Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА VII
Ждеры едут в стольный город
Братья Ждер со своими служителями въехали в княжескую крепость 2 сентября, то есть на второй день нового 1472 года. Был десятый час утра, и господарь находился в думной палате, разбирая дело о захвате земли на берегу Прута около Конского Брода. Тяжебщики стояли у дверей палаты со своими священниками и свидетелями – древними дедами. По обыкновению, прежде чем войти в думную палату, господарь отстоял службу в часовне и вкусил просфоры. Творил он суд до полудня, затем люди выходили во двор в ожидании либо государевой грамоты с печатью, либо служилых бояр и межевых приставов, которым надлежало исполнить княжий приговор.
Люди с великим трепетом являлись на суд государя, страшась карающей силы его меча, ибо верили, что князь Штефан избран высшим промыслом для того, чтобы установить порядок в Молдове. Подобно тому как плодоносит земля, так и смертные должны трудиться без лукавства и кривды. Честным – мирная жизнь среди честных, злодеям – кара и тьма подземелий. Государь божьим изволением тверд в своих решениях.
Милости князя дожидались не одни тяжебщики. Были тут и каменных и колокольных дел мастера, были и львовские купцы, и посланец жителей города Брашова. А под окнами часовни дожидались благочестивые иноки со святого Афона.
Только гонец, прискакавший вслед за Ждерами в десятом часу, был немедленно допущен к князю. Он привез спешную весть от белгородского пыркэлаба.
Весть касалась приезда царевны Марии. Тревожный шепот поднялся по ратным службам. Вскоре из дворца показался преподобный архимандрит Амфилохие Шендря. Он заморгал, ослепленный солнечным сиянием и, благословив на ходу окружающих, направился прямо к крыльцу капитана Петру.
Взгляд монаха остановился на Ждерах. Они сразу поняли, что именно их и ищет архимандрит. Ионуц гордо поднял голову, затем снял шапку, ожидая своей очереди, чтобы приложиться к руке монаха. Конюший Симион спокойно подошел под благословение архимандрита.
– Узнав, что ты прибыл, государь обрадовался, – сказал Амфилохие, положив руку на плечо конюшего. – Дай срок, конюший Симион, князь управится с делами сих людей, потом он найдет свободный час и для своих друзей.
От ласковой речи преподобного сердце Симиона забилось чаще. Ионуц украдкой оглянулся. Ему хотелось, чтобы и другие услышали эти слова. Чуть поодаль находился капитан латников. За ним, подпирая стену спиною, стояли могучие сыны старшины. Лишь после того, как Ионуц мигнул им, они поняли, что тоже должны обрадоваться: переглянувшись, они посмотрели на Ионуца, и оба изобразили на лице радость. В глубине галереи, в укромном уголке, находились служители, охранявшие поклажу и оружие братьев Ждер. Георге Ботезату следил за Пехливаном, чтобы он не шумел, а на левой руке держал ястреба Ионуца и совал ему в клюв кусочки мяса. Три кусочка получал ястреб, а четвертый предназначался Пехливану. Собака ловила мясо на лету. Эти служители тоже заметили, как приосанился Ионуц. Видно, заживем неплохо при дворе, рассуждали они, и еды будет вдоволь, и времени для сна. А ведь, кроме ночного сна, есть другой, покрепче и послаще, в жаркие дни бабьего лета, когда лежишь в тени и легкий ветерок отгоняет мух.
Архимандрит Амфилохие повернулся к Маленькому Ждеру.
– Скажи мне, Ионуц Черный, здорова ли конюшиха Илисафта?
– Здорова, слава богу. Благодарствую, отче.
– Небось обрадовалась, что настал конец твоим мучениям в Нямецкой крепости?
– Обрадовалась, – ответил Ионуц, краснея до корней волос.
– А дозволяет ли нам конюшиха считать тебя одним из самых близких слуг господаря?
Ионуц помедлил, обдумывая острый ответ, но вовремя сдержался. Сердце гулко стучало. Монах потянул юношу к себе и, касаясь его уха редкой своей бороденкой, шепнул:
– Недобрые дела забыты.
И добавил, чтобы и слуги услышали:
– Знайте: приближается время достойных.
Серыми своими глазами он тотчас заметил озабоченность, отразившуюся на лицах окружающих.
– Знайте же еще, – продолжал он, – что прибыл гонец от их милости пыркэлабов Луки и Былко. Буря заставила галеры Мехмет-султана укрыться в лимане Святого Николая, за Железными Клыками. А как только установилась погода, на севере показалась генуэзская каравелла, на которой плывет к нам долгожданная радость. Когда в думной палате князю прочитали грамоту с этой вестью, лица всех вельмож посветлели. Так пусть же радуются и служители государя, а его милость пивничер пусть выдаст к обеду положенное.
Весть разнеслась с быстротой молнии, голоса смешались, славя повелителя. Дозорные на стенах подняли кушмы на копьях. Привратная стража затрубила в трубы.
После полудня служители и ратники получили позволение веселиться. Капитан Петру поставил стражу, наказав никого не подпускать к ратным службам, даже постельничего Григорашку Жору. А то как бы не дошли до боярских ушей слова немецких латников и лучников. Кое-кто из них, хмелея, приходил в раж и распускал язык. Правда, капитан Петру умел укрощать своим шестопером и самых строптивых воинов. Стоило ему поднять черный шестопер с серебряной насечкой, как все они каменели. Некоторые при этом чуть-чуть пошатывались, но никто и пикнуть не смел.
Но даже на второй день князь не смог принять конюшего Симиона с младшим братом. К полудню прибыли в крепость старый конюший Маноле и старшина Некифор. Боярин Маноле ждал повелений касательно коней для свадебного поезда. Сам он должен был на княжьем скакуне следовать в свите от крепости до кафедрального собора и обратно. Некифор Кэлиман приехал узнать, каковы будут распоряжения насчет дичи и рыбы для свадебного пира. Старикам тоже не удалось пробиться к князю.
Как только было покончено с судебными делами, вокруг князя расположились со своими столиками писцы, держа наготове гусиные перья. Штефан рассылал королям, воеводам и панам ляшской и трансильванской земли приглашения, уведомляя их о предстоящей церемонии бракосочетания в стольном своем городе Сучаве.
Сколько бы их ни прибыло, все будут приняты как добрые братья во Христе. И недостатка не будут знать ни в пище, ни в жилище. Одно им останется – веселиться. Особые латинские грамоты были написаны дьяками князю Трансильванскому и королю Польскому. Штефан просил их дозволить молдавским боярам, сбежавшим еще при Петру Ароне, вернуться в свои отчины в Молдову, где их ждет прощение. Помимо латинских посланий, для некоторых бояр-беглецов были написаны грамоты на сербском языке. Одна из них вновь уведомляла логофэта Миху, жившего в изгнании во Львове:
«Милостью божьею мы, Штефан-воевода, господарь земли Молдавской, сим уведомляем всех, кто сию грамоту прочтет или услышит, что дана оная его милости логофэту Миху. И по получении сего листа изволь явиться к нам без страха, ибо мы снимаем с тебя опалу и гнев наш из сердца изгоняем. И жить тебе в чести заодно с именитыми нашими боярами, и до самой смерти никто не вспомянет прежних твоих грехов. Ибо прощены они в радостный день сретения новой княгини, в чем порукой честь наша и христианская вера».
Содержание этой грамоты преосвященный Амфилохие передал по памяти, стоя на крыльце дома капитана Петру, где собрались поговорить о том, о сем жители крепости. Конюший Маноле и старшина Некифор недоверчиво покачали головой.
– Прощения прошу, святой отец, – сказал старшина. – Я – что норовистый конь конюшего Маноле.
– У нас нет норовистых коней, – возразил конюший.
– Чур тебя, нечистая сила! Значит, я единственная норовистая кляча во всей Молдове. Не верю, чтобы Миху одумался. Человек, который всегда отвечал кривдой на правду, не может доверять другим. Наверняка логофэт опять останется глухим, когда ему будут читать княжескую грамоту о помиловании. Доходили до него и раньше подобные грамоты, но боярин Миху побоялся оставить Львов. На этот счет конюший Маноле знает побольше моего. Логофэт Миху кричал во всеуслышание возмутительные слова против нашего господина и послал злодеев увести жеребца Каталана, старого коня его светлости. Князь отсылает милостивую грамоту, а читать будет ее лживый недруг.
– И все же, честной старшина Кэлиман, – мягко возразил архимандрит, – логофэту Миху было бы лучше покориться. И для земли нашей так было бы лучше. В Польше не должно быть хулителей и лукавцев. Вот я и полагаю, что логофэт непременно явится и припадет к стопам государя.
– Чур тебя, нечистая сила! А вот я да честной конюший Маноле, зная цену этому товару, полагаем, что вряд ли увидят его на порубежной заставе господаря.
– Увидим, – все так же мягко ответил преподобный отец архимандрит. – Этой ночью мне привиделось во сне, что логофэт Миху явится пред лицо государя.
Старики подивились такому сну. Ионуц Ждер слушал архимандрита внимательно, силясь вникнуть в скрытый смысл его слов. Симион подтолкнул брата локтем, не глядя на него и не проронил ни звука.
Из думной гридницы господаря вышли во двор бояре и стали звать служителей. Одним подводили оседланных коней. Другие, потолще и постарше, ждали колымаг. Они шествовали, осанистые, друг за дружкой в дорогих уборах, опираясь на высокие посохи. Вот показалась и борода преосвященного владыки Феоктиста. Иноки окружили его, помогли взобраться в возок. Его милость Яцко Худич сел в седло и учтиво поклонился вельможам. На лице его блуждала улыбка. Хоть он и кланялся другим, но считал себя самым крупным боярином при дворе государя, ибо накопил немало денег не только в серетской усадьбе, но и в своем краковском торговом доме. Разумно поделив свои богатства на две части, он чувствовал себя уверенно и прочно. Поклоны, которые он отвешивал направо и налево, доставляли ему тайное удовольствие; но он, словно щитом, прикрывал это удовольствие тонкой улыбкой.
Только собрался боярин тронуть коня, как заметил знакомые лица. Не долго думая, он спешился и направился к крыльцу.
– Нет для меня большей радости, чем видеть друзей, – молвил он.
Старым Маноле Ждер и Симион поклонились в ответ.
– Прошу вас, други мои, посетить меня, – продолжал Яцко. – Для вас, конечно, будет мало радости в нашем скудном доме. Зато для меня беседа с вами будет драгоценным даром.
– Прощения просим, боярин, – ответил старый конюший. – Мы ждем зова государя.
– Я бы не смел, настаивать, честной конюший, – возразил Яцко Худич, – если бы своими ушами не слышал, что государь собирается завтра принять конюших – и молодых и старых.
– А насчет старшин ничего не было сказано? – вмешался Некифор Кэлиман.
– Насчет старшин ничего не слышал, – с улыбкой пояснил Яцко Худич. – А кто тут старшина? Ты?
– Я самый.
– Что ж, дай тебе бог здоровья. Я передал эту весть своему приятелю, ибо князь нарочно говорил громко, чтобы я услышал.
– Чур, тебя, нечистая сила! Как же быть насчет дичи и рыбы?
– Будь покоен, честной старшина, – объяснил тут же отец Амфилохие. – Друг твой, князь Штефан, позовет тебя завтра, как только выйдет из часовни!
– Стало быть, тоже завтра?
– Вот именно.
– Отчего же ничего не было сказано про старшину?
– Трудно сказать, отчего, – ответил боярин Яцко с тонкой улыбкой, отдав сперва поклон архимандриту. – Дозволь же, честной старшина, увести от тебя друга моего и сына его – конюшего Симиона.
– У друга твоей милости есть и другие сыновья, – угрюмо пробормотал старшина. – Мне-то что, уведи хоть всех.
– Где же они, скажи на милость? – спросил Худич, обращаясь на этот раз к конюшему Маноле.
Пока знакомились, прошло еще четверть часа. Отец Амфилохие удалился к себе. Яцко Худич выехал из ворот крепости позади своих гостей. Первым гарцевал Ионуц, за ним следовали старший конюший с Симионом. Шествие замыкали слуги. То был последний поезд, покидавший крепость. И в этом поезде, несмотря на заверения боярина Яцко, самым счастливым был не он, а Симион Ждер, не проронивший за все это время ни слова, но радостно думавший, что все идет так, как начертано выше.
За долгую жизнь с боярыней Илисафтой конюший Маноле так и не научился верить догадкам, а все же в ласковом обращении боярина Яцко он усмотрел новое доказательство княжьего благоволения. Понимал он и тайную радость своего сына Симиона. Что же касается младшего Ждера, то он ничем не выдавал томившие его чувства: изредка лишь пришпоривал коня, скакал вперед, и ветер шевелил перья на его кушме.
Миновав городские окраины, путники выехали на Яцканскую дорогу. Солнце внезапно заволоклось тучами, с запада задул резкий ветер Со времени землетрясения в этот час ежедневно с гор налетала гроза. Дождь лил подолгу, до краев наполняя водоемы и покрывая зеркалами луж оголенные поля. Так небо восполняло урон, нанесенный засухой. Сразу же после дождя выглядывало солнце и поля начинали куриться. Там, где неделю назад виднелась бурая трава, теперь пробивался новый ярко-зеленый ковер.
Пустив коня размашистой рысью и поторапливая спутников, Яцко Худич дорогой все жаловался на невзгоды, которые принесло засушливое лето. Сперва, говорил он, оскудели пасеки. Затем начался падеж в стадах. Пшеница выросла с пол-аршина, да такая редкая, будто волосы в жидкой бороденке. Просо тоже не уродилось. А что до ячменя, так он не взошел совсем. А теперь вот полили дожди. Не поздно ли? Что говорят люди? Успеют ли еще травы войти в силу?
– Никто не знает, честной конюший, какие убытки я терплю. Один владыка небесный ведает. На его милость уповаю: авось он не даст мне совсем захиреть.
– Все в божьей воле, – поддакивал старый конюший.
– Верно. А мы, грешные, скудным своим умишком еще дерзаем судить о делах провидения. Я всегда, бывало, роптал, а затем покорился, и милость всевышнего не оставляла меня во все мои дни. Коли будет на то господня воля, за неделю вырастет трава для моих стад и расцветут цветы для пчел. А не случится так, тогда божьей волей поднимутся цены на товары. Словом, если подумать да посчитать, видишь, что остается одно: благодарить господа за то, что пребываем мы в добром здравье – я сам, и супруга моя, и любезная доченька наша.
Позади, словно на бешеных конях, настигали их дождевые вихри – и хлынули, когда всадники въехали во двор боярина Яцко. Слуги укрылись в людских избах. Господа же поспешили в столовую горницу, где уже был накрыт стол, меж тем как хозяйка дома и дочь сидели у себя в светлице. Когда гости, отобедав, вышли на галерею, боярыня Анка, по обычаю дома, принесла для них орехи и мед.
Узнав конюшего Симиона, боярыня удивленно вскрикнула. Поставив угощение на стол перед мужем и приезжими, она даже всплеснула руками от удивления. Повернув голову влево, она узнала старого конюшего и еще пуще удивилась. Затем ей захотелось узнать, что за улыбчивый юноша приехал с ним.
– Это тоже твой сын, честной конюший? – воскликнула она, всплеснув в третий раз руками. – Оба в тебя, да и метка у обоих твоя. А есть еще и другие дети?
– Есть и другие, благодарение богу. Одарил он нас пятью сыновьями и оборонил от девок.
– Ох, – вздохнула боярыня Анка. – А у нас только девки.
– Одна, боярыня Анка. Всего одна, – улыбнулся Яцко.
– Хватит и одной, – заметила боярыня.
Конюший Маноле, великий знаток житейских дел, вспомнил дедовскую пословицу о том, что легче заячье стадо пасти, чем с дочерью покой обрести.
Хозяева, переглянувшись, согласились с мудрой пословицей.
– И все же, честной конюший Маноле, – добавил Яцко Худич, развеселившись от выпитых чарок, – эта пословица придумана простым людом. Мы, именитые бояре, содержим наших дочерей в строгости. Два года тому назад, в бытность нашу с женой и дочкой в Кракове, призвали мы к себе в дом искусного звездочета, и он прежде всего спросил имя нашей дочери. Затем он углубился в свои письмена и вычитал, что счастья у нее будет в семь раз больше, чем у матери. Как же понять подобное предсказание? Что родит она семь сынов и дочерей? Или что у нашей Марушки будет семеро мужей, меж тем как у боярыни Анки я – единственное счастье? Вели ей, матушка, прийти сюда. Пускай взглянет на наших гостей.
Хозяин и гости были в самом веселом расположении духа. В честь ожидаемого появления девушки боярин Яцко снова наполнил серебряные кубки.
Конюший Симион торопливо осушил кубок. Глаза у него потемнели, лицо побледнело. Маленький Ждер смотрел, широко раскрыв глаза, словно ему предстояло увидеть хвостатую звезду.
Боярыня Анка воротилась одна.
– Не хочет идти.
– Как это не хочет? Кто не хочет?
– Твоя Марушка, кто же еще!
– Удивляет меня подобный ответ, – перекрестился боярин Худич. – Либо ты, моя матушка, говоришь не то, либо я в этот час лишился слуха и разума.
– Я говорю правду, и ты, мой батюшка, тоже не оглох.
– Да возможно ли подобное непослушание, боярыня? Ведь мы же ее взрастили и воспитали в страхе перед господом богом и родителями своими!
– Что верно, то верно, – кивнула боярыня Анка. – И ничего ты для нее не жалел. И учил ее, и баловал, и потакал во всем, точно дочери шляхтича. Все знают, что девушка она робкая и учтивее многих молдавских боярышень. А вот найдет на нее иногда, – упрется и ни с места. Тут один лишь выход; возьми ее сам за руку и приведи сюда.
– Верно, – согласился с довольным видом боярин Яцко, – она отцовская дочь, нас она послушается.
Боярыня Анка, шурша юбками, обогнула стол и опустилась в кресло мужа. Она была дородна, пригожа, белолица. Старый конюший глядел на нее с великим удовольствием. За дверью послышались перешептывания и шаги. Рядом с тяжелым шагом боярина звучали другие – мелкие, легкие, как у мыши. Можно было ожидать, что конюший Маноле повернет голову к двери. Но он продолжал упорно смотреть на хозяйку дома. Боярыня наградила свою любезную дочь странным взглядом. Казалось, она хотела сказать, что вовсе не обязательно быть тонкой как тростиночка, чтобы всех ослепить своим появлением. Молодость молодостью, а пышная красота накапливается годами, думал про себя старый конюший, соглашаясь с боярыней Анкой…
Больше всех был поражен Маленький Ждер. Первой его мыслью, как только он увидел боярышню Марушку, было выскочить во двор, сесть на коня и помчаться во весь дух в Тимиш. Влететь в дом, обнять боярыню Илисафту и крикнуть ей со смехом: «Маманя родная, твоя правда, ты как в воду глядела!»
Но он так и не решился прыгнуть с крыльца, а только обернулся в сторону сверкающих водоемов далекой поймы Серета.
– Вот она, наша дочь! – гордо провозгласил боярин Яцко.
– Мы уже знакомы, – обрадовался конюший Маноле.
В зеленых глазах девушки отражалось солнце. Она смеялась, поблескивая белыми зубками. Несмотря на заверения матери, она не выглядела упрямой, но по-прежнему капризничала.
– Кое-кого из твоих гостей я не знаю, – быстро проговорила она звонким голосом.
– Не знаешь только меньшого конюшего Ионуца, – пояснил отец.
Ионуц снисходительно обернулся к дочке Яцко: пусть полюбуется на него.
– А мне больше нравится конюший Симион, – с ребячьей откровенностью заявила она.
ГЛАВА VIII
О беседе Ждеров с господарем Штефаном
Войдя в тайную гридницу господаря, Ждеры застали там одного архимандрита Амфилохие. Он только что поправил лампаду у иконостаса, подлил свежего масла и зажег новый фитилек. Тонкая струя ладанного дыма, едва видная в свете узкого окна, вилась к потолку, распространяя пряный аромат. Был девятый час утра.
Ждеры поклонились архимандриту и принялись разглядывать серебряный складень и прочие дорогие вещи. Ионуц не мог налюбоваться мечом, который он видел на престольном празднике Нямецкой обители. Этот меч с рукояткой, осыпанной самоцветами, стоял по левую сторону складня – немым свидетелем молитв господаря.
– Обождите малость, – мягко проговорил архимандрит, сделав знак рукой, чтобы они стояли спокойно.
Лучи утреннего солнца проникали в высокое окно. Монах, повернувшись к свету, зашептал молитву. Покончив с молитвой, он вздохнул и застыл неподвижно. Ионуц слышал биение собственного сердца. А сердце конюшего Симиона полнилось, словно медвяной росой, сладким томлением при воспоминании о часах, проведенных вчера вечером рядом с дочерью боярина Яцко. Она говорила, двигалась, смеялась только ради него, умудрилась даже мимоходом коснуться его плеча и шепнуть на прощание несколько слов, из коих иные расслышали все, а иные – только он один. Ему уже пришлось когда-то изведать любовный недуг, но он успел забыть о нем. Теперь огонь снова вспыхнул. Безумие это и пугало и радовало Симиона.
Старый конюший в ожидании князя протяжно вздыхал, так что раздувалась седая борода. В первое мгновение он всегда робел, представ перед Штефаном. Высокий лоб князя, который он некогда знавал таким ясным и светлым, стал хмурым от забот, глаза померкли. Говорили, что господарь все реже улыбается своим друзьям.
«Быть не может, – размышлял Маноле, недвижно глядя на иконостас. Прямо перед ним, озаренный лампадой, сиял, словно драгоценность, складень с образом спасителя в терновом венце. – А может, и правда, – решил старик про себя, – может, так оно и есть. Причин достаточно, о них немало разговоров. Есть, наверное, и такие, о которых никто не знает».
– О чем ты задумался, честной конюший? – осведомился все так же мягко преподобный Амфилохие.
– Думаю, зачем мы понадобились государю, – пробормотал старик.
Архимандрит, продолжая улыбаться, устремил на него пронзительный взгляд.
– Не о том твои думы, честной конюший Маноле.
– Что ж, признаться, думаю о заботах нашего государя, – ответил старик.
Архимандрит благословил его.
– Блажен муж, уста коего не ведают лукавства, – сказано в псалтыри. Ты вот, почтенный конюший, грамоте не разумеешь, а в душах хорошо читаешь. Давно князьям указано: тот, кто хочет возвыситься над другими, должен быть слугою всех. Простой люд Византии считал, что царь только и делает, что ест и спит. А бояре наши, хоть и не лишены ума, полагают, что государь ненавидит их. Верна пословица: ласковое слово и кость переломит. Однако повелителям, помимо сладкой речи, и меч дан.
Симион Ждер тряхнул головой, заставляя себя прислушаться к разговору. «Больно уж замысловаты речи мудрецов», – думал он.
«Значит, государю нужна наша служба», – решил Ионуц, слушая все более внимательно.
Старый Ждер снова заговорил:
– Все послушны повелениям государя. Это все видят.
– Каким повелениям? – спросил архимандрит, поворачиваясь в сторону конюшего, чтобы лучше расслышать.
– Государь утвердил порядок в нашей земле, – продолжал конюший. – Каждый живет в мире, на своем месте. Разбойники казнены, дороги очищены, Купцы не терпят более урона, сановники поубавили жиру, ибо настала пора трудиться. Князь распорядился, чтобы в каждом селении был пруд и на том пруду – мельница. И не единой деревенской общине не позволено обходиться без божьего храма. И еще положено каждой общине завести пасеку, чтоб люди учились работать у пчел и собирали воск для церковных свечей. Так что государь может быть доволен.
– Истинно так, – вздохнул архимандрит. – И справедливо можно сказать ему: «Получай, государь, от дел твоих».
«К чему он клонит, этот поп?» – недоумевал конюший Маноле.
Монах некоторое время молчал. Затем отошел в сторону, чтобы не заслонять лик распятого Христа, озаренный лампадой.
– Истинно говорю тебе, старче, – шепнул он. – Не единым хлебом жив человек.
И обвел всех трех Ждеров горячим увлажненным взором. Казалось, он пытался проникнуть взглядом в их сердца.
– Но знаю, поймете ли вы то, что хочу сказать, – продолжал он погромче. – Неужто господь воплотился и приял смерть на кресте ради того, чтоб мы набивали себе чрево? Зачем же тогда пожертвовал собою царь небесный? Или вы не слышали, что Иерусалим осквернен измаильтянами? Что Царьград попирают агаряне? Не стало христианских храмов. Из золота святых чаш турецкие котельщики в Казанжилар-Чаршы отчеканили поганый нужник для мерзостных потребностей Мехмет-султана. Горе горькое! Некий солунский мудрец предрек, что сбудутся слова Апокалипсиса: «По пришествии времени антихристова люди искать будут смерти и не найдут ее». И еще доказал солунский мудрец, что в имени Мехмета сокрыто антихристово число. И все те годы, – когда он появился на свет и когда повел свои войны и захватил Царьград, – все они выводятся из этого числа. А число сие шестьсот шестьдесят шесть, что означает – отвергающий мир, веру и закон. Дьявол похваляется, оскверняя слово, о коем Иоанн Богослов говорил, что оно – бог. Неужто же мы теперь, когда князь Штефан установил порядок в сей земле и собрал крепкое воинство, будем нагуливать жир и нежиться в своих норах, точно бессловесные твари? Вот чего не уразумели иные бояре, – из тех, что втайне ропщут на государя, не уразумели в его установлениях господней воли. Князь сам постиг ее сердцем своим. Стало быть, господь избрал его своим воином.
Ионуц Черный почувствовал себя совсем маленьким и проглотил слезы. Старик и старший его сын держались крепче, слушали, стиснув зубы, но душа их объята была великим трепетом.
Преподобный Амфилохие горестно поник седой головой, сжимая высохшие руки с тонкими, словно хворостинки, пальцами. Он как будто уже никого не хотел убеждать; казалось, отчаяние охватило его.
– Уж лучше б звездам никогда не отметить часа моего рождения, – шепнул он, словно говорил с самим собой. – Я, смиренный инок Амфилохие, знал некогда Царьградскую твердыню, светоч мира, и учился при старом дворце царей во Влахерне и при святой патриархии. Любовался чудесами света – царскими храмами – и доныне не могу забыть их. Я оплакивал в святых обителях с иноческой братией гроб господень, поруганный в Иерусалиме язычниками, и мечтал о новых избавителях, подобных тем, что были прежде. Ведь некогда поднялись защитники креста и неудержимым потоком хлынули на Восток. Они встали под знамена царей и осадили Антиохию. И там, в Антиохии, обнаружили в земле тот самый крест, на котором был распят господь наш Христос. Подняв сей крест, рати христианские исполнились божьей силой и разметали измаильтян. И показались тогда в облаках архангелы с трубами, грозно указывая в сторону Иерусалима. Тогда христианское воинство освободило гроб господень. Но затем, предавшись мирским утехам, все позабыли о том, что им следовало помнить каждое мгновение жизни своей. И князья, и простой люд поддались плотским вожделениям, забыв свои обеты. Из-за бесовских козней снова пали Иерусалим и все взятые крепости. Более того, язычники разрушили Царьградскую твердыню.
Трижды великие бедствия обрушивались на христианские народы, дабы они вспомнили наконец истину. Первым бедствием было нашествие Чингис-хана, ополчившегося на нас и на веру Христову. У беса обличья разные и имена разные. Татарские полчища хлынули на нашу землю и поднялись в горы до тех мест, где была отчина древних воевод. Устрашились князья и испросили совета у воинов ордена Иоаннитов – немецких рыцарей-монахов, защищавших эти края. Тогда-то и спустились с гор на равнины князья, дав крестное целование – стать защитниками веры.
В лихую годину еще больше очерствели души людей. Христиане поднялись против христиан. Но теперь господу угодно стало, чтобы вражда прекратилась и христиане вспомнили о гробе господнем и о твердыне византийских императоров. И вот как в плавильной печи отделяется от примесей золото и серебро, так и в душе господаря, очистившейся от суетных стремлений, осталась лишь добрая мысль. Блага жизни ничто, дым. Князь Штефан хочет служить Истине, то есть Христу.
Монах всхлипнул, не скрывая слез, словно был один в часовне. Затем стал усердно бить поклоны перед иконой, стуча лбом о пол. Наконец замер, стоя на коленях.
Ждеры не смели шелохнуться.
Солнечный свет померк в проеме окна – туча заслонила солнце. В келье стало темно. Симион Ждер вздрогнул: на левой створке складня по лицу богородицы текли слезы. Младенец на ее руках улыбался, а пречистая дева плакала. В глубоком смущении Симион украдкой взглянул на отца и брата. В то же мгновенье и они увидели слезы богородицы и оробели. Переглянувшись, они вперили взор в икону. В это время солнце вновь засияло за окном. Лик святой девы был теперь светел и покоен.
Казалось, преподобный архимандрит Амфилохие позабыл о них. Но вот он очнулся и, поднявшись с колен, подошел к ним.
– Послушайте же, други мои и братья, – глухо проговорил он, словно утомился от тяжкого труда, – что я хочу сказать вам, прежде чем сюда пожалует государь. После его прихода я уж ничего не смогу сказать. Тому двенадцать лет, как я пришел сюда со святой Афонской горы и прибег к милосердию князя. Еще до того как стать его духовником, постиг я тайный его замысел. Позднее я узнал, какой он дал обет. Мысли об этом обете не оставляли его с тех пор. Волею всевышнего господарь преуспел в своих начинаниях и собрал крепкую рать. И снова полетели во все стороны грамоты – князья и цари стали сговариваться о том, чтобы воздвигнуть крест против тьмы. После славных побед, дарованных небом государю нашему, он стал готовиться к новому походу. Сначала он двинет свою рать на Раду Валашского и освободит княжество из-под ига Мехмет-султана. Сразу же после этого и остальные государи пошлют свои полки. Однако, прежде чем приступить к богоугодному делу, господарю пришлось отдать в руки палача головы иных родовитых своих бояр.
Старый Маноле спросил с удивлением и опаской:
– Так вот оно что! А наши боярыни, всезнайки, говорят другое.
– Честной конюший Маноле, – улыбнулся монах, – в Молдове женщины болтают лишнее – и на крестинах, и на свадьбах, и на похоронах.
– И на похоронах… – кивнул конюший Маноле. Но тут же, смутясь, осекся.
Архимандрит снова пристально посмотрел на него.
– Не подумайте только, что из всех молдавских бояр государь только вас, Ждеров, выбрал для славных дел, о коих я сейчас говорил. Тайна давно стала открываться, и я поведал о ней многим боярам. Государь сам открылся и подкрепил свои слова страшной клятвой перед лицом всевышнего: на правом предплечье у него след огненной печати – знак высокого назначения. Но, оказывается, бояре столь же суетны, как и смерды. Вот уж третий год, как вы, наверное, приметили на челе господина нашего следы печальной думы. Будто отрава точит его. Одолевают его сомнения, душу отягощает мысль о грехах, кои он совершил, как и всякий человек. Но пуще всего тревожит его дума о том, что жирные вельможи погрязли в разврате вот уже двадцать пять лет, с той поры как начались распри и резня меж сыновьями и внуками Александра-водэ Доброго. Пожили бояре в свое удовольствие, покуда не было в нашей земле хозяина. Тогда-то они и привыкли набивать чрево и творить беззакония, позабыв о душе своей. Мало праведных найдется в боярских домах Молдовы. И вот уже три года, как я, видя, что государь смущается духом и сомневается, стал приглядываться к боярам, отбирая немногих, но достойных. Нашел я их и среди старых, однако ж, не в обиду тебе будь сказано, конюший Маноле, их больше оказалось среди молодых. Оттого-то и переполошились старые вороны. А государь велит и дальше отделять пшеницу от плевел. Ты не сердишься, конюший Маноле?
