Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 53 страниц)
Кэлиманы протерли глаза.
– Поняли?
– Поняли, конюший, – ответил, зевнув, Самойлэ Кэлиман.
Они достали притороченные к седлам чеканы, похожие скорее на топоры.
Постельничий вытащил кривую саблю левантинской работы. С таким же оружием приблизился к своему хозяину и Григоре Дода. Эти сабли, отливавшие синим блеском, Ждер считал самым опасным оружием из всех, какие бывают на свете. Он видел, как одним ударом такой саблей сносят голову и разрубают тело пополам.
– А мне моя сабля досталась еще в детстве, – объяснил он постельничему. – Она слишком легка, однако Ботезату умеет хорошо ее наточить. И ею мне удобнее колоть.
У татарина тоже была сабля. Но, по своему обыкновению, он держал наготове в левой руке тяжелый острый нож, который умел бросать с редкостной меткостью.
Едва успели они построить защиту, как появились те, кто охотился за ними. Всадники стремительно мчались, взметая клубы пыли.
Сколько их? Ночь была уже на исходе, и Ждер, сдерживая дрожь, пытался сосчитать врагов и узнать, с кем имеет дело. Он полагал, что собственных сил у них достаточно. Только нужно без промедления ввести в бой обоих Кэлиманов.
Что он успел им сказать, что крикнул, как тронул с места и повел за собой, – постельничий не мог бы описать, ибо все произошло в один миг. Кэлиманы спрыгнули с коней, и каждый успел дважды ударить тех, кто ринулся на них. Трое из числа нападавших упали. Пятеро быстро спешились, кони их поскакали к лесу, а сами они, сверкая длинными саблями, двинулись вперед. Это были крепкие люди. Ими командовал высокий, плечистый мужчина с хриплым голосом, выдававшим человека уже немолодого. Ионуц снял с коней по очереди обеих женщин и поставил их между собой и постельничим. Валашские кони не испугались. Они отошли в сторону и принялись щипать траву.
Бой шел без криков и злобного гиканья. Слышались только грозные и хриплые приказы старого воина. Ждер пытался вспомнить, где он слышал этот голос. Соблюдая осторожность, он начал атаковать и ранил двух неприятелей, – тех, кто осмелился слишком выдвинуться вперед.
Когда вражеский предводитель издал резкий и пронзительный крик, Григоре Дода неожиданно выпрямился. Он ответил лишь одним словом, будто этот крик относился к нему, и, метнувшись, словно барс, наотмашь нанес удар своей кривой саблей. Она сверкнула, как нарождающийся молодой месяц. Глава нападавших вскрикнул и что-то попытался сказать заплетающимся языком. Ждер набросился на него с другой стороны и подмял под себя. Сильный удар нанес и постельничий. Оставшиеся два беглеца скрылись в лесу, пытаясь разыскать в темноте своих лошадей. Снизу, со стороны Кристешть, слышались возгласы. Это вел подмогу тот горец, что успел криком своим предостеречь наших путников.
Старый воин, которого прижимали к земле Ждер и Григоре Дода, хрипел и харкал кровью. Он с трудом произнес несколько слов и опять захаркал кровью.
– Так ведь это Атанасий Албанец! – разглядев его, воскликнул с удивлением Ждер.
Атанасий, старый воин, когда-то носивший на руках Алексэндрела-водэ, бился в железных руках Ионуца Черного.
– Скажи, Атанасий, чего ты здесь ищешь и кому ты служишь?
– Мне нечего сказать, – прохрипел Атанасий, – отпустите меня, дайте уйти, я ничего не хочу от вас.
– Атанасий, ты в наших руках, и мы отвезем тебя к господарю, перед ним ты и будешь держать ответ.
– Не надо, не везите меня к господарю, – взмолился Атанасий и, ослабев, повалился на бок.
Ждер разжал руки. Атанасий собрал остатки сил, пытаясь подняться. Тотчас Григоре Дода ударил его по лбу рукояткой сабли.
– Не убивай его, Дода, – сказал постельничий, обернувшись к своему товарищу. – Знаю, конюший, что ты хочешь у него выведать. Спрашивай и приказывай. Пусть он тебе скажет, кому он служит, кто послал его на это дело.
Старый воин молчал, зажимая рот правой рукой и широко открытыми глазами глядя на обоих бояр. В это время подоспела подмога с развилки тимишских дорог, и Ждер с радостью увидел отца Никодима, который поспешил к раненому и склонился над ним.
– Отец Никодим, – крикнул вдруг Ионуц, – исповедуй его и отпусти ему грехи, пусть он умрет спокойно.
Атанасий Албанец открыл глаза и, казалось, успокоился.
– Я исповедуюсь, – проговорил он хриплым голосом, – я признаюсь, лишь бы его преподобие отпустил мне грехи. Но обещайте, бояре, поклянитесь жизнью своей и святым причастием, что не оставите меня валяться на дороге и не потащите мертвого на суд господаря. Поклянитесь мне в этом, и я все скажу как на духу.
– Ты должен сказать, кто тебя послал на это дело, – повторил Ждер.
– Исповедуюсь и назову. Мне повелели напасть на стражу, а княгинь Раду-водэ увезти в Пынгэрацский монастырь н передать обоих настоятельнице, не причинив им ни малейшего вреда. Тех же, кто будет с ними, изранить, но не лишать их жизни, таков был приказ. Наймиты, которые были со мной, всего лишь бездомные негодяи, они ничего не знали. Только мне все было известно.
– Чей был приказ?
– Поклянитесь, что исполните мою просьбу, и я исповедуюсь перед смертью. У меня нет никого на свете, я был и остался одиноким, верой и правдой служил господарю. Я ни о чем не молю, кроме одного, – не ведите меня к нему. А когда я умру, похороните меня и забудьте то место, где я умер и где моя могила. Поклянитесь в этом, и я исповедуюсь. И тогда вы поймете мою мольбу. У меня ведь тоже есть душа. Не покрывайте имя мое позором, не предавайте память обо мне проклятию.
– Слушай, Атанасий, – мягко проговорил Ждер, – клянусь перед богом и перед богоматерью, что поступлю так, как ты сказал. А ежели не сделаю этого, то пусть душа моя пойдет в ад и будет там рядом с душой Иуды. Так назови же имя. Хотя мы и так его знаем.
– Я назову его только монаху.
– Назови.
– И после этого вы предадите мой прах земле?
– Предадим твой прах земле и будем поминать тебя сорок дней, Атанасий.
– Поминать этого осиротевшего, одинокого воина доверьте мне, – произнес отец Никодим, положив руку на голову умирающего.
Потом он приложил ухо к губам Атанасия и выслушал его исповедь. Хриплым, чуть слышным голосом умирающий назвал того, кто послал его на злодеяние.
– А теперь вы исполните то, о чем я вас молю? – прерывающимся голосом спросил он.
– Исполним.
– И пусть господарь никогда не узнает ни то, что я совершил, ни то место, где буду спать до вечного воскресения, когда владыка небесный простит мне мои грехи.
– Да будет так, – благословил его монах.
Атанасий Албанец выждал мгновение, собираясь с духом. Потом повернулся, приставил к груди нож, который крепко сжимал в левой руке, и вонзил клинок в сердце. Тело его содрогнулось в последний раз; кровь хлынула на пыльную дорогу и унесла с собою жизнь.
А в четырех шагах рыдали и молились на коленях княгини; они молили у господа бога прощения этой грешной душе.
ГЛАВА V
В Васлуйском стане и в часовне Штефана-Водэ
Вот уже несколько лет Штефан-водэ имел обыкновение устраивать смотр своим войскам в стане, разбитом под городом Васлуем – меж Верхней и Нижней Молдовой. Господарский дворец находился в самом городе. Часть наемных солдат располагалась поблизости – по склону холма, что высится над долиной реки Бырлад. На вершине холма и был построен дворец князя. Наемники жили в бараках и в палатках, соблюдая во всем строжайший порядок.
За равниной, простиравшейся между Бырладом и Раковой, на холме Малой крепости, располагались остальные войска.
Там, за земляным валом и деревянными палисадами, стояли пушки, у которых дежурили немцы. Волы, перетаскивавшие эти тяжелые бронзовые орудия на низких тележках с маленькими колесами, паслись на приречных лугах под присмотром скотников и погонщиков. Ярма и дышла выстроились возле изб в ограде крепостцы. Когда немецкий капитан получал приказ о передвижении, глашатай трубил с вершины холма в горн, и погонщики гнали сивых волов к дороге, которая так и называлась – Пушечная.
На западе, на одном из склонов холма, увенчанного крепостцой, на Конюшенном лугу и на Конной поляне дежурила посменно господарская конница из Верхней Молдовы. Под Кицоком находилась конница из Нижней Молдовы. Выше по течению речки Васлуй стояли боярские дружины.
Трудно было понять, где и как размещались бояре, которые являлись на смотр вместе со своими дружинниками. Только тот, кто видел все это собственными глазами, мог представить, сколько народу собиралось в таком городке, как Васлуй. Сколько домов было в Васлуе? Примерно триста. Среди них много лавчонок, так что улица, на которой они расположены, так и называется – Торговая. Эти лавчонки и корчмы построили торговцы в незапамятные времена для проходящих через город чабанов, а также горцев, спускавшихся с гор в поисках хлеба. Здесь же устраивались и ярмарки дли крестьян, съезжавшихся со всей округи. Сюда пчеловоды везли мед и воск, а рэзеши – лошадей и рогатый скот, чабаны – брынзу, баранье сало и шерсть. Горцы доставляли дранку, гончары – горшки, а ложкари – деревянные ложки и миски. Из Белгорода, что на Днестре, приходили коробейники с дорогими безделушками, кораллами, стеклянными бусами и серьгами. Здесь бывали и прасолы, покупавшие молдавских волов, чтобы увести их потом аж в немецкую страну, что лежит за страной ляхов и за Литвой, – где-то у черта на куличках. Сюда приезжали купцы из Леванта продавать дорогое оружие и султаны из ценных перьев. Были тут и брашовяне с сукном, кушмами и простым оружием.
А как вы думаете, где останавливались во время большой иванокупальской ярмарки, длившейся две-три недели, те, кто торговал медовухой, вином, горилкой и пивом? Конечно, в Васлуе. А кроме торговцев, здесь останавливались бояре Штефана-водэ, и богатые рэзеши, и многие другие, у кого случались дела в господарской канцелярии, городские правители и дьяки, прибывавшие по приказу князя, и всякие жалобщики, домогавшиеся справедливости.
Чтобы проникнуть в город, вашим милостям непременно надобно знать васлуйский край и дороги этой местности.
Мы, васлуяне, думаем, что нет на земле краше нашего края. Горы здесь высокие – до самых небес, ущелья глубокие – до преисподней. Холмы покрыты лесами. В низинах текут тихие воды. В удобных местах раскинулись села, по склонам холмов – пашни, на равнине – богатые пажити. Выходят крестьяне на опушку леса и закладывают там пасеки. Пасечник облюбует местечко и расчистит его на несколько сажен вокруг, не дальше, чем можно швырнуть топор. В дуплах деревьев устроит ульи. Из стволов и пней сделает омшаник, лачугу и навес. Знали бы вы, какой мед у васлуян, какой воск и какую медовуху они варят! Такого напитка не было ни у татар, ни у турок, ни у венгров; во всем свете такого не найдешь. А мед? Право, самой богородице впору отведать нашего меда в райских садах. Святому Пахомию пить бы такой медовый напиток. А святому Петру зажигать бы свечи из нашего воска вокруг престола, на коем восседает господь бог, а одесную от него любимый сын его Иисус Христос.
Но какие тут дороги? Какой шлях? Нет здесь ни дорог, ни шляха, – не то что в Верхней Молдове. Есть только тропинки и дорожки. Ежели тропинку очень сильно размоет дождем, то нужно подниматься прямо по склону. В засуху тропинка тверда как камень, лошади могут разбить о нее копыта, и тогда уж следует ехать болотом. Там, где нынешней весной было болото, сейчас самая подходящая дорога для наших неподкованных лошадей. И потом вот еще что я вам скажу. Наши лошади – работяги. Вытащат из любой беды. Трудно пробираться пешком по горам, долинам и оврагам. А конь, бедняга, отовсюду вытащит. Потому коней мы держим без счету. Мы выпускаем их пастись косяками на луга. А коли требуется, идем и ловим их арканом. Очищаем коням хвосты и гривы от репьев, подрезаем челку, пучком соломы протираем спины, чтобы блестела шерсть, седлаем – и в таком виде можем предстать и перед господарем. А иной раз и для не столь важных дел: когда нужно поехать в соседнее село или в церковь, что стоит на другом холме, или побывать на кладбище, спускающемся по склону, а то и просто послать ребенка за ситом к куме, что живет за долиной, нам ни к чему седло и потник. Мы забираемся прямо на спину лошади, и так вот ездим по своим делам.
Кое-кто говорит, что Штефан-водэ устраивал военный стан в Васлуе по своим особым соображениям. Ведь здесь и наши наемные ратники, и рэзеши передвигались легко и свободно, зная каждую рытвину, каждый овраг, все поляны, убежища, потайные уголки в глухих лесных чащобах; а чужому войску, – к примеру, орде измаильтян, – не пройти безопасно по таким местам. Что могут поделать нехристи, как им тут пробраться? Господарь со своею ратью находился бы в этом краю, как в крепости: к ней трудно было приблизиться, еще опаснее обойти ее и оставить позади себя.
Но мы, васлуяне, думаем, что не из-за этого князь разбивал здесь воинский стан. Не иначе как ему просто нравилось у нас. Он раскидывал свой лагерь в ту пору, когда на лужайках начинает краснеть земляника, а в овчарнях появляется сыр. И стояли здесь шатры до тех пор, пока не созревали отборные поздние яблоки и не появлялось молодое вино, которое шипит во рту, когда им запиваешь пастраму из молодого барашка.
Есть и еще одна причина: для войск его светлости здесь всего было вдоволь – и хлеба, и брынзы, и мяса. Кроме богатства нашего края, сюда привозили и приносили всякую всячину и сверху и снизу. Сверху потому, что пастухи получили приказ не обходить Васлуйский стан, снизу потому, что жители Бырлада и торговцы хлебом из степных краев знали, что за их припасы здесь заплатят дороже, чем в других местах. Казна господаря никогда не пустовала. Чабан, землепашец, рыбак, виноградарь – каждый был уверен, что получит здесь причитающуюся ему плату звонкой монетой.
Стоило заглянуть в княжеское казначейство в тот день, когда сюда приходили войсковые начальники, а вслед за ними – придворные, а затем немцы – рейтары, пехотинцы, посыльные, татары и гонцы из крепостей, чтобы получить господарское жалованье! Держа шапки в руках, все низко кланялись капитану. Получат деньги, еще раз поклонятся и лишь потом выходят. В такие дни любо-дорого было посмотреть, как немцы пьют пиво, молдаване – вино, а казаки и татары – медовуху, как все потом веселятся и каждый поет свое. Пили до тех пор, пока, бывало, не захмелеют, пока не закружится голова, пока туман не застит очи. В такие дни ни одному воину не дозволялось носить при себе оружие.
А еще больше мне по душе другое зрелище: когда прибывали верховые из степей и из-за гор, как они гарцевали перед княжьим крыльцом и как князь выходил к ним, расспрашивал о том, о сем, а затем осматривал их оружие. Жители гор, как и остальные молдавские рэзеши, не получали платы из господаревой казны, да она и не требовалась им: они были избавлены от налогов, наделены землей, имелись еще и другие, особые условия расчетов с князем, как у коренных жителей Молдовы.
После того как кончался смотр и проходили рэзеши перед князем, они доставали бочонки, притороченные к седлам, и разную снедь. Едят, бывало, пьют за здоровье князя, потом один из них выходит с волынкой на поляну, и начинаются танцы и веселье – уж таков нрав жителей Молдовы, особливо горцев; им не надо было идти в корчму, потому что все они привозили с собой; они не звали цыгана с цитрой, потому что у них имелся свой волынщик. Разумеется, если бы я был торговцем, мне бы это не понравилось. Но так как я сам прутский рэзеш из-под Бырлада, то мне это нравится, ибо и у нас, в долине Ялана, зря деньги не тратят; получать мы любим, а вот отдавать – отдаем лишь по крайней надобности. Ходит слух, будто у нас кое-кто хранит брынзу в бутылках, а кошек поит уксусом. Но это неправда. Какими бы скупыми мы ни были, а так мы не поступаем. Нам по нраву веселая, но пристойная жизнь. На ярмарках мы не любим пить допьяна, не лезем вперед, не кричим и не беснуемся, ибо все мы в родстве между собой, и нам было бы совестно, ежели слухи о таком озорстве дошли бы до нашего князя.
– Как зовут тебя, твоя милость? Вижу, что ты человек знатный и при тебе слуга, – спросил старый мельник.
– Меня зовут Ионуцем.
– Дай бог тебе здоровья. Вот здесь, на берегу Бырлада, возле моей мельницы, все делают привал – и те, кто идет к князю, и те, кто возвращается от него. Я всех вижу, слышу их разговоры, привык различать, что это за люди. Разные бывают деревья, разные и люди. Ты, должно быть, голоден, хотя по тебе этого и не видно.
– Да, дед Иримие, я голоден.
– Ты даже знаешь, как меня зовут? Вот удивительно!
– Знаю, ибо не забыл той поры, когда несколько лет назад был здесь с отцом…
– Вот оно что! Это хорошо. А я уж подумал, не колдун ли ты. Однако для колдуна слишком уж молод. Скажи имя отца твоей милости, с которым, говоришь, останавливался, здесь несколько лет назад.
– Конюший Маноле Черный.
– Ну, тогда я тебя знаю. Конечно, ежели бы ты не назвался, я бы тебя не узнал. Тогда ты был ребенком, а теперь – мужчина. Ты, стало быть, тот, которого зовут Маленьким Ждером, сын боярина Маноле?
– Тот самый, дедушка.
– Ага! Ну, я рад тебя видеть после всего, что слышал о тебе. Вижу, что рады и эти рэзеши, с которыми ты толкуешь. Я так скажу: надо взять меру самой лучшей муки, просеять ее и засыпать в котел. Мука отменная, из татарского проса; мамалыга получится словно из золота. А пока люди будут присматривать за тем, чтобы она хорошо кипела, я сяду в лодку и отправлюсь к одному местечку на пруду, где у меня поставлены верши. Привезу лещей и карасей. Выпотрошу их, почищу, посолю да испеку на угольях. Что ты на это скажешь?
– Что скажу, дедушка? Скажу, что это хорошо. Раз такое угощенье – я первый едок.
– Тогда мы так и сделаем. А пока суд да дело, возьми вон у этих добрых людей кусок брынзы да ломоть хлеба. Я расскажу тебе, какой стан в этом году у нашего господаря. Прибавилось войска; слышно, что должны еще прибыть венгры и ляхи.
– Не верится что-то.
– Право слово. Без конца приезжают послы то отсюда, то оттуда. Две недели назад я слышал еще об одном. Он уже наезжал сюда. Зовут его Суходольский. Говорят, еще из Венеции должен прибыть какой-то католический поп. Он доставит на семи подводах семь бочек, но не вина, а золота.
– Скорее всего семь бочек болтовни, дед Иримие.
– А знаешь, ты, пожалуй, прав. Все говорят, что прибывают войска и деньги от королей и императоров в подмогу Штефану-водэ, ибо явилась ему во сне богоматерь и повелела поступить так: «Ступай, говорит, Штефан-воевода, возьми саблю и вступись за сына моего любимого!» И тогда Штефан-водэ взял саблю и пошел войной на нехристей, заполонивших Валахию. Он поверг их в прах и вернулся с великой победой. Сейчас он копит силы, собирает войска и скоро снова выступит. Зачем ему делить добро с другими? Он покорит Царьград, захватит великую добычу, а больше ему ничего и не надо. А ты, пока я принесу рыбу, возьми-ка вон у того человека ножку жареной курицы. Мне еще надобно отобрать и просеять муку. В нынешнем году господарь разместил придворных на самой вершине холма. Когда трубят в горны и бьют в барабаны, я выхожу на порог и вижу их всех: стало быть, и Штефан-водэ выехал верхом на коне. Он либо сразу отправляется в крепость, либо ждет бояр, которые должны предстать перед ним – каждый со своей дружиной. Потом снова зазвучат трубы, – это значит, что князь возвращается и стольники торопятся накрыть для него стол. Но такой нежной рыбы, какая водится у меня в пруду, не знаю, кушает ли сам князь. Как-нибудь я наловлю рыбы для княжеского стола. Только вот беда! У князя очень уж много придворных, ему-то не хватит и на один зуб. Придется мне самому пойти и отдать рыбу прямо в руки Штефану-водэ. Возьми, боярин Ионуц, и пирога, он пойдет тебе впрок. Чего только нынче не делалось в княжьем дворе! Чтобы побольше поставить бочек вина, углубили подвалы. Со всего края собрались музыканты, состязаются меж собою. А потом, уж незнамо откуда, притащился сюда какой-то италийский цирюльник. Каждое утро предстает перед господарем и бреет его. Понаехали в старые лавчонки еще и купцы из Трансильвании. Если бы ты видел, какие ножи и сабли они продают! Но особливо важно то, что со двора господаря вышло повеление прибыть в Васлуйский стан кузнецам, всем до единого. И прибыло сколько ни есть на свете кузнецов-цыган, и давай раздувать мехами огонь. Если бы ночь была, ты увидел бы их горны и жаровни, рассыпанные как звезды на склоне горы ниже немцев. Стучат по наковальням молоты и молоточки, и такой стоит грохот, что ничего не слышно ни на земле, ни на небе. Бьют и куют наконечники для стрел и копий, кинжалы и сабли, шпоры и удила – сам понимаешь, чего только не требуется для такого войска! Понаехали из Ясс купцы с одеждами и украшениями для молодых боярских сыновей, таких, как твоя милость; и еще призваны мастера с берегов Бистрицы, они что-то втайне готовят для нашего князя, а что – неизвестно.
А вечером, в положенный час, князь идет на молитву в часовню. Ударит колокол – и все в городе и в стане замрет. Цирюльник отложит в сторону свою бритву. Цыгане засыплют золой угли в своих жаровнях. В корчмах перестанут пить. Воины не будут маршировать. Все остановится на полчаса – до тех пор, пока вновь не пробьет колокол. Тогда снова все придет в движение. Куда же ты так спешишь, боярин молодой? Ты же говорил, что голоден. Ну, коли надо, езжай с богом, угощу тебя в следующий раз. Что я могу сказать тебе еще? Красив твой конь, и хорошо за ним следит слуга твоей милости.
В то время, как дед Иримие, не переставая говорить, все крутился вокруг Ждера на мельнице близ города Васлуя, и вода текла по мельничному лотку, и вертелось колесо, и скрипели жернова, вторя побасенкам мельника, – в городе, на княжьем дворе, в келье возле часовни, отец Амфилохие держал тайный совет с постельничим Штефаном Мештером.
Из рассказа постельничего отец архимандрит понял, что все произошло именно так, как он предполагал.
– Было бы лучше, если бы ты не оказался пророком, честной постельничий.
– Я и сам не рад, что так получилось, святой отец. Однако, с тех пор как я стал приглядываться к княжичу Алексэндрелу, заметил я некоторые странные вещи. Он ни разу не посмотрел мне прямо в глаза.
– Это у него с детства.
– Понятно. С рождения, значит, отец Амфилохие. Подобно тому, как в семенах пшеницы заключено все то, что определяет ее рост, цвет и зерно, так и в человеке от природы заложены его достоинства и недостатки. Как говорит древняя мудрость: «У человека все на лбу написано». Это тайна, которую еще не открыл всевышний людям, и нам неведомо, почему Штефану-водэ не дано иметь счастья в своих детях, тогда как самому ему дарованы все царские достоинства. Облик же Александру-водэ отмечен особыми приметами: во-первых, у него редкие, мелкие и желтые зубы; во-вторых, в уголке правого глаза, у самого носа, синеватое пятно, которое знахарки зовут «мухой». Оба эти знака свидетельствуют о телесной слабости. Да и по всему видно, что он из-за любого пустяка портит себе кровь, как говорят в простонародье. Его лицо увяло от желчности. Горечью напитано его сердце. Нет покоя его душе, как речной волне. Я был удивлен, что он мог подружиться с Ионуцем Ждером.
– Это не было дружбой, постельничий.
– Так оно и оказалось.
– Однако, – добавил монах, – я все же не верил, что он решится нанести удар из-за угла, да еще причинит при этом боль родному своему отцу.
– Оказывается, мои пророчества сбылись. Но я не прорицатель. Я знаю, что между трапезной и покоями князя есть порог. Встав из-за стола, князь первым переступает этот порог, за ним следует Алексэндрел. Я заметил, что княжич каждый раз спотыкается об этот порог. Я догадался, что он от природы рассеян, что в голове у него путаница и не понимает княжич, какой страшный поступок намеревается совершить. Взбредет ему что– нибудь на ум, и он сразу же торопится действовать.
– Да-да, – отозвался отец Амфилохие. – Так, стало быть, погиб Атанасий Албанец, который долгие годы был стражем у покоев нашего повелителя. Княжич выпросил у господаря этого человека шесть месяцев назад, когда поселился в Бакэу. Оп так сладкоречиво уговаривал отца, что тот дал согласие. И вот теперь князь узнает, что Атанасия больше нет в живых. Что мы ему ответим? Либо ничего, либо прибегнем к обману, да простит нас господь. И если бы еще только это! Если бы испуг или страх перед богом остановил княжича! Опасность не миновала, ибо, когда князь все узнает и увидит, его может охватить смертельная тоска! Я думал избавить Алексэндрела от искушения. Он не находит себе покоя прежде всего из-за Ионуца Ждера, который мне особливо дорог, постельничий Штефан. Почему он мне так дорог, может быть, твоя милость когда-нибудь узнает. Я решил устранить его с пути княжича, пусть некоторое время они не видятся; быть может, тогда пройдет у Алексэндрела зависть и остынет злоба. А сейчас, как только перед ним появляется Ждер, княжич приходит в ярость, словно бык, которого дразнят красной тряпкой. Полагаю, что для усопшего вы сделали все, что надлежит?
– Все совершили согласно клятве. Около него остался монах. Он печется о его душе, а для человека нет ничего дороже спасения души.
– Да-да. Я думаю, постельничий, что вокруг господаря собрались верные советники и воины. Некоторых князь избрал по присущему ему дару постигать людей, хотя он слеп перед кровным своим сыном. Чужих хорошо разгадывает, а вот Алексэндрела не знает. Но все-таки князя окружают надежные сподвижники – одних нашел он сам, других подобрал для него я. Все они – словно послушные руки князя. Погубить кого-либо из них – значит ослабить силы князя. Сегодня погубят одного, завтра – другого, и у господаря не останется верных людей, а сейчас он так нуждается в поддержке! Кто знает, может, и мне не миновать гибели.
– Отец Амфилохие, грустные мысли чересчур далеко заводят тебя.
– Не забудь, что сказано в Писании: «Злые не знают покоя».
Постельничий Штефан ничего не ответил, только тяжело вздохнул.
В келье архимандрита воцарилась тишина. За стенкой, в часовне, послышались шаги церковного служки, зажигавшего лампады перед иконой, у которой ежедневно молился Штефан-водэ. Икона находилась справа от алтаря, на ней была изображена богоматерь с младенцем; в левой стороне часовни укреплен был стяг с образом святого Георгия, пронзающего копьем дракона. Возле этого стяга, под которым неизменно шел в бой Штефан– водэ, теплилась лампада. Через окошечко из кельи архимандрита можно было наблюдать за неторопливыми движениями причетника. Оба не шевелились все время, пока шло приготовление к службе. Причетник обогнул алтарь, освещенный мерцающими лампадами, и вышел.
– Князь во дворце? – спросил постельничий.
– Нет, отправился на прогулку в Редиу. Там он увидит начальников над рэзешами и служилых бояр из Лэпушны. Но к молитве вернется.
Слышно было, как кто-то скребется в низкую дверь кельи, и служка, зажигавший лампады в часовне, просунул в дверь голову.
– Владыка, целую десницу. Дозволь уведомить, согласно твоему веленью, что прибыл молодой конюший.
– Веди его сюда, отец Емилиан.
Ждер появился из темноты и подошел под благословение архимандрита. Постельничий Штефан встал ему навстречу, и Ждер, выпрямившись, почувствовал, что его обняли и поцеловали. Откинув голову, он посмотрел на своих друзей и улыбнулся. Архимандрит, любуясь статной фигурой юноши, покачал головой. Растут дети, становятся мужчинами, и недалек тот день, когда они будут седыми.
– Уходишь, постельничий? – мягко спросил он.
– Ухожу. Приду попозже.
– Да. Нам еще нужно поговорить.
Постельничий Штефан понял, что сейчас ему следует удалиться. Лицо архимандрита будто затуманилось, в голосе появились грустные нотки.
Оставшись вдвоем с Ионуцем, архимандрит прошелся несколько раз по келье, останавливался, оглядывал молодого конюшего, наконец, положил ему на плечо руку и, подведя к одному из кресел, пригласил сесть.
– Послушай, Ионуц, с некоторых пор меня гнетет печаль… Мне надо поговорить с тобой.
Ждер выпрямился. Впервые архимандрит разговаривал с ним словно с отроком, выросшим возле него. Были, оказывается, в этом монахе и доброта и отзывчивость, хотя Ждер всегда считал его замкнутым в себе, словно крепость. Теперь из этой крепости опустился мост. А за ним светилась улыбка.
– Расскажи мне все, что произошло с княгинями Раду-водэ у Кристешть. Ничего не пропускай.
– Все в точности расскажу.
Отец Амфилохие сел в соседнее кресло так, чтобы можно было наблюдать за юношей.
Ионуц Черный рассказал все, что случилось.
– Так, – произнес отец Амфилохие. – А теперь скажи мне, Ионуц, что ты обо всем этом подумал.
– Мне нечего было думать, отец Амфилохие. После того как мне раскрыл глаза его милость постельничий Штефан, я знал одно – что должен защищать свою жизнь. И поэтому не дал умертвить Албанца, я хотел, чтобы он мог исповедаться.
– Хорошо, Ионуц. Долг христианина – не дать верующей душе погибнуть.
Ждер молчал, нахмурив лоб.
– Разве не так, Ионуц?
– Не стану обманывать тебя, отец Амфилохие, – смиренно признался Ждер. – Я дал ему возможность исповедаться лишь потому, что хотел защититься. Было нас там трое бояр вместе с отцом Никодимом, да горец Гаврил Бырлиба, что поддерживал умиравшего Албанца, и наши слуги: мой – Георге Ботезату и слуга постельничего – Григоре Дода. Все знали, что Атанасий Албанец – верный страж господаря, и только последнее время находился при дворе в Бакэу, на службе у Алексэндрела-водэ. Хоть и не все слышали, что он говорил на ухо отцу Никодиму, но не трудно было догадаться, что Атанасий вел речь о княжиче, которого он носил на руках и которому служил как верный пес. На исповеди он назвал имя своего хозяина, – того, кто приказал ему напасть на стражу, охранявшую княгинь. И Бырлиба, который поддерживал Атанасию голову, и другие, стоящие рядом, ясно услышали имя Алексэндрела-водэ, в этом не может быть никаких сомнений. Отец Никодим связан тайной исповеди, но остальные вольны рассказывать об услышанном.
Отец Амфилохие поднялся с кресла и, глубоко взволнованный, подошел к Ждеру.
– Что же ты намерен теперь делать? Ты хочешь, чтобы обо всем этом узнали люди и донесли господарю? Чтобы насмерть поразить его стыдом и отвращением? Разве ты не видел, как поступил Албанец, дабы уйти из жизни безыменным и стереть все следы своего проступка? Ты хочешь обрушить этот ужас на своего повелителя? Чтобы князь понял, что он не может возлагать никаких надежд на своего первенца? Большей муки не может быть для господаря, чем мысль о том, что память о нем покроется позором.
– Отец архимандрит, – повернулся Ждер, – я не этого добивался. Я не хочу, чтобы об этом узнал князь Штефан либо кто другой. Я и все, кто был там, поклялись молчать. Однако княжич должен знать, что нам все известно. Тогда он утихомирится и мы могли бы жить спокойно.
