наслышаны и русские, и татарва, и ляхи. А молдаване прозвали его Селезнем. Гоголя осмелился выкрасть даже узницу из Силистрийского гарема. И увел он коня сандомирского каштеляна к Днепровским порогам – и пришлось пану заплатить за него золотой выкуп. У Гоголи своя ватага, с ней он совершает набеги то в татарские, то в ляшские земли. До сих пор к молдаванам атаман не жаловал – то ли они беднее, то ли злее. Пожелал его милость Миху встретиться с Гоголей. Диву достойно! Разбойник Гоголя получил дозволение приехать вечером во Львов. Миху-логофэт заплатил за это дозволение восемнадцать золотых. Стража у ворот пропустила его, и Гоголя постучал в дверь боярина Миху. Львовские вельможи были заняты в тот вечер своими делами. Но люди нашего хозяина Дэмиана неотступно следили, как им было указано.
Дерзкий Гоголя приехал в дорогом одеянии с галунами, слез с коня, гордо посмотрел вокруг. Такой высокий и смуглый детина, веселый и под хмельком. Постучал рукоятью сабли в дверь. Слуги логофэта поклонились ему; оставив двери широко открытыми, повели его в дом. У дверей стали люди атамана Гоголи. Потом разбойник вышел, хлопнул своих товарищей по плечу и сказал им: «Гайдамаки, маем добру работу»…
Иосип отпил вина из кружки, поставленной Симоном на подоконник.
– Когда это случилось? – хрипло спросил старый Ждер.
– В четверг на той неделе, девять дней тому назад. В доме логофэта были потом и другие встречи со странными людьми; но глаза и уши нашего хозяина Дэмиана, – а эти глаза-то и уши нашлись среди слуг боярина Миху, – уведомили нас, что на тех встречах речь шла не о Каталане. Что-то, конечно, есть, потому что люди, с которыми тайно держит совет логофэт Миху, – известные воины, служившие шляхтичам или в порубежных крепостях. А вот что они затевают, мой хозяин еще не дознался. Возможно, кто-нибудь уговорил короля послать войско за Черемуш-реку да осадить Сучаву, и логофэт готовит ему подмогу. А возможно и другое. Дайте срок, проведаем. Но мне уже нельзя было задерживаться во Львове. Привез я эту весть, чтобы вы готовились… Так велел сказать вам мой хозяин. Низко кланяюсь вашим милостям.
Старшина Некифор Кэлиман потянулся, хрустя суставами.
– Чур тебя, нечистая сила! – проговорил он, поднимаясь. – Об этом разбойнике Селезне я слышал еще в святой обители… Какие-то малороссийские христиане толковали о нем.
– Говорили потому, что я их расспрашивал, старшина Некифор. Выслушав одних, я переходил к другим.
– А я послушал и насторожился, – ответил Кэлиман. – Потому-то меня и взяло сомнение, когда я увидел тебя у костра на привале.
Старый Ждер сидел в глубокой задумчивости. Но он слышал все, что говорили рядом.
– А что рассказывали малороссийские христиане об этом разбойнике? – спросил он.
– Много чего говорили, похвалялись таким именитым земляком, – рассмеялся старшина. – Он-де самый храбрый человек на свете и, прежде чем взяться за дело, выпивает кварту горилки, как вы бы выпили кружку воды. Малороссияне как раз угощались этим зельем и смеялись над обычаем молдаван пить виноградное вино. И тут же, смотрю, поют песни, и ну за чубы таскать друг друга.
Вот они и расхваливали Гоголю за то, что сперва выпьет кварту горилки, а потом уж берется за дело. От горилки ум у него бывает яснее и рука – крепче. Но шелохнется на коне, не поскользнется на земле, только глаза мечут огонь.
– Именно так, – подтвердил с ухмылкой Иосип. – И еще говорили, что саблю он пускает в ход, только когда защищается. Жизни человеческой зря не губит, – не хочет наживать себе врагов. Он скорее ищет друзей во всех пределах, чтобы найти помощь и приют. На Днепровских порогах у него приятель мельник, а другой – на Днестре; когда ему приходится бежать с Днепра, он спасается на Днестре. Жены этих мельников твердят своим мужьям, что терпеть не могут разбойника, вот те и принимают его с открытой душой. А из тех, кого он пощипал, особенно гонится за ним татарва. Ляшские же служители не торопятся его поймать. Говорят, воеводы порубежья получают добрую мзду от грабителя.
– Чур тебя, нечистая сила! – кивнул староста. Я тоже так понял: при таких хороших дружках он легко пролезет в любой порубежный край.
– А мне твоя речь по душе, – признался второй конюший Симион. – Эдакий молодец повсюду проберется.
– Я вот что думаю, – проговорил, уверенный в своей мудрости казначей Кристя. – Я думаю, что надо немедля известить господаря.
– А теперь извольте послушать меня! – сердито буркнул конюший Маноле. – Я так полагаю, что никто не должен знать, о чем мы тут толковали. И пуще всех не должен знать князь Штефан. У него и без того много забот, нечего прибавлять еще. Ты, казначей Кристя, перекрестись перед иконой и побожись, что супруга твоя боярыня Кандакия не узнает ни слова о том, что здесь говорилось. Если узнает она, тут же узнают и другие. Не пройдет и трех дней – весь Львов будет о том шуметь, а то, глядишь, и до Варшавы дойдет. Нет вестников быстрее бабьих языков. Лучше прикинемся, что дремлем и ничего не ведаем. Ты уже поклялся?
– Вот осеняю себя крестным знаменем и божусь, честной конюший.
– Добро. А на мою долю достанется самое трудное: как только вернемся в усадьбу, тут же на меня напустится с расспросами боярыня Илисафта. Она уже почуяла неладное и может помереть с досады, коли не узнает, в чем дело. Я буду молчать, а она будет пилить меня целых пять часов до самого захода солнца. Тогда она немного утихнет, а потом сызнова начнет. Вот тут-то старшине надо будет прийти мне на выручку. Пусть скажет ей всю подноготную: пришла-де удивительная весть, будто в Каменецкой крепости кобыла произвела на свет жеребенка о двух головах – одна черная, а другая белая, и эти головы то и дело тянутся грызть друг друга. Пришлось служителям королевских конюшен крепко связать их. И говорят-де знахари, что сие есть знамение – будет воина меж ляшским королем и проклятым Мехмет-султаном. И воспоследует из этого великий урон христианскому миру. Услышит это конюшиха и сперва испугается, a потом возрадуется, что выведала важную тайну. Может, тогда и мне, грешному, доведется соснуть часочек в тишине после тяжкого испытания.
Все согласились с мнением конюшего, после чего вышли во двор Тут Иосип Нимирченский признался, что он голоден и жажда мучает его. Старый Ждер взял его с собой, чтобы накормить на кухне.
– А насчет моей беседы с боярыней не тревожься, честной конюший, – заверил посланец. – Передам в трех словах поклон от моего хозяина Дэмиана ее милости конюшихе. И, сказав эти три слова, достану из своей сумки кусок шелка в двенадцать локтей – подарок сына. Вот, мол, лиловый шелк из самой Флоренции, что в италийской земле, скажу я ей, и сын просит тебя носить сей шелк на здоровье.
Конюший кивнул.
– Вижу, купец наш накопил мудрости в дальних странах.
Симион молча подошел к ним.
– Что ты еще скажешь нам, второй конюший? – спросил старик.
– Отец, – мягко ответил Симион, – я тут все устрою, как полагается.
– Добро, – сказал тот. – И подумай о снохе, которую я давно жду.
– А вот об этом дозволь мне не думать.
Старик гневно зашагал прочь.
– Чур тебя, нечистая сила! – проговорил старшина, догоняя его. – Дозволь, боярин, вмешаться в ваш спор.
– Прошу тебя – оставь ты второго конюшего, пусть спокойно занимается своими делами. Уж я – то знаю твоего сынка: ведь он хотел поцеловать у тебя руку и помириться. И тогда у него прибавилось бы сил для его несметных дел: пересчитать жеребят, проверить замки на дверях конюшен, усилить стражу у всех входов и выходов. Всем сердцем бы трудился, чтобы наладить тут дело, как на доброй мельнице. А так что? Заноза в сердце да тяжесть на плечах. Вернется он в свою келью и будет хмуро смотреть в угол. А там, глядишь, опять выкинет штуку из тех, что тебе ведомы.
Эти «штуки», которые Симион выкидывал изредка и о которых знали в Тимише, не столько печалили, сколько пугали боярыню Илисафту.
– Уж чем творить иные постыдные дела, – твердила она, браня конюшего, – пусть уж лучше у него будет этот дурной обычай.
Она ведь знала: сперва на беднягу нападает черная тоска, и тогда он полдня лежит на своей лавке лицом к стене. В другой раз лежит ничком, натянув на голову башлык, либо в лесной тени, либо на солнце в овраге. Обожжет его печаль и иссушит ветер либо жара, он встает и велит Лазэру Питэрелу, начальнику стражи, принести бочонок с вином и посидеть с ним. Выпивает молча одну кружку, выпивает девять. Опорожнит кружку и разобьет ее. А потом начинает разгрызать черепки зубами. И такой злобой и гневом наливается, что все вокруг разнес бы на куски. Тогда Лазэр Питэрел призывает на помощь нескольких старых служителей. Они усмиряют его, силой волокут вниз, в Тимиш, чтобы конюшиха над ним поворожила. При виде своей родительницы второй конюший начинает плакать… Но успокаивается он лишь после того, как боярыня Илисафта шепнет наговорные слова и сдует с его лба злые чары.
Старый конюший колебался некоторое время: отцовская любовь боролось в нем с упрямством.
– Слушай, казначей, – обратился он наконец к сыну, – будь ласков, воротись ко второму конюшему. Позднее, может, удастся мне уладить это дело. Человек ты мудрый, судьба не обделила тебя ни достатком, ни княжьей милостью. Так научи его, как блюсти себя. Много у меня горя с бестолковым братом твоим…
Казначей Кристя тут же с величайшей готовностью принял поручение. Богатство и высокое положение позволял и ему забыть о разнице в возрасте между ним и старшим братом. Он двинулся в гору, взвешивая в уме самые различные мудрые советы.
Но Симион Ждер пребывал в спокойном состоянии духа. Собрав часть служителей, он проверял сабли и пики. Перед ним лежали пеньковые арканы. Один из воинов докладывал о распорядке стражи.
– Дорогой брат, – мирно начал казначей, – позволь сказать тебе в сторонке два слова.
– Что случилось? – спросил второй конюший, взглянув на него через плечо. Однако отошел от своих людей и последовал за казначеем.
– Дорогой брат, – продолжал Кристя, – я хотел напомнить тебе, что мы должны внимать советам родителей наших.
– А я узнал, – ответил второй конюший, – что боярыня Кандакия ждет тебя внизу. Плачет, убивается, места себе не находит.
– Ты в точности это знаешь?
– В точности.
– Тогда я побегу вниз.
– Не мешкай. И будь добр, передай Ионуцу, чтобы он поднялся сюда. А боярыне Кандакии низкий поклон за ее красоту и прочие дивные прелести.
