Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)
Подобные дела не делаются второпях. Закончить их надо, скажем, месяца за три – примерно к Дмитриеву дню. К этому сроку тайно подоспеет конный полк из Молдовы и ворвется в брэильскую землю. Гоголя об этом будет вовремя извещен. И если случится, что оба недруга господаря окажутся в руках молдавских конников, то о сем подвиге грешного, но отважного мужа по имени Гоголя будут говорить не только в Васлуе и Сучаве, но и в Царьграде и в Крыму, о нем станет известно и венграм, и ляхам, и литовцам, и всем людям на белом свете. Слух об этом небывалом деянии храбреца Гоголи, сделавшего то, что под силу лишь целому войску, дойдет и до престола царя небесного – и вседержитель, покачав головой, скажет: «Это истинный христианин, ибо он совершил сей подвиг ради меня. Пусть же сотрутся в книге живота все его грехи, вольные и невольные». Ты понял, Гоголя?
– Понял, – ответил Гоголя. Он стоял, прислонившись к стене, и луч света из окошка падал на его лицо. – Именем бога, которому я хочу служить, молю тебя: пусть меня пошлют свершить это. Не оставляй меня, конюший Ионуц, замолви доброе слово, вступись за меня, пусть мне будет дозволено отправиться в Брэилу.
– Я поговорю с отцом Амфилохие, а там видно будет, – с сомнением ответил Ждер. – Как лучше поступить, рассудит сам архимандрит. Я мыслю так: вначале надо вернуть тебе коня и оружие, да отпустить тебя куда-нибудь на луг или опушку леса, где бы ты мог надышаться запахом цветов и ощутить свежесть родников. Засим ты должен вернуться, припасть к стопам его преосвященства и попроситься на эту службу. Я буду там и поддержу тебя. А покамест оставляю тебя. Я еще приду.
– Когда?
– Послезавтра.
– Не оставляй меня, честной конюший, до послезавтра слишком долго.
– Не слишком долго. Пусть остынет твоя голова, посмотрим, что тебе подскажет холодный рассудок.
– Будь уверен, что я не передумаю.
– Ладно, посмотрим.
– Ох! Не оставляй меня. Я жажду вновь стать человеком.
– Хорошо, тогда я приду завтра.
– И до завтра долго, конюший Ионуц, но я буду ждать. Что же делать? Буду ждать до завтра. Но уж завтра приходи непременно!
Ждер оставил узника, дабы тот терзался и душой и телом. Позвал отца Емилиана, попросил его запереть тяжелую, окованную железом дверь. Дверь эта напоминала крышку гроба. Когда монах толкнул ее плечом, она глухо бухнула под низким сводом. Монах с трудом повернул ключ, ввертывая его словно сверло.
«Теперь, – размышлял Ионуц, – Гоголя ждет моего возвращения. Стоит и как безумный смотрит на дверь. Слушает, как удаляются наши шаги, и ждет. Ждет. Отсчитывает мгновения, как ледяные бусинки. Будет глядеть в зарешеченное окошко и ждать, пока не начнет смеркаться. Потом будет дожидаться переклички стражи и пения петухов. Так медленно-медленно пройдет ночь, потом наступит утро. Однако конюший Ионуц не сразу пожалует в темницу, у него свои расчеты. Он заставит атамана Гоголю помучиться еще один день и еще одну ночь, чтобы видения в его разгоряченном воображении стали еще более яркими, а надежды более жгучими. Может случиться, что и в самом деле атаман Гоголя весьма храбрый, но сумасбродный молодец, соблазнится дерзким замыслом».
Ждер хранил в памяти хвастливые слова атамана, сказанные им как-то раз на пирушке: мол, лишь такой храбрец, как он, Гоголя, сможет притащить в мешке крепко связанного боярина Миху и преподнести его в дар господарю Штефану-водэ. Из этого давнего воспоминания и родилась смелая мысль у самого Ждера, когда он так хитро вел разговор с атаманом Григорием Гоголей.
«Гнездятся где-то в глубине нашего существа, – думал Ионуц, – как на дне темного колодца, причудливые мысли. Они таятся там неведомо для нас, и вдруг, неизвестно по какой причине, взлетают какими-то зигзагами и кругами к нашему сознанию! Вот шел я вчера по Васлую и видел княжий поезд, смотрел, как движутся строем облаченные в кольчуги всадники с саблями и копьями; потом я остановился у одного торговца из Бырлада, чтобы осушить кубок медовухи, – она хранится у него в глубоком, в сорок ступеней, погребе, дабы сей напиток был прохладительным, а вместе с тем мог и разгорячить человека; затем я более часа вел беседу со своим дядюшкой, святым отцом архимандритом, рассказывал ему об атамане Григории. И наконец возвратился в дворцовый покой и растянулся на ложе, глядя на потолок и находясь во власти уже других дум, мелькающих в глубине сознания.
Я узнал, что по повелению господаря через несколько дней сюда прибудет его сын Алексэндрел-водэ. Но прежде, чем прибудет Алексэндрел-водэ, я умчусь, не оставив следа, подобно перелетной птице, в далекий путь, в глубокой тайне от всех, кроме отца архимандрита Амфилохие.
И тут еще один светлячок воспоминаний загорелся в памяти. К чему – неизвестно, – быть может, пойму позже.
Однажды осенью к нам в Тимиш, в ту пору, когда я был еще мальчишкой и только начинал ходить на охоту вместе с батюшкой, прибыл боярин из Сучавского края, не помню теперь, как его звали. Он был уже не молод; носил похожую на метлу седую бороду, а силища и голос у него были неимоверные. Мы с восхищением смотрели, как он пьет вино (он был известным бражником), и слушали, как он рассказывал разные небылицы. Боярин тот спал в комнате батюшки, там же спал и я. Я, по малолетству, уходил спать пораньше – кланялся старшим, молился, ложился, и матушка осеняла меня крестным знамением на сон грядущий. Батюшка и боярин, хотя и уставали на охоте, да разомлеют, бывало, от угощения, шли отдыхать позднее. Но едва только они входили, я просыпался и, лежа с открытыми глазами, слушал их разговор. И вот однажды боярин говорит батюшке:
– Боярин Маноле, хочу сказать насчет молодца, с которым приехал к тебе на охоту. Во всей Сучаве нет более хвастливого парня, чем он, – право, несет такое, что просто диву даешься. И считает себя храбрецом из храбрецов.
– Ты говоришь о пивничере? – спрашивает батюшка.
Я еще тогда не знал, что такое «пивничер». Но с того времени запомнил это слово.
– Да, о пивничере, – ответил боярин-бородач. – Хочется мне, дорогой Маноле, сыграть с ним такую шутку, чтобы слух о ней дошел до самой венгерской земли. Пивничер, – продолжал бородач, – отдыхает в соседней комнате. Завтра вечером, когда мы будем сидеть за столом, сделай, пожалуйста, то, о чем я тебя попрошу. Найди в курятнике черного петуха, спрячь его под кунтуш, чтобы никто не видел, и войди с ним в соседнюю комнатку. Засунь петуха поглубже в печь и затвори дверцу печки. А потом приходи туда, где мы будем.
– Ну и что получится, если я запрячу петуха в печку? – спросил батюшка.
– Завтра вечером узнаешь, после того как все мы разойдемся по своим комнатам.
– Ладно, – согласился батюшка, – но все-таки хотелось бы знать, что же будет.
– Ничего плохого не будет, только ложись спать подпоясавшись.
– Скажи, человече, что же будет с петухом? И почему я должен подпоясаться.
– Не скажу, увидишь. А подпоясаться надо потуже, а не то лопнешь со смеху. Что касаемо петухов, то могу сказать, что с самого сотворения мира ни один философ не мог дознаться, почему петухи в дождь ли, в непогоду, в ведро ли выкликают все часы ночи. В положенное время они начинают петь, и все тут. Говорят, они будто бы слышат пение святого петуха в райском саду, а людям сего не дано, но это басни; другие говорят, что господь, создав петухов, повелел им быть астрологами. Не зря поют они к дождю так, а к хорошей погоде по-другому. Но какие же петухи астрологи?
– А все-таки – астрологи, и даже получше тех, что без крыльев… – рассмеялся батюшка.
– Ну пусть, – засмеялся и бородач, – а в чем тут подлинное дело, никто не знает, да и не узнает, ибо тут не что иное, как власть божья. Завтра ночью, когда настанет время, петух запоет в печи. Ежели он стар, запоет сам по себе, а ежели молодой, то запоет, услыхав другого петуха.
– Ах, так? – сказал батюшка, зевая. – Посмотрим, что из этого получится.
– Посмотришь, но не забудь подпоясаться.
Подслушав этот разговор, я прижался щекой к подушке и заснул. Что-то мне приснилось, потом сон смешался с явью, и все забылось.
На следующий вечер, когда пришли батюшка и сучавский боярин, я дремал. Они говорили шепотом, о чем-то советовались, потом умолкли, как будто ждали кого-то.
«Кого они ждут?» – думал я.
Никого они не ждали. Бородач что-то попросил. Батюшка, как был, босой, вышел и что-то принес. Я приподнялся на постели и увидел, что это был кубок вина. Вначале, как положено, отпил батюшка, а потом передал кубок гостю, и тот стал медленно, неторопливо пить, делая батюшке какие-то знаки рукой. И оба молчали. У батюшки слипались глаза, он позевывал.
И вот что-то послышалось.
Что это? Я испугался. Показалось мне, что загремела труба архангела Гавриила. Где? На небе? Под землей? Далеко или близко? Кто его знает – где; может, в двух шагах, а может, это просто у меня в ушах звенит? На мгновение смолкнет, и снова разразится ревом. И такой страх напал на меня, что я вскочил на ноги и закричал. Батюшка обнял меня, накрыл одеялом. Но я все равно все слышал. Потом припомнил, о чем говорили бояре прошлым вечером, и успокоился. Высунул голову из-под одеяла, и, наверно, глаза у меня блестели, как у бесенка.
Печь была сложена так, что одной стеной выходила в нашу комнату. Труба архангела или вой нечистого были хорошо слышны и здесь, и в комнате пивничера. Что же он там делал?
Кажется, пивничер пока ничего не делал. Застыл, поди, в постели от ужаса. А через некоторое время поднялся и стал шарить за кроватью, за ларями, за поставцами. Открыл дверь, прислушался, нет ли кого в сенях. Наступила тишина; петух, выполнив свой долг, замолк; боярин из Сучавы и батюшка хватались за бока от смеха.
Когда петух завел свою песню во второй раз, сучавский боярин обрадовался еще больше, ибо дикий страх снова поднял пивничера с постели.
Почему вдруг всплыли в памяти все эти воспоминания?
Сейчас мне понятно. Потому что Алексэндрел-водэ будет спать в этой самой келье, в которой сейчас нахожусь я».
Погрузившись в воспоминания и мысленно разговаривая сам с собою, Ионуц Ждер обдумывал план действий. Он встал с постели и с пристальным вниманием осмотрел все вокруг. Печь была сложена в углу и примыкала к часовне. Дымоход тянулся вдоль стены и выходил на чердак. Ну мог ли такой человек, как Ионуц, не обследовать чердак княжеского дома?
Был двенадцатый час, господарь еще не возвратился; отроки ушли в боковушку, так что в коридоре, который они обычно охраняли, никого не было. Ждер посмотрел в один конец крытого перехода, потом в другой и осторожно проник в часовню, положил поклон перед иконостасом.
Повернувшись налево, он увидел дверь, ведущую на башенную лестницу. Дверь была не заперта. Ждер поднялся на башню, увидел оттуда город, и княжеский двор, и помещения для слуг, и крытые дранкой службы, подходившие к окну его покоя, – к тому самому окну, из коего он глядел. С ближайшей крыши ловкий человек без труда мог пробраться в окно.
Из башни Ждер спустился до середины лестницы, где была ниша, а в ней дверь, ведущая на чердак господарского дома. Он так и думал, что проход должен быть.
Пробравшись на чердак, он направился к слуховому окну, чтоб посмотреть на крыши, проходившие ниже окон дворцовых покоев. Таким образом он легко обнаружил дымоход, идущий из его комнаты. Нет, улыбнулся Ждер, это комната не моя, ее отведут княжичу. Дымоход же этот не главный, а отводная труба, которую в Верхней Молдове называют «медведицей». Это боковой дымоход, поменьше. Он тянет дым из печи и направляет его в основной дымоход. Ждер добрался до «медведицы». В ней нетрудно сдвинуть в удобном месте два кирпича, чтобы образовался проход вниз, к печи, обогревавшей его комнату. Ах, нет, не его комнату, тут будет почивать Алексэндрел-водэ.
Значит, надо сюда вернуться, прихватив с собой инструменты в мешочке и спрятав мешочек под одеждой.
Одним из этих инструментов, молотком, он отобьет обмазку. Второй – железный скребок – нужно просунуть между кирпичами и, нажав покрепче, приподнять их. Достаточно будет сдвинуть два кирпича. Затем вынуть из мешочка тоненькую веревочку, длиной примерно в десять локтей, обвязать одним ее концом кусок кирпича и опустить в дымоход, чтоб определить, докуда он достанет. А достать этот кирпич должен до первого колена дымохода. Убедившись, что кирпич достает до этого колена, он вытащит из мешочка еще кое-что, а именно – петуха. Петух может быть и не черным, – все равно в дымоходе его никто не увидит. Привязать петуха к кирпичу и осторожно опустить его, но так, чтобы не зашибить. Пусть он там сидит и подает свои сигналы, сколько угодно, а потом можно будет его снова вытащить на чердак, а там спрятать в мешочек. В том мешочке, притороченном к седлу своего хозяина, он отправится в долгий путь, в Нижнюю Молдову, на Дунай и еще дальше, как того требует государева служба.
Обдумав все это, Ждер по лестнице спустился в часовню, а оттуда – в коридор. Там по-прежнему никого не было. Штефан-водэ еще не вернулся.
Где же Георге Ботезату?
Преданный слуга, самый верный на всем свете, недвижно стоял возле двери спальни Ионуца. Он видел, как вышел хозяин, как скрылся в часовне, – может, хотел помолиться, а может, оттуда направился еще куда-нибудь. Ботезату терпеливо ждал его возвращения. Смотрел, молчал. Уж таков был у него нрав.
Ионуц позвал его в свой покой и сказал, что ему нужно.
Его милости нужен был молоток каменщика, скребок или долото, веревка длиной в десять локтей и петух. Петух может быть любым – черным, или белым, или рябым, но непременно должен звонко петь.
Если кто подумает, что Георге Ботезату удивился, получив такой приказ, тот ошибается.
– Хорошо, господин, принесу, – ответил он, не моргнув глазом.
– Нет, Георге, сегодня не приноси. Принесешь, когда скажу. Мы пробудем при дворе господаря еще два-три дня, а потом отправимся невесть куда. Все, что я велел приготовить, ты пока держи при себе.
– Когда понадобится, хозяин, я достану и рябого петуха, и все остальное.
– Не обязательно рябого, можно и черного.
– Скажи, хозяин, какого именно нужно.
– Черного.
– Хорошо, господин, я подберу черного, – бесстрастно ответил татарин.
В тот день Ждер вновь увидел господаря и обрадовался его приветливому взгляду. Вечером, когда зажгли свечи, он пошел к отцу Амфилохие и держал с ним совет. На этом совете Ждер узнал, что Алексэндрел-водэ прибывает в Васлуйский стан в субботу, девятого июля. Стало быть, в пятницу, восьмого, он, Ждер, должен уехать.
– Будь во всем осторожен и не спеши, – наставлял племянника Амфилохие Шендря, – хорошенько запомни все, что я тебе говорю сейчас и что скажу еще завтра и послезавтра. В пятницу с утра ты пойди помолиться и в тот день блюди пост. Я отслужу молебен, чтобы пресвятая дева ниспослала тебе удачу.
– Сделаю все, как ты велишь, святой отец и дядюшка, – смиренно ответил Ждер. – Однако прошу твое преосвященство вспомнить до отъезда моего, о чем мы с тобою говорили, и решить судьбу атамана Григория Гоголи. Отдай его мне.
– Отпустить его?
– Освободи его, святой отец и дядюшка, пусть он отправится в свой края. Думаю, что он пойдет туда, куда я его пошлю. Ежели ошибусь – не велика беда, тогда мне самому придется сделать то, что я намеревался переложить на его плечи.
– Ионуц, я обещал исполнить любую твою просьбу и слово свое сдержу.
– Тогда, святой отец и дядюшка, отпусти и того старого кривого казака, пусть и он оставит княжескую службу и отправится с Гоголей. Старик может уехать и один, но Гоголе без него трудно придется; у старика умная голова – он может оказаться полезным для атамана Гоголи.
– Сделаю и это, все сделаю для моего племянника, – вздохнул отец Амфилохие.
В четверг, едва занялся день, второй конюший Ионуц Черный спустился с отцом Емилианом в подземелье, где томился атаман Гоголя.
Атаман Гоголя еще больше осунулся от бессонницы и томительного ожидания. Увидев, что к нему идет Ждер, он упал на колени и стал молиться. Войдя в темницу, Ионуц выждал, когда узник отвесит поклоны, и только потом сообщил ему об освобождении и позволил поцеловать полу своей одежды. Он решил, что не стоит повторять то, что было уже сказано в прошлый раз.
– Иди, атаман Гоголя, – сказал он – Я даже не требую от тебя, чтобы ты не забыл, что я тебе говорил.
– Я слышал святые слова. – Григорий Гоголя поклонился. – И крепко запомнил, что должен ждать вестей и знака к Дмитриеву дню.
– Ладно, атаман княжей службы, желаю тебе здоровья и удачи. А когда выйдешь на божий свет, я пошлю к тебе, чтобы ты не скучал, деда Илью Алапина.
Так вырвался Гоголя из мрака темницы, в которой томился. Он выпил сладкого зелья, погрелся на солнце, растянулся на лугу, хорошенько выспался, потом подождал деда Илью, который привел двух коней; затем повернулись они к востоку и перекрестились и наконец вскочили на коней и умчались.
Преосвященный Амфилохие улыбнулся племяннику:
– Думаю, что этих молодцов мы увидим лишь в день Страшного суда.
Утром в пятницу Ионуц Ждер исповедался архимандриту и причастился. В этот день он держал строгий пост, дабы очиститься от всех своих грехов и провинностей. Чувствуя себя просветленным и чистым, как после купанья в Озане, – теперь сумка его грехов была совершенно пуста, – он мог позволить себе, без особой опасности для своей души, сыграть «шутку черного петуха», как он назвал проделку, которую подготовил.
После молитвы господаря, получив еще раз благословение отца Амфилохие, в час, когда день сменяется ночью, Ионуц Ждер двинулся в путь, «подальше от двора», как требовал его дядюшка. Он погнал коня рысью, ни разу не оглянувшись. Теперь он не будет знать отдыха до тех пор, пока не прибудет в далекие, одному богу известные края, к теплому морю, к Святой горе, где в шестистах храмах поют и молятся монахи. Георге Татару скачет вслед за ним, с великой осторожностью храня, как велено ему, притороченную к седлу сумку, с которой он не знает, что делать.
На пути к Святой горе Ждер мог себе позволить лишь несколько коротких остановок. Первый привал удобнее всего было сделать у города Васлуя, возле мельницы деда Иримие, и заодно потребовать выполнения обещания, которое дал ему старый Иримие. Обещание это касалось хорошо сваренной мамалыги из просяной муки мелкого размола, а также плотвы и карасей, пойманных в камышовых зарослях. Дед Иримие хорошо знает, как очистить и как посолить рыбу, а испечь ее на угольях сумеет и Георге Ботезату.
– Что ты с такой осторожностью везешь в сумке, Георге?
– Черного петуха… – не громко и не тихо, ровным голосом ответил Ботезату.
– А карасей и плотву ты умеешь печь на угольях?
– Умею.
Только обрывки такого разговора и могли услышать встречные путники. Ветер уносил слова в сторону. Те же, до кого они доносились, тут же забывали о них. Никто ничего не узнал о двух всадниках, – хозяине и слуге.
А в субботу ночью, в глубокой предгрозовой темноте, Ждер возвратился к облюбованному месту у частокола, возле сараев и других служб. Там был незаметный лаз. Одетый как простой слуга, Ионуц неслышно подошел к конюшням, прижимая к себе сумку. Потом взобрался на сеновал, как будто хотел там переночевать. Оттуда, согнувшись, прошмыгнул на крышу, таща сумку на плече. С крыши он разыскал путь к большому чердаку княжеского дома и нашел «медведицу». Нащупал в ней дыру, привязал к веревке петуха и обломок кирпича и опустил до верхнего колена дымохода. Затем вылез на крышу, и прополз по ней, как кошка, до стены. Подкрался к знакомому окну. Ощупал его и убедился, что с пятницы здесь ничего не изменилось, – крючок был снят, окно плотно притворено, так, как он сам притворил.
Прислонившись к стене под окном, Ждер застыл в ожидании. Он ничего не боялся и ни о чем не думал. Чувствовал себя словно в сказке из детства. Он готов был сразиться с чудищем в облике черной тучи, которое закрывало звезды и, раздуваясь, ползло над городом.
На мгновение окно осветилось пламенем свечи, зажженной слугой Алексэндрела-водэ.
Послышались голоса.
Стало быть, Алексэндрел-водэ готовился ко сну.
Донесся веселый возглас.
Стало быть, Алексэндрел выпил кубок вина, сладкого кипренского вина, которое княжич так любит.
Голоса смолкли. Слуга ушел к себе.
Через некоторое время свет затрепетал, как крыло, и вскоре окно стало темным.
Его светлость Алексэндрел-водэ, видно, растянулся на постели, закрылся с головой одеялом и, по привычке повернувшись лицом к стене, стал ждать, когда придет сон. Он молится, просит хороших сновидений, как приучила его княгиня Кяжна, и засыпает.
Княжич засыпает. Но серая тень под окном бодрствует, словно ей не дает спать ночной холодок. Черные тучи временами стряхивают капли дождя. Затем облака редеют и лишь прозрачной дымкой застилают звезды. Проходит час; надвигаются другие тучи, подгоняемые ветром, моросит мелкий дождь. И вновь в высоте остается лишь белесая дымка.
Начали хлопать крыльями и перекликаться петухи. Очнувшись от дремоты, караульные издают протяжные возгласы:
– Слушай!
– У ворот все в порядке!
Ждер выслушивает их всех по очереди, но все время стоит настороже и ловит другие звуки.
Наконец услышал. Услышал, как глухо, словно в подземном мире, завыли мертвые. Раз, другой, третий.
На третьем крике княжич сбросил с головы одеяло, выскочил на середину комнаты и бросился было к двери. Окошко неслышно отворилось. Ждер легко перемахнул через подоконник. Правой рукой он перехватил перепуганного княжича, а левой зажал ему рот. И держал Алексэндрела, как в клещах, пока не почувствовал, что тот дрожит и слабеет.
Еще раз завыло в земле, в царстве мертвецов.
– Душа Атанасия Албанца! – послышался стон в тяжелой тишине.
Княжеский отпрыск глухо замычал – крепкая рука сжимала его челюсти.
Он упал на колени. На мгновение лишился чувств. Ждер в темноте подвел княжича к постели. Уложил и все так же крепко держал его.
– Завтра ты подумаешь, что это был сон, – угрожающе шепчет он. – Но ты не спишь, ты бодрствуешь, ты дышишь и видишь. Атанасий Албанец погиб по твоей вине и взывает к богу о мщении. Он признался в том, что ты приказал ему совершить, и над тобой теперь нависла угроза его признаний. Есть у тебя побратим, ты его преследуешь. Однако помни: заболеет он – заболеешь и ты, умрет он – тут же и за тобою придет смерть. Снится тебе это или не снится?
– Не снится, – стуча зубами от страха, ответил Алексэндрел.
Он почувствовал себя во власти давних страхов, которые испытывал в детстве.
– Закрой глаза, иначе смерть тебе.
Ждер слегка кольнул княжича кинжалом, который подарил ему постельничий Штефан Мештер.
Алексэндрел затрепетал под одеялом и уткнулся головой в подушку. Еще раз прозвучали издалека зов мертвецов из-под земли и стон несчастного Атанасия. Ждер стоял и следил за княжичем. Тот глухо стенал и вздыхал, бормоча молитву – заклинание княжны Кяжны:
– С нами крестная сила! С нами крестная сила!
Ионуц Черный выскользнул, как кошка, в окно. Уходя, накинул на петли крючки. Поднялся на чердак и вытащил петуха, а потом исчез так же неслышно, как и пришел. В ночном мраке он быстро и незаметно пробрался на сеновал, а оттуда спустился вниз, к изгороди, где за частоколом его ждал татарин.
– Держи, Ботезату, эту суму, – сказал Ионуц шепотом. – Черные петухи хороши для того, чтобы будить нас но утрам. А нам предстоит долгий путь в турецкое царство.
