Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)
Немалое удовольствие получал и боярин Яцко, глядевший на воинов господаря и их начальников.
Толпы людей – кто прижавшись к стенам, кто взобравшись на них – смотрели во все глаза. Бояре, не очень именитые и кое-кто из высокородных, теснились у выхода. Житничер Никулэеш Албу, прежде чем пройти под своды ворот, остановился, глядя вслед боярину Яцко, его жене и дочке, затем сделал знак кому-то в толпе. На этот знак господина отозвался хорошо одетый и вооруженный служитель. То был Дрэгич, уже чуть-чуть навеселе. Бросив несколько слов какому-то человеку, с которым до этого говорил, Дрэгич стал пробиваться сквозь толпу, спеша к житничеру.
Ионуц заметил все это, но не придал увиденному значения. Он был всецело занят тем, что объясняла ему Кандакия.
– Боярыня Илисафта столько наговорила мне, – сказал он, смеясь невестке, – что я уж и не знаю, что можно к этому прибавить.
– Прибавить-то можно кое-что, о чем немногие знают. И думают, что именно тут скрывается истина.
– Что же именно, милая невестушка? – вкрадчиво спросил Ионуц.
– Молодым не следует все знать, – возразила боярыня Кандакия. – Много будете знать, скоро состаритесь.
– В таком случае изволь сказать хоть мне, – распорядился казначей Кристя.
– Честной казначей, мне не хочется, чтобы и ты состарился. Но уж коли вам обоим так не терпится знать и иначе никак невозможно, скажу: эта девица не дочь Яцко Худича.
– Это известно.
– Что тебе известно, Ионуц?
– Об этом и конюшиха говорила. Будто Марушка дочь чужеземного боярина, погубленного турками в темнице Семи башен.
– В таком случае ты ничего не знаешь.
– Известно, что девушка дочь боярыни Анки.
– Ах, как мало знают конюшихи и их сыновья! Да будет вам известно, что она и боярыне Анке не доводится дочерью.
– Ну тогда она свалилась прямо с небес на подворье боярина Яцко, – сказал Ионуц.
– Истинно так.
– Может, змей высидел ее?
– Истинно так: не гляди на меня, вытаращив глаза, а то я перепугаюсь и прикушу язык. Имя того змея нельзя называть – можно лишиться головы. На нем княжеский венец, а сейчас он надел еще и венец жениха.
– Как это можно? – удивился младший Ждер. – Откуда тебе это известно?
– В этом мире ничего не скроешь.
Ионуц покачал головой.
– Не верю я. Другое ведомо доподлинно: государь сказал боярину Яцко Худичу, что сам подберет девушке жениха. Приданого давать ей не надо: у боярина Яцко целая гора золотых, поди, всю угрскую землю купить на них можно.
– Вот и получается, как я говорила и как говорят другие. Ты бы лучше посоветовал, дорогой деверь, неразумным постельничим умерить свой пыл. Хоть она и неказиста, эта девица, да сила стоит за ней великая. И тот, кто доводится ей истинным отцом, сумеет найти ей родовитого жениха. Верно рассудил господь, лишив высокородных девиц красоты, иначе было бы несправедливо.
Между тем новобрачные вышли из храма, и Ионуц торопливо пробрался к своему месту. Вскочив в седло, он гордо загарцевал среди воинов. На всех звонницах Сучавы загудели колокола. В крепости то и дело грохотали пушки, сотрясая землю.
Свадебный поезд направился ко дворцу.
Между тем Никулэеш Албу отчитывал своего служителя Дрэгича. Прежде чем перейти в дом, где для него и других бояр его чина был накрыт стол, он пожелал узнать, выполнены ли все его приказания, которые он еще накануне дал Дрэгичу.
– Из Куеждиу поклажа отправлена?
– Отправлена, господин. У Прутского брода все готово. Мы условились со смотрителем переправы заплатить десять злотых за перевоз: по два злотых за подводу. Как только стемнеет, переправятся. И паром останется на той стороне до самого утра. Кто бы ни кричал на этом берегу, – по своему ли делу либо по государеву, – никто не отзовется. А за ночь твои подводы успеют добраться до условленного места, и мы их там найдем.
– Именно так ты договорился с логофэтом Стырчей?
– Да. А Стырча – хозяин своему слову. Скажи он тебе, что за ночь построит церковь, значит, непременно построит.
– Попридержи язык, любезный. Нос у тебя больно красный.
– Так это я на радостях, что служу тебе, батюшка. Со вчерашнего дня пребываем мы с моим монахом в честном питейном доме – празднуем государеву свадьбу.
– Он не догадывается ни о чем?
– Где ему догадаться, отец родной, когда он беседует с Дрэгичем? Дрэгич умеет отговариваться. Это раз. А потом сам же горазд тянуть за язык других.
– Ну, не проболтался его преподобие?
– Сболтнул, что отправляют новую грамоту боярину Миху. Неизвестно, кто повезет ее в Польшу. Может статься, сам отец архимандрит повезет ее и вручит его светлости королю, прося выдать боярина.
– Сказал ты ему, что король выдаст его?
– Сказал, что король непременно выдаст боярина. Но чернец лукав: не хочет верить. А все же посол от господаря повезет грамоту. Не позже чем через неделю.
– Что ж, это хорошо. За неделю успеем управиться с божьей помощью.
Дрэгич рассмеялся:
– Божья помощь в твоей силе и нашей удали.
– Удаль должна дружить с умом, Дрэгич. Как писано в книге некоего ритора: «Витязь, именуемый Смелостью, должен скакать на старом коне Благоразумия».
– Истинно так, господин.
– Люди твои готовы?
– Готовы. Старые рубаки. Теперь они очистили сабли от ржавчины. В нынешние времена трудно стало им промышлять.
– Уж не велел ли ты им ждать в корчме?
– Возможно ли, батюшка боярин! Я не забываю твоих приказов. Размещены они по разным квартирам. Ни один не знает об остальных. А вечером, когда запылают смоляные котлы на стенах крепости, они соберутся позади Рэдэуцкого почтового стана. Там я проверю, каково у них оружие и кони. По уговору каждому выдано по злотому. Вечером получат по второму. А еще по три злотых получат, как только переедут за рубеж.
– Велел ты им оставаться трезвыми?
– Велел. Так что они будут в самый раз.
– Хорошо, когда так.
– Так ты, батюшка мой, больше не гневаешься на меня?
– Нет. Иди и будь начеку.
– С богом, – шепнул Дрэгич и, осенив себя крестным знамением, поклонился своему господину.
Хотя Никулэеш ходил еще в нижних чинах среди служилых бояр, родичи у него были знатные. Его любили и баловали, прощая проделки последнего времени. Более того, об иных его подвигах боярыни говорили с похвалой, ибо, по их сведениям, любовные и питейные страсти находят прощение у самого творца небесного. Тем более следовало прощать эти слабости житничеру Никулэешу Албу, что был он мужем весьма видным и красивым. Молдавским женщинам всегда нравились отвага и шалости молодых людей.
Поэтому житничер отправился искать товарищей не в дом, куда ему по чину полагалось идти. Попал он в дом его милости Дажбога, великого кравчего и правителя котнарских виноградников. Сам кравчий находился во дворце, где он должен был наполнять золотые кубки господаря-жениха и царевны-невесты. Но родичи его были в сборе и уже приступили к трапезе. Боярыни радостно встретили Никулэеша Албу. Иные из тех, что постарше, велели тут же знаменитому в то время в Сучаве цыгану-лютнику по имени Кострэш спеть любимую песню бояр-забулдыг:
Ах ты, молодость непутевая,
Ты когда прошла, прокатилася?
Никулэеш Албу недолго задержался в доме кравчего. Беспокойство, томившее житничера, гнало его с места на место. Немного погодя он спешился во дворе его милости логофэта Томы. За трапезой сидели одни седые бородачи. Справа от логофэта Томы восседал сам Яцко Худич.
Житничер поклонился с порога высокородным гостям, покорно улыбнулся дяде – логофэту Томе, затем перешел в палату, где пировала женская половина. Понимал, что здесь должна была находиться и княжна Марушка: кто знает, может, она сегодня встретит его ласковее, чем обычно.
Дочь Яцко была действительно там и с хрустом грызла сладости. Увидев его, насмешливо улыбнулась, сверкнув белыми зубками.
– Кого ты ищешь, честной житничер?
– Сказал бы, княжна Марушка, да слишком много вокруг ушей слушает нас.
– Тогда пойдем поближе к матушке, чтобы услышала только она.
– А я хочу, чтобы слушали меня только ушки, украшенные смарагдовыми серьгами.
Княжна Марушка прошла мимо зеркала, висевшего у окна, и краем глаза проверила, идут ли ей серьги. Убедившись в этом и во многих других своих прелестях и предоставив Никулаэеша вниманию других боярынь и боярышень, она покинула собрание и вышла на крыльцо посмотреть, какая на дворе погода. Под чистым небом расстилались вольные просторы. Но с севера набегало студеное дыхание ветра.
Продрогнув, она собралась было вернуться в горницу, но тут, звеня шпорами, к ней торопливо подошел Никулэеш Албу.
– Княжна Марушка, – проговорил он взволнованно, – дай мне ответ на те слова, что я тебе столько раз говорил.
– Какие слова? Не припомню что-то.
– Хочешь, чтоб я их повторил?
– Не надо. Все равно не успеешь. Мне пора возвратиться к матушке.
– А ведь ты нарочно вышла, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз. За что же ты караешь меня?
– Дивлюсь твоим словам, честной житничер!
– Ты же знаешь, что люба мне. Я же говорил тебе.
– Знаю. Отец говорит, что я не должна тебе верить. У него иные мысли. Гневается за тот случай в лесу около Кракэу.
– Там были разбойники.
– Нет, то были слуги твоей милости. Только простолюдинкам лестна такая любовь. А мне бояться нечего: меня никто не может украсть.
– Зачем ты так со мной говоришь, сердце надрываешь?
– Говорю, как и подобает говорить с человеком, совершившим подобный поступок. Будь еще доволен, что отец не пожаловался государю.
– Действительно, не понимаю, зачем он не пожаловался. Сразу бы стало ясно, что я ни при чем.
– Не жаловался, оттого что я воспротивилась.
– Значит, я тебе не противен?
– Нет, Никулэеш.
– Может, порадуешь меня и более теплым словом?
– Нет, – ответила девушка, пристально глядя на него своими зелеными глазами.
– Как? Уж не ослышался ли я? Хочешь, чтобы я лишил себя жизни?
– Нет, – ответила она тем же голосом и все так же глядя на него.
– Верно ли то, что говорят мои тетки? Тебе мил другой?
– Этой тайны я никому не открывала.
– И ты смеешь говорить мне о ней теперь?
Она ответила взглядом, в котором не было ни злобы, ни вызова, ни страха. Скользнув мимо него, пошла в комнаты. Вспомнив, что в левой руке у нее еще оставался кусочек печенья, снова принялась за него.
Никулэеш растерянно глядел ей вслед. Его пошатывало, словно он только что выпил хмельную чашу. На мгновение ему захотелось очертя голову броситься за ней и сказать ей несколько крепких слов. А там будь что будет! Но гнев его тут же схлынул, и он еще больше почувствовал себя во власти любви к зеленым глазам и смарагдовым сережкам.
«Ничего, – размышлял он, – мудрый не гневается, он смеется и ждет. И между тем размышляет, кто тот самый «другой», о котором говорят. Девушка не отпирается. А уж коли это на самом деле так, а не новая блажь и злая уловка, чтоб еще больше взбесить его, то нужно найти того «другого» и расправиться с ним».
Вскочив в седло, Никулэеш направился к дому, где жил верный Дрэгич. Медленно проезжая сквозь суетившуюся, как на ярмарке, толпу, он перебирал в уме молодых бояр, придворных. Неужто поджарый и лупоглазый Михаил? Не может он приглянуться женщине. Кто же тогда? Григорашку Жоры нет при дворе: услан в путненскую землю – следить за строительством крепости на Милкове-реке. Второго кравчего Костю Стурдзу господарь отправил в Новую крепость возле Романа – в свиту княжича Алексэндрела. Уж не позарилась ли она на самого Алексэндрела? Такая, как она, могла бы на это осмелиться, но нет, опасаться этого не приходится. Стоит господарю нахмуриться – и сразу наведут порядок как с той, так и с этой стороны. А если перебрать бояр Сучавы и господарского двора, то разве найдешь другого такого видного, такого пригожего молодца, как Никулэеш Албу? Из двух Ждеров, явившихся недавно ко двору, опаснее младший. Да только таких соперников Никулэеш может отстранить простым мановением руки. А что до постельничего Симиона, то какой это воин? Скорее – монах: трезвый – улыбки не выдавит, напьется – мрачнее тучи. Такой девушка нужен муж ослепительный, как солнце. Никулэеш вздохнул. Кто поймет женскую душу с ее странными прихотями? Всего от нее можно дождаться. Возможно, что именно его, Никулэеша, она и любит. Такое не раз случалось. Отталкивает, чтоб еще крепче привязать к себе. Может, повернуть коня, постараться узнать это по ее глазам? Или выяснить у боярынь-родственниц, кто этот соперник, на которого она намекает.
Узнать бы только имя и удостовериться, что все это правда. Тогда он знает, как поступить. Горе злосчастному! Счастливей будут завтра даже эти смерды, что шумят вокруг: им еще радоваться солнцу, а тому – нет.
В душе житничера снова закипел гнев. В харчевне Антохи на улице шорников, где жил Дрэгич, шумела толпа. В одну из комнат, с окнами на улицу, допускались только люди высокого звания да их слуги. В другой собирались смерды. Обычно тут и было самое веселье. Правда, порой дым коромыслом бывал и в господской горнице, когда бояре забывали о своих чинах и званиях. Тогда они тоже не прочь были повеселиться, как простолюдины.
Рядом с той комнатой, где, потягивая вино из кружек, пировали смерды, находилась еще небольшая каморка. Вот уж два дня, как в ней жил Дрэгич. Оставив коня во дворе харчевни на попечение работников Антохи, Никулэеш Албу пробился сквозь толпу. Тут сидели люди всякого звания. Одним музыканты по заказу играли над самым ухом. Другие поднимали кружки с вином в честь господаря и, только осушив до дна, опускали их. Были среди пирующих и такие неистовые, что, осушив кружку, непременно разбивали ее об пол.
Все обрадовались, увидев важного боярина, и посторонились, давая ему место. Корчмарь Антохи, самый толстый и широкоплечий человек в Сучаве, поклонился из-за своей стойки, уставленной кувшинами с вином.
Служитель боярина сидел с двумя собутыльниками: однако надежным товарищем в питейном деле был только один: он был высок и крепок, опоясан саблей, в сапогах со шпорами. Его кушма с павлиньим пером лежала на полу. Выглядел он усталым. А никудышным собутыльником был благочестивый отец Стратоник. Вот уже два дня сидел он скособочившись в этой комнате. Глаза у него округлились, словно от страха, но держался он крепко и не поддавался сну. Когда его товарищи прикладывались к кружкам, отведывал и он хмельного, чмокая языком. Изредка, когда ему хотелось свежего вина, он выплескивал в окно содержимое своей чары и снова наполнял его из кувшина.
Когда вошел Никулэеш, благочестивый инок с удивлением наблюдал за хитрыми проделками Дрэгича. Сперва служитель выпивал три глотка вина, после чего доставал из сумки, висевшей у него на боку, серебряный талер. Положив монету на язык, он мигом проглатывал ее. Проглотив, начинал вытаскивать ее наружу. Поднеся правую ладонь к виску, доставал талер из уха. Потом опять всовывал его в ухо и доставал из другого уха. И снова, спрятав в ухо, выплевывал на стол. И наконец подбирал талер со стола и прятал на прежнее место, в сумку.
И еще проделывал он такую штуку: кидал кушму на стол, и, приподняв ее, показывал лежащие на столе три талера. Не успевал отец Стратоник протянуть жадную руку, как Дрэгич снова опускал на стол свою кушму и говорил монаху:
– Бери деньги.
Тот дважды пытался это сделать, но так и застывал с разинутым ртом. На столе уже ничего не было.
– Больше всего дивлюсь я, – проговорил благочестивый инок, – что у тебя столько талеров.
– И все же, как видишь, нет ни одного. Да если бы они и были, то вскоре их не станет.
– Что это еще за загадка, брат Дрэгич?
– Это не загадка, а талер, – весело ответил Дрэгич и, положив монету на язык, проглотил ее.
– Какой такой талер?
– А вот какой. Видишь, достаю его из уха: польский талер. Но как только выплюну его в шапку, он окажется немецким.
– И ты говоришь, что они есть, хотя их нет?
– Нет. Я говорю, что хотя они есть, их не будет.
Широкоплечий служитель со шпорами и саблей рассмеялся, потом тоже достал талер и показал его на ладони.
– Ты тоже делаешь такие чудеса? – удивился Стратоник.
– Я сделаю другое чудо: к вечеру из этого талера получится два.
Инок задумался, пощипывая бородку. Затем, повернувшись к Дрэгичу, наклонил кувшин и наполнил кружку.
– Вижу, брат Дрэгич, что ты все знаешь и все умеешь делать. А вот говоришь ты не обо всем. Со вчерашнего дня я пытаюсь узнать, что за неслыханное дело задумал твой господин, а ты все откладывал ответ на сегодня.
– Откладывал оттого, что был трезвый. Пока не напьюсь, не могу открыться.
– И ты еще не напился?
– Нет, еще не напился: вижу только двух чернецов. А я, как напьюсь хорошенько, вижу троих.
– Стало быть, теперь я обратился в двух монахов!
– Нет, ты-то один, святой отец, а благочестивый Стратоник – второй.
– Что ж, коли так, можешь, открыться не мне, а второму.
– Могу, коли тебе хочется. Только ты не подслушивай.
– Ладно, не буду подслушивать.
– Не слушай. А если и услышишь что-либо, никому не говори ни словечка – ни мирянину, ни монаху, ни даже архимандриту.
– Ладно, не скажу даже архимандриту, – заверил с кривой усмешкой Стратоник.
– И ты не говори, святой отец, и второй пусть молчит.
– Хорошо. Будь по-твоему. Аминь. Благословен язык, глаголящий истину.
– Целую руку твоего преподобия и сознаюсь, – сказал Дрэгич, скособочившись на своем стуле, как и монах. – Ты как думаешь, Тоадер Калистрат, открываться ли нет?
– Что ж, откройся, – пробормотал рослый служитель, – только не хорошо ты поступаешь. Отец Стратоник, дозволь ему молчать, а не то быть беде.
– Кому грозит беда?
– Головушкам нашим.
– А я возьму да скажу, – рванулся Дрэгич. – Так знай же, отче, что господин мой, житничер, побился об заклад с другими сумасбродами, что выедет на улицы Сучавы ни в одежде, ни без оной. Три дня будет пить, потом сделает, как я тебе говорю. Спустится вскачь со стороны садов, промчится что есть духу до церкви в Мирэуцах, взберется на колокольню и станет звонить в большой колокол и вопить, что идет татарва.
Благочестивый Стратоник задумался. Потом улыбнулся.
– Нет, тут что нибудь другое.
– Так ты, отче, но веришь мне?
– Верю. Но должно быть другое. Это не шалость. Я бы даже сказал, что это мудрый поступок. Ибо господаревы служители, изловив его, посадят в подземелье, чтоб он утихомирился. А ему более пристало делать такое, чтобы его не спускали в подземелье, а вздернули повыше.
– Нет, мой господин боярского звания, его не вздернешь, как какого-нибудь смерда, – решительно возразил Дрэгич. – А изловить его никто не может, будь уверен. Ты думаешь, например, что он здесь, а он совсем в другом месте.
Но Никулэеш Албу все же был здесь. Он стоял на пороге и, глядя на троих собутыльников, слушал их речи. Судя по выражению его лица, видно было, что слова слуги ему по вкусу. Инок Стратоник поднялся и учтиво поклонился, прижав руки к груди. Служители вскочили на ноги и переглянулись.
– Раз пришел честной боярин, господин ваш, – проговорил монах, – то я могу уйти. Бью челом твоей милости, честной боярин Никулэеш, и ухожу.
Никулэеш едва заметно усмехнулся:
– Душа моя опечалится, святой отец, коли ты покинешь нас. До завтрашнего дня еще много времени.
– Кто же поможет архимандриту в часовне, честной боярин? Старец сурово отчитает меня.
– Ничего, отчитает да и простит, святой отец. Хочешь, чтобы удовольствие мое было полным, так не нарушай сей троицы.
Стратоник тревожно огляделся. Окно было забрано решеткой.
Не изменяя благожелательного выражения лица, Никулэеш Албу подозвал к порогу Дрэгича. Потянув его в сени, закрыл за собой дверь.
– Дрэгич, – быстро проговорил он, – у меня горе.
– Знаю, господин, твою кручину, – покорно ответил служитель. – Не дальше как сегодня вечером развеется она. Я готов, батюшка боярин, согласно уговору и данной клятве. Или ты передумал?
– Нет, не передумал. Я бы даже сказал, что еще более укрепился в намерении своем. Тут другое. Час тому назад видел я княжну. Поговорили мы, и слова ее нанесли мне новую рану. Поехал я сюда – к тебе за советом, и завернул по пути к Юрию, второму кравчему. Боярыня Руксанда – жена его – доводится мне родной теткой. И, узнав о моих любовных неудачах, она не удивилась, напротив, сразу же открыла мне тайну, которую я и не чаял узнать так скоро. Теперь я знаю, кто полюбился княжне, и, прежде чем оставить Сучаву, я должен расправиться с ним.
– Не верь слухам, боярин. Не может быть, чтобы кто-нибудь иной, а не твоя милость полюбился княжне. Она хочет раззадорить тебя. Оттого-то так хорош дедовский порядок. Увезешь девицу – она сама потом будет рада.
Житничер слушал, нахмурившись. Потом тряхнул кудрями.
– Нет, этого оставить нельзя. Боярыня Руксанда назвала его по имени. И хотя постельничий мне друг, делать нечего.
– Какой постельничий?
– Второй постельничий, Симион Черный.
Дрэгич почесал пальцем кончик носа и озабоченно поднял брови.
– Батюшка боярин, это дело мне не нравится.
– Ну и что из этого? Ты слуга мне, значит, пойдешь за мной.
– Куда? Когда? Мы наняли людей на этот вечер и не можем впутывать их в другое дело. Оно верно – постельничего Симиона нетрудно найти в господаревом дворце среди его воинов. Но стоит нам что-нибудь учинить – мы сразу очутимся в ловушке. Ну, допустим, удастся вызвать его в укромное местечко и уговорить, чтобы он пришел один, или, на наше счастье, он сам решится прийти один. Не гневись, господин, но я не надеюсь справиться с ним. Даже вдвоем его не осилить.
– Так прихватим и Калистрата.
– С Калистратом мы сговаривались насчет другого дела. А кроме того, ему надо стеречь монаха. Как только выпустим Стратоника, он кинется куда надо и давай чесать язык. Я понял, что он кое о чем догадывается, и уже несколько дней не отпускаю его от себя. А теперь что же, выпустить его из рук в самое горячее время?
– Верно говоришь, Дрэгич, – процедил сквозь зубы житничер. – Но я тоже знаю, как сказано в одной из книг, по которой учили меня в Кракове, что коли не сделаешь того, что хочется, не потешишь душу, то и на коне от горя не ускачешь. Вытащишь из седельной сумки баклажку, чтобы утолить жажду, а там – яд. Так вот, если мы сами не можем зарезать этого треклятого дружка, наймем людей. Мне надо быть спокойным с этой стороны. До сих пор все шло гладко, а теперь на тебе – эдакая напасть!
– Оно так, боярин, – размышлял вслух Дрэгич. – И впрямь напасть, о которой я и не помышлял. Что княжна поглядывает на него, это еще полбеды. Такого видного мужа поискать. Я, конечно, не говорю о тебе, господин, с тобой никто не сравнится. Я говорю о других. Среди них немногие могут сравниться с постельничим. Ничего, что княжна поглядывает на него – на то она и боярская дочь. Худо, если постельничий знает об этом и тоже прилип к ней. В таком случае он непременно поскачет за нами.
Житничер улыбнулся.
– Ты в этом уверен, друг Дрэгич?
– Не уверен, но опасаюсь. Да дело не только в том. Поговаривают люди еще кое о чем. Так что я скажу тебе, господин: не следует нам задерживаться ради такого безрассудства. Не будем откладывать на завтра то, что следует сделать сегодня. А там да свершится божья воля.
Никулэеш Албу по-прежнему улыбался, сощурив глаза.
– Добрый совет, приятель, – ответил он. – Но что до твоих опасений, так все это глупости. Постельничему неоткуда знать. А если он будет искать нас там, куда мы едем, то в опасности окажется он, а не я. Я бы рад встретиться с ним в ляшской земле.
Дрэгич почесал румяный нос и покачал головой.
– Господин, мудрость твоя велика. Не мне, слуге твоему, идти против твоих решений и мыслей.
– И правильно делаешь, любезный.
– Одно позволю себе заметить: к вечеру тайна уже раскроется. Вся страна будет знать, кто увез дочь боярина Яцко. Скажем, убьем монаха – пользы никакой. Все равно узнают, что ты перешел рубеж и побежал в Польшу.
– Кто может узнать? Хотел бы я знать, кто поймет язык ветра и пыли?
– Не прогневайся, батюшка, но в крепости есть один архимандрит, а уж он-то разумеет язык ветра и пыли. Это я хорошо понял из слов нашего чернеца. Думаю, тебе это тоже ведомо: однажды этот архимандрит так ловко во всем разобрался, что у нескольких родовитых бояр слетели головы. А родитель твоей милости умер от сердечного недуга после этих догадок архимандрита. Вот как он будет гадать и рассуждать: Никулэеш Албу – житничер, племянник его милости логофэта Миху, сбежавшего к ляхам. Никулэеш увез дочь боярина Яцко. Где можно заставить боярина Яцко простить его? В молдавской земле? Вряд ли. Тут господарь, чего доброго, сгноит виновников в соляных копях или отдаст в руки палача. А вот в ляшской земле логофэт Миху и король Казимир могут сломить упорство боярина Яцко, ибо некоторые его вотчины и торговые заведения находятся там под рукою короля.
– Меня другое удивляет, – проговорил Никулэеш Албу. – Как это ты смог, приятель, додуматься до всего этого?
– Пораскинул умишком, – смиренно ответил Дрэгич. – В Кракове я не учился, а кое в чем разбираюсь. Не будь оно так, как я говорю, то затея наша не стоила бы и выеденного яйца. Если бы приданое осталось в Молдове, то от невесты не было бы никакого проку. С таким опасным грузом в дороге хлопот не оберешься. Так что уж дозволь, господин, довести до конца начатое дело, согласно уговору. Ну как, батюшка, верно я говорю?
– Верно. Только сдается мне, что слишком часто ты к губам кружку подносил: рука у тебя притомилась, а язык осмелел. А мне надо, чтобы слуга мой меньше болтал, да побольше делал. Смотри будь в условленный час со своими людьми у Рэдэуцкой заставы.
– Непременно буду, батюшка, – покорно поклонился Дрэгич.
Пока они шептались, волнение боярина улеглось. Более того, кое-какие замечания проницательного служителя убедили его в том, что его затея, пожалуй, окажется выгоднее, чем он предполагал. Все было именно так: свадьба и приданое ждали его за рубежом. Значит, нужно остерегаться опрометчивых поступков.
Дрэгич легко прочел эту мысль на пухлом лице житничера, и особенно в его черных глазах, что светились огнем, но не умом. Молча посмотрел ему вслед. Погладив нос, вздохнул и вернулся к товарищам.
Благочестивый Стратоник казался опечаленным. Подпирая голову рукой, он глядел в оконце, за которым свет постепенно угасал. Солнце уже зашло. Вечерело.
– Горек боярский хлеб, – проговорил Дрэгич, опускаясь на свой стул. – Оттого надобно подсластить его вином, – прибавил он с деланным смешком.
Схватив инока за руку, он притянул его к себе.
– Может, ты благословишь питье, святой отец? Вот опрокину эту кружку, а там встану и прощусь с тобой: служба велит. Одному господину известно, найдется ли еще такое вино там, куда мы отправляемся.
Отец Стратоник очнулся от своих грустных мыслей, благословил вино и сам пригубил чару.
– Уезжаешь?
– Уезжаю, отче.
– Далеко ли?
– Далеко.
– А нельзя ли узнать, куда именно, любезный брат Дрэгич?
– Куда именно, пока нельзя узнать. Это станет известно позднее, когда малоумные монахи отправятся к умным.
Благочестивый Стратоник еще пуще вылупил глаза, покачиваясь на стуле. Смутно догадавшись об опасности по глазам служителя и его жестокой ухмылке, он отодвинулся, съежился, скрючился, точно червь. Хотел было закричать, но голос не повиновался ему. Дрэгич обнажил кинжал, висевший у пояса.
– Братец Тоадер Калистрат, – заговорил он совершенно другим тоном, – встань и затяни потуже пояс. Затянул?
– Затянул, – спокойно пробасил рослый служитель.
– А теперь возьми-ка платок и кляп. Заткни кляпом рот благочестивому иноку Стратонику и закрепи его платком, завяжи потуже узлом на затылке. Бери теперь эти ремни и стяни руки и ноги божьего человека. Да будет тебе ведомо, братец Тоадер Калистрат, что немало женщин и детей изошли слезами после того, как исповедовал их этот монах. Нам велено не лишать его жизни, а только отметить меткой, чтобы творец небесный узнал его в день Страшного суда.
Монах извивался, дергая кривым плечом. Глаза его были полны ужаса, лицо помертвело от страха. Дрэгич рванул его вверх и сделал ему на лбу крестообразный надрез. Затем, бросив на пол, засунул кинжал под сутану и слегка кольнул тело.
– Перестань дергаться, а то войдет поглубже.
Дрожь била монаха. Но он напрягся, заставил себя спокойно терпеть боль. Когда Дрэгич отнял кинжал, тело пленника скорчилось, затем вытянулось. Он фыркнул, чтобы стряхнуть кровь, заливавшую лицо, и закрыл глава, полные слез, вверяя святому покровителю своему изувеченное тело и перепуганную душу.
Служители затолкали его под лавку и, опрокинув стол, заслонили им монаха. Выйдя из комнаты, они задвинули засов и повесили замок.
– Гляди, чтобы никто не входил сюда, – велел Дрэгич харчевнику. – Мы вернемся поздно ночью.
Они вывели коней и вскочили в седла. Дрэгич закинул ключ в стог сена. Затем они погнали коней в поле, навстречу холодному вечернему ветру.
