Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 53 страниц)
Ионуц с удивлением слушал слова деда Ильи Одноглаза.
– Мы не затем пришли, – сказал он. – Однако ж такую сделку можно заключить. Я и сам могу вам обещать от имени пана Яцко ковш золотых. А то могу отдать вам эти три гурта, пока не прибудет преподобный архимандрит Амфилохие.
– Меня отпевать еще рано, – прорычал атаман. – Да и в толк не возьму, к чему все это.
– Покорись, Селезень! – жалобно взмолился дед Илья Алапин. – Сейчас нам с тобой лучше всего ничего не понимать. Покоримся и помолимся господу о построении обители.
Атаману ничего не оставалось, как покориться. Он был раздавлен и жалок. А рядом, не спуская с него глаз, стояли наготове сыны Некифора Кэлимана.
ГЛАВА XV
Из коей явствует, что женщины всегда правы
Собрав волов, разбежавшихся по Бабьим оврагам, Ионуц Ждер и его люди вышли к Слониму. Там, вблизи какого-то селения у перекрестка дорог, ждал их Иосип Нимирченский. Верный слуга Дэмиана Черного избрал себе для привала уединенное место под древним, давно высохшим тополем, сторожившим перекресток. Толстый, в четыре обхвата, ствол высоко вздымал над снежным полем крону из перепутанных ветвей. У самой вершины сидел на суку ворон в то и дело каркал, словно подавал непонятные знаки человеку, сделавшему привал под деревом. Этот человек развел костер в углублении у корней и, привязав рядом коня, надел ему на голову торбу с зерном. Сам же он лежал на потнике, подставляя огню то один бок, то другой.
Ждер довел своих людей и гурты до самой околицы и, по обыкновению, купил в деревне стог сена, заплатив за него семь гривен из шелкового кошеля. Затем направился к костру, у которого сидел Иосип. Подъезжая, он вглядывался в гонца, пытаясь угадать по его лицу, какую весть сейчас услышит.
Иосип поклонился в ожидании вопроса.
– Как я понимаю, друг Иосип, вести у тебя добрые.
– Ты правильно сказал, боярин. Небо милостиво к нам. На второй же день после того, как мы направили к тебе Ботезату, явился к нам служитель Миху-логофэта. Наконец-то удалось кое-что узнать про житничера Никулэеша Албу. Оказывается, накануне у людских служб спешился некий Дрэгич, гонец Никулэеша Албу, и потребовал, чтобы его тут же повели к боярину.
Дела, о которых он поведал, должно быть, не терпят отлагательства, ибо утром логофэт Миху велел слугам готовиться к отъезду. Правда, ни на второй, ни на третий день он не сдвинулся с места. Больно грузен и тяжел на подъем боярин, все делает мешкотно. Пятнадцать лет собирается вернуться в Молдову, да так и не вернулся. Преподобный архимандрит Амфилохие улыбается и говорит, что, возможно, самое время ему теперь воротиться. Как только стало известно, куда направляется логофэт, человек мой прибежал и все рассказал. А я, по приказу постельничего Симиона, тут же сел на коня. Отсюда до Волчинца, где, как мы узнали, находится боярин Албу, недалеко. Но постельничий Симион велел тебе сказать, чтоб ты стоял на месте. Он, мол, знает твой нетерпеливый нрав. Так что не трогайся с места, покуда не приедет его милость. Он собирает своих людей, расставленных по разным местам, и к полуночи или к утру должен прибыть сюда. Мы опередили логофэта Миху, и времени у нас хватит. Но у меня есть и более строгий приказ. Потому-то, как видишь, боярин Ионуц, я надеваю на коня седло и затягиваю подпругу. Велено мне, как только я тебя увижу и скажу все, что имею сказать, ехать дальше и отвезти весть к Черемушу-реке. В назначенном месте, у Большого подворья францисканских монахов, недалеко от Коломыи, найду Георге Ботезату и его товарища. Оттуда весть полетит к Черемушу без промедления. Так велено. Прощай.
Ионуц остался один. Когда Иосип пустил внезапно коня во весь дух, разбрызгивая льдинки на подмерзшей дороге, ворон испугался и взлетел над тополем. Проделав круг, он опустил крылья, снизился и крикнул Ионуцу; кар-кар!
Ждер поднял голову и рассмеялся.
– А не угостить ли тебя стрелой, черный ворон?
Птица снова издала свой крик и, усевшись на ту же ветку, принялась чистить клювом и приводить в порядок оперение. Перо, быстро вертясь, упало сверху на руку Ионуцу. Выходит, птица советовала ему успокоиться, как успокоилась она, и привести в порядок свои мысли. Нелегко было Маленькому Ждеру, узнав, что Волчинец рядом, сидеть сложа руки.
Некоторое время в отсветах угасавшего костра мерещились ему страшные видения, преследовавшие его. Затем он встал и, ведя коня в поводу, зашагал к околице села – проверить, хорошо ли устроились люди и гурты. Волы поедали положенный им стог сена. Люди, установив сани четырехугольником, развели посреди него большой костер и готовили себе ужин. Все сидели молча вокруг огня. Некоторые помешивали мамалыгу из просяной муки. Другие жарили куски сала, нанизанные на тонкие прутья орешника. Тут же были и Григорий Гоголя с дедом Ильей, и еще четыре уцелевших казака. Многие разбойники остались на поле у Бабьих оврагов. Другие лежали на санях под потниками и тихо стонали.
Дед Илья поднимался изредка от костра и подносил им кружку бодрящего питья. Отведав сам, потчевал раненых. От этого лечения старик повеселел, между тем как Гоголя сидел, уставившись на огонь, и предавался печальным мыслям.
Ждер достал из сумки хлеб и получил кусок поджаренного сала с вертела. Откусывая хлеб и сало, он ел на ходу, без устали шагая вокруг саней.
Поужинав, люди стали готовиться ко сну.
Надвигались сумерки. Небо на закате прирезали багровые и золотистые полосы.
Ждер подошел к Гоголе и, хлопнув его по плечу, позвал с собой. Атаман безмолвно последовал за ним. Как только они вышли за пределы стана, Ионуц повернулся к казаку.
– Григорий-атаман, – проговорил он, – этой ночью забери своих людей и уходи. У тебя достаточно коней и здоровых гайдамаков, чтобы прихватить и раненых. Пока настанет час постричься вам с дедом Ильей в монахи, можешь заняться другим промыслом: продаю тебе гурты. Из Сучавы я вывел сто пятьдесят голов. По дороге потерял не более восьми. Бери их по дешевке. Мне они больше не нужны.
Селезень посмотрел на него удивленно, но внимательно.
– Какая твоя цена?
– Не больше той, что сам заплатил.
Атаман покачал головой.
– Я узнал от твоих служителей, сколько тебе стоил этот товар. Не понимаю, зачем отдаешь ты его даром. Иль я тебе более не нужен? Я тут все думал – и так и сяк, со стариком своим посоветовался и решил, что надо менять хозяина. С этим логофэтом Миху нет нам удачи. Даже если б и повезло, то он бы все равно не стал щедрее: он вельможа, король к нему милостив, а мы для него не более как смерды. Поди пожалуйся на него! Сразу вздернут. Вот мы и перебивались, служа ему за малое жалованье и промышляя разбоем. Дошли до нас слухи, что Штефан-водэ собирает рать против измаильтян. Принял бы меня в свое войско и положил бы жалованье, как доброму воину. Может, удостоюсь зарубить указанное мне число язычников и искупить свои грехи в Судный день. А дед Илья тем временем молился бы в обители на Святой горе за спасение наших душ. А то, вижу, совсем ослабел старик. Мало в нем осталось прежней удали. Да и я, если задержусь тут, скоро сделаюсь таким же.
Селезень вздохнул. Лицо у него было хмурое, глаза помутнели.
– Как же тогда быть? – спросил Ждер. – Что до волов, то я их дарю тебе.
– Что ж, коли отпускаешь, я уеду со своими хлопцами, – ответил атаман. – А еще повременишь, так я, возможно, принесу пользу. Тебе надо ехать в Волчинец и найти там кое-кого. Может быть, этой ночью ты ждешь прибытии боярина Симиона. Не удивляйся, что я понял, каким товаром ты промышляешь. Я умею выспрашивать людей и могу заставить их говорить безо всякой пытки. Раз ты гонишь меня, я ухожу. Но держал же ты меня до сих пор, значит, думал, что могу принести пользу. Чем же я могу тебе помочь?
– Никакой мне помощи не надо, атаман, – ухмыльнулся Ионуц.
– Знаю. Ты чувствуешь за собой силу, потому так легко отказываешься. Из Львова едет брат. Говорят, на рубеже готовы ринуться вам на выручку немало сотен конников. Заберете девушку, увезенную Никулэешем Албу, и уедете восвояси. А вот сумеешь ли сделать то, что сделал бы я? Сесть на коня, поскакать туда – вызволить девушку? Вот это молодечество! Правда, потом королевские ратники могут настигнуть и насмерть зарубить. Так что, видать, разумнее сила, пославшая тебя сюда. Оттого-то и захотелось мне поменять хозяина. Прикажи мне поймать логофэта Миху и доставить его тебе в мешке.
– Государю Штефану он не надобен.
Селезень опять вздохнул.
– Зачем ты так говоришь со мной, боярин Ионуц? Ты, видать, совсем не веришь мне. Может быть, ты и прав. Я ведь разбойник. Но у меня тоже христианская душа. Не думай, что мы уходим в глушь на днепровские пороги или в другие места от хорошей жизни. Во владениях короля Казимира христиане живут в нужде и бесправии. Панство бичом управляет смердами, сборщики податей дочиста обирают их. Купцы их обманывают, попы оставляют умерших непогребенными. А ведь и нам хочется правды. Вот многие и решили искать ее под рукой другого правителя. Коли ты не хочешь сейчас же ехать со мной в Волчинец и убедиться в моей верности, дозволь мне подождать в твоем стане приезда боярина Симиона и архимандрита. Я хочу отдаться в их руки.
Ждер отстранил атамана.
– Не искушай меня, Селезень. Поди и жди у костра. Может, оно и лучше подождать тебе отца архимандрита. Погоди.
– Что еще? – повернулся с улыбкой казак.
– Ничего особенного. Я просто хотел спросить, знаешь ли ты дорогу в Волчинец. Далеко ли до него? Есть ли там укрепленный замок?
– Знаю все, боярин Ионуц. Как не знать, – ответил атаман. – Только все это я расскажу его милости постельничему Симиону.
«Лукавый казак!» – думал Ждер, шагая вдоль ряда саней и проверяя стражу. Костер по-прежнему ярко горел в середине четырехугольного стана, разбрасывая искры. Атаман опустился на корточки на своем прежнем месте и о чем-то шептался с дедом Ильей.
Ночь Ионуц провел беспокойно. О сне и не помышлял. Томило его смутное предчувствие. Самойлэ и Онофрей то и дело вставали и отходили от костра посмотреть, что делает Ионуц. Однажды они даже услышали, как он разговаривает сам с собой.
После третьего крика сизого петуха вдали послышался звон бубенчиков и колокольцев. Псы в Слониме дружно и тревожно залаяли.
Ждер оседлал коня и мигом вскочил в седло. Приказав страже быть начеку и не спускать глаз с разбойников, он поскакал с одним из служителей навстречу звону колокольцев.
Поезд состоял из двух пар легких саней, окруженных всадниками. В первых сидел преподобный архимандрит. Следом ехал постельничий. Сделали краткую остановку. Маленький Ждер обнял брата, поцеловал руку отцу Амфилохие и тут же рассказал все, что узнал, и все, что сделал.
– Мне нужен один час отдыха, до рассвета, – заявил Симион. – Затем мы двинемся в путь прямо на Волчинец. За нами, наверное, едет и логофэт Миху. Но он не торопится, подолгу кушает, подолгу отдыхает. Кое-кто из наших людей может подстеречь его в пути. Следом за нами едет Дэмиан со своей невестой. А в обозе у них двое саней, нагруженных подарками.
– Прежде чем двинуться в путь, – сказал Ионуц, – придется тебе, батяня Симион, выслушать россказни атамана Селезня.
Когда постельничий подъехал к стану, костер горел уже вполсилы. Люди были готовы, при оружии. Симион Ждер пожелал увидеть прежде всего двух охотников, сынов Кэлимана, и, удивленно оглядев их, попенял, что они растеряли колеса телеги.
– Кто это соврал тебе? – возмутился Онофрей. – Никаких колес мы не теряли.
– Ну, раз не потеряли, дело другое, – ответил постельничий. – Государь будет доволен.
Симион Ждер внезапно повернулся к Селезню, который быстро поднялся со своего ложа.
– Мне с тобой поговорить надо, атаман Григорий, – сказал он.
– Со вчерашнего вечера жду твоего прибытия, – ответил Гоголя. – Но прежде чем удостоить меня этой чести, дозволь преклонить колени перед отцом архимандритом и испросить у него благословения. Много согрешили мы с дедом Ильей и хотели бы исповедаться его преподобию, дабы он наложил на нас покаяние.
Преподобный Амфилохие поднял руку и благословил разбойников, затем опустился на край плетеного кузова саней. Отблески костра отражались в его глазах и на бледном лице. Служители, отойдя в сторонку, стали запрягать коней и готовить седла.
– Святой отец, – жалобно стонал дед Илья Одноглаз, проливая обильные слезы, – тяжки грехи наши. Особливо я, окаянный, погряз в крови и разбое. Не ведал жалости, никого не щадил. Возможно ли, святой отец, вымолить прощения после таких злодейств?
– Не знаю, посмотрим, – ответил монах, глядя на коленопреклоненных разбойников. – Если вы тратились на свечи и акафисты, можно надеяться, что смягчится гнев божий.
– Ни на что мы не тратились, отче. В селениях наших и церквей-то божьих нет. Наши храмы, отданные в аренду ростовщикам армянам и жидам, заперты, и молиться нам негде. Так что я, окаянный Илья, творил одни злодеяния.
– И никогда не испытывал жалости?
– Отчего же, святой отец? Жалеть-то жалел, а зло все равно творил. А однажды среди заколотых людей нашел я плачущее дитя, поднял его и утешил, и саблю дал ему поиграть, и следил, чтобы не порезался. А когда он успокоился, дал я ему хлеба и оставил.
– Дитя это подаст голос за тебя на Страшном суде, – пояснил преподобный Амфилохие.
Дед Илья обрадовался и заулыбался, обратив в прошлое мысленный взор и вспомнив о ребенке. Затем продолжал исповедь. Между тем Гоголя, уронив голову на грудь, думал, каким образом приплести к исповеди имя логофэта Миху, который, как он понимал, очень нужен был князю Штефану.
На рассвете прибыл в Слоним и Дэмиан Ждер со своей невестой. Слуги его тут же взяли под присмотр гурты и направили их ко Львову, дабы торговые дела – в отличие от всех прочих – не терпели урону.
Вооруженные служители, оставив Слоним, двинулись к Волчинцу, – кто верхом, кто на санях. Среди господаревых всадников ехали и атаман Гоголя с дедом Ильей Алапином.
Утром солнце взошло за туманами. Густая мгла держалась долго. Лишь в одиннадцатом часу на заснеженных просторах замелькали солнечные блики и туман отступил в ложбины.
В это время княжна Марушка, по своему обыкновению, заливалась слезами в княжеских покоях Волчинца. Это была ее утренняя молитва и первый завтрак. Вот уж два дня, как она не могла совладать с собой. Слуги встревоженно сновали по сеням и слушали у дверей, качая головой. Иноземка угасала у них на глазах. А с тех пор как она потеряла покой и сон, пошатнулось и здоровье житничера. Он уже совсем не знал, что делать, что говорить, как держаться. Он понимал, что взвалил на свои плечи непосильную тяжесть. Ждал со дня на день помощи изо Львова. Уже второй надежный гонец поскакал туда с вестью. То был Дрэгич, и велено ему было без логофэта Миху не возвращаться. А теперь Никулэеш Албу ждал своего дядю. Не потому, что логофэт Миху мог чем-то облегчить страдания больной, а потому, что сам житничер нуждался в совете, как выйти из затруднительного положения. Он чувствовал себя словно в подземном лабиринте минотавра, откуда не было выхода и спасения.
Единственной опорой в этой беде как для Никулэеша Албу, так и для дочери боярина Яцко была бабка Ирина-ворничиха. В это утро, увидев, что княжна снова во власти бесовских наваждений и бьется в рыданиях, она прижала ее к груди и успокоила. Затем окропила больную непочатою водой, слегка поплевывая в сторону и шепча наговор о девяти хворобах и девяти змеях:
– Проснулася девица молодая, а в теле девять хвороб. Послало святое Воскресенье на помощь девять ужей, девять добрых змей. Одна приползла – болезнь унесла. Осталось их восемь. Другая приползла – болезнь унесла. Осталось их семь. Третья приползла – болезнь унесла, и стало их шесть. Четвертая приползла – осталося пять хвороб. Пятая приползла – и стало четыре хворобы. Потом осталось их три, а там уж и две. Последняя змея приползла – последнюю хворобу унесла. Осталась Марушка-княжна здорова, чиста, словно слиток серебра.
Но наговор мало помог. Марушка сжимала ладонями виски в крайнем изнеможении. Бабка Ирина заговорила было о священнике. Пусть призовут старого священника, чтоб читал над болящей.
– Ничего я не хочу, – злобно вскинулась княжна. – Никаких священников мне не надо!
– Свят! Свят! С нами крестная сила! – зашептала ворничиха. – Это лукавому не надо. Это он вопит твоими устами, матушка моя. Статочное ли дело, чтобы христианская душа отказалась принять божьего слугу?
Не успела ворничиха выговорить эти слова, как на дворе раздались громкие крики. Казалось, буря, кипевшая в душе больной, во мгновение ока перенеслась за стены дома. Тут же дворец задрожал, как при землетрясении.
– Ой, ой! – заголосила в страхе бабка Ирина, воздев к небесам короткие руки, и повалилась на диван. – Смилуйся, ратуй нас, дева пречистая, пресвятая богородица!
Княжна подняла голову и, хмуря брови, внимательно прислушалась.
На дворе раздавались воинственные крики. Ратники взламывали двери.
Словно подброшенная пружиной, девушка кинулись к окну и, цепляясь за решетку в узком его проеме, старалась разглядеть, что происходит во дворе. Сбывалось наконец то, что мерещилось ей бессонными ночами в смутных видениях.
В крытом проходе раздался громкий зов Никулэеша Албу. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал житничер с обнаженной саблей в руке. Во взгляде его сквозил испуг и растерянность. Уверившись, что его любимая, добытая с таким трудом, на месте, он решительно повернул обратно, зовя к себе служителей. Но сила, проникшая по дворец, была куда могущественнее его; она сметала всех, кто стоял на ее пути.
Первый служитель Симиона, появившийся на пороге княжеского покоя, получил от житничера могучий удар и упал навзничь. Остальные выставили копья и прикрылись щитами. Сначала в залу ворвались два воина, затем еще два. Они окружили боярина, приставив к его груди острия копий.
Ворничиха Ирина лежала без сознания на полу. Стоя в нише окна, княжна Марушка вздрагивала всем толом: она и плакала и смеялась, взгляд широко раскрытых глаз казался безумным.
Воины вытолкнули житничера, затем вывели на двор, залитый солнцем. Княжеские ратники захватили всю усадьбу. Слуги – мужчины и женщины – стояли на коленях в снегу.
Симион Ждер был еще на коне.
– Отпустите его, – крикнул он воинам. – Оставьте ему саблю, дайте коня.
– Зачем? – надменно выпрямился Никулэеш Албу, не понимая еще, что происходит. – Ага, это ты, постельничий Симион? Доброе дело надумал! Только знай, придется тебе держать ответ перед судьями его величества.
Постельничий гневно взглянул на него.
– Садись на коня. Велю тебе! – сказал он глухо и гневно.
Никулэеш Албу понял. Вскочив в седло, он оглянулся. Воины отошли от него, образовав широкий круг. Недалеко, на крыльце, стоял старик Мустя и неизвестно отчего улыбался ему.
Мгновенно приняв решение, Никулэеш Албу перекрестился и поцеловал оружие, которое держал в левой руке. Затем, перекинув саблю в правую руку и схватив узду, пришпорил коня и кинулся к воротам. Но копья воинов преградили ему путь. Тогда, круто повернув коня, подняв его на дыбы, он ринулся на постельничего. Сабля, которую он держал у левого плеча, резко взлетела слева направо. Симион Ждер отбил клинком удар, затем, изловчившись, коротким взмахом ранил житничера в шею и опрокинул его. Служители остановили коня. Постельничий соскочил на землю и склонился над павшим.
Никулэеш Албу повернулся на бок. Тонкая струйка крови стекала из угла рта.
– Постельничий Симион, – простонал он, переводя дыхание, – постельничий Симион, не отнимай у меня жизни. Я еще молод.
– Друг Никулэеш, – ответил Симион Ждер, – не волен я в твоей жизни. Тут решает сила побольше моей.
С этими словами постельничий выпрямился и подозвал к себе Ницэ Негоицэ, жилистого смуглого служителя с косыми глазами.
– Отсеки ему голову, – приказал он.
Ницэ Негоицэ отставил узду коня и, шагнув вперед, обнажил кинжал. Опустившись на одно колено, он вцепился рукой в волосы Никулэеша и, проткнув ему глотку, дал вылиться крови. Затем отсек голову, быстро засунул ее в торбу, ни на кого не глядя, отошел к своему коню и подвесил торбу к седлу.
Шум и волнение внезапно прекратились. Только бабы голосили в глубине двора. Старик Мустя прикрыл руками лицо и, отвернувшись, прижался лбом к стене.
Симион Ждер проник в дом. Дверь княжеской залы была отперта. Переступив порог, он увидел ворничиху Ирину, ничком лежавшую в обмороке на полу. Затем, подняв глаза, он отыскал в нише окна княжну Марушку. Она стояла, прижавшись спиной к решетке. Хотела крикнуть, но голос не слушался. Хотела спрыгнуть на пол – и не было сил. Постельничий шагнул к ней и обхватил руками. Она приникла к нему, обвилась, точно вьюнок. Платье ее сбилось, обнажая носки красных туфель.
Тут раздалось стенание ворничихи. Открыв глаза, она тщетно пыталась встать.
– Пресвятая богородица! Кто же поднимет меня? Не оставляйте меня здесь!
Постельничий удивленно оглянулся, не выпуская княжну из объятий. Трепетание ее груди, частое дыхание совсем лишали его рассудка.
– Кто это? – растерянно спросил он. Но тут же взял себя в руки и продолжал: – Матушка, коли хочешь выйти отсюда, поторопись. Медлить нельзя.
– Это ворничиха Ирина, – пояснила дочь боярина Яцко. – Мне она больше не нужна. Пусть остается с дворецким Мустей и толкует с ним сколько захочет. Он все равно ничего не слышит.
– Ахти мне! – возопила ворничиха, с трудом поднимаясь с пола. – Как ты можешь, душенька, бросать меня тут? Ведь я же служила тебе, охраняла, утешала!
Княжна рассмеялась тоненьким голоском.
– А если тебе Мустя не по вкусу, торопись. Так и быть, испрошу постельничего или государя найти тебе пятого мужа.
Вдруг она забилась, пытаясь вырваться из рук Симиона. Они были уже во дворе на виду у людей. Постельничий крепче прижал ее к себе и шагнул к саням Дэмиана, где сидела пани Теодора.
– Пусти, пусти меня, – стонала княжна Марушка, отталкивая ладонью его голову.
Симион бережно отстранял эту ладонь, робея перед девичьим гневом. Но когда он попытался передать ее в объятия пани Теодоры, Марушка внезапно прижалась к нему изо всех сил. Симиона словно огнем обожгло.
Ворничиха шла следом, неся шубу княжны и начатое рукоделье. В глазах ее сквозил ужас. Как она ни торопилась, а все же успела заметить тело убитого. Она заплакала, прижавшись лбом к стенке возка. Потом бессмысленно засмеялась, утирая слезы и помогая княжне усесться рядом с Теодорой. Купеческая вдова встретила Марушку как старую знакомую, обняла, приласкала. Но для княжны в этот миг не существовало ни мрака, ни смерти, ни опасности. Она сжимала тонкими пальцами тяжелую руку Симиона. А он не смел освободить руку, хотя должен был дать знак к отправлению. Он попытался освободить хотя бы один палец, но это оказалось невозможным. Сила, властвовавшая над ним, была могущественнее, чем он предполагал. И эта сила втянула его под полог саней.
– Скажи мне что-нибудь, – потребовала дочь Яцко.
Симион содрогнулся от изумления. Пришлось покориться и поцеловать девушку. Сначала он провалился в бездонный колодезь, затем взлетел в лазурь небес.
Санный поезд двинулся в путь. Симион вскочил в седло, следя за выходом воинов. Был второй час пополудни. Преподобный Амфилохие ехал в головных санях. На облучке рядом с возницей сидел смиренный заложник – Григорий Селезень. Дед Илья Одноглаз с оставшимися казаками, выехав из ворот, повернул в другую сторону, навстречу Миху-логофэту. Схватив боярина, они должны были поскакать вслед за поездом.
Дед Илья Алапин спросил только об одном: нужно ли привести логофэта живым.
– Логофэт находится под защитой государя, – ответил отец архимандрит. – В грамоте, которую я вручил тебе, сказано о клятве господаревой. Так что логофэта мы должны доставить невредимым. Боюсь, князь еще помилует старого злодея. А вот Никулэеш Албу погиб по глупости и молодости своей.
Все, что последовало затем, подтвердило дальновидность господаревых распоряжений. От Волчинца до рубежей Молдовы путь немалый. А слухи летят быстрее саней. Каштеляне и войсковые начальники, узнав о дерзком налете в самой сердцевине польских владений, торопливо сели на коней и погнались за поездом, спешившим к югу. Первые легкие отряды казаков настигли Симиона через два дня; завязались стычки, задержавшие поезд и стоившие немало жизней. Южнее Коломыи его догнали гусары пана Владислава Комаровского, королевского капитана, к которому в последнюю минуту присоединился и каштелян Тадеуш со своими мазурами. Симион тут же выстроил своих воинов и принял бой, чтобы дать возможность саням уйти вперед… Если бы к концу дня не показались конные полки гетмана Петру, спешившие ему на выручку, то вряд ли удалось бы Ждерам выйти из пределов королевства при всей их отваге, о которой говорят в народе и свидетельствуют легенды.
Гетман Петру отбросил ляшских конников и именем князя Штефана занял шестьдесят сел и восемь городов Покутья, бывшего некогда под рукой Александра-водэ Старого. В пределах этого края сани уже скользили безопасно, увозя невесомую добычу Симиона и куда более весомых вдовиц. Сюда же явился и дед Илья Алапин, но без логофэта. И здесь же на привале держали у костра совет конюший Маноле Ждер, староста Никифор и отец Никодим, инок святой обители Нямцу.
Солнце, склонившееся к западу, ослепительно сверкало. Еще накануне ветер потянул с юга, со стороны Молдовы. Сразу потеплело, и снег начал таять. По всем оврагам текли ручьи. Сидя у костра под горою Халм, недалеко от города Зэбрэуць, старики пили из баклажек горилку за здоровье преподобного Амфилохие, забрасывая его вопросами.
– Больше всего хотелось бы знать, – говорил конюший Маноле, – как будут вознаграждены верные слуги господаря?
– Несомненно, вознаградят их хорошо, – улыбнулся отец архимандрит.
– Я тоже так думаю. Поначалу сыграем свадьбу нашего сына-купца. Тут многое решает боярыня Илисафта. Потому-то и придется, воротившись в Тимиш, противопоставить ей всю силу нашего гнева – тогда она не осмелится дать волю языку. Но есть и другая свадьба, и решающее слово тут за государем. Как бы не вышло великой печали для другого нашего сына.
– Действительно, – кивнул отец Амфилохие, – трудно поверить, чтобы государь сразу смягчился и изменил свои прежние решения относительно дочери Яцко. Да вот гляжу я уже два дня на эту княжну, внимаю, как она говорит, смотрит, двигается, и думаю, что она не побоится топнуть ногой даже перед государем. Что же ему тогда останется, как не улыбнуться и погладить ее по головке? Не томи себя заботой, конюший Маноле; все давно начертано небом – подвластны ему и звезды, и мир вещей, и люди.
– Может, оно и так, – вздохнул конюший. – Но кое-что начертано и в Часослове нашего сына, благочестивого Никодима.
Отец Никодим кивнул. Уронив бороду на грудь, он подумал, что действительно придется ему сделать еще одну запись на последней странице своего Часослова, открытого на столце в келье Нямецкой обители.
Сперва он написал о землетрясении. Затем о княжеской свадьбе. А теперь он напишет так: «В лето 1472 от рождества Христова в октябре месяце были мы в ляшской земле!..»
С телег служителей долетал шум речей и смех. На мгновение в лучах солнца из-под полога показалась белокурая головка княжны Марушки.
Тут старшина Некифор не удержался.
– Чур тебя, вражья сила! – пробормотал он.
Потоки растаявшего снега – вчерашнего чуда первозимья – стекали в ложбины, сверкая на солнце. Теплый ветер, вестник михайловской оттепели, взвивал пламя костра. Юный служитель, устанавливая санный кузов на колеса, пел:
Над днестровской крутизной
Мурава растет весной.
Мурава зазеленела —
Сердце уж давно истлело…
Перевод М. Фридмана
