Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)
– А мне не верится, – хмуро пробормотал старый Маноле, – чтобы все было так уж хорошо; нынче верить никому нельзя. Самим надо везде поспевать, самим проверять.
– А я и был повсюду.
– Возможно, А что, коли государь проедет тут да насупит брови? Небось сразу покажется, что на тебя надели ледяной панцирь. А ты что глаза выпучил, Маленький Ждер? Скачи что есть духу и мигом воротись с Георге Татару, Есть тут дельце для вас обоих. Ты еще здесь?
– Лечу, батюшка.
– Следовало бы уже воротиться. А что ты сделаешь, второй конюший, – повернулся Маноле Ждер к старшему сыну, – что ты сделаешь, коли государь соизволит спросить, оженился ли ты? Князю давно известно, о чем я печалюсь. Сегодня он опять не увидит на моем лице радости.
Симион пожал плечами, глядя куда-то вдаль. Он очень походил на своего отца – был столь же суров и несговорчив, как и Маноле Черный. Когда моргал глазами, кунья шерстка у левого виска вздрагивала.
– Не знаю, что скажет государь. Узнает, что я по-прежнему холост, вот и все.
– И снова повелит тебе жениться.
– Постараюсь не ослушаться. Ежели смогу, честной конюший.
В его мягком голосе слышался гнев. Старый Ждер глухо кашлянул и стегнул плетью по голенищу сапога.
Маленький Ждер возвращался, горяча пегого. За ним ровно рысил на караковом иноходце с поджатыми ушами тот, кого называли Георге Татару. Он и в самом деле был татарином, прижившимся давно среди молдаван и крещенным еще в юности. Приземистый, широкоплечий, скуластый и косоглазый, с гладкой и смуглой кожей и реденькими усами, он, казалось, только что примчался из степей. Однако носил он молдавскую одежду и был истинным воином Христа. И самым верным среди всех тимишских слуг конюшего.
Юноша и Георге Татару спешились. Конюший повернулся к ним.
– Хочу услышать от вас, – начал он, – как достать для государя дичь к его трапезе и как упредить казначея Кристю, чтобы вовремя явился встречать господаря?
– Все добудем: и дичь, и батяню Кристю, – весело заверил Ионуц, глядя на отца и на брата ласковыми глазами.
– Знаю, на словах ты всегда готов, – буркнул конюший. – Посмотрим, каков ты в деле. Солнце-то не ждет. Глядишь, а оно уж высоко, вот едет и старшина Некифор Кэлиман. Он должен был расставить караулы до самой Браниште, чтобы вовремя оповестить нас, когда двинется княжеский поезд. Скоро князь отъедет из Браниште. Когда же вы успеете доехать и воротиться?
– Князь отъедет только после святой литургии, – заметил Симион.
– Откуда тебе это ведомо? – сердито спросил старик конюший.
– Нетрудно догадаться. Да и мальчонка говорил.
– Мальчонку звать Ионуцем Черным, и велено ему быть отроком при дворе государя.
– Ну и на здоровье. Обойдусь и без него.
Младший Ждер подмигнул брату и показал язык, но тут же прикусил его, ибо отец неожиданно повернулся к нему.
Старшина Некифор Кэлиман, остановившись рядом, удивленно осведомился:
– О каком таком отроке при дворе государя говорят тут?
Конюший Маноле кивнул в сторону Ионуца.
– Чур тебя, нечистая сила! – развеселился старшина охотников. – Стало быть, теперь ты на самом верху, жеребчик? А недавно еще ходил пешком под стол.
Взбешенный юноша вскочил в седло. Татарин тоже вскочил на коня.
– Куда же вы, люди? – крикнул конюший.
– Исполнить твое повеление, – кинул через плечо Ионуц.
– Перво-наперво разбудите казначея! – наказал конюший. Потом дружелюбно обратился к старому Кэлиману: – Зачем ты срамишь моего сына? Что у тебя? Вижу, хочешь что-то сказать.
– Хочу, честной конюший. Только пусть слушает и его милость Симион.
Старый Ждер повернулся к сыну и чинно отвесил поклон:
– Второй конюший, изволь послушать нас.
Пока старшина Кэлиман таинственным шепотом рассказывал свои новости, поворачивая острый нос то к старому Ждеру, то к Симиону, Ионуц скакал впереди татарина, но то и дело оглядывался, догадываясь, о чем говорил Кэлиман. Недобрые предчувствия томили его сердце. Татарин, по своему обыкновению, молча следовал за ним.
Они задержались ненадолго в усадьбе: отвязали псов и достали из клетки ястреба. При этом юноша старался не попадаться на глаза конюшихе Илисафте, чей голос то и дело слышался на поварне. Когда цыганки донесли ее милости, что он на дворе, Ионуц уже скакал вниз, к прибрежным рощам, зеленевшим вдоль Молдовы-реки. Горестно всплеснув руками, боярыня следила за ним с крыльца, пока он не скрылся из глаз.
До двора казначея Кристи Черного было не так далеко – конный перегон. Проехав его, уже можно было увидеть дом казначея, стоявший на той стороне реки.
Татарин протяжно гикнул, вызывая паромщика с противоположного берега. Но тот почему-то не показывался из своей землянки. Татарин взглянул в сторону рощи. Ионуц, прежде чем спешиться, делал ему знаки, чтоб он торопился, Георге гикнул еще раз. И тут же, направив своего каракового иноходца вверх по течению, погнал его в воду.
Когда он выбрался на другой берег, вода ручьями стекала с его одежды. Татарин помчался ко двору Кристи Ждера. Вокруг все дышало негой и изобилием. Рабы и служители грелись на солнце – был праздничный день. У подъезда ждала колымага ляшского образца, запряженная четвериком. Кузов дорогого экипажа, покрашенный в зеленый цвет, висел на кожаных ремнях, смягчавших дорожную тряску. На конях была кожаная глянцевитая упряжь. Кучер, сидевший на козлах, был облачен в дорогой кафтан с позументами. Двое служителей держали коней под уздцы.
Для татарина все это было не внове. Проскакав мимо слуг, он соскочил с коня и вбежал на крыльцо. От его одежды и обуви летели брызги.
– Господи помилуй! Да что стряслось? – кричали цыганки, мгновенно очнувшись от ленивой дремоты.
– Где его милость боярин Кристя? – спросил татарин.
– Боярин наряжается к встрече с государем.
– Где он?
– Где же ему быть, как не в доме?
– Посторонитесь! – крикнул Георге, расталкивая цыганок.
Сперва показалась, величественно ступая, боярыня Кандакия, молодая, знаменитая своей красотою женщина. Белокурые, искусно уложенные волосы ее были в сплошных колечках и завитушках. Щеки слегка подрумянены, так же как и мочки ушей, в которых висели золотые кольца; брови – насурьмлены, чтобы оттенить голубизну глаз.
Она посмотрела на татарина сверху вниз, дивясь дерзости тимишского служителя. Сперва не узнала его, потом вспомнила.
– Приказ от конюшего! – крикнул Георге, да так громко, чтобы услышал и хозяин дома.
– Очень хорошо. Потерпи.
– Невозможно, матушка боярыня. Извольте собраться и ехать. Государь, того и гляди, прибудет, а вас в Тимише нет. А еще боярыня Илисафта от страха великого упала.
– Господи помилуй! Как же так? Государь прибывает, а нас там нет? – встрепенулась боярыня Кандакия, звеня колечками серег. – Кристя! Кристя!
– Что там? – послышался из внутренних покоев густой, неторопливый голос. – Татарва напала, что ли?
– Не вся. Только один татарин. Тимишский. Свекровь моя, конюшиха Илисафта, упала и теперь помирает. («Сохрани ее, господи, и прости мне ложь мою», – подумал про себя Георге и незаметно сплюнул в сторону.)
– Какая конюшиха? – спросил, вбегая, полуодетый казначей.
– Твоя родительница, кто же еще! – в страхе крикнула боярыня Кандакия. – А коли не помрет, так совсем изведет меня, из-за того что все женщины на свете съехались вовремя и встречали государя, одна я опоздала. Что не удосужилась я поспеть на праздник Нямецкой обители и даже в Тимиш. Остается смотреть отсюда на княжеский поезд, все равно туда не добраться нам. Со вчерашнего дня ты возишься и готовишься в путь, а вот и теперь еще не готов. Вчера с самого утра и до позднего вечера колымага стояла у крыльца. Слуги дважды распрягали коней, кормили и поили их. Сегодня опять колымага ждет с утра. А ты все ходишь из угла в угол, о чем-то думаешь и сам с собой разговариваешь.
– Никак не найду шелковый пояс, подарок Дэмиана.
– Там он. Посмотри хорошенько у изножья кровати. Я еще вчера положила его.
– Кто говорит, что маманя упала?
– Я говорю, честной казначей. Слышал я крик, знать, беда приключилась. Прошу твою милость надеть кунтуш и опоясаться саблей. А то конюшиха не успеет благословить тебя.
– С чего бы это с ней приключилось, скажи на милость? – вытаращив глаза, удивлялся третий сын Ждера, разыскивая недостающие части своего наряда.
Был он мужчина видный, одетый богато, самый толстый из всех сыновей Ждера.
– Вот так ты всегда, боярин Кристя, – горестно проговорила Кандакия, махнув рукой.
Правда, при этом, бегая во все стороны в поисках нужных вещей, мелькая с протянутыми руками тут, там, она хорошела на глазах. Наконец казначей переступил порог и влез в колымагу, которая закачалась и заскрипела под его тяжестью. Рядом с ним примостилась и боярыня Кандакия. Георге Татару поскакал к землянке на берегу – искать глухого паромщика. Кони быстро помчали экипаж. На первом же ухабе казначейша испуганно вскрикнула.
Езда была одной из величайших мук ее жизни. Сидя в колымаге, она то и дело пугалась и вопила. Сдерживая стоны, она со страхом переправилась на пароме через реку, боясь, как бы стремительные волны не понесли паром вниз по течению. Очутившись на берегу, она стала жаловаться, что приходится ждать в колымаге, пока переправят коней. А когда коней запрягли, опять начала вопить и вопила до самой тимишской усадьбы.
Татарин куда-то исчез. Вскоре колымагу догнал Ионуц. К седлу у него были приторочены перепелки. Младший Ждер помнил тайну, доверенную ему старшиной Кэлиманом: из всей пернатой и прочей дичи, что водится в Молдове, князю Штефану больше всего нравятся перепелки, нашпигованные копченым салом и поджаренные на вертеле на буковых угольях. А потому Ионуц решил ознаменовать свое посвящение в дворцовые служители этим приятным для молдавского владыки блюдом.
ГЛАВА VI
Из которой мы узнаем, что еще говаривала боярыня Илисафта и как устроена была на лесной опушке княжеская трапеза
Между тем боярыня Илисафта, сделав краткую передышку, сбросила с себя кофту и верхнюю юбку, опустилась на стульчик перед зеркалом и отдалась в руки паны Киры, своей ключницы и доверенной цыганки.
Зеркало, бесценное сокровище, доставшееся боярыне от родителей и числившееся в списке приданого, было не очень велико. Конюшиха могла увидеть в нем только свое лицо. Верный спутник в годину скитаний и страданий, зеркало некогда отражало черты знаменитой двадцатилетней красавицы Илисафты. Теперь оно отражала ее усталые глаза, но кожа лица оставалась по-прежнему нежной и мягкой.
– Думаю, нана Кира, – проговорила с удовлетворением конюшиха, – что немногие боярыни, даже молодые, могут похвастаться таким лицом.
– Немногие, матушка. Взять хотя бы невестку твою – боярыню Кандакию. Где ей!
Говоря так, ключница Кира ходила вокруг стульчика, касаясь пальцами головы боярыни, не менее драгоценной, чем веницейское зеркало. Рабыня была на двадцать лет старше своей госпожи (она тоже числилась в списке приданого), но смуглая кожа ее лица была такой же нежной, как и у конюшихи. Конечно, она не смела об этом говорить вслух, но боярыня Илисафта то и дело видела в зеркале отражение ее лица.
– Нынче никто уж не знает того, что знали в давние времена, – заметила боярыня, – Мало кто из нынешних женщин знает тайну воды, которой ты всегда мыла мне лицо по утрам, пана Кира. А ты поклялась никому не открывать этой тайны. Девок в нашей семье тоже нет. Забудется тайна, и никому не доведется воспользоваться ею.
– Что ж, матушка, может, кто и узнал тайну иными путями, – с сомнением ответила старая цыганка. – Мелиссовый отвар на мартовском снегу. И то диво, как еще сохранилась тайна с древности – ведь на свете столько луковых жен! А вот наговорных слов, потребных при процеживании отвара, им не узнать!
Обмакнув лоскуток белого сукна в мелиссовый отвар, она между тем бережно растирала лицо хозяйки, особенно у края глаз и под подбородком, где обозначились морщинки.
– Не далее как пятнадцать лет назад, когда мы скитались с конюшим в валашской земле, – продолжала боярыня Илисафта, – только и было разговору при дворе Влада-водэ что о «молдавской красавице». Так называли Илисафту, жену Маноле Черного. А потом, когда мы с конюшим переехали в Дымбовицкий град [31]31
Дымбовицкий град – нынешний Бухарест.
[Закрыть]то иные валашские вельможи посмеивались и предостерегали конюшего, как бы турки, учуяв, что рядом такая драгоценность, не нагрянули с войском и не похитили ее. Эх, нана Кира, кто знает, что могло бы случиться, если бы князь Штефан не любил конюшего как друга и не жалел его как верного слугу…
– Вестимо! – вздохнула старуха. – Только уж лучше быть хозяйкой в своем доме. А то князья откусят от яблочка да и кинут его в дорожную пыль.
– Так им и надо, тем женщинам, что ведут себя недостойно. Я же всю жизнь была верна конюшему, чего не скажешь об его милости. Я уж простила его, он мужчина, немало вынес он на своем веку. А вот что сказать о моей невестке? При виде господаря глаза у нее загораются, как у демона. Хоть бы одевалась поприличнее. Так нет же! И платье, и драгоценности, и волосы (а она их выставляет напоказ, будто все еще ходит в девках) – все у нее как при королевском дворе в Варшаве. Будь я на место князя Штефана, так повелела бы молдавским боярыням вести себя скромнее. Только не в моей власти это. Зато, как подвернется случай, так я невестке спуску не даю. А то возомнила она себя писаной красавицей. Послушаешь ее, так прямо злость берет… В позапрошлом году уселась прямо на виду у господаря и ну вертеть головой то влево, то вправо, – показывает золотые серьги с подвесками. Словно нет у князя иных дел и забот. А государь в это время держал тайный совет с боярами и воеводами, выбирая горные перевалы, готовя ратную силу для войны с королем Матяшем. Что я могу сказать? У людского счастья свои законы, как говаривал мой отец, шатерничий Мирэуцэ, земля ему пухом. Иным людям, говаривал он матушке моей Илинке (я в ту пору была девочкой, и жили мы в Дрэготень), иным людям приваливает такое счастье, что только диву даешься. Что бы они ни делали, во всем им удача. И ленивы, глядишь, и глупы, а дело у них спорится. Уроды они – а дана им любовь, неуклюжи, валятся с ног на ровном месте, а упадут – находят мошну, полную золота. Потому что каждому человеку служит свой медведь. Медведю и положено ходить и трудиться заместо своего хозяина. У счастливцев – медведь поджар и ловок, не ведает покоя, ищет, старается, сил не жалеет ради господина своего, чтобы всего у него было полно, во всем удача. А у несчастливца медведь ленив, целый день сидит в малине и нагуливает жир. И вот гляжу я и вижу – жизнь моего Кристи и ее милости Кандакии легка и обильна. Знаю я, каков с виду их медведь – кожа да кости; стонет и никак не отдышится от трудов тяжких; а вот медведь моего Симиона дрыхает в тени и рычит, отгоняя лапой мух. И что с ним такое, с дорогим моим сыном, моим первенцем, которого я с такой любовью держала у груди своей? Что с ним, отчего у него все так неладно получается? В любви ему не было удачи; чинов боярских ему не захотелось, умолил на коленях государя оставить его вторым конюшим в Тимише. В торговых делах толку не смыслит. Мошна у него дырявая, ни один золотой в ней не задерживается. Только и есть у него дар – пить вино. Тут он и впрямь молодец. Он и сам говорит, что не всякая душа к вину приспособлена. Иной раз мне так и хочется приказать челяди сплести арапник да хорошенько просмолить колья: пусть выследят того сонного Симионова медведя, который прохлаждается тут поблизости, и погонятся за ним – авось прыть покажет. Может, тогда пошла бы по-иному и жизнь Симиона. Об отце Никодиме я уж ничего не говорю. Второй сын навеки для меня потерян; а медведь его, должно быть, тоже ходит в монахах в Нямцу и до того растолстел, наверное, что и в дверь кельи не пролезет. Зато вот у Дэмиана дела идут по-иному. И он старается, и медведь его не дремлет; он копит, а медведь ему подваливает. Оба худы и только поспевают собирать богатства. Можно сказать, что и этот сын потерян для меня – торгует в ляшской земле. Не сегодня-завтра, глядишь, привезет мне сноху из чужедальной стороны, и придется мне с ней объясняться знаками – стыд и срам! А теперь гляжу, зашевелился и медвежонок Ионуца.
– Матушка моя боярыня, – поклонилась старая Кира, улыбаясь беззубым ртом, – славно ты все обговорила, а я тем временем одела тебя. Верхняя юбка так и шуршит на трех накрахмаленных нижних. Накину-ка я тебе на плечи зеленый кружевной платок.
– Непременно. Я всегда надеваю его, встречая именитых гостей. Зеленое притягивает глаз. Государь посмотрит на меня, а я поклонюсь ему с великой робостью. А нынешние боярыни понятия о приличии не имеют: держат себя дерзко и бесстыдно. Говорю тебе, нана Кира, чем дальше, тем больше портится свет. Плохие установились обычаи. И смерды осмелели. Правда, тут есть вина и государя Штефана: уж очень милует он молодых ребят да простой люд. Мол, выбирает себе служителей по силе и достоинствам. А так негоже. Куда же тогда деться старикам да именитым боярам?
– Я тоже думаю, что так негоже, – согласилась Кира. – А теперь, матушка моя боярыня Илисафта, отпустила бы ты меня: посмотреть надо, как там каплун, что ты сама своими белыми ручками изволила поставить в печь. А ты покуда натри руки чабрецом и не ходи больше на кухню. И возьми да пожуй гвоздички. Вот она. В шкатулочке осталось еще десять стебельков. Жемчужина на правой серьге блестит больше левой. А теперь изволь выйти на крыльцо и стой на пороге. Слышь, трубы заиграли.
Действительно, по большому тракту из Браниште скакали конники, предводительствуемые капитаном, чтобы разбить стан на левом берегу.
Редкая цепь всадников выстроилась на опушке елового леса, что тянулся до речки Кракэу. Весть о приезде государя опередила его на час. Князь Штефан ехал шагом, окруженный немногими вельможами, и благосклонно поглядывал на крестьян, выстроившихся по обочинам дороги.
Конюший стоял рядом с отцом Драгомиром в конце липовой аллеи. У дороги толпились тимишские хуторяне. Легкое дуновение ветерка смягчало жару. В загонах на дальнем склоне ржали жеребята. С пастбищ под горой донесся зов бучума. Там, в стороне от тракта, стоял Симион со своими вооруженными служителями. Он, должно быть, не успел даже надеть чистое платье, зато уж в колымаге, которую мчала из долины четверка быстрых коней, сидели знатные люди в дорогих нарядах.
«Куда же девался Ионуц? – думала боярыня Илисафта. – Должно быть, тоже встречает государя». Об этом шустром юнце она меньше печалилась, чем о Симионе. Он малый бойкий и сладкоречивый, да и медведь у него проворный.
Боярыня Илисафта пристально глядела в сторону гор, высматривая орла, который должен парить над княжьим поездом.
Вот и для Штефана-водэ все пошло по-иному. А ведь в молодые годы жилось ему не сладко. Нынче все изменилось. Наверно, теперь у него тоже завелся свой медведь, такой поджарый да быстрый, что стал грозой для всех медведей на свете. А помимо медведя, сказывают, есть у него и этот самый орел, который оберегает его. Звезда Штефана расположена между Большей Медведицей и Змеем, а молитвы иноков с Афона обратили на него милость всевышнего. Сподобиться бы Симиону такой благодати.
Уже час стояла боярыня Илисафта на пороге своего дома, озабоченно и трепетно ожидая повелителя. Колымага казначея Кристи остановилась у ворот. Из нее величественно вышла боярыни Кандакия. Из второй дверцы вышел Кристя и поправил шелковый пояс на могучем своем стане.
Народ, столпившийся около села, внезапно зашумел. Конюший Маноле Черный и отец Драгомир двинулись вперед. Всадники пересекли дорогу и направились к государеву конскому заводу.
Ионуц примчался, весь запыхавшись.
– Что случилось? – спросила в страхе боярыня Илисафта. – Что ты так скачешь?
– Ничего особенного, маманя, только государь повелел своим боярам следовать дальше Романским трактом, а сам завернул к табунам, поглядеть жеребят-однолеток и распорядиться о расширении новых строений.
– Как же так? – всплеснула руками конюшиха. – Значит, к нам не заедет?
– Нет, маманя.
– А я жду князя и блюдо изготовила, которое он отведал однажды у меня, даже пальцы облизал, так был доволен.
– Не печалься, маманя, найдется, кому съесть твое кушанье.
– А мне так хотелось взглянуть на государя, узнать, поседел ли он еще.
– Взглянешь, маманя, А он остановится, посмотрит на тебя с улыбкой и кивнет тебе вот так.
– Ладно уж, не утешай. Неужто не положено человеку в обеденный час сделать привал и покушать?
– Конечно, положено, боярыня Илисафта и любезная матушка моя. Я тоже о том подумал. И поджарил на вертеле шесть перепелок, обложенных липовым листом. Ты же пошли с рабом кастрюлю с твоим кушаньем. Пусть раб скачет на неоседланном коне, держа высоко в руке кастрюлю, и отвезет ее к опушке. А я вместе с вертелами прихвачу и свежих калачей. Все остальное пусть несут в гору другие слуги.
– Не забудь, сынок, скатерть. Постели ее на травке. Нана Кира даст тебе все положенное. А я до того уморилась, что уж не двинусь отсюда. Зря старалась, раз не удостоилась увидеть государя под кровом нашего дома.
– Не печалься, маманя. Сделаю все как нельзя лучше. Скажу государю, что все изготовлено твоими руками. Скажу ему так: «Светлый государь, эти калачи, которых никто другой не умеет так печь, замесила сама боярыня Илисафта. Мне она тоже испекла из теста две птички. Одну я преподношу его светлости княжичу Алексэндрелу. И вот это кушанье, какое едал только царь Маврикий, сготовлено тоже конюшихой Илисафтой. Только этих перепелок, куда менее вкусных, зажарил твой покорный слуга Ионуц Черный».
Казначей Кристя и боярыня Кандакия в великом удивлении слушали этот торопливый разговор.
– A как же мы? – величественно спросила красивая и разряженная супруга казначея.
Конюшиха взглянула на нее с притворным сочувствием:
– Ах, милая невестушка, как же я рада, что ты к нам приехала! И что это за удивительные порядки такие – не пускать нашу сестру в загоны государевых коней? Казначею, возможно, еще удастся пробраться туда с братом. А уж твоей милости прядется здесь остаться, и будем мы друг друга утешать. Не забудь, Ионуц, передать государю в точности мои слова.
– Не забуду, маманя… Я уж заранее все обдумал и взвесил.
Казначей между тем размышлял, слегка сдвинув брови. Наконец величественно шагнул к боярыне Илисафте. Ласковый голос его походил на голос матери, только был гораздо гуще. В этом голосе, во взгляде карих глаз было что-то привлекательное. И речь у него получалась складная, хоть иногда и пустая.
– Матушка родная, боярыня Илисафта, – произнес он, и, подойдя к конюшихе, обнял ее, и облобызал руку. – Я и сам передам государю то, что тебе хотелось сказать, а он вспомнит, кивнет головой и улыбнется. А Ионуц разве скажет, как надо? Перед грозным ликом государя у него язык отнимется. Я же, как тебе известно, наделен даром слова. Я скажу государю не только это. Когда он будет любоваться жеребятами или трехлетками, я с похвалой отзовусь о них. Ведь вот, скажу я князю, поистине господь послал человеку сих дивных тварей, ибо с их помощью мы можем сокращать себе пути-дороги, переплывать реки и успевать в ратном деле.
– Достойные речи, – кивнула, улыбаясь, боярыня Кандакия. – Ты уже говорил их когда-то князю, и они ему понравились.
– Что ж, скажу и во второй раз: они ему опять придутся по вкусу. Князь подарит мне перстень и опять похвалит. Мне ведома тайна: говорить такие слова не след ни после первого, ни после девятого кубка, говорить их надобно после пятого. А как я рад, дорогая матушка, что ничего с тобой не стряслось. Завел себе привычку татарин пугать меня: то ты захворала, то упала. А я в страхе лечу сюда. И ведь знаю, что это у него уловка, но все же спешу.
– И правильно поступаешь, казначей. Теперь поди возьми у Ионуца коня, чтобы поспеть вовремя. А я уж останусь с невестушкой, порадуюсь, на нее глядючи. До чего ж обидно, что государь погнушался нами, – продолжала она, приглашая боярыню Кандакию в сени. – Уж куда как лучше посидеть ему на мягких подушках, на которых теперь сидит твоя милость, нежели скакать по жаре и вести разговоры с табунщиками.
– Тут и впрямь самое лучшее местечко, – согласилась Кандакия, устраиваясь как раз там, где обычно отдыхала конюшиха. – Милая свекровушка, уж не заняла ли я твой уголок? – заботливо спросила она.
– Ничего, тебе к лицу сидеть тут, – успокоила ее боярыня Илисафта, поджимая губы. – Пошли тебе господь здоровья и такой же удачи, какую принес тебе казначей Кристя, сын наш.
Казначейша не осталась в долгу.
– Благодарствую, милая свекровушка, – отвечала она с поклоном. – Оно, конечно, верно, что мы с Кристей прежде всего должны господа благодарить за нашу молодость и достаток. Но казначею, возможно, следовало бы благодарить и моего отца за три полученные вотчины. И тебя – за красноречие, которое он унаследовал от твоей милости.
– Милая невестушка, молодость и богатство проходят, а вот дар, о котором ты говоришь, остается до старости.
– Оно и видно, – согласилась Кандакия с приятным смехом, потряхивая золотыми серьгами.
Боярыне Илисафте не сразу удалось найти колкий ответ.
На пороге показалась ключница.
– Что там, Кира? – спросила конюшиха, гневно поглядев на нее.
– Ничего, матушка. Налетела татарва и начисто обобрала кухню. А предводительствовал грабителями Ионуц.
Конюшиха рассмеялась. Лицо у нее прояснилось. Боярыни снова вернулись к своей приятной беседе.
А князь Штефан меж тем уже находился на конском заводе и обследовал строения, загоны и пастбища.
Казначей Кристя поспел вовремя. Отдав в руки служителей поводья, он присоединился к свите, тщетно пытаясь пробиться вперед. Между ним и боярами, окружавшими государя, шли латники – четыре ряда по пяти человек, и стражи, не оборачиваясь, отбрасывали его плечом каждый раз, как он пытался пробраться поближе к князю.
За государем следовал его милость Бодя, гетман и портар сучавский. Слева от господаря выступал логофэт Тома. Справа шагал княжич Алексэндрел, следом за ним – конюший Маноле, а затем – старшина Некифор Кэлиман.
«Добраться хотя бы до старшины Кэлимана», – думал казначей. Надо было выждать, когда свита на повороте расстроит ряды. Долго ждать не пришлось.
Впереди всех по дороге, истоптанной табунами, шел второй конюший Симион. Он открывал ворота конюшен и загонов. Вооруженные стражи были всюду на своих местах, но никто их не видел. Они показывались лишь после того, как поезд проходил дальше.
Одни из стражей, вооруженный копьем, подошел боковой тропкой к казначею и от имени второго конюшего, заметившего, что брат топчется одиноко, велел ему пройти вперед и встретить государя на пути. Поступив таким образом, Кристя сразу очутился у входа в конюшню Каталана. Симион улыбнулся ему и приветствовал дружеским жестом, затем лицо его приняло обычное выражение. Он открыл ворога низкого бревенчатого строения и пригласил князя войти, но сам проскользнул в конюшню первым.
Ворота остались широко открытыми. Вслед за князем в конюшню проникли лишь солнечные лучи. Свита остановилась у входа. Алексэндрел-водэ решил, что можно, наконец вырваться на свободу. Он поспешил на опушку леса к тому месту, где вился дымок и где он заметил тонкий силуэт своего побратима Ионуца.
Бояре, стоявшие у входа в конюшню, внимательно следили за тем, что делалось в бревенчатом строении. Белый жеребец повернул голову к свету, трижды ударил копытом в землю и тихо заржал. Казалось, он смеялся. Князь погладил его по лбу, затем шепотом задал несколько вопросов второму конюшему.
«Брат мой Симион только и умеет, что отвечать «да» или «нет», – размышлял казначей, пытаясь понять, о чем шел разговор в конюшне. – С князьями надобно говорить цветисто, иначе толку не будет. А тут скорее уж конь заговорит, а наш Симион все так же будет стоять истуканом. Венценосцев надо встречать весело, торопливо кланяться, радоваться любому их движению. Будь ты хоть отпетый лентяй, а выглядеть должен живчиком. Таков долг дворянина».
Господарь повернулся и, не глядя на второго конюшего, вышел из помещения.
– Где княжич Алексэндрел?
– На опушке леса, государь, у костра, со своими молодыми провожатыми, – пояснил конюший Маноле. – Наш меньшой принес туда угощение для твоей светлости. Мы с боярыней Илисафтой низко кланяемся тебе, светлый князь, и просим отведать наших яств.
– Принес тот самый отрок, имя коему Ионуц Черный?
– Он, государь.
– Разве мы не велели прибыть ему ко двору и стать товарищем княжича Алексэндрела?
– Благодарствуем за милость твою, государь.
– И разве мы не пожелали, боярин Маноле, чтобы наш второй тимишский конюший переменил свое теперешнее положение?
– О том я и печалюсь, государь, что старший сын не принял брачного венца.
– А в чем причина? Пусть подойдет поближе и ответит. Вижу, он во всем человек достойный. Пора бы ему исполнить наше повеление.
Симион приблизился к князю, когда тот уже достиг опушки, где горел костер, а младший Ждер и княжич резвились на весенней мураве, игривые, быстрые, как языки пламени.
Князь следил за ними с явным удовольствием, затем подошел к белой льняной скатерти, разостланной на траве. Под деревом стоял бочонок с вином, будто выскочил гном из таинственной чащобы, нарочно приняв это обличие ради княжеской трапезы. Корзинки и кастрюли были покрыты белоснежными рушниками.
Ионуц поклонился и поставил на скатерть две оловянные миски. Из корзины достал два кубка. Подняв крышку кастрюли с «царским» каплуном, он произнес подготовленную речь. Столь же подходящие слова произнес он без запинки, протянув князю нашпигованные салом перепелки на тонких деревянных вертелах.
Князь с сыном присели на пни. Бояре остались стоять, глядя на яства конюшихи Илисафты. В это мгновенье Симион выступил вперед и предстал перед господарем.
Он был с обнаженной головой. На лбу над бровью алел рубец от сабельного удара. Он смотрел прямо и без страха на князя Штефана. «Плохо он делает, что не может заставить себя улыбнуться», – укоризненно думал казначей.
– Боярин Симион Черный, – с улыбкой посмотрел на него князь, отбросив в сторону кость каплуна, которую он успел обглодать, – изволь ответить, кого ты себе выбрал в жены? Помнится, мы повелели тебе жениться.
– Государь, – ответил Симион, преклоняя колено, – поведение твое трудно исполнить только двум разрядам людей.
– Каким же, честной конюший? Только сперва потрудись и налей мне вина. Будь сегодня моим чашником. Отведай сам, а затем наполни кубок. И пусть знает боярыня Илисафта, что я услаждался ее яствами не хуже Маврикия-царя. Так о каких разрядах людей ты говоришь, конюший?
– С трудом находят себе жен те, кому надо быть повелителями народов.
Господарь нахмурился. Он давно овдовел и все еще не избрал себе княгини.
