Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА IV
В которой обнаруживаются и другие изъяны нашего приятеля Ионуца
Согласно родительскому наказу и княжьему повелению Ионуцу надлежало в тот же день вернуться в Тимиш. Назавтра в пятницу, день памяти святых царей Константина и Елены, князь собирался заехать по пути на конский завод. Посмотрев, как там идут дела и отдав нужные распоряжения, он переправится через Молдову-реку и поедет вершить суд в город Роман около Новой крепости.
Проводив княжича до крыльца игуменских покоев, младший отпрыск Маноле Черного решил сходить к отцу Никодиму – получить от него благословение на дорогу. По пути он завернул к церковке святого Иоанна, словно надеясь, что там еще витают обрывки прежних разговоров, тайн и грез. Несколько старых монахов с изрядно румяными лицами храпели, раскинув руки и скривив шею, в тени стрехи на плоской кровле склепа, в котором когда-нибудь предстояло им найти вечное успокоение. Благоуханные испарения таяли, поднимаясь к солнцу. Расположившиеся чуть поодаль незнакомые бражники весело поднимали кружки с вином во славу его светлости Штефана-водэ.
Ионуцу хотелось побыть одному со своей нежданной радостью, которой было для него чудо дружбы, и тайной, которую он, словно бесценный клад, хранил только для себя. Он долго бродил, дойдя до самого храма Введения, и явился к отцу Никодиму лишь перед заходом солнца.
На большой звоннице ударили в било, и воины на пустыре зашевелились. Кое-кто из крестьян просил дозволения предстать пред государем с челобитной. Войдя в ограду монастыря, они падали на колени и, только услышав голос князя с крыльца игуменской палаты, дерзали подойти, поднять глаза и заговорить. Грозный владыка стоял в окружении бояр. Меченосец держал его меч и булаву. Никто – ни боярин, ни простолюдин – не мог уйти от этой руки, творившей правый суд. Все чувствовали ее несокрушимую силу, словно и впрямь ниспослана она была богом. Казалось, что с той поры, как воцарилась в Молдове эта сила, смягчились даже стихии. Дожди лили в положенное время, зимы выдавались снежными. Ни разу не прорывало плотин на прудах, мельницы и речки пели в долинах; пасеки множились на лесных полянах, дороги стали безопасны. Купцы спокойно ездили в немецкую, либо ляшскую землю, либо к татарам, или в угорскую сторону. Пошлины взимались справедливо, никто не чинил урона торговым людям. За пять лет господаревы конники изловили всех грабителей, шаливших на дорогах. Трупы их висели на придорожных деревьях, вороны и коршуны клевали их, покуда не оставались одни белые кости. Служилые, обиравшие купцов на торговых заставах или обижавшие бедный люд, были заперты в клетки и спущены на дно копей, чтобы никогда больше не видели они солнца. В Молдавском господарстве восторжествовала правда, спесивые толстопузые бояре склонили головы и покорились. Вот о чем говорили люди – и те, что поднимали кружки у гробницы при церквушке святого Иоанна, и те, что еще стояли около своих телег у Введения, и те, что шли через пустырь к воротам монастыря.
Вслед за билом коротко прозвонили колокола. Новые люди прошли в ворота, спеша пробиться со своей бедой к государю. Еще немало оставалось ядовитых сорных трав от той поры, когда в Молдове царила усобица. В канцелярии логофэта Томы выдавали новые жалованные грамоты, более справедливые, чем прежние.
Многие крестьяне уже запрягали лошадей и отправлялись по домам. Женщины увозили в чистых платках просфору, нательные крестики из кипарисового дерева, бутылочки с лампадным маслом, благословленным владыкой Иосифом, и молитвы от лихоманки. Все уезжали довольные, уверенные, что обрели средство одолеть вражду, любовное наваждение и смерть.
Отец Никодим сидел на крыльце своей кельи, украшенном резными столбиками. Подняв голову, он улыбнулся Ионуцу и, отодвинув от себя книгу, над которой склонился, указал рукою, чтобы брат сел рядом. Хлопнув в ладоши, он велел келейнику принести свежей колодезной воды, миску с медом и ложечку.
Ионуц сел насупротив монаха.
– Я просил тебя сесть рядом со мной, – улыбнулся отец Никодим.
Маленький Ждер, оставив прежнее место, опустился рядом с братом. Они походили друг на друга, особенно выражением карих глаз. Странно выглядело одинаковое родимое пятно – кунья шерстка, – отметившее обоих. И улыбка была у них одинаково добрая.
– Ты ходил с Алексэндрелом-водэ?
– Да.
– Он поведал тебе свои горести и печали?
– Нет, батяня Никоарэ и отец Никодим, – ответил Ионуц, и сердце его тревожно забилось. – Это я ему рассказывал о своих охотничьих делах, о наших тимишских скакунах.
– Вы подружились?
– Подружились, но не очень. Вот покажу ему свои охотничьи уловки, тогда он больше привяжется ко мне.
– Добро, Ионуц. Постарайся, чтобы Алексэндрел полюбил тебя, тогда и государь возлюбит тебя. И удостоишься ты, и братья твои, и родители господаревой милости. А когда приедешь ко двору в Сучаву, как тебе велено, то и грамоте научишься. Не криви губы, книга – добрый друг. Для меня она стала утешением в жизни. Подружился я с ней да с безлюдьем и обрел покой и мудрость. Будь и ты разумен и слушайся наставников. Помни повеления господаря и не поддавайся прихотям Алексэндрела-водэ… Говорил он тебе что-нибудь? Сманивал на озорство?
– Ничего он не говорил, ни на что не сманивал, отче Никодим.
– Посмотри на меня. Что же ты покраснел?
– Да ведь ты возводишь на меня напраслину.
– Хорошо жить праведно в чистоте душевной, Ионуц, и ничего не скрывать от старших, любящих тебя. Ты оставляешь отчий дом, а для стариков наших то великая печаль. Смотри же, не усугубляй эту печаль необдуманными поступками. Клянешься?
– Клянусь душой своей и душой почившей матери моей.
Но про себя Маленький Ждер лукаво переиначил свою клятву, связывая ее с побратимством, заключенным у церкви святого Иоанна. Перед глазами плыли черные и красные круги, но он крепился изо всех сил, верный клятве, сильнее и дороже которой не было для него на свете.
– Хорошо, – успокоился отец Никодим и погладил меньшого по голове. – Верю тебе. Не скажу, что я столь же уверен в княжиче. Много с ним забот у родителя. Если он еще не говорил тебе о своих проказах с боярскими дочками и молодыми вдовами, то, наверное, скажет. Отец его тоже горазд насчет женщин, но у Алексэндрела слабость эта приметнее, ибо нет у него сил сдержать себя. Хороши утехи жизни, надобно знать только меру. А княжич может отважиться на любое безумство, броситься как в омут головой, меж тем как отец его даже тут обдумывает каждый свой шаг и лишь затем действует. И коли уж надо тебе учиться таким делам, то учись у господаря, а не у его сына. Понял меня?
– Понял, батяня Никоарэ. Не сомневайся, буду поступать разумно.
– Не очень-то я полагаюсь на тебя. Поживем – увидим. А случится что-нибудь, дай знать господарю или домой пошли весть, и кто-нибудь из нас примчится к тебе. И еще скажу тебе кое-что, о чем ты и не думаешь, а это важнее всего. Случись с княжичем беда, она нанесет удар прямо в сердце господарю. В Алексэндреле видит он свою надежду, наследника престола. Гибель княжича – великое горе для князя. Можно сказать, что ради этого юноши и случилась прошлогодняя заваруха в секейской земле, когда князь Штефан изловил Петру Арона и снес ему голову. Давно добивался он смерти Арона, и не столько из мести за гибель Богдана, отца своего, сколько того ради, чтобы не осталось иной ветви от древа Александру-водэ Старого. И, зная, что придется ему казнить Арона, господарь заранее добивался прощения и возвел святой храм для молитв о спасении души. Нынешней осенью будет освящен Путненский монастырь. Там готовит он себе место вечного успокоения и поминания, дабы простил ему господь страшную его вину. Алексэндрел этого не разумеет. Может быть, ты поймешь это, Ионуц.
Глаза Ионуца затуманились, но он крепился и молчал, верный клятве и братству, заключенному у стен церкви святого Иоанна.
– Целую руку, батяня Никоарэ – отче Никодим, – вкрадчиво шепнул он. – Пойду готовить коня в дорогу. Отец и матушка наказали сегодня же домой вернуться.
– Торопись, чтобы ночь не застала тебя в пути. Луна на ущербе. Не боишься ехать во тьме?
– Не сказал бы, что не боюсь. Хоть и заговорен я, а все же страшно, как бы не встретить нечистого в обманчивом обличии.
– В каком бы обличии он не показался, не бойся. Особенно если обличие женское. Скорее остерегайся вооруженных мужчин.
– Я и тех побаиваюсь, батяня, да меньше… У меня ведь тоже сабля да лук и стрелы в колчане. А все же признаюсь смиренно, что я слабее духом, чем мои братья. Батяня Симион робеет только перед женщинами. Денно и нощно клянет он этих духов бездны.
– Что ж, прав Симион, – улыбнулся монах. – Из-за них-то и остался он холостяком, а я сделался затворником. Когда-нибудь поведаю тебе печальную быль в назидание. А теперь поспешай, солнце склоняется к лесу. Но забудь свой кафтан. Спроси-ка, насыпал ли коню брат Герасим зерна. Возьми этот хлеб, спрячь в седельную сумку. Передай нашим в Тимише, что я жив, здоров и шлю им свое благословение. Куда же ты?
– Ты же велел идти, батяня.
– Погоди немного, посидим перед дорогой. Вижу, не зря так любовно смотрит на тебя и балует конюшиха Илисафта. Не уходи, пока не получишь от меня господареву грамоту с печатью – предъявить дозорам в Браниште. Сам князь, как только узнал, что ты отвезешь весть в Тимиш, велел написать для тебя грамоту, дабы в пути не чинили тебе препятствий. Дай обниму тебя, благословлю. Ну, можешь ехать.
Подтянув подпругу да проверив саблю и колчан со стрелами, Ионуц вскочил в седло, не касаясь стремени. Этому искусному прыжку научил его Симион. Положив ладонь на холку коня, он одним махом влетел в седло, затем, усевшись поудобнее, подбоченился и гордо посмотрел вокруг.
– Придет время, и станет этот хлопчик видным мужем, – говорили меж собой крестьяне, глядя на Ионуца, когда он проезжал мимо них. А бесстыдницы бабы и девки смотрели на него с телег и лукаво смеялись вслед.
Некоторое время он ехал рысью, поднимаясь к источникам под Браниште. Наверху, где горели костры заставы, его остановила стража. Вызванный сотник, прочитав грамоту, велел раздвинуть копья и пожелал Ионуцу доброго пути.
В дубовом лесу его настигла ночь. Когда он ехал берегом Озаны, засияла сквозь ветви луна. Вскоре он увидел костры, – то крестьяне, возвращавшиеся с монастырского праздника, расположились на привал. Люди были веселые, разговорчивые. Некоторые предлагали Ионуцу спешиться и закусить с ними. Но юноша поскакал вперед и вскоре опять остался один. Луна поднималась в небо, открывая взору затянутые мглою ложбины.
Из ложбин порою выходят навстречу путникам ночные призраки. Но в ту ночь кругом было чисто. В траве тут и там посвистывали перепела.
Ионуц ехал глушью, чутко присматриваясь, готовый в любое мгновенье защититься крестом или схватиться за саблю. Но вскоре он нагнал новую ватагу путников, и на душе у него стало спокойно.
Спешившись, он достал из седельной сумки припасенный хлеб.
– Просим к нашему костру сынка конюшего Маноле, – весело встретил его самый старший из крестьян. – Не побрезгуй отведать наших яств. У нас еще осталось монастырское вино. Надо допить остатки и домой отвезти, как положено, порожнюю посуду. Садись, боярский сын, не брезгуй простым людом.
– А я и не брезгую, добрый человек.
– Вот и ладно. Приложись к кувшину и будь здрав сегодня и во веки веков. Была у меня дума ныне зайти к господарю Штефану, да заробел чего-то. А хотел я просить его: сделай меня, государь, волком. Рассмеялся бы князь и сразу смекнул, что я хочу попасть в бояре.
Ионуц счел за благо рассмеяться. Потом подумал, что должен рассердиться на эти дерзкие слова пахаря, но вино развеселило и смягчило его.
– Сказал бы я и другую притчу нашему молодому гостю – насчет женского пола, – продолжал шутник. – А за мою просьбу господарю не гневайся, боярский сын. Я ведь знаю твоего родителя, конюшего Маноле, не раз служил я ему, и, бывало, с пользой. Будь у господаря поболе таких слуг, как его милость конюший Маноле Черный, так нечего было бы делать судам да боярам. И меч бы отдохнул, и шестопер покрылся бы ржавчиной. Гляжу я на этого отрока – ну, вылитый родитель! Пошли тебе господь здоровья и любовной удачи. Не смущайся, а хочется мне рассказать твоей милости случай, приключившийся в те времена, когда я еще перемахивал ночами через чужие плетни. Была у меня умница зазноба, выданная за дурня, – вот и стряслась со мной чудасия. Условились мы с любушкой, что я загляну к ней вечерком. Муж-то, заика и дурень, уехал на мельницу и должен был воротиться, как всегда, на другой день. Не знаю, как там у него вышло, только вернулся он раньше. А я, по уговору, перемахнул через забор, постучался и мужниным голосом говорю: «От-открой, Са-саломия!» А хозяин с печи поднимает взъерошенную голову и кричит: «Слышь, жена, поди отвори, кажись, я о-опять вернулся с мельницы!»
Веселее всех смеялись тонкими голосами женщины, собравшиеся у костра. Иные настолько осмелели, что подходили к Ионуцу, обнимали и целовали его. Известное дело, начиная с шестого года княжения Штефана, с той поры как установились в молдавской земле изобилие и достаток, не стало в ней больше стыда.
Ионуц, смеясь, отбивался, но без особого успеха. Пришлось в конце концов покориться. От выпитого монастырского вина горели щеки. Небывалая удаль и гордость распирали его. Один из путников, знавший, должно быть, толк в лошадях, подошел к Ионуцу и принялся внимательно осматривать его коня.
– Хорош конек, – молвил он, не глядя на Маленького Ждера, и восхищенно покачал головой. – Видать, породистый.
– Эге, – вмешался веселый рассказчик. – Ты, милый человек, говорил, что изъездил разные страны и государства, а, поди, не встречал жеребчика такой красы.
– Отчего же ты так думаешь добрый человек?
– Отчего? Да разве ты не слышал, что этот барчук – сын тимишского конюшего Маноле Черного?
– Слышал.
– То-то и оно! Маноле Черный самый главный конюший господаря Штефана. И в тимишских конюшнях укрыт родитель белых государевых скакунов.
– Вот этого я не знал.
– Не знал, так теперь будешь знать.
– Буду, – смиренно ответил незнакомец. – Я-то не здешний, так что не обессудьте. Да и что тут скажешь? Очень уж конь хорош. А всадник и того лучше. Вон как держится в седле, да какая у молодца осанка, – сразу видать, что он доброго роду-племени.
– Да уж пойди-ка, поищи такого, как наш Ионуц, сын конюшего Маноле, – заметила одна из женщин.
Младший Ждер приосанился, поправил оружие. Он испытывал великое удовольствие и был полон приязни к незнакомому путнику. То был приземистый, ладно скроенный человек, с продолговатыми, широко расставленными зоркими глазами.
– А ты куда путь держишь, добрый человек? – обратился к нему Ионуц.
– В Нижнюю Молдову, боярин.
– Лошадьми торгуешь?
– Ишь ты, сразу догадался! Верно. Только где уж мне торговать благородными скакунами. И в седло сижу не так, как твоя милость. А что, пегач твой и впрямь от белого жеребца?
– От него. Тимишские кобылы редко производят на свет жеребят чистой масти, похожих на Каталана. Бывают, конечно, и белые жеребята. Совсем белые или с метиной на лбу, так те господаревы. Никому не дозволено седлать их.
– Значит, имя ему Каталан?
– Да.
– И откуда же его достали?
– В том-то и самое диво, – весело промолвил Ионуц. – Слушай же. Когда мой родитель по возвращении князя Штефана в свою вотчину стал снова править табунами…
– Когда же это случилось?
– Да в первый же год княжения господаря, дай ему бог долгой жизни.
Люди, сидевшие у костра, поклонились, желая князю долгой жизни и одоления врага. Незнакомец тоже снял с головы шапку и истово перекрестился.
– В том году, – продолжал Ионуц, – проведал мой отец от львовских купцов, что искусные конокрады привели с другого края земли, из самой Гишпании, редкого жеребца.
– Верно ли?
– Верно. Все об этом знают.
– Верно. Кто не слыхал об этом! – подтвердили крестьяне.
– А я вот не слыхал. Диву достойное дело.
– Дивись, дивись. Из самой Гишпании, из конюшен арапского султана. Сперва конокрады скрывали жеребца, потом стали водить его из страны в страну, пока не добрались до ляшской земли. И тут прислали они тайную весть в Варшаву, Крым и Сучаву. Конюший тут же снарядил знатока, и тот сошелся в цене с купцами. С той поры Каталана содержат в Тимише. Тогда ему было десять лет, а вот уже дожил до двадцати двух. Пять лет ездил на нем господарь. Теперь у него ходит под седлом второй сын Каталанов. Первого звали Арапом. Был он чист, как белый пух. Второго звать Визирем, у него черная звездочка на лбу, как и у Каталана. Ведомо стало или это где-то написано, что белоснежные скакуны приносят Штефану-водэ удачу в ратном деле. В ту войну с королем Матяшем старый конь трижды проржал в конюшне. Было то к вечеру. Все мы услышали и удивились. И в ту же ночь сшиблись войска у крепости. А под городом Баей наша рать порубила венгерское воинство. В прошлом году, когда сгиб в секенских землях Арон-водэ, жеребец опять трижды заржал. Наш дьячок Памфил говорит, что конь этот заколдованный. Я и сам здорово струхнул, как увидел его в первый раз. А жеребец ухмылялся, глядя на меня. По совету того дьячка поднес я ему тайно в день Ивана Купалы жаровню с горящими угольями. Было мне тогда двенадцать лет.
– И он съел уголья? – изумился незнакомец, всплеснув руками.
– Какое там! Рассыпал их, ударив передним копытом. Чуть было не спалил конюшню. У него, видишь ли, особая конюшня и четыре стражника. И батяня Симион каждую ночь проверяет их.
– Зачем же?
– А чтоб удостовериться, что конь на месте. Нашлись же хитрецы – угнали его у арапского царя. Кто знает, нет ли и тут таких мастаков.
– Неужто узнали, что собираются угнать старого жеребца?
– Ничего мы не узнали. Да и вряд ли найдутся такие смельчаки. Батяня Симион не дремлет. И скакуны у нас порезвее Каталана.
– Тогда невелика потеря.
– А вот и велика. Каталан-то уже не скачет резво, а все же дьячок Памфил говорил правду.
– На счет того, что он заколдован?
– Вот именно. Государь-то наш на тех конях, что от Каталана пошли, выигрывает все войны. Я и брата своего, отца Никодима, спрашивал. Сперва-то он засмеялся и не хотел ответить, а потом и сам подтвердил, что это верно.
– Что же, рад был услышать твой рассказ, – проговорил с поклоном незнакомец.
– Но тут с дороги донесся зычный, недружелюбный голос:
– Никак не возьму в толк, милый человек, чему ты радуешься?
Ионуц вздрогнул и повернулся к дороге.
При свете костра он увидел старшину Некифора на коне. Оскаленные в ухмылке зубы сверкали под усами Кэлимана. Сердце у юноши защемило, ему стало стыдно.
– Хе-хе, какие ты тут небылицы плетешь, жеребчик? – продолжал без всякого стеснения старшина. – А я – то думал, что ты спешишь домой, – в Тимише тебя дожидается конюший! Вижу, припоздал ты в дороге. Али страшно стало?
Первой мыслью Ионуца было обнажить саблю и за такую дерзость ударить старика по голове во имя отца, сына и святого духа. Но он тут же опомнился. Старшина Кэлиман был его наставником с малых лет. Язык у него остер, да сердце доброе. От Кэлимана перенял Ионуц все тонкости охотничьего ремесла, которыми теперь похвалялся перед всеми. Да и что тут говорить – старшина кругом прав. Худо, когда боярский сын распускает павлиний хвост перед простолюдинами. Сам конюший сказал бы так. И особенно рассердилась бы конюшиха Илисафта. Не обращая внимания на улыбки собравшихся крестьян, Маленький Ждер оперся на шею коня и вмиг очутился в седле. Он тут же пришпорил пегого и расстался со своим новым другом барышником.
Старшина вскоре нагнал его.
– Ионуц, – спросил он, – кто этот человек, что тянул тебя за язык?
– Не знаю, – пристыженно ответил юнец.
Он собирался расспросить чужеземца, как его зовут и откуда держит путь, но не успел.
– Я с ним разговорился на привале, – покорно признался он старшине.
– И ты ему говорил о государевом скакуне?
– Говорил.
– Рассказал, где он находится и кто его сторожит?
– Разве ты слышал, дед, чтоб я такое говорил?
– Нет. А может быть, он у тебя выспрашивал?
– Я ему только сказал, что он заколдован, про это все говорят.
– Не люблю я чужаков, которым до всего есть дело, – пробормотал старик. – Не будь у меня столько хлопот и такой спешки, я бы сейчас повернул коня и кое-что шепнул бы тому путнику.
– Не стоит, дед. Человек он, видать, порядочный.
– Молодой ты еще охотник, Ионуц… Не все то золото, что блестит. Вот мы и доехали до нашего села Вынэторь. Тебе уж немного осталось до крепости. Луна поднимается – скачи до дому без роздыха, Не останавливайся нигде, а коли кто начнет тебя выспрашивать, прикуси язык… Ее милость боярыня Илисафта дожидается тебя с накрытым столом. Еще поругает за опоздание. Прощай, я остановлюсь тут. Покойной ночи, не гневайся на старика.
– A я и не гневаюсь.
– Езжай, добрый молодец, и не греши более.
– Еду. Только сперва дозволь еще признаться: я сказал тому человеку, где держат Каталана и кто его сторожит.
– Сказал чужеземцу?
– Сказал. Что же тут дурного?
– Да уж чего лучше. Разлюбезное дело! Прихватил бы его с собой, открыл бы ворога, провел бы через перелазы. Одно скажу тебе, жеребчик: негоже боярскому сыну лясы точить со всяким встречным и поперечным, Хороши-то они хороши, да, вишь, попадаются среди них и лукавцы.
– Он на вид честный человек.
– Я не об этом, я о других. Ну ладно, не печалься, езжай себе с богом. А знаешь, я ведь переделал мельничный желоб в том самом пруду, где ты купался, когда был не больше вершка. А теперь скажи мне: случится увидеть его, узнаешь?
– Кого? Этого человека?.. Думаю, узнаю…
– Глаза его видел?
– Не заметил.
– Ну и слава богу! А тот самый ослик, которого ты так испугался, еще жив. Ну, не задерживайся, скачи.
Старшина коснулся огромной ладонью плеча Ионуца и пропустил его вперед по направлению к городу, а сам стоял некоторое время на месте, покусывая седой ус и бормоча что-то про себя. Как только Ионуц скрылся за поворотом дороги, старик тронул коня и двинулся обратно, к привалу веселых путников.
Луна стояла высоко в небе. Село господаревых охотников осталось позади молодого Ждера. Волны Озаны блеснули под стенами крепости. Подняв с некоторой робостью глаза, Ионуц взглянул на крепостные стены, тянувшиеся над кручей, и на башню, на которой чернела неподвижная фигура дозорного.
В этой узкой теснине над изменчивым руслом реки проходила самая опасная часть пути. В подземельях старой крепости обитали духи. Многие слышали, как они стонут и заманивают людей. А в дальнюю башню, где нет дозорного, часто ударяет в грозу молния.
Ионуц пришпорил коня, но тут же натянул поводья, прислушиваясь с бьющимся сердцем. В крепости чуть слышно прокричал петух.
Оп пересилил свой страх и погнал пегого. Обогнув городскую стену и достигнув дубравы, придержал коня. Сорвав листок, он громко заиграл на нем, чтобы отогнать видения. И действительно, покуда он играл, они держались на расстоянии. Он видел только краем глаза призрачную игру теней над лугами. Иногда до него, словно дыхание духов, доносились запахи луговых трав.
Впереди затрубил рог. Ионуц от неожиданности вздрогнул. Буйная радость наполнила его.
– Это ты, батяня Симион? – крикнул он.
– Мы, – ответил голос.
«Значит, я уже у кургана Балцата», – облегченно вздохнул Маленький Ждер и пронзительно гикнул.
– Торопись, а то маманя заждалась, уши тебе надерет, – смеялся где-то Симион.
Ионуц радовался, слыша его голос, хотя все еще не видел брата во тьме.
