Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц)
Натужно сопя и тыча в рабов посохом, Сулейман-бей вошел в сераль. Исак-чауш поднял простершихся ниц скитальцев и повел их к себе – одеть и накормить.
В пятницу владыка острова вышел опять погреться в лучах осеннего солнца, и пришельцы старались не попадаться ему на глаза.
В субботу, надев на плечи коромысла, они до полудня носили в медных ведрах воду из протоки в гарем. Все окна были забраны решетками. На порог выходили старухи в шароварах, брали ведра из рук пришельцев, опоражнивали их во внутренних покоях и возвращали пустыми. За все время, пока Тамур и его немой брат носили воду, из гарема не донеслось ни звука, ни шепота.
После обеда из глинобитной крепости вышли двенадцать старых янычар. Выстроившись на берегу протоки и поплевав в воду, они принялись советоваться, как начать лов кефали. Одни предлагали поставить верши, другие – растянуть на концах протоки рогожи. В верши рыба сама заходит, но выйти уже не может и остается там в извилистых, плетеных из камыша ловушках. Рогожами ловят рыбу ночью. Кефаль имеет обыкновение выпрыгивать на берег и остается на рогожах. Плести верши турки научились у молдаван, способ ловить рыбу рогожами они привезли из своей родной Анатолии. Пятеро янычар хотели во что бы то ни стало поставить верши, считая, что так будет хитрее и вернее. Остальные семеро рассердились и пригрозили зарубить этих пятерых, если они не покорятся турецкому обычаю. Те рассмеялись и покорились.
В воскресенье утром старые янычары сбросили с себя шаровары и башмаки, залезли в воду и принялись срезать камыш для рогож. Исак-чауш привел своих подопечных к сералю и приказал им снова носить воду из той же протоки, теми же ведрами. На этот раз вода нужна самому Сулейман-бею, ибо врачеватель велел ему два раза в неделю прогревать тело горячим паром, чтобы смягчить затвердевшую кожу.
К полднику Тамур и его брат прервали на время работу. Тамур направился к священной могиле, а татарчонок пошел дальше вдоль берега, по направлению к молдавской крепости. На повороте ивовая роща расступается, и в просвете видно, как вдали полощется по ветру знамя с головой зубра. Дозорные четко вырисовывались на фоне неба. Из бойниц высовывались жерла больших пушек. За крепостью смутно виднелось море, такое же серое, как и пасмурное небо.
Татарчонок застыл, пристально глядя в ту сторону. Он стоял так неподвижно, что цапля, взмахивая белоснежными крылами, стала спускаться на ветви тополя в двух шагах от него. Но, не успев опуститься, птица с испуганным криком взмыла и, сделав поворот, полетела над водой. Немой не шелохнулся, стоял, словно коричневый пень. Цапля испугалась не его, а других пришельцев.
Таясь за дуплистыми и кривыми стволами деревьев, вдоль берега осторожно двигались второй конюший Симион и купец Дэмиан. Первым шел купец. Он был без оружия; через левую руку было перекинуто полотнище синего сукна, в правой он держал прут, сорванный в лесу. Следом за ним крался Симион; в руке он сжимал копье, на поясе у него висела сабля.
Только зашевелились ветви, татарчонок ожил и проворно кинулся им навстречу. В десяти шагах от них он остановился.
– Батяня! Батяня! – крикнул он чуть слышным голосом. – Молю вас, не мешкайте. Самое подходящее время. Янычары в протоке. У них только кривые ножи, которыми режут камыш. Потом уж все будет труднее и опаснее.
Дэмиан остановился, дожидаясь Симиона.
– Кто этот турчонок? – удивился он.
– Как? Неужто не узнаешь? – невесело усмехнулся второй конюший. – Ведь из-за него мы все лишились разума.
– Это ты, Ионуц?
– Я, горемычный. Вижу, батяня Симион отрекается от меня.
– Не отрекаюсь, – отвечал Симион. – Только хочу понять, о каких опасностях ты говоришь: ибо только твоя жизнь под угрозой. А ее ты и сам ни в грош не ставишь. Пойди сюда, потом вернешься со всеми остальными.
Турчонок насторожился и отошел на несколько шагов.
– Нельзя, батяня, покуда не откроем гарем. Я надеялся на ваш приход. Слезно молю еще раз – пойдемте со мной. А не то мне остается одно: головой в омут.
– Ты слышишь, что говорит этот безумец? – гневно крикнул Симион. – Иди сюда, чтоб я знал, что ты вне опасности.
– Не пойду, батяня Симион, не пойду, родненький! – взмолился юноша и, повернувшись к нему, умоляюще сложил руки.
– Как же тогда нам прийти? Каким путем?
Турчонок опять кинулся вперед.
– Обойдите той стороной холма – выйдете прямо против гарема, – сказал он, сверкая глазами. – А я побегу уведомлю Ботезату и нагоню на них страху.
В предобеденный час тихого осеннего дня неведомо как, откуда и почему поднялась в Орманлы-гьол великая сумятица. Немало потрудились в сем ратном набеге, о коем с удивлением повествует польский летописец Бронислав Лещинский, христианские купцы, находившиеся в тот день в Килии. Рьяно подбадривая друг друга, они сгрудились вокруг путников, прибывших накануне, да еще попросили подмоги у хозяев двух кораблей, стоявших недалеко от крепостных стен. Матросы, услышав, что речь идет о похищенных христианах и сыновьях молдавского конюшего, которых вот-вот должны посадить на кол, недолго думая присоединились к ним.
Вооружившись кто крюками, кто топорами, они с шумом сошли на берег и окружили конюшего Маноле Черного, поглядывая с приязнью и удивлением на отца Никодима, который благодаря клобуку был выше всех, а благодаря бороде – самым грозным. Всполошились тут же и воины пыркэлаба. Да и сам пыркэлаб Гоян заколебался, даже распорядился, чтоб ему принесли тяжелую саблю. Лишь в последнюю минуту он успокоился и поднялся на стены крепости, желая хотя бы издали последить за ходом событий.
Сулейман-бей еще наслаждался горячим паром, как вдруг остров заходил ходуном и грозный шум раздался в трехстах шагах. Татарин Тамур, несший воду, уронил коромысло, и ведра со звоном покатились в разные стороны. То же мигом сделал немой, следовавший за ним. Оба кинулись к сералю и с криком принялись стучать в двери.
– Светлый господин, – звал Тамур, – неверные идут, хотят убить тебя. – Немой в ужасе издавал пронзительные вопли. Затем оба повернули к протоке, в которой копошились янычары. Глаза их выражали такой ужас, что султанские служители бросили все и кинулись к своей одежде, оставленной на берегу. Прошло лишь несколько мгновений, и из рощи показались нападающие, вооруженные пиками и саблями. Кое-кто из янычар мчался к крепости, так и не успев натянуть шаровары.
Черные рабы Сулейман-бея вынесли его из парильни.
Владыка острова лишь одно мгновенье стоял недвижно, слушая военные клики и ощущая, как дрожит земля под его ногами. Но, внезапно обретя неожиданное при его тучности проворство, оттолкнул в стороны рабов, запахнул на себе халат из верблюжьей шерсти и побежал к крепости, зычным гласом призывая янычар.
У бойниц и на стенах показалась стража. Воины, находившиеся во внутренних строениях, бросились к воротам с копьями наперевес. Иные кинулись к оружейной палате, чтобы достать для Сулейман-бея кольчугу, шлем с забралом и саблю из дамасской стали.
Пока слуги торопливо снаряжали его, повелитель Орманлы яростно кричал:
– Где Исак-чауш? Приведите Исак-чауша. Пусть пригонит сюда татарских беглецов. Только они, продажные собаки, навлекли на нас беду. Пускай приведут их, и чтобы им при мне отрубили головы.
Сераль подвергся стремительному нападению. Те, кто не знал причин схватки, спешили с гневными криками к крепости. Окутавшись дымом, грохнули две крепостные пушки. А отряд из одиннадцати ратников, шедших бок обок, возглавил бесстрашный юноша, с бритой по-татарски головой, не кто иной, как младший сын конюшего Маноле Черного.
Как только здание сераля было окружено, двери гарема выломаны, решетки сорваны крюками, Ионуц и Ботезату проникли внутрь и выгнали на улицу шестерых старух в шароварах. Из далекого покоя они вывели к свету четырех юных узниц, утеху Сулейман-бея. Но Насты среди них не оказалось. Татарин кинулся обыскивать гарем. Вернувшись, недоуменно пожал плечами.
– Нет ее.
– Быть не может! – вскричал вне себя Ионуц. – Должна быть. Не здесь, так в другом месте. Допроси этих женщин. Приставь им к горлу кинжал, пусть немедля скажут.
Торопливыми движениями Ботезату снова поднял чадры. Женщины стояли, прижавшись друг к другу. Они не казались очень уж испуганными, – видимо, знали, какова участь гаремных красавиц.
Тут пробились вперед конюший Симион и благочестивый Никодим, чтобы узнать, что случилось.
Ботезату достал кинжал и задал женщинам вопрос по-турецки.
Одна из них заговорила нежным голосом по-молдавски:
– Скажите, добрые люди, кого вы ищете?
– Ищем молдавскую боярышню, – хмуро ответил ей молодой предводитель с бритой по-татарски головой. – Мы узнали, что ногайцы продали ее в Очаков, а оттуда ее привели сюда, к Сулейман-бею.
– Кого же именно вы ищете? Тут больше никого нет. А если вы имеете в виду боярышню по имени Наста…
– Ее-то мы и ищем, – воскликнул татарчонок, широко раскрыв глаза.
– О, ее уже не найти, – произнес со вздохом нежный голос. – Боярыню Тудосию оторвали от нее и увели с остальными рабами за Волгу, а княжну Насту заперли в одной клетке со мной. Когда наш корабль вышел в море, нас обеих выпустили из заточения и повели в комнату, увешанную коврами. Прислуживали нам старые рабыни. И в это время, дождавшись удобной минуты, девушка выкликнула чье-то имя и, вывернувшись точно вьюн, кинулась головой вниз в воду. Ее затянуло под корабль: пловцы так и не нашли тела девушки.
Бритоголовый покачнулся, и купец, Дэмиан едва успел подхватить его.
Очутившись рядом с четырьмя гаремными узницами, второй конюший Симион и благочестивый Никодим внимали последним словам рабыни, говорившей приятным голосом по-молдавски. Краткое беспамятство меньшого не тревожило их, – от такого недолгого забытья любой приходит в себя. Да им и некогда было жалеть Ионуца.
– Кто ты? – спросил Симион узницу.
Он взглянул на нее и, вздрогнув, поднял глаза на Никоарэ. В его глазах он в тысячной доле мгновения угадал воскресшее неистовство давней губительной страсти, подобной той, что владела теперь их несчастным младшим братом.
Оба молчали, растерянно глядя друг на друга, оцепеневшие, будто оглушенные ударом обуха, но вдруг женщина подняла голову и сразу поняла причину их оцепенения. Еще утром тайна, принадлежавшая им троим, была, казалось, забыта навеки, но лучи полуденного солнца вдруг затянула мгла, и из плавней поднялось видение смерти.
– Боже! Боже! – вскричала узница и, отвернувшись, протянула руки, словно ища защиты.
Благочестивый Никодим глубоко вздохнул, сдерживая пламя, вспыхнувшее в сердце.
– Это София гречанка, – спокойно сказал он Симиону. – Когда-то мы оба знали ее.
Второй конюший отстранил рабыню и шагнул к бритоголовому. Зацепившись шпорой за желтые шелковые шаровары одалиски, он рванулся, оттолкнул ногой цеплявшуюся за его колени женщину и обхватил Ионуца. По тому, как юноша сжимал рукоятку кинжала, он понял, что тот снова готов ринуться в схватку.
– Уведите хлопца в сторону, – распорядился старый Маноле Ждер. – Нехристи идут на нас.
Торопливо собрав янычар, Сулейман-бей повел их на противника. Седые воины, час тому назад срезавшие камыши в протоке, шли теперь в бой, как умелые рубаки. Сучавские гости и мореходы тоже выстроились, и оружие их сверкало в лучах полуденного солнца.
Жалобное стенание, звучавшее позади них, внезапно переросло в вопль отчаяния. Гречанка, выпрямившись, вырвала из рук княжеского служителя саблю, мигом повернула ее рукоятью к земле и бросилась на острие. Сталь пронзила ей горло. Она осталась лежать на земле, протянутые руки ее бились, словно она уже плыла по реке вечности.
Услышав вопль, люди повернули головы и увидели все. Старый Ждер провел рукой по лбу и громко закричал, приказывая отступить к Килийской крепости, ибо вся эта затея уже не имела смысла. Он это понял давно; а другие, казалось, все еще не понимали.
Гнев Маленького Ждера, во сто крат усиленный отчаянием, нашел поддержку в ярости казначея Кристи. Грозно выглядел также благочестивый Никодим, у которого из-под клобука свисали, извивались и бились на ветру длинные космы. Второй конюший находился рядом, оберегая и защищая его.
В этот тяжкий час, когда люди могли погибнуть во имя несбыточных грез влюбленного юноши, сохранял спокойствие один лишь старшина Некифор Кэлиман, стоявший рядом со старым конюшим.
– Чур тебя, нечистая сила! – воскликнул он, обратясь к своему приятелю. – Надо удержать их и поворотить к крепости. Такие безумцы, разгорячившись, могут погибнуть все до последнего, оттого что мы, разумные, оказались безумнее их.
Схватка прекратилась столь же странным образом, как и началась.
Ионуц, Симион и Никоарэ пуще всего старались добраться до Сулейман-бея. Но как только они приближались к нему, на пути оказывались янычары. Тут вырвался вперед татарин Георге Ботезату. Сделав прыжок, он остановился, вскинул кверху кинжал, держа его за острие, и метнул в просвет между подбородником шлема и кольчугой Сулейман-бея. Владыка Орманлы-гьол рухнул без звука лицом вниз. Черной лужей растеклась под ним гнилая кровь. Янычары поняли, что эта кровь – знак кары господней, и. побросав оружие, закричали:
– Алла, алла!
Так завершилось ученичество Ионуца Ждера.
После этого, согласно повелению князя, Ионуц явился ко двору. В день пятнадцатого октября князь Штефан находился со своей свитой в Яссах. Конюший Маноле Ждер смиренно испросил дозволения господаря, чтобы его младший сын не обнажал головы, когда будет стоять на коленях и вымаливать прощения за свои безумства. Князь усмехнулся и шепнул на ухо сыну несколько слов. Александру-водэ поднял ладонь к усикам и отвернулся.
Двадцатого октября Ионуц Ждер предстал с обнаженной головой перед матерью, боярыней Илисафтой. Конюшиха горячо обняла его и поцеловала, затем, осмотрев Ионуца, подняла глаза к образам и принялась креститься.
Двадцать первого октября благочестивый Никодим с печалью вернулся в монастырь и вошел в свою келью, где на столике у оконца еще лежал Часослов. Прежде чем открыть его и прочесть святую молитву, инок обмакнул орлиное перо в чернила и обозначил на обратной стороне переплета день своего возвращения, после чего добавил на память о происшедшем:
«Когда мы были в турецкой земле».
Перевод М. Фридмана
Белый источник
ГЛАВА I
Когда случилось великое землетрясение
Время близилось к полудню: солнце заливало нестерпимым светом серые стены крепости. Знойный воздух застыл недвижно. Ни дуновения ветерка. Над землею простиралось белесое небо.
Вот уже три недели не выпадало ни капли дождя. На равнине крестьяне не могли надеяться покосить отаву. Как всегда в засуху, эта радость была доступна лишь жителям горных селений. Был день усекновения главы Иоанна Предтечи. Горцы в Княжьих Яслях и в Тимише, под Рарэу, и в Хангу сговорились выйти завтра всем – от мала до велика, и начать косьбу шелковистой муравы, именуемой в этих местах «оленьей усладой».
А в окрестностях стольного города Сучавы жнивья и луга побурели. Крестьяне пасли скот на лесных опушках, ближе к Серету, а то и за Молдовой-рекой. В пчелиных ульях меду накопилось мало. Летом не было отводных роев, и пасечникам так и не удалось во второй раз подрезать соты в неотроившихся семьях, которые они называли «бугаями». Мало добыли и овечьего сыра, – овцы и пчелы всегда заодно. Воды в колодцах тоже убавилось.
Старики говорили, что то – небесное знамение, какое было и в 6963 году от сотворении мира, когда проклятый Мехмет-султан сокрушил Царьградскую твердыню. И в том году засуха тянулась всю осень, до конца ноября месяца. И афонские иноки рассказывали, что река Вардар в Македонии в день седьмого ноября ушла в землю, обнажив сухое дно. Только после падения Царьграда и гибели царя Константина начались ливни, и воды Вардара потекли в своем прежнем русле. Так и теперь. Со стен княжеской крепости видно вдали, за прибрежными рощами обмелевшее, похожее на узкий серебряный пояс, русло Серета. И днем и ночью то и дело налетает горячее дыхание ветра. В третью стражу ночи, в час, когда выходят духи и все живое застывает под мерцающими звездами, воздух так прозрачен, что слышно, как поет петух в немыслимой дали – не иначе, как на том свете. Под утро, едва забрезжит заря, на востоке проступает кровавая полоса, и лишь затем в ясном небе показывается солнце. Дозорный на башне, обращенной к городу, внимательно оглядывает знамя, поднятое над княжеским дворцом. Легкий утренний ветерок не в силах шевельнуть его. На голубом атласном стяге вышит золотом герб Молдовы – голова зубра и пятиконечная звезда; прислали его господарю в подарок от царевны Марии Комнен двое именитых греческих бояр из Мангупской крепости. Посланцы, дородные бояре с окладистыми бородами, приплыли морем из Кафы в Белгород на генуэзской каравелле. Из Белгорода они ехали в сопровождении молдавских конников пыркэлаба Луки. Везли они и прочие дары, и прежде всего постав фряжского сукна для подвенечной одежды господаря, а также добрую весть о том, что царевна Мария в скором времени прибудет в Молдову. К середине сентября месяца ее светлость постарается быть в Сучаве. Господарю сосватали невесту из царственного рода византийских самодержцев.
– Вот тогда то и польют дожди. Помяните мое слово! – заверял благочестивый отец Тимофтей, сербский наставник княжича Алексэндрела. Вернее, бывший наставник, ибо теперь сын господаря уже вышел из-под его руки.
– Возможно, – ответил его милость Петру Хэрман, капитан ратников, охранявших крепость. – Ежели о том вещает засуха, то тут нет никакого чуда. После засухи непременно бывают дожди, а после долгого вдовства князя должна последовать радость, о коей возвестили мангупские посланцы.
Словоохотливые приятели сидели на просторной галерее капитанского жилья. Уютное это местечко как нельзя лучше подходило для занятия, которому они предавались. В описываемый день особое красноречие проявлял смиренный отец Тимофтей, о котором безумный Стратоник и сочинил в насмешку вирши, вызвавшие благосклонную улыбку самого господаря:
Коль сербский дьяк заговорит,
Он бормочет,
Мигает, сопит.
А выпьет чару вина из Котнара —
И сыплет слова
Как из решета.
– Так не будем лениться в ожидании часа, когда разверзятся хляби небесные и настанет день княжеской свадьбы, – подстегнул монаха капитан Петру.
– Разумное слово, – поспешно согласился отец Тимофтей. – В палящий зной приятна тень под сводами. Хороши порядки при дворе господаря, хорошо живется и молдавской стороне. Как только солнечные часы покажут одиннадцать, медельничер на кухне ударяет половником в медное ведро. Отроки широко раскрывают двери и зовут господаря в малую палату на обед. Сегодня приглашены именитые бояре. Не забыт также преосвященный владыка Феоктист, дабы он благословил яства. Уже доносится запах жареной баранины, и я знаю, что заодно с кувшином вина твой албанец не забудет прихватить положенную капитану долю.
– Не забудет.
– А я, смиренный, – продолжал отец Тимофтей, – питая одинаковую слабость и к жареной баранине, и к котнарскому вину, становлюсь столь речистым, что сам отец Амфилохие подивился бы, слушая меня. Правда, затем, при мысли о своем чревоугодии, я впадаю в великую печаль. И молю у преподобного прошения за тяжкий грех, и ищу искупления в земных поклонах. И все же без греховной радости объедения не быть и духовного блаженства искупления.
Тут показался служитель капитана, неся эту самую греховную радость монаха – жаркое из сочной, жирной баранины и кувшин вина. Монах вытянулся и подался вперед всем своим тучным, крупным телом. Капитан вынул из-за пояса кинжал и отрезал по большому ломтю жаркого – себе и гостю.
Разжевав и проглотив добрый кусок, монах остановился, заметив что-то новое во дворе замка. Немец следил за ним своими голубыми глазами, напоминавшими на фоне смуглого загорелого лица лепестки цикория.
– Честной капитан…
– Слушаю, отче.
Монах проглотил еще кусок баранины, после чего, отдышавшись, встряхнул длинными волосами.
– Не знаешь ли ты, капитан Петру, кто эти высокие горцы, что вышли сейчас во двор?
– Знаю. Сыновья старшины Некифора.
– Вот бы проведать, друг мой, какие у них вести.
– Вести добрые. Привезли двух косуль и молодого вепря весом в сто восемьдесят фунтов, да и более мелкую дичь, а также хариусов из горного озера. Хариусы, как известно, больше нравятся государю, нежели форель. Только везти их надо с великим поспешением. Так что крупную дичь повезли вчера утром служители, а сыны Некифора изловили хариусов вчера вечером и, дважды переменив в пути коней на ямских станах, поспели как раз ко времени, чтоб доставить господарю удовольствие.
– Знаю, – торопливо кивнул серб. – Стольник Тома сам вносит блюдо с рыбой и незаметно ставит его на стол слева от государя, улучив мгновенье, когда тот беседует с владыкой митрополитом, сидящим по правую руку. Заметив рыбу, князь радуется старанию своих слуг.
– Хочешь еще баранинки, святой отец?
– Хочу, отчего же. Доброе жаркое. А нельзя ли, чтоб парни поднесли и нам рыбки?
– Вряд ли, – улыбнулся немец, – даже если бы ты сам, отче, попросил их. Сынам Некифора Кэлимана чужда и жалость, и прочие слабости. Выслушают твою просьбу и, глазом не моргнув, покачают головами. Ты только погляди на них, какие они большие и грузные. Словно единороги.
– Так зачем же ты заговорил о хариусах, капитан Петря? Только душу разбередил.
– Успокой ее поскорее, отче, и да простится мне грех сей.
Отец Тимофтей приложился к глиняному кувшину и долго и жадно пил. Немец покачал головой.
– Дозволь, отец мой, наставить тебя в искусстве питья. Меня этому учил сам винодел, что изготовляет армашское вино, которым услаждается сейчас и господарь.
– Вижу, полезное дело дружить с хозяином винных погребов крепости.
– Я дружу, отче, с его милостью пивничером [46]46
Пивничер – боярский чин, смотритель княжьих виноградников и погребов.
[Закрыть]Андроником Дрэготеску. Покумились мы с ним: я второго младенца крестил у него. Только ни я, ни он не осмелимся коснуться тех бочек, на коих стоит государева печать. Бочки большие, по пятьдесят ведер каждая, и присланы они, как тебе известно, отче, из Котнара его милостью Фелтином, тамошним княжьим пивничером. И государь ведет счет вину в тех бочках. Любит он поднимать заздравную чару со своими приближенными, вот как сегодня. А порой и сам прикладывается, как начнут одолевать черные мысли и заботы. Сам одарит кого хочет, но не любит, когда берут самовольно. Небось и ты видел, отче, каков он во гневе: страшен для любого – будь то боярин, воин либо простолюдин. Так что это самое вино, утешение твоей печали, не из тех бочок, а прислано оно пивничером Фелтином, получающим свою долю, а оный Фелтин – мой тесть и наставник желанный. Он-то и научил меня, что это государево вино надо потреблять не как воду, так что слышно, как она булькает в горле, а по капельке брать на язык, словно жемчужины, тогда и крепость его и аромат почувствуешь.
– Скажи на милость! – удивился инок.
– Именно так! И ежели хочешь сидеть когда-нибудь со мной за чаркою вина, так изволь соблюдать сей закон. Фелтин подарил мне еще четыре хрустальных кубка. Прозрачное котнарское вино сверкает в них словно драгоценный камень. Такое зрелище еще усиливает удовольствие. Когда меня навещают приятели, я достаю эти хрустальные кубки.
– Выходит, капитан Петру, что я тебе не приятель?
– Осмелюсь сказать, что нет, святой отец, ибо ты тянешь котнарское вино, словно это простая вода.
– Грешен я, жаден, – жалобно промолвил отец Тимофтей. – Неужто есть люди, что пьют так, как ты говорил? Что-то не верится…
– Есть, отче.
– А можно ли узнать, кто эти твои приятели?
– Немного их, святой отец, и вижу я их редко. Одни из них – конюший Симион Черный.
– Должен признаться тебе, капитан Петру, еще в одном грехе. Завистлив я. Когда доведется мне увидеть конюшего, я его до смерти возненавижу.
– А ты прости его, святой отец. Конюший Симион подобен этому вину: в нем нет зла.
– Ох, капитан Петру, видать, уж так мне на роду написано – быть убогим, жадным и дурным. Как увижу перед собой лакомые яства, потребные грешной плоти, язык у меня развязывается, а стоит приступить к исповеди, бормочу несусветное, словно и не знаю молдавской речи. А теперь, раз ты отказал мне в своей дружбе, остается мне одно: пролью покаянные слезы и пойду к моему старцу, преподобному архимандриту Амфилохие.
Выпив одним духом остаток вина и смиренно скорбя об этом новом грехе, отец Тимофтей поднялся с лавки и, натужно сопя, оперся о столб галереи. Немец следил за ним со своей низменной застывшей улыбкой; в прищуренных глазах его светились две точки, словно острые иглы света.
Вдруг капитан вздрогнул. Ему почудилось, что он качнулся, хотя все его крепкое тело оставалось спокойным. Или сербский инок пошатнулся у столба? Нет, это дрогнула обращенная к городу башня над оврагом. И тут же в недрах земли под крепостью послышался глухой гул обвала. Петру Хэрман ощутил под ногами этот глубинный гул.
Отец Тимофтей недоуменно воззрился на изменившееся лицо капитана и рассмеялся.
Из сеней дворца, где был проход в малую палату, выскочил на свет божий, оттолкнув растерявшихся рынд, тщедушный чернец. То выбежал Стратоник, безумный инок Нямецкой обители. Глубоко вдохнув чистый воздух, монах остановился, озираясь, будто хотел убедиться, что мир еще существует. Затем, словно его огрели огненным бичом, помчался к жилью капитана Петру. Через каждые пять шагов он взмахивал руками, пытаясь взлететь в небо – подальше от грозящей опасности. Полы длинной его рясы развевались, из горла вырывались короткие стоны. Ужас, обуявший его, был столь велик, что голос отказывался ему служить. Лишь тело тряслось, как в припадке падучей. Когда же земля заколыхалась волной по всей крепости, отец Стратоник упал ничком, затем, поднявшись на колени, воздел руки, взывая к таившемуся в глубине небес мстительному богу. Благочестивый Тимофтей, охваченный таким же беспредельным ужасом, издал протяжный вопль, который Стратонику никак не удавалось испустить.
– Пропадаем! Конец света! – отчаянно взвыл сербский инок, отбивая земные поклоны; рот его был полон песку.
Петру Хэрман оглянулся, ища доспехи. Схватив свой капитанский шестопер, он кинулся почему-то к покачнувшейся башне.
Земля на несколько мгновений перестала дрожать. Во дворце послышался шум, из крытых переходов доносились испуганные крики женщин. Господаревы слуги беспорядочно сновали по комнатам. Боярские дети с непокрытыми головами, кое-кто с саблей в руке – толпились у дверей. Ратники лезли скопом в двери и окна, порываясь выскочить во двор. Вторая волна, еще более сильная и продолжительная, сопровождавшаяся все тем же гулом, всколыхнула недра земные. В восточном углу крепости с великим шумом обрушилась в овраг одна из стен башни Небуйсы [47]47
От славянского «не бойся».
[Закрыть], и протяжно загудел колокол, словно его коснулось крыло сатаны.
– Колокол звонит! Рушится крепость! – вопил сербский инок. Он лежал на боку, не в силах подняться.
Стратоник подскочил, кинул на него косой, полный ужаса взгляд, будто отец Тимофтей и был тот самый демон, что навлек на крепость беду, и побежал, размахивая крыльями, туда, где звонил колокол.
И вдруг сумятица улеглась. Звеня шпорами, во двор вышел князь. Слегка насупив брови, он окинул быстрым взглядом своих зеленых глаз стены крепости и дозорных у бойниц, затем повернулся к жилым помещениям ратников. Там сразу же стало тихо.
В то время, к концу 1471 года, господарь выглядел еще молодым, только на лбу появились залысины и в волосах проглядывало серебро седин. Он был с непокрытой головой, в наряде из красного бархата. Капитан Петру подбежал к нему.
– Что случилось, капитан Петру?
– Ничего особенного, государь, – ответил немец. – Завтра надобно будет призвать каменщиков и отстроить башню Небуйсы.
– А не надобно ли, – спросил князь, пронзительно глядя на ратников, столпившихся около своих помещений, – позвать ворожей из-под крепости, – пусть они окурят твое воинство паленой волчьей шерстью, чтобы исцелить его от трусости?
Капитан Петру Хэрман стоял неподвижно, не смея молвить слова. В это время из сеней малой палаты вышли бояре в пышном одеянии, во главе с. владыкой Феоктистом. На лицах их можно было прочесть следы того страха, который таится в глубине души каждого человека. Голос вечности и смерти поднялся из недр земных к недвижным, мирным небесам. Князю удалось скрыть язвительной усмешкой свое волнение. Глядя в молчании на своих бояр, он пытался унять тревогу и подавить предчувствия, обуревавшие его при мысли о том, что это бедствие связано с кровавыми делами прошлых лег. Рок подстерегает нас в тени. В любое мгновенье мы можем угаснуть, как этот далекий зов в небесах. В вышине действительно слышались голоса. Это протяжно перекликались незнакомые птицы, пролетавшие в высоком полуденном небе над крепостью.
– Это кобчики, – заметил кто-то. Князь повернул голову, чтобы узнать, кто говорил. То был один из могучих сыновей старшины Некифора Кэлимана. Густой его голос, в котором не было и следа страха, вызвал кривые улыбки у придворных.
– Святой отец, – обратился господарь к старому митрополиту, извольте вернуться в часовню, куда я велел идти княгине Кяжне с детьми. Успокой их и заверь, что милость божья над нами. Небесные знамения, ниспосланные нам, возвещают о гибели врагов. С божьей помощью так же, как рухнула стена башни Небуйсы, рухнет и сила изменника Раду-водэ Валашского, покорившегося измаильтянам. Недра земные всколыхнулись, и звон раздался в вышине в знак того, что князья и кесари не должны более медлить, предаваясь греховному безделью. Пойти им надо ратью против антихриста за истинную веру. Ступайте, бояре, молитесь господу, чтоб ниспослал вам добрые мысли и простил вам грехи. А то спешите допить вино, оставшееся в кубках. А я хочу узнать, крепко ли струсили мои верные, надежные воины.
Пока господарь это говорил, стараясь унять тревогу разума и сердца, капитан Петру Хэрман, повернувшись к наемным ратникам и лучникам, хмуро поглядел на них. Затем, подойдя к ратным службам, бросил короткий приказ и погрозил шестопером. Прошло несколько мгновений, и ратники похватав с лавок и из ниш доспехи и копья, вышли и выстроились вдоль галереи. Латники в железных шлемах по одну сторону, наемники в панцирях из турьей кожи, с высокими луками – по другую. Пушкари в красных кафтанах с лядунками на боку, в шапках с журавлиными перьями поднялись на стены. Когда господарь, отвернувшись от бояр, взглянул на своих воинов, он увидел недвижный строй восьмисот ратников, окаменевших в ожидании его повеления.
Один капитан Петру был без лат и без шлема, даже сабля не висела у него на боку. В руке он держал шестопер и, ожидая княжеского слова, стоял с непокрытой головой, как и его господин.
