Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА XVI
Старшие Ждеры готовятся ехать на поиски младшего
В первый понедельник октября старый Маноле Ждер утром выскользнул раньше обычного из своей комнаты. Эту привычку он завел, чтобы не зацепила его язычком боярыня Илисафта. Утром, по его мнению, дела особенно спорились. И потому он тихо выходил в другую комнату, где всегда оставлял обувь и пояс. Словно подгоняемый неприятелем, он спешил, застегивая на ходу пояс одной рукой и нахлобучивая другой кушму на голову. Правда, успех не всегда сопутствовал ему в этом далеко не ратном деле, боярыня Илисафта частенько напускалась на него со своими недоуменными вопросами и заботами, возникшими у нее за ночь. Но на этот раз день конюшего Маноле начинался, казалось, удачно: хотя боярыня бодрствовала, о чем свидетельствовали ее вздохи, задержки никакой не вышло.
Бормоча в густую бороду невнятные слова, которые никто не мог разобрать, Маноле Черный, вместо того чтобы, по обыкновению, выйти во двор, открыл дверь в боковушку Ионуца и увидел пустую постель. Бормотание его сделалась еще громче. Теперь боярин догадался, отчего конюшиха Илисафта оставила его в покое; хотела уберечь сыночка, если он еще не воротился, от последствий утренних ссор, ибо каждый раз, когда язычок ее милости задевал конюшего, он гневно громыхал и чертыхался в соседних покоях.
Конюший только крякнул:
– Гм!
Спустившись во двор, он окинул хмурым взглядом слуг. Одного этого взгляда было достаточно, чтобы они заторопились. Потом старик велел подать коня.
Утро было безветренное, небо обложено тучами. Чувствовалась, что восходящее солнце, скрытое за далекими облаками и туманами, так и не разгонит печали осеннего дня.
В небе с шумом пролетела станица диких уток, возвращавшаяся с верхних теплых источников к заводям Молдовы-реки.
Конюший задумчиво ехал в гору, не торопя коня. У первых загонов жеребят он увидел скакавшего навстречу Симиона.
Он подождал, пока тот подъедет поближе. Оба поздоровались сквозь зубы.
– Мальчика нет в монастыре, – заявил сразу Симион таким голосом, точно спешил избавиться от тяготивших его бесполезных слов.
– Что ты сказал? – вскрикнул конюший, приложив руку к уху, словно внезапно оглох.
– Мне еще вчера утром он не понравился, – продолжал второй конюший, не повышая голоса. – Какой-то усталый и как будто не выспался. Но не мог же я помешать ему ехать исповедоваться к духовнику. Да и Татару был при нем.
– Татару был при нем, – пробормотал старик. – Самый верный мой человек. Мальчик, разумеется, в обители; не может он быть в ином месте.
– А я рассудил иначе, – продолжал Симион. – Вчера вечером я спустился в усадьбу, узнать, воротился ли он, как обещался. Увидя, что его нет, я отрядил в монастырь своего человека. И вот час тому назад он привез мне ответ. Нет там мальца. И не было. В Вынэторь тоже никто не видел его. Он поехал иной дорогой. А какой – думаю, ты догадываешься. Мне еще в субботу эти долгие ляшские сказки не по душе были. Благоразумным людям полагалось бы говорить осторожнее.
– Это на каких благоразумных людей ты намекаешь, второй конюший?
Задав этот вопрос с поддельной кротостью, старик вдруг гаркнул страшным голосом на своего коня, пришпоривая его и одновременно натягивая изо всех сил узду. Повернувшись в седле, он с глухим проклятием шнырнул на землю плетеный кнут.
Симион легко соскочил с коня, подобрал кнут и протянул его отцу.
– Первым среди этих благоразумных людей должен был быть я, отец, – мягко проговорил он. – Мне раньше следовало понять, какую угрозу таят все эти рассказы. Зная нрав мальца да кое-кого еще, нетрудно догадаться, каким путем умчался Ионуц. Следовало мне еще тогда додуматься, что, уйдя от нас, он где-нибудь притаился и слушал в одиночку, чтобы мы не могли прочесть на лице его мысли. В его годы я бы тоже так поступил. Знаю я, что и другие сделали бы так.
– Какие там еще другие? – снова очнулся старик от своего гневного оцепенения. Но взгляд его, устремленный на второго конюшего, смягчился. – И вправду, – продолжал он, – юность – пора безумств. Удивляюсь только Татару. Был верным служителем, а теперь достоин виселицы.
– Я тоже поначалу рассердился на него, – улыбнулся Симион. – А потом поразмыслил и разобрался.
Конюший потряс бородой и снова нахмурился.
– Вижу, надо мне сперва охладить голову в ключевой воде. Освежусь, тогда подумаю, что делать. Словами тут не поможешь.
Рванув с моста коня, он погнал его к пихтовой роще, где среди деревьев бил родник, стекая в деревянный желоб. Спешившись, он стал коленями на широкий плоский камень, сбросил кушму и подставил голову под водяную струю. Продержав ее так немного, фыркнул, да так, что брызги полетели. Потом провел по глазам грубым рукавом кунтуша и вытерся полой. Между тем он непрестанно обдумывал положение.
– Жизнь мальца в опасности, – размышлял он вслух, – только на том берегу Дуная, в турецких владениях. Значит, татарин постарается удержать его на этом берегу. Не может же он вести своего господина на верную гибель… Что ты думаешь, Симион, на этот счет?
Симион полагал, что повелевает не татарин, а Ионуц.
Но одно было уже ясно (и второй конюший отметил это про себя со скрытым удовольствием) – уже некогда было надменно и сердито величать сына «вторым конюшим». Наконец-то из отцовской всклокоченной бороды донеслось имя его старшего сына.
– Стало быть так, – решительно сказал старик, – нельзя мешкать ни часа, ни мгновения. Надо ехать искать его.
– Это самое лучшее повеление, честной конюший, – улыбнулся Симион. – Оружие и одежда у меня уже припасены. Лазэра Питэрела я приучил уводить ночью княжьего жеребца в тот тайник, что устроен близ скита в долине Ларгу, так что о коне у меня заботы нет. Как только повелишь – выеду.
– Так я сейчас же и велю.
– Хорошо, батя. Я догоню тебя.
Конюший ворвался в ворота, словно камень, пущенный из пращи. Напуганные служители разбежались кто куда. Куры с громким кудахтаньем разлетелись во все стороны, словно брызги, вызванные падением скалы в озеро. Некоторые из них угодили прямо в руки конюших и Илисафты, наблюдавшей с крыльца, как птичница кормит их.
– Боже милостивый! – всплеснула она руками. – Что случалось? Опять татары?
– Боярыня Илисафта, – крикнул старик, соскакивая с коня, – мальчик убежал!
– Ахти мне! Куда же это он?
– Куда же, как не в туретчину! Помчался за своей зазнобой.
– Ох, горе, горе! – воскликнула в ужасе конюшиха. – Этот мальчишка вгонит меня в гроб. Я так и знала, что он это сделает.
– Знала? А ничего не говорила.
– Знала, знала, горемычная я душа! Оттого-то мне и привиделся нынешней ночью такой сон. Будто сижу я позади Ионуца на его пегом, а он все порывается разнять мои руки, чтобы погнать коня. И скакали мы к какой-то реке широкой, гораздо шире Молдовы. Это к печали и размолвке. А вода – к опасности. Куда же ты?
– Только у меня и делов, что слушать твои сны! Я еду за мальчиком.
– Погоди, боярин, дай принести тебе все, что потребно, достать новые одежды. Не ехать же тебе в таком виде, чтобы все женщины говорили, что у тебя супруга нерадивая. И саблю не забудь, ту самую, что спасала тебя от стольких бед.
– Теперь у меня другая, новая.
– А я думаю, бери лучше старую. Да погоди, подумаем вместе, как быть. Что ты так спешишь, будто ветром тебя уносит? Вот уж тридцать пять лет, как я тебе добрая советница. Не бросай же меня так. Кто тебе про это сказал? Как ты узнал? Может, все это неправда?
– Как неправда? Ты ведь все заранее знала, тебе во сне все привиделось. Раньше надо было говорить. А теперь не время. Если задержусь, турки зарежут его на той стороне.
– Какие турки? На какой стороне?
– Турки в чалмах и с ятаганами, боярыня Илисафта. За Килийской крепостью, на островах и плавнях дунайских.
– Батюшки светы! А далеко это?
– Пять дней пути.
– Так ты же, мой батюшка, побывал уже в той стороне. Оттого и торопишься… Ох, конюший, не взыщи с горемычной женщины за такие слова.
Конюший Маноле сбрасывал с себя в это время старое одеяние и натягивал чистое. Вдруг, полуодетый, выскочил на крыльцо и крикнул слугам, чтоб готовились в путь. Затем вернулся в горницу и тут же снова кинулся на крыльцо и приказал ключнику, чтобы тот уложил в седельные сумки съестные припасы.
– И кто бы мог подумать! – жаловалась конюшиха, обливая слезами заботливо подобранную новую одежду. – Кто бы мог подумать, что ребенок способен на такие дела!
– Ага! А кто же рассказывал ему сказки про добрых молодцев? Вот он и отправился за своей царевной…
– Хоть бы привез ее наконец! Одной заботой меньше.
– Да ты что, матушка моя? Туркинь тут только не хватало! Лишь бы догнать его, пока он не переправился на ту сторону… Я все-таки думаю, что Ботезату задержит его в пути…
– Вот-вот! Вот оно! Иначе и быть не могло, – с горячностью доказывала конюшиха Илисафта. – Татарин виноват. Это он увел его.
Среди ее вздохов и стенаний спокойно вошел Симион.
– Маманя, – проговорил он, – я пришел поцеловать у тебя руку и испросить благословения в дальнюю дорогу.
Конюшиха смахнула пальцем слезы с глаз, чтобы лучше разглядеть вошедшего. Тяжко вздохнув, она поборола свою печаль и постаралась успокоиться. Изменившимся голосом спросила:
– И ты едешь?
– Еду, – ответил Симион. – Папаня должен сей же час отправиться ко двору и незамедлительно добиться доступа к государю. Я немного задержусь и загляну к брату Кристе, чтобы и его подготовить. Затем заеду в монастырь за советом и благословением к отцу Никодиму. Мы с ним еще раз попросим друг у друга прощения, а то неизвестно, увидимся ли мы еще до Судного дня. А уж потом догоню отца в Сучаве и вместе поскачем вниз, к Дунаю.
Конюшиха слушала его, холодея от ужаса, и все же радуясь каждый раз, когда в беседе двух конюших звучали ласковые слова, которыми они давно уже не обменивались.
– Говорил же я тебе, матушка, торопись, – промолвил старый Ждер. – Сама слышала небось, сколько у нас дел.
Конюшиха поцеловала второго конюшего в лоб и благословила его.
– Я сейчас же еду, Симион, – проговорил старик Маноле. Он стоял, выпрямившись во весь рост, при оружии – сабле и кинжале. – А ты переходи Молдову и скачи к казначею. Жду вас в стольном граде.
Второй конюший вышел.
Боярыня Илисафта подошла к своему господину и поцеловала у него руку. Он же, обняв ее за плечи, поцеловал в оба глаза, как сделал это Маленький Ждер, когда коварно притворился спящим.
Конюшиха осталась одна. Она шагнула к иконе божьей матери, где теплилась лампада, и зашептала слова молитвы о ниспослании помощи и удачи отъезжавшим и далекий и опасный путь.
Симион Ждер пустился со своим служителем к Молдове-реке. Обойдя паром, переправился вброд. У крыльца казначейского дома стоял оседланный конь. Стало быть, боярин у себя. Он и в самом деле был дома и, как всегда, не мог определить час выезда, И еще он никак не мог найти нужные ему вещи. Боярыня Кандакия легко находила их на столе казначея и поочередно подавала ему.
– Вот золотая цепь и пряжки из голубой эмали, – говорила она.
– Знаешь, Кандакия, – объяснял ей казначей, – пригожему и статному мужу всегда к лицу золотая цепь; но голубая эмаль особенно идет к красному поясу. А мне сегодня хотелось бы надеть голубой.
– Конечно, можно было бы и голубой, – отвечала Кандакия, – только где он, этот пояс? Вот уж полтора года, как твой брат Дэмиан обещал его прислать, и до сих пор о нем ни слуху ни духу.
– Что же мне делать без голубого пояса?
– Сиди и жди, пока не пришлет его Дэмиан.
– Как так сиди, когда у меня столько дел, что голова кругом идет.
– Ох, и долго же ты возишься, прежде чем сдвинуться с места, – добродушно заметила боярыня Кандакия. – Конечно, молодой жене нравится, когда муж не спешит расстаться с нею. По мне, такому видному мужчине все к лицу. Я бы советовала тебе надеть вчерашний наряд, пусть дивятся и страшатся все, кто тебя увидит. Не забудь про шпоры. Сейчас настанет срок, и цыган снова насыплет коню овса.
– Посмотри на меня, Кандакия.
– Смотрю. Ну, посмотрела. Идет тебе.
– Да я не к тому, а чтобы увидеть твои глаза. Из-за этих глаз и ленюсь я по утрам.
– Знаю, казначей Кристя. Через две недели исполнится два года со дня нашей свадьбы. А потом начнешь поторапливаться.
– Не думаю, душа моя, Кандакия. Слышал я однажды от моего брата Никодима сказку о молодости без старости и о красоте, не знающей увядания. Это не пустые слова, а божий дар.
Кандакия лукаво рассмеялась.
– Ах, ах! Знаем мы твои сладкие речи! Но довольно уж тебе возиться. Застегни скорее кафтан, надень цепь. А то вон в окно видно – скачет к нам в гости деверь Симион.
– Симион? – крайне удивился казначей. – Не знал я за ним такого обычая. Ведь он живет затворником среди господаревых коней.
– Да, это он. Только не понимаю, к чему такая спешка. И он еще при оружии! Уж не стряслось ли чего в Тимише?
– Типун тебе на язык, Кандакия! – испуганно вскрикнул казначей. – Может, маманя занемогла. Где мой конь? Я немедля поскачу туда.
– Сиди спокойно. Тут дело иного свойства, – торопливо остановила его молодая жена и широко распахнула двери покоя.
Симион уже был на пороге и слышал последние слова супругов.
Навстречу ему вышла одна Кандакия, знаками торопя мужа, чтобы он поскорей одевался. Казначей ходил по горнице, подбирая разбросанные части своего наряда и изредка останавливаясь возле узкого проема между стеной и печью, обогревавшей обе комнаты.
– В Тимише действительно кое-что стряслось, невестушка, – сказал, входя, Симион.
– Ой, что же такое случилось? – тоненьким голоском воскликнула боярыня Кандакия, красиво закатывая глаза, как привыкла это делать перед зеркалом. – Ты, я вижу, при оружии: значит, кого-то догоняешь. Или разбойники напали?
Симион покачал головой: нет.
– Ионуц?
Второй конюший кивнул.
– Казначей! – вскричала в страхе Кандакия, – твой младший брат поскакал вслед за ногайцами в ляшскую землю за той самой девицей…
Симион улыбнулся.
– Вижу, женщины догадливее нас.
Казначей силился просунуть свою большую голову в проем между печкой и стеной.
– Сейчас иду, – крикнул он возбужденно, – послушаем, что случилось.
– Быть того не может. Не верю! – твердила в волнении Кандакия.
– Нет, это так, – заверил ее довольно спокойно конюший Симион, – только бежал он не к ляхам, а в туретчину.
– Неслыханно! Неужто малец отправился в Царьград воевать с Мехмет-султаном?
– Немного ближе, – успокоил ее конюший. – Были слухи, что ионэшенские боярыни попали в рабство за Дунай, в килийской стороне.
Малец помчался за своим видением. Люди добрые, честные бояре, не допустите же вы, чтоб он пропал там!
Конюший улыбнулся.
– Будь покойна, невестушка: не дадим ему пропасть. А то матушка падет на землю и уже не встанет. Я оставил ее полчаса тому назад. Она совсем потерялась и, наверное, уже слегла. А отец сел на коня и повелел нам быть при нем. Он уже поскакал в Сучаву, просить у господаря дозволения перейти за рубеж.
При этих словах из соседней комнаты выскочил казначей Кристя. Одежда его была в еще большом беспорядке, чем при боярыне Кандакии. Золотая цепь тащилась за ним по полу. Заметив, что она висит у него на пальце, он отшвырнул ее в сторону ногой.
– Еду к мамане! – объявил он в великом волнении.
Симион осадил его:
– Некогда… Конюший велел тебе последовать за ним, не медля ни минуты. Только наш сын, сладкоречивый Кристя, – сказал отец, – может склонить государя позволить нам перейти в турецкую землю.
Казначей приосанился.
– Перейдем незамедлительно! – воскликнул он. – А потребуется, пойдем войной…
Шелестя юбками, Кандакия металась от одного брата к другому.
– Кто должен идти войной? Зачем?
– Да хотя бы и я, ибо так мне угодно. Иного лекарства для конюшихи нет: надо привести мальца.
– Тогда поторапливайся, – сказал Симион. – Если конь у тебя добрый, возможно, нагонишь отца.
– Как не быть у меня доброго коня, есть! – заверил брата казначей.
Симион молчал, пристально глядя на него. Кристя заторопился, сорвал со стены саблю.
Кандакия тонко улыбнулась деверю, скрестив руки на груди.
– Когда безумец, за которым вы едете, достигнет возраста твоей милости, – заметила она, – он будет в точности походить на тебя.
Симион обнял ее и поцеловал в нарумяненные щеки, затем вышел, позванивая шпорами, и вскочил на коня.
– Готово? – крикнул он брату в открытую дверь.
– Готово. Сейчас доставлю его, – шепнула ему Кандакия, показываясь на пороге, затем повернулась и, хлопая юбками, словно крыльями, вошла в дом.
Вскоре вышел казначей с былой живостью, о которой знавшие его давно позабыли. Но, сев в седло, он тут же соскочил на землю.
– Жену поцеловать забыл, – объяснил он смеясь.
Симион поехал вперед. Брат догнал его у реки. За ним скакали, как и положено высокому сановнику, двое служителей.
– Я думаю, – заметил второй конюший, – что тебе хочется переправиться и заглянуть к мамане, а оттуда уж свернуть на Сучавский тракт.
– Разумеется, – поспешил заверить его казначей. – С такими конями, как у меня, нет человека, которого я бы не мог догнать.
– Скакуны у тебя дивные, братец Кристя. А все же поторапливайся.
Боярыня Илисафта лежала в постели, укрытая покрывалом по самый подбородок. Лоб был обернут мокрым полотном, глаза потускнели. Она стонала и тихо корила нынешних детей. Ключница Кира суетилась около нее. На стуле в стороне она уже держала наготове решето с бобами, втайне она принесла и вертел для заговаривания. Когда конюшиха на мгновение замолкала, ключница начинала бормотать что-то про тяжкие времена. Тут-то и появился муж боярыни Кандакии. Когда-то конюшиха ласкала его у своей груди, а теперь и этого похитила чужая красотка из Нижней Молдовы.
Между тем конюший Симион скакал под пасмурным небом к городу Нямцу. Обойдя малую крепость, он вброд перебрался через Озану-реку и достиг двора старшины Кэлимана. Двор был муст. Сыновья старшины, захватив больших псов, отправились в горы и обложили вепря. Гроб, в который уже давненько засыпали коням ячмень, лежал теперь с дырой в стенке около криницы. В низенькой двери показалась лысая голова старика. Дед Кэлиман обрадовался гостю.
– Что такое могло стрястись? – спросил он, сморщив лицо в ухмылке. – Что такое могло стрястись, раз уж отшельники выходят из своих берлог? В такой день полагалось бы и солнцу выглянуть из облаков и подивиться.
– Я и раньше выходил – месяца полтора тому назад.
– Возможно. Но тогда ты понадобился государю. А что же теперь случилось? Ну, раз ты спешился и входишь в избу, тогда погоди, покуда не принесу кружку вина, – подсластить твои речи.
Конюший последовал за старшиной; войдя, поклонился и сел на почетное место – широкую скамью, устланную коврами.
– Не трудись напрасно, честной старшина, – заговорил он. – Речей моих не подсластить. Новости у меня плохие. Со вчерашнего утра Ионуц, меньшой наш, в бегах.
– Чур тебя, нечистая сила! Так вон оно что! Теперь понимаю, зачем приезжал к нам и спрашивал про него тимишский служитель. А я – то спал, не ведая забот… Старый безмозглый одер! Ну что бы мне подняться да выйти и расспросить того самого служителя. Даже не додумался сесть на коня и поехать в Тимиш, узнать, в чем дело.
– Ты бы там узнал, честной старшина, что, будучи при дворе господаря Штефана, мальчик полюбил дивчину. А потом ее похитили ногайцы и продали турку в задунайскую землю.
Старшина Кэлиман поднялся во весь свой рост и стукнул кулаком в матицу.
– Теперь понимаю, – прогудел он. – Мальчонка не мог придумать ничего лучшего, как податься к турку за своей зазнобой.
– Именно так, честной старшина.
– И что же решил конюший Маноле?
– Конюший Маноле отправился в путь еще утром. Я загляну к брату нашему, отцу Никодиму, а затем догоню отца. За нами спешит и казначей Кристя. В Сучаве мы должны встретиться и с другим братом – Дэмианом.
– А чего вы там не видали – в Сучаве, конюший Симион? Или не знаете, какие козни творятся при дворе государя? Князь Штефан, точно красавец олень со звездой на лбу, а вокруг него – хищные звери. Когда-нибудь скажу нашему господину, что ловлю в государевых водах рыбу, а в лесах всякую дичь, отправляю ее ко двору, да потом узнаю, что форель, отправленная в день освящения Путненской обители для трапезы его светлости, угодила в другое место и другие скушали ее. А как-то раз послал я в Сучаву вепря. Только очутился он в крепости, как сразу у него ожили ножки. У рябчиков так же отросли крылья. Скажу я господарю, что вокруг него слишком много рыщет волков да хорьков. Вот уж с кого бы я снял шкуры за все содеянное ими зло. Ей-богу, так и подмывает сесть на коня и отправиться к конюшему Маноле. При нем я бы чувствовал себя посмелее и выложил бы князю все, как есть. Только у конюшего теперь иные заботы. Чур тебя, нечистая сила! Как же я буду спать этой ночью, когда шалопут этот пустился в опасный путь? Ну-ка пораскинем мозгами, а то как бы завтра не сказали, что я старый, никуда не годный мешок с костями. Вот оно, оказывается, почему повылезли из берлог отшельники!..
– Верно, оттого и я вылез, честной старшина.
– Так пусть знают отшельники, что старшина Некифор тоже сядет на коня, ради друзей своих и ради этого мальца, который был сперва под его рукой. К тому же мы с конюшим Маноле кое-что помним.
– Помнят кое-что и отшельники, честной старшина.
– Ты, видно, знал, что я тоже отправлюсь в туретчину?
– Знал, дед.
– Чур тебя, нечистая сила! Куда же надо ехать?
– На тот берег Дуная, к Килийской крепости.
– Добро. Бывали мы в тех местах с конюшим Маноле. А тебе нет надобности сидеть тут и ждать. Стариковские сборы долгие. Раз ты направляешься в Нямецкую обитель, к брату, так я догоню тебя там. Без старшины Кэлимана не уезжайте.
Вскочив в седло, конюший Симион быстро проделал путь до обители и к полудню уже был в келье Никодима.
У подножья горы среди дубрав клубился сырой туман. В келье был полумрак. У восточного оконца, под узкой стрехой, было единственное удобное место, где можно было читать и делать надписи на внутренней стороне переплета. За спиной играли отсветы огня, горевшего в печи. На столике у оконца лежал Часослов, изукрашенный замысловатыми цветными буквицами. Над последней страницей Часослова склонился благочестивый Никодим, подсчитывая, сколько лет протекло с того давнего случая, память о котором он в себе похоронил. В такие туманные дни, когда в полном уединении человека одолевают печальные думы, дела минувшие встают перед ним, словно серые призраки. Чтобы отогнать от себя воспоминания, монах клал поклоны и читал утешные слова молитв. Затем, достав перо и чернила, он старательно вывел на внутренней стороне переплета: «Часослов, священная книга сия, принадлежит иеромонаху Никодиму. Господи, помилуй смиренного раба своего».
Он собрался было добавить день – первое октября и год – 6978, но тут до него донесся голос Симиона. Вскочив со стула, он распахнул двери и встретил конюшего на крыльце. Обнял его, поцеловал, благословил и отступил на шаг. Повернув брата лицом к свету, он внимательно оглядел его.
– Дома все ладно?
– Маманя здорова, – ответил конюший Симион, – только глубоко опечалена безумством, о котором и ты знаешь, отец Никодим.
– Я ничего не знаю.
– Как же ты не знаешь, когда здесь был человек и спрашивал про Ионуца? Мальчик умчался за своей любимой.
Инок повел конюшего в келью и без особенного удивления выслушал его рассказ.
– Я так и знал, что в крови мальчишки – огонь, – вздохнул он.
Рассеянно взглянув на свою запись в Часослове, он отодвинул раскрытую книгу. Затем поднялся со стула и заходил по келье, как зверь в клетке.
Успокоившись, повернулся к Симиону и внимательно осмотрел его.
– Я вику, ты при оружии.
– Да. Спешу за отцом в Сучаву.
– А потом?
– А потом поедем вместе. Вот только дождусь старшины Некифора. Как только он приедет, мы тут же двинемся.
– До тех пор закуси. Придется тебе довольствоваться скудной монашеской пищей. Я понимаю, ты приехал мириться: может, мы больше не увидимся. В этой пустыне я не перестаю молиться за всех и прежде всего за тебя, Симион. В отрочестве мы жили в Тимише, словно беззаботные жеребята. А пришло время, и настигла нас та же круговерть, что унесла теперь Ионуца. Я обрел здесь мир и покой. Не знаю, зажила ли твоя рана.
– Отец Никодим и братец Никоарэ, – улыбнулся Симион, – живу помаленьку, не гневя бога. Загляну порой в спокойную глубину родника и вижу следы прежних безумств. И тогда мне хочется вскочить на коня, прискакать сюда, обнять тебя и увести обратно к людям, возможно, следовало бы сделать и другое. В Липинце государь все соблазнял меня, намекал, что ему нужны не только старые бояре.
– Ох, братец, – вздохнул инок, – перед тобой пути открыты. А меня уж уволь, оставь тут.
– Отец Никодим, мы с тобою старшие сыны конюшего Маноле, не пристало мне выходить одному.
– Но я, батяня Симион, обречен на одиночество и забвение.
Второй конюший печально вздохнул. Монах Никодим замолк, пристально всматриваясь в его лицо, затем снова заходил по своей клетушке, словно пойманный зверь.
– Слушай, батяня Симион, – произнес он вдруг, повернувшись к брату. – Зачем ты сюда приехал? Зачем тревожишь мою душу? Открой дверь – я выйду и поеду, куда ты велишь.
Симион покачал головой.
– Не я велю тебе, отец Никодим. Матушка ослабела, отец стар. Долго ли им еще осталось жить! Надобно беречь их.
– Хорошо, – смиренно ответил инок. – Сяду я на осла, как прилично моему сану, возьму молитвенник и последую за вами. Помогу вам своими молитвами, а когда найдем беглеца, попытаюсь утешить и смягчить мятежную душу его.
Далеко за полдень из врат монастыря выехали трое всадников и служитель конюшего Симиона. На гребне горы, у спуска к Рышке, среди елей, они услышали слабый звон била, затем сквозь сеющуюся изморось до них донесся перезвон колоколов. Все трое были в кунтушах из грубого сукна и в башлыках. Благочестивый Никодим со своей бородой и клобуком имел особенно грозный вид.
За неимением осла пришлось ему оседлать одного из монастырских коней, бродивших на лесной опушке. В хозяйстве обители нашлось высокое седло с деревянными стременами. Монах был в просторном одеянии, защищавшем его от осенней непогоды, и конюший велел ему ехать впереди – отгонять зверей и оборотней на горных тропах. А покажись разбойники на пути подобного всадника, достигавшего клобуком чуть ли не вершины елей, так и они бы кинулись кто куда по оврагам, спасаясь от лесного чудища.
– Я-то собирался в Сучаве переменить свое смиренное обличие, – сказал брату отец Никодим. – Но из твоих слов выходит, что лучше мне оставаться в этом самом виде – государевы ратники, поди, смилостивятся и вооружат меня копьем, чтобы не ехать мне с пустыми руками. Больше ничего и не нужно. Видно, так уж суждено: поеду – вам на утешение, а другим на страх.
– Уж лучше другим на страх, – высказал свое мнение старшина охотников.
И действительно, в десятом часу ночи в густом мраке под дождем внезапно раздался полный страха возглас:
– Кто там? Стой! Что за чудище?
То кричал караульный, отбежавший в испуге на обочину дороги. В этом месте путь раздваивался: одна дорога шла в город, другая поворачивала к Сучавской крепости.
Монах мягко ответил на вопль караульного:
– Идут добрые люди, честной ратник. Благослови тебя всевышний.
Страж повернул обратно. Копье его склонилось.
– Кто вы такие?
– Мы из Тимиша. Едем в Сучаву. У нас дело к господарю.
– Коли вы из Тимиша, то, верно, ищете конюшего Маноле Черного.
– Именно так, честной ратник.
– В таком разе остановитесь. Сверните вправо к крепости. Вышло повеление от господаря пропустить вас в ворота в любое время, как только прибудете. Конюший Маноле Черный дожидается вас в крепости, в покоях капитана Хэрмана. Туда пожаловали и другие путники, прибывшие этой ночью.
Всадники повернули к крепости, радуясь первой удаче. Издали сквозь мглу слышно было, как перекликаются дозорные на стенах и на башнях. За поворотом они увидели смоляные факелы, горевшие под черными сводами ворот.
– Едут люди из Тимиша и святой Нямецкой обители! – крикнул могучим голосом благочестивый Никодим. Снова просыпалась в нем забытая радость всадника, чувствующего свою силу. – Государево дело! – прибавил он.
Конюший Симион держался позади, почитая себя меньшим по чину. Саблю ж свою он передал брату, чтобы тот показал ее стражам.
– Нынче же ночью надобно будет вернуться к посту и молитвам, – шепнул инок, не без удовольствия взяв в руки саблю. – Да, да, грешу я против господа моего.
Однако оружие он взял и оставил при себе.
Капитан привратной стражи прошел по подъемному мосту, рассмотрел их и впустил в крепость.
Как только всадники спешились, их окружили слуги. Сняв с них верхнее одеяние, служитель повел их в обширную палату, ярко освещенную свечами. В конце длинного стола сидел, склонившись над только что написанной в канцелярии грамотой, сухопарый мужчина с жидкой бороденкой и более короткими, чем у молдаван, подстриженными волосами. На нем была одежда из темного сукна. У пояса справа висел, чуть сдвинутый назад, короткий веницейский кинжал с серебряной рукоятью. Рядом с этим человеком сидели на скамейке и разглядывали пергамент старый конюший Маноле Черный и его сын – казначей Кристя.
Увидев новых княжьих гостей, приезжий в темном одеянии отодвинул в сторону грамоту, кинулся к монаху и облобызал его руку. Затем он сразу же очутился в объятиях Симиона. Переходя из объятий в объятия, купец Дэмиан еле приметно прихрамывал на левую ногу. Лицо его, изборожденное преждевременными морщинами, светилось тихой улыбкой. Молча постояв между своими братьями, он перешел к старшине, подыскивавшему себе место рядом с конюшим Маноле. Старики молча взглянули друг на друга: оба полагали, что слова в этот час совершенно излишни.
Купец Дэмиан прижался лбом к плечу старого Кэлимана. Затем, прихрамывая, вернулся на свое место за столом и придвинул к себе грамоту.
Симион и Никоарэ тоже уселись, готовые принять участие в военном совете.
– Погоди немного, Дэмиан, – проговорил со своей обычной угрюмостью старый конюший. – Хочу поведать прежде нашему сыну Симиону и другому сыну – отцу Никодиму, а также честному старшине Кэлиману, что государь принял нас тотчас же по прибытии нашем в крепость и милостиво выслушал. «Сожалею, конюший, – сказал мне государь, – что беда подстерегает молодого воина, на которого я возлагал крепкую надежду».
Преклонил я колени перед господарем и просил дозволения ехать искать своего ребенка.
«Встань, честной конюший Маноле, – проговорил князь, – и садись против нас как друг и старший брат. Некогда ты делил со мной опасности. Теперь полагается ответить мне тем же. Ты получишь грамоту, которую можешь предъявить любым нашим служителям. Если отрок перешел рубеж и тебе нужны воины, получишь воинов. А когда настигнешь его, приведи ко мне, я его тоже побраню. – После этот господарь улыбнулся и похлопал меня по плечу. – И знай, конюший Маноле, что мне по душе поступок мальчонки».
