Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 53 страниц)
Снова крик! Крик смерти разрывает ее…
Такого ужаса он больше не может терпеть. Симион бросился в спальню. И в этот самый момент вопли Марушки смолкли.
Женщины сделали все, что положено делать в таких случаях. Сменили масло в лампадке у иконы богоматери, вставили новый фитиль, Марушке подали стаканчик вина, смешанного со святым маслом, и уговаривали отпить хоть капельку, на лоб положили мокрое полотенце, которое Марушка сразу же сбросила. Цыганка– повитуха просунула голову в дверь и, отыскав глазами нану Киру, знаком подозвала ее.
– За попом послали? – спросила она ее на ухо.
– Нет еще. Сейчас пошлю.
Боярыня Илисафта, услыхав это, всплеснула руками.
– Как же ты могла позабыть, дорогая сватья! Не понимаю!
– Да неужели я виновата, господи прости! – воскликнула Анка. – Есть же и другие в этом доме.
– Разумеется, есть, особенно мужчины, которые не находят себе места, – согласилась Илисафта, вышла и опять набросилась на Симиона. – Пусть кто-нибудь без промедления вскочит на коня, – приказала она конюшему, – и едет за отцом Драгомиром. Пусть поп все бросит и мчится сюда.
– Что случилось?
– Делай, что я велю, не спрашивай. Ничего пока не случилось, все идет, как надо.
Старуха цыганка продолжала поучать пану Киру:
– Как начнутся третьи схватки, спустите ее с постели.
– А зачем? – обернулась Илисафта.
– Так уж у нас заведено, – вздыхает повитуха, – так из века повелось, – рожать младенца на земле.
– Этому я не верю, – не очень решительно воспротивилась боярыня Илисафта. – Я родила четырех сыновей, слава пречистой богоматери, и всех в своей постели, по обычаю молдавских боярынь. Ну, разве только не будет иного выхода и слишком затянутся схватки. Ты лучше принеси хороший камень да оберни его полотенцем, положим ей под поясницу… Ты послал за попом, Симион?
– Послал.
– Ох, что-то я еще забыла! Симион, приготовил ты то, о чем я тебе вчера наказывала?
– Нет, матушка. Будто у меня только эта забота.
– Ах, как так можно? Ступай сейчас же и приготовь.
– Иду, матушка.
– Ступай и не шуми до тех пор, пока я не прикажу.
– Исполню в точности, матушка.
Симион отправился все с тем же озабоченным и испуганным взглядом. Распоряжение матери, о котором он забыл, было тоже связано с Марушкой. Однако то, что велено было сделать, казалось ему, не облегчит подобных страданий. Такие крики, наверно, можно успокоить лаской, а не грохотом! Тем не менее он поспешил выполнить поручение Илисафты. Матушка, по ее собственным признаниям, только так смогла облегчить свои муки, когда рожала Симиона. Ничего плохого не случилось, и она благополучно его родила. Но люди в те времена, думал с сомнением Симион, были покрепче. А Марушка – словно хрупкое дитя. Ох! Много пришлось ему претерпеть от этого дитяти. Но лишь бы поскорее разрешилась она от бремени.
Он ищет Лазэра Питэрела. Посылает за ним. Держит с Лазэром совет, как лучше поступить.
Есть на господарских конюшнях в Тимише (он знает, что есть) маленькая пушечка, не раз возвещавшая о прибытии Штефана-водэ. Напоминает она медную ступу, в которой хозяйки толкут сухари. В ее дне пробита дырочка, через которую едва можно просунуть кончик проволоки. Эта ступа прикреплена обручем к буковому пню. В нее засыпают сколько надобно пороху, затем затыкают паклей, хорошенько утрамбовывают. Когда нужно, чтобы она грохнула, в дырку просовывают раскаленный конец проволоки. Делают это осторожно – при помощи жерди, на расстоянии.
Лазэр Питэрел покорно слушает, потом отправляется разыскивать пушечку, чтобы доставить удовольствие своему конюшему.
– Да какое это для меня удовольствие, побойся бога! – сердито говорит Симион. – Несчастная моя головушка! Мне ничего не надо; только бы покоя, только бы увидеть супругу свою здоровой. Мне-то пушка не нужна!
– Тогда зачем мне ее разыскивать?
– Найди и заряди, так велела матушка боярыня Илисафта. Сейчас здесь она повелевает. Ты разве не слышишь?
Лазэр Питэрел уходит, сокрушенно покачивая головой: «Подумайте, ведь в другое время конюший Симион за целый день не скажет столько слов, сколько сказал сейчас в одну минуту».
А что нужно вон той цыганке?
Ей потребовался плоский и гладкий камень удобной формы, и весом чтоб был он не менее девяти фунтов. Это тоже приказание Илисафты; камень нужен для молодой госпожи, дабы она могла на него опереться во время схваток. Пусть кто-нибудь немедля отыщет такой камень.
И словно из-под земли вновь появился конюший Симион. Ибо вновь раздались протяжные и отчаянные крики молодой боярыни. «Тяжелое наказание определил бог всему женскому племени», – думает Лазэр Питэрел.
Крики стихают. Но не проходит и четверти часа, как возобновляются снова.
Через час или два, когда (в который уж раз!) страшный крик огласил воздух, на крыльцо выскочила боярыня Анка.
– Где конюший Симион? Пусть сейчас же явится конюший Симион. Пусть немедленно придет, – так велит Илисафта.
Но конюший Симион был недалеко. Стоял неподвижно в углу крыльца, и в ушах его звенел этот вопль, терзая ему душу. Он глядел вокруг отсутствующим взором и не понимал, что делалось возле ворот, ведущих к конюшням. А возле тех ворот уже пылает большой костер. В стороне от огня – какое-то странное сооружение, которое со всех сторон рассматривает Лазэр Питэрел и, сердясь, возится с ним.
«Что такое? Кто приказывает немедленно явиться? Куда явиться?»
– Иди за мной, – ласково говорит ему боярыня Анка, – тебя желает видеть твоя супруга.
Сердце конюшего Симиона в страхе забилось: «Может, умирает Марушка?»
– Боже упаси, – с упреком говорит боярыня Анка, – как можно произносить такие необдуманные слова.
Отец Драгомир бормочет молитву у дверей спальни. Он склоняется перед конюшим, несмотря на свою тучность. Его парчовая епитрахиль блестит при свете горящих свечей.
Конюший Симион мнется в нерешительности. Спотыкается о порог; душераздирающий крик захлестывает его как горный поток; он останавливает застывший взгляд на жене. Женщины тесно сдвинулись и пытаются закрыть от супруга измученную схватками роженицу. Но широко раскрытые громадные глаза любимой устремлены на него. Они ему кажутся страшными, эти глаза, которые прежде смотрели на него с такой нежностью. В этих мутных глазах – безумие. Марушка протягивает руки и цепляется за волосы мужа. Трясет его голову. Отпускает и опять хватает. Затем в изнеможении падает на постель.
– Теперь уходи! Уходи! – выталкивают его женщины.
Конюший Симион выходит на веранду, совсем упав духом после этой неожиданной сцены. Подает знак Лазэру Питэрелу. Этот жест означает, что теперь земля может разверзнуться, и пусть в нее рухнут все живущие на этом свете люди.
Грохнула пушечка, пыхнув огнем в серые сумерки. Земля не разверзлась, но окна в спальне Марушки задрожали. Раздался еще один вопль – это крикнули все находившиеся там женщины.
Свершилось. Смилостивилась матерь божья. Пусть войдет конюший Симион. Боярыня Илисафта приказывает ему явиться немедля.
– Милости просим, честной конюший, взгляни на своего сына, – кланяется пана Кира. – Приняла его бабушка в собственные руки, смазанные священным елеем.
Симион чувствует, что слезы текут у него по щекам, когда его обнимает за шею бледная, измученная Марушка; в глазах у нее счастливое успокоение.
А появившийся на свет ребенок кричит громко и гневно.
Он будет достойным мужчиной, как его дед, и зваться он будет Маноле! – распоряжается боярыня Илисафта.
При родах сначала появилась левая рука, а затем уж голова.
– Он будет левшой… – негромко вздыхает Кандакия. – Поглядите, есть ли у него кунья метка.
Есть у него кунья метка. Стало быть, внук продлит род своих дедов и память о них в грядущих веках.
В это время старый конюший с отцом Никодимом находились на пастбищах, тянувшихся по реке Жижии. Заночевали они в лачуге старшего табунщика, некоего Журджи Кэпэцинэ; и, отдохнув, наутро всматривались в заречную даль. Перед ними, насколько хватало взора, простирался в одну сторону длинный холм, а в другую тянулись разделенные извилистым протоком плавни. Когда весной наступало половодье и разливались Прут и Жижия, вода достигала протока и прорывалась к лугам. Тогда затоплялись все камышовые заросли, виднелись лишь зеленые островки да переливались мутные волны. Но только схлынет вода, как сразу прилетают из чужих краев болотные птицы. Одни несутся бесчисленными стаями, летят куда-то дальше, заполняя небо и закрывая зарю, другие останавливаются здесь на гнездовье.
В ранний час августовского дня, когда старый конющий и Никодим оглядывали поросшие камышом и кустарником берега Жижии, птицы, которые царили в этом уголке мира, поднимались над камышами, над водной гладью и учили летать своих птенцов. Безбоязненно показывались всякого рода пернатые, от лебедей, пеликанов и гусей до самых маленьких летающих и плавающих птичек. Проносились со свистом ветра утки различных пород. Были тут и птицы неизвестной породы: одни с широкими клювами, другие с белоснежным хохолком, третьи в розовом оперенье. Были и журавли всякие, и цапли. Конюший смотрел, удивлялся да расспрашивал обо всем деда Журджу Кэпэцинэ.
Однако деду Кэпэцинэ было не до болотных птиц. У него дела поважнее – оберегать доверенные ему стада. Он показывал на луга, где были устроены загоны и где паслась скотина. У каждого пастуха было по сорок волов или по шестьдесят телят. Из-за этих стад Кэпэцинэ и жил тут, не видя людей по целому году; борода у него косматая, дремучая – отросла от глаз до пояса. В бурке, в островерхой меховой шапке, с палицей, окованной медными гвоздями, он казался выходцем с того света; он не знал ни господаря, ни сучавских бояр; для него царем и богом был конюший Маноле.
Подручными у него состояли парни, собравшиеся со всех концов Молдовы; вместе с ними он вел упорные битвы, битвы с водою, со зверьем, с зимою. Каждый пастух держал при себе собаку. Журджа Кэпэцинэ имел двух псов. Плату за свой труд он получал после продажи скота. Съестные припасы для себя и девяти парней он возил из-за Прута.
– Как же вы привозите просо? – спрашивал Маноле.
– Как можем. В этом краю, конюший Маноле, с тех пор как мы с тобой сговорились, мы ни разу не пострадали от грабителей; По правде сказать, здесь, у Прута и Жижии, живется нам нелегко, однако живется. Достатка всякого много, неподалеку пасеки и сыроварни, а людей мало, они, как и мы, обречены на одиночество. Вы, ваши милости, живете в горах, в домах, на земле, а мы тут как кроты живем.
– Зато денег копите немало.
– Что толку, хозяин. Достаток есть, да он для брюха, а не для души! Нет здесь ни церкви, ни корчмы. Случается, забредет какой-нибудь музыкант, сыграет что-нибудь, да и улетит, как улетают птицы из плавней. Тяжелее всего нам приходится зимой, в непогоду, в метели, когда живем мы в загонах вместе со скотом. Волков и воров мы не боимся; ежели воры посмеют сюда сунуться, то не ступать им больше по земле. По нашим законам, ежели где застанем вора, тут ему и могилу роем. Теперь, хозяин, как и два года назад, мы просим тебя замолвить словечко за нас князю и испросить соизволения построить здесь, меж Прутом и Жижией, церковь и чтоб священника сюда прислали. Построим мы тут село, женщин найдем, обоснуемся и жить будем, как все люди.
По дороге домой, в Верхнюю Молдову, конюший нет-нет да и заговаривал с иеромонахом Никодимом о просьбе деда Журджи Кэпэцинэ. Он дал старику обещание и беспокоился теперь, сможет ли его выполнить.
– Понимаешь, дорогой сынок отец Никодим, – вздыхал конюший, – жаль мне стало нашего волопаса после всего, что он рассказал. Жаловался он мне и прежде, но теперь что-то уж очень грустно было слушать его. Все преходяще, отец Никодим, исчезнем мы, как те птичьи стаи, что мы видели здесь, уйдем и не возвратимся. Вот и надобно позаботиться, чтобы осталась на этом свете память о нас. И еще скажу тебе: понапрасну лечил меня медведь цыгана Заилика. Что было, то сплыло, молодости не вернешь.
Никодим, тряхнув головой, улыбнулся.
– Видно, батя, господь бог посылает и простым пастухам Молдовы такие же мысли, какие тебе в голову приходят. Не будь таких мыслей, не рыли бы люди колодцев, не воздвигали бы церквей.
А по прибытии в Тимиш встретила их Илисафта великой новостью и поднесла сладкого вина. И конюший забыл о своих тревогах. Он с удивлением заметил (хоть и не сказал об этом никому, кроме сына своего, монаха Никодима), что боярыня Илисафта, вопреки его ожиданиям, не обрушила на него потока укоров. Без особого огорчения она вспомнила об Ионуце и поручила всех своих близких божьему милосердию.
– Так в свое время, Никодим, снижалась мне цена в ее глазах, когда вы появлялись на свет; а сейчас, с появлением внука, падает в цене и наш любимый Ионуц.
Отец Никодим зашел к роженице, благословил ее и отправился в монастырь, где его ждал келейник Герасим. Как всегда, томила его печаль, особливо грустил он из-за того, что от младшего брата, от Ионуца, нет никакой весточки.
Однако прежде чем монах вошел в святую обитель, господь соизволил послать ему эту весть.
У наружных ворот монастыря, на лугу, зазеленевшем во второй раз, он увидел незнакомого монаха, который смиренно поклонился ему. Это был еще молодой, худощавый и стройный человек, с реденькой бородкой и большими невинными глазами. Одежда опрятная, хотя нетрудно догадаться, что в ней исхожены длинные дороги. Посмотрев на монаха, отец Никодим понял, что это нищий духом странник.
– Низко кланяюсь тебе, твое преподобие, целую руку, – тонким голосом произнес незнакомец. – Скажи, пожалуйста, имя твое. Я уже пять дней дожидаюсь здесь, у Нямецкой обители, отца Никодима.
– Волею божьей я и есть отец Никодим, – ответил монах.
– Ежели ты, твое преподобие, действительно тот, кого я ищу, то назови свое прозвище.
– Мое прозвище – Черный; так звали меня в детстве.
Так, так. Меня вот зовут Иоаникие, а прозвище мое – Белка. Бью челом твоему преподобию и хочу поведать, что, будучи в дальнем краю, на земле христианской, я дал обет одному брату моему, что ежели дорога приведет меня в Молдову, то я непременно заверну в монастырь Нямцу. И ежели дойду до монастыря Нямцу, то разыщу преподобного иеромонаха по имени Никодим. А когда найду его, скажу ему несколько слов, коим научил меня брат мой. После чего буду волен идти куда пожелаю.
Отец Никодим вздрогнул и тотчас же спешился.
– Брат Иоаникие, – проговорил он в волнении, – я хочу услышать эти слова. Кто тебе их сказал?
– Христианин. О чем-либо другом не вопрошай.
– Каков его облик? И в каком месте научил он тебя этим словам?
– Ежели ты не сатана, а истинно отец Никодим из рода Черных, не спрашивай меня и об этом.
– Да будет так, – склонил голову иеромонах, – ни о чем не спрашиваю. Жду.
Тогда отец Иоаникие кротко улыбнулся, взглянул на отца Никодима своими ясными, какими-то девичьими глазами и нараспев произнес:
Что такое одно?
В Крэчун-крепости оно.
Что такое два?
Желтая листва.
В день Димитрия святого
Никоарэ встречу снова.
Сказав это, странник Иоаникие сорвал расцветшую былинку и, держа ее в длинных пальцах, словно свечку, отдал поклон и ушел.
ГЛАВА X
Об удивительных событиях, приключившихся с конюшим Ионуцем Ждером на дорогах турецкого царства
Всякий раз, когда с Ионуцем Ждером ничего не приключалось на дорогах, по которым он странствовал, он с сожалением думал о том, что ему не о чем будет рассказывать Штефану-водэ и архимандриту Амфилохие.
На одном из привалов он спросил Георге Ботезату:
– Что скажешь, Ботезату?
– Ничего не скажу, господин.
– Не кажется ли тебе, что мы словно на прогулке? Деньги, слава богу, у нас есть, их дал нам отец Амфилохие; заезжих дворов на больших дорогах тоже достаточно, оружия на виду не носим, дабы не дразнить людей; прикажет нам господарский служитель остановиться, мы остановимся, прикажет спешиться, мы спешиваемся; прикажет предъявить грамоту, мы ее показываем; взглянет он на грамоту и на нас и видит, что мы вроде как торговцы, одеты небогато, но и не бедно; у нас есть на чем полежать у костра, есть что набросить на себя в случае дождя: «Ладно, можете дальше ехать! А в какую сторону путь держите?» – «Держим путь к Дунаю». – «Торговать едете?» – «Да, как и сказано в нашей грамоте, – мы ведь ее тебе показали, честной господарский служитель, и вольны мы избрать любой путь». – «Ладно, езжайте».
Ботезату молча слушал, пережевывая хлеб с брынзой.
– Ну, что ты на это скажешь? – продолжает задумчиво Ждер. – Ты скажешь, что в ответ на слова господарского служителя: «А в какую сторону вы путь держите?» – я должен бы приветливо спросить, где и когда мы с ним вместе свиней пасли? Но дело в том, что нам велено в дороге подчиняться. И мы тихо и мирно следуем туда, куда нам велено. Как вижу я, люди не злы и отпускают нас с богом. Ты скажешь: ежели мы их не задеваем, то и они нас не обижают. Ты прав.
Ботезату одобрительно что-то пробормотал.
Ионуц поднялся, подошел к своему гнедому, осмотрел его, подтянул подпругу. Затем опять обратился к Георге Татару:
– А если они вздумают задеть нас? Что, если им понравятся наши кони и они набросятся на нас? Или заподозрят, что у нас есть деньги, – ведь мы странствуем как честные торговцы. Ты скажешь: коли до сих пор никто не напал, то и дальше не нападет. В стране спокойно. Проезжая по большой дороге, мы с тобой видели, что кое-каких разбойников вздернули на виселицы в Бырладской пыркэлабии. Во владениях пресветлого князя Штефана порядочные люди живут в покое, а ворам не идут впрок их разбойные дела. Правильно, Ботезату?
Татарин снова что-то пробормотал.
– Спрашиваю я теперь тебя, Ботезату, что будет, когда мы переправимся через Дунай в царство султана Мехмета? Там также к нам будет благоволить судьба? Его преосвященство отец Амфилохие говорил мне, что там в каждом городе правит кади [62]62
Кади – судья у мусульман.
[Закрыть]. Ежели с кем-либо у нас возникнет спор, мы не должны лезть в драку, как это в обычае у молдаван. Нет, мы направимся прямо к судье, поклонимся ему и скажем, что вот, мол, так и так… Разговаривать будем учтиво, ибо мы – гяуры; положим две свечи на коврик, на котором он сидит по-турецки, поджав под себя ноги. Для чего мы положим на коврик две свечи? Ты скажешь: для того, мол, чтобы кади мог яснее увидеть нашу правоту. А я скажу иначе: он скорее поверит в нашу правоту, ежели на этих свечах повар приготовит ему яичницу или пахлаву. И коли поверит кади в нашу правоту, то возгласит: «Аферим!» [63]63
Аферим – отлично (турецк.).
[Закрыть]и отпустит нас с миром. Ты скажешь, Ботезату, что наши супротивники тоже принесут ему две свечи. Отвечу тебе, что так оно и случится, и судья их тоже отпустит с миром. Такова справедливость в турецком царстве; и супротивники наши не осмелятся возвратиться к кади, ибо если они возвратятся, то будет им плохо. Ты, пожалуй, скажешь, Ботезату; а что, если супротивником будет измаильтянин? Что тогда делать? По правде говоря, на этот вопрос я не могу ответить, я еще должен подумать.
Ботезату прожевал кусок и поднял голову.
Коли нашим противником будет турок, – проговорил он, – мы оглядимся вокруг, и, ежели поблизости не будет других турок, мы смекнем, как с ним расправиться.
«Я всегда был уверен, – подумал Ждер, – что мой слуга – муж разумный».
Ежели ничего не случится ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, стало быть, служба эта – наилучшая из всех, какие довелось исполнять Ионуцу Ждеру. На подобной службе он находится как бы под крылышком святого отца Амфилохие и хранит в памяти все его наставления. Однако же государь Штефан ведет войны и Ждер должен служить ему саблей.
– Ну, что же делать, – вздыхая, сказал он татарину, – раз так надо, обойдемся и без сабли.
– Что ж, хороша служба, – откликнулся Ботезату, – мне другой и не надобно.
– Значит, я прав, Георге, ты человек понятливый.
– Да. Мне другой службы и не нужно. Отдыхать я отдыхаю, ем до отвала, так что в живот можно бить, как в барабан. Вот я и решил, что ежели мы идем на край света, в далекие монастыри, чтобы стать монахами, то мне уж ни к чему нож, спрятанный за голенище. Когда дойдем до Дуная, брошу его в реку.
– Послушай, Георге, быть чересчур понятливым тоже нехорошо.
Татарин улыбнулся:
– Ты прав, конюший Ионуц.
– Я не хотел бы, – продолжал конюший, – снова стать беспомощным малышом, каким я был в доме старосты Кэлимана, когда у меня гуси клевали хлеб из-за пазухи.
Поговорив таким образом на привале у колодца, хозяин и слуга снова вскочили на коней и поехали но Галацкому шляху. Увидев, что солнце в золотой дымке опускается над долиной Серета, Ждер посмотрел на запад, где были горы, на юг, где лежало море, и пришел к выводу, что погода будет хорошей. Он помнил наставления отца Амфилохие о том, что привалы лучше делать в уединенных местах, нежели в корчмах, а потому свернул к приречным лугам, разыскивая для коней некошеную траву.
Спустившись по песчаному откосу холма, они вышли к высокому берегу Серета и, миновав излучину, очутились под сенью старых тополей, за которыми виднелась лужайка. Они проехали под тополями и остановились на этой лужайке.
Расседлав лошадей, сняли с них вьюки с поклажей и седла. Потом, стреножив скакунов, отпустили их пастись. Седла и вьюки расположили так, что между ними образовалось место для очага, принесли туда камни и хворосту для костра. Сухая трава нашлась, огниво и тоненькие ниточки трута взяты были с собою. В один миг татарин высек искру, всунул зажженный трут в пучок сухой травы, подул, и огонь вспыхнул. Кони, перестав щипать траву, повернули головы. Татарин стал внимательно наблюдать за ними. Лошади повернули головы не для того, чтобы посмотреть на огонь, а, должно быть, что-то услышали или почуяли.
Подправив костер, Ботезату передал заботы о нем своему хозяину, а сам отправился осмотреть все вокруг. Не прошло и четверти часа, как он возвратился с большим листком мать-и-мачехи, свернутым кулечком. В том кулечке он принес своему хозяину ежевику.
Растянувшись на подстилке, Ждер приподнялся на локте.
– Что-нибудь заметил?
– Нет, ничего. Может, они почуяли других коней на той стороне реки. Парнишки выводят пастись лошадей в ночное, сейчас лунные ночи.
Подбросили в огонь хворосту, улеглись на спину и стали наблюдать за небом, которое становилось темно-фиолетовым.
Как только стемнело, их стали донимать комары. Тогда путники легли так, чтобы на них веяло дымом. Ветерком тянуло с юга, с Дуная, его дуновение едва ощущалось, а дым плавно обволакивал их, а затем легким маревом кружился над поляной. Показалась луна чуть– чуть на ущербе, она поднималась в дымчатом ореоле.
– Будет ветер, – предсказал Ботезату, – к рассвету тучи, что виднеются на краю неба, дойдут сюда, соберется дождь.
Конюший кивнул головой, соглашаясь с ним, подложил руку под щеку и почувствовал, что погружается в первый сон. Он еще слышал, как копошится слуга, как кони с хрустом жуют траву, еще различал сквозь ресницы знакомые звезды в беспредельной высоте. Приоткрыл один глаз, чтобы лучше рассмотреть созвездие Дракона, потом сомкнул веки, и его сморил сон и словно понес по черной реке. Эта черная река была Дунаем, и там, за Дунаем, на другом берегу, стояли арапы и турки, и у них сверкали глаза и оскаленные зубы.
Вдруг из вод Дуная поднялась роща и поклонилась ему.
Он открыл глаза и различил невдалеке ветви тополей, склонившиеся под мягким ночным ветром. А сквозь кружево листвы на той стороне поляны светила луна, уже высоко поднявшаяся в небе. Лошади недвижно стоят в тени и тоже вслушиваются в звенящую тишину. Георге Ботезату, опершись спиной о седло, заснул, свесив голову на грудь. Сон подкрался к нему внезапно н предательски одолел его. Ветер что-то шепчет тополям, и листья непрерывно трепещут. Лишь один раз Ждер услышал: шлеп! Это рыба всплеснулась из глубины к лунной дорожке, протянувшейся по реке.
Однако дуновение ветра приносит весть о том, что в это уединенное местечко, где Ждер устроил привал, проник кто-то еще. Его костер едва дымится. Но вдали, за тополями, на большой поляне, искрится горка тлеющих углей, и около нее кто-то бодрствует. Приподнявшись на локте, Ждер пытается разглядеть, кто там сидит. Различает фигуру человека и видит, что это не взрослый, а сонный подросток. Другие ребята, наверно, где-то на берегу, откуда временами доносится звяканье железных пут стреноженных лошадей. Потом парнишки, переговариваясь в темноте, приближаются и тоже рассаживаются у дымящегося костра. Их трое, а вместе с тем, кто сторожил у огня, – четверо. Он поднимается, ворошит палкой костер, вздымая рой искр.
Парнишки говорят о какой-то свадьбе у них на селе. Потом умолкают, сидят тихонько, затем разговор продолжается, и явственнее всех звучит тоненький голосок самого маленького.
Они болтают о своих делах, и Ждеру вспоминаются те далекие годы, когда и он вместе с сыновьями старшины Кэлимана – Самойлэ и Онофреем, которые опекали его, ходил на берег Озаны в ночное. Вот так же они сидели у костра и рассказывали сказки.
Какими небылицами, какими сказками тешатся эти мальчики? О чем рассказывает младший из них? Остальные внимательно его слушают.
Извиваясь как змея, Ждер пробирается к тополям. Мальчонка со звонким голоском рассказывает о дворе пресветлого князя Штефана-водэ и о военном стане в Васлуе. Конюший навостряет уши, чувствуя, как к сердцу подкатывает теплая волна.
– Тятенька говорил мне, – звенит тоненький мальчишеский голос, – что есть, мол, при княжьем дворе какой-то Ждер, самый главный храбрец в господаревом войске!..
«Ну, этого я тоже не могу рассказать князю», – улыбается конюший и, возвратившись на прежнее место, прижимается лбом к седлу.
Смолк голос парнишки, а у берега, где были лошади, залаяла собака. Ребята у огня зашевелились; и чей-то голос, нарушив тишину, позвал собаку:
– Цыц, Тэркуш! Цыц! Иди сюда, Тэркуш!
Однако собака продолжала лаять. Что-то крикнул и парнишка, стороживший вместе с собакой стреноженных коней. Ребятишки встали и пошли. А конюший Ждер вновь заснул, и лунный свет бил ему в закрытые глаза.
Обойдя город Галац, путники направились вдоль Дуная к броду у Облучицы.
Всю эту часть пути конюший ехал в мрачном молчании, вспоминая печальные дни. Ведь где-то среди дунайских плавней, существует заброшенный островок, на который Ионуцу Ждеру уже не попасть. Быть может, пожары опустошили тот остров или его затопили весенние бурные воды. Быть может, там сейчас гнездятся лишь дикие гуси да пеликаны. А скорее всего обрушился на него ураган, повырывал все с корнем и унес в море. На тот островок, которого сейчас, вероятно, уже нет, привело Ионуца первое в жизни безумство – безумство первой любви. Кажется, что это было давным-давно, и теперь немного стыдно за себя, что из-за него произошла заваруха, в которой он чуть было не погиб. Он не погиб, ибо он «дурное отродье», как однажды сказала ему матушка. Но он мог погибнуть и погубить своих родных. Таким уж он был тогда, – совсем потерял голову из-за мимолетной любви. Да, он мог погибнуть, был бы теперь забыт, и те парнишки на берегу Серета говорили бы в ночном о более достойном человеке.
Однако он не погиб, ибо возле него был верный слуга Ботезату. Насколько безумствовал хозяин, настолько благоразумен был слуга.
– Ты еще помнишь, Ботезату?
– Что помнить-то, – удивился Георге Татару.
– Он уже не помнит, да и впрямь, зачем вспоминать, раз странствуешь по новым дорогам, в другом краю молдавской земли.
Внимательно глядя на слугу, Ионуц Ждер понимает, что татарин ничего не забыл. А Ботезату молча и спокойно глядит на изменчивый мир божий.
Конюшему Ждеру хочется сказать доброе слово своему слуге, но лучше промолчать, не ворошить прошлое.
А Ботезату считает, что нужно отвлечь хозяина от мрачных воспоминаний, отогнать их.
– Конюший, прежде чем мы доберемся до Облучицы, нас настигнет дождь.
В самом деле, косматые тучи несутся с верховьев Дуная, и заросли прибрежного ивняка гнутся, будто хотят сорваться с корней и улететь. Стаи диких уток то плывут стремительно по течению реки, то пересекают ее в поисках укрытых заводей.
Но прежде чем дождь настиг путников, они остановились, слуга достал из-под седел домотканые плащи. Оба набрасывают их на плечи, натягивают башлыки до самых бровей. Снова скачут галопом, спеша добраться до пастушьих шалашей или до сыроварен местных крестьян. Однако нет здесь ни пастушьих шалашей, ни крестьянских сыроварен. Дунайский берег возле брода Облучицы был в том году пустынным. Архимандрит Амфилохие предупреждал Ждера, что по ту сторону Дуная Облучица зовется Исакчой и там уже идут владения султана Мехмета. Еще весной тут плыли вверх по реке турецкие фелюги с грузом для дунайских крепостей османов. Везли они ячмень и пшеницу, баранье сало и копченое мясо, живой скот и оружие. Пастухи и крестьяне на молдавском берегу поняли, что это означает, к этому они издавна привыкли, и потому отошли от Дуная в глубь страны – подальше от опасности, поближе к войскам Штефана-водэ. А войска господаря расположились в Килии и Белгороде.
И опустошенная местность, в которой некогда обитали крестьяне и пастухи, стала неузнаваемой.
Всадники уже достигли той излучины Дуная, откуда виднелась Исакча, и вдруг на них обрушились гроза и ливень. Исакчу они увидели лишь на мгновенье, пока еще в той стороне было ясное небо. Но дождь вихрем домчался и туда, затянув все сплошной завесой. Все вокруг теперь застилало серое полотно дождя.
Под нестихавшим ливнем путники добрались наконец до переправы; паром уже готов был отойти от берега. Черные, голые по пояс гребцы подняли весла, а человек в бурке, распоряжавшийся на пароме, подгонял опаздывавших всадников; последние из них торопливо спускались с берега. Конюший и его слуги смешались с толпою.
– Он говорит, – объяснил Георге Ботезату своему хозяину, – что все овцы уже на пароме, и мешкать нельзя.
Ждер приказал:
– Подгони коня, чтобы и нам взойти на паром…
Лишь только они взошли на паром, ведя коней под уздцы, молния разорвала тучи, и долгий раскат грома прокатился по ту сторону Дуная, над заводями и зарослями.
Ветер на мгновение стих, паром отвалил от причала, устроенного под старыми липами, и потихоньку заскользил по реке к противоположному берегу.
Все произошло так быстро, в грохоте бури, что Ждер даже не успел подумать, верное ли решение он принял. Но как только он очутился на переполненном пароме среди овец, рядом с измаильтянами, охранявшими скот, – тотчас в глубине его души зашевелился демон, начал сверкать глазами и скалить клыки, молчаливо, но явственно выражая недовольство совершившимся. Дождь все не переставал, и чужеземные грабители, закутанные в плащи и бурнусы, еще не замечали, что на пароме стало на два человека больше, – на два человека, неизвестно каким ветром занесенных туда. Но, без сомнения, не пройдет и четверти часа, как кто-нибудь из басурман начнет таращить глаза на незнакомцев и даст знать о них своему старшому.
