Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)
– Не люб он мне! – решительно крикнула княжна.
– Как так? Зачем же он тебя умыкнул?
– А затем, что свихнулся. Или моего отца ненавидит. А то ради богатств наших, а их немало не только в Молдове, но и в Польше.
– Скорее всего из-за этого, милушка. Тогда он себе на уме и ничуть не свихнулся, как ты изволила сказать. А если у него найдутся в Польше друзья и паны ему помогут, то дело можно сделать.
– Как можно сделать?
– Можно, коли на то будет твоя воля. Теперь ты его видеть не желаешь. А завтра, глядишь, и передумаешь, видя, как он томится от любви. Какая женщина долго устоит?
Княжна промолчала. Вдова рассмеялась. Девушка внезапно повернулась в темноте к своей спутнице и злобно прошипела:
– С ума ты спятила, ворничиха! Не смей так говорить со мной! Мне другой люб…
– Вот оно что! Тогда прости мне, золотко, глупые слова. С этого бы ты и начала. Зачем же ты тогда так кричишь на бедного житничера? И чего так волнуешься? Дай я поведаю тебе тайну, которую дети, подобные тебе, еще не знают, а глупые мужчины никогда не узнают. Раз он не люб тебе и ты никак не можешь его пожалеть, так он, сердечный, зря старается. Держит в руках драгоценную шкатулку, а ключа к ней у него нет. Захочет непременно открыть ее, разобьет. А коли побоится разбить, шкатулка останется запертой. И думается мне, что его милость Никулэеш остережется портить шкатулку, раз у него такие мысли, о которых ты говорила. Посоветую я тебе, голубушка княжна, как женщина, имевшая четырех мужей за тридцать восемь лет: не надрывай ты себе сердечко, не бейся, не вопи. Держи себя разумно и, главное, научись лукавить. Его милость житничер увел меня из дома, лишил покоя и теперь думает, что я слуга ему и помочь готова. Только не знает он ворничиху. Что ж, скоро узнает!
После этих разговоров в мчавшемся рыдване княжна немного успокоилась и мысленно обратилась с молитвой к пречистой деве, прося у нее поддержки. Больше она не вопила, не билась. Она видела, что рыдван мчится быстро, что коней меняют без всяких помех. На второй день к вечеру сделали остановку. Никулэеш Албу, спешившись, показал окружавшим его шляхетским служителям свои грамоты и потребовал, чтобы его направили к дяде, великому логофэту Миху, человеку известному, ценимому и любимому его величеством королем Казимиром.
Когда княжна увидела, что королевские ратники кланяются житничеру, а тот кланяется им, она снова потеряла власть над собой и закричала что есть силы. Бабка Ирина тут же обняла девушку и прижала ее голову к своей груди, чтобы приглушить ее крики.
– Что это значит? – осведомились польские служители.
Житничер, улыбнувшись, наклонился с коня и шепнул им что-то на ухо. После чего они подкрутили усы и, смеясь, снова поклонились Никулэешу Албу.
– Езжайте! – крикнул кучеру одни из них по-польски.
– Слышала? Слышала? – шептала бабка Ирина у самого виска Марушки. – Зачем же ты никак не хочешь понять, голубушка, что надо вести себя разумно?
– Что мне делать? – в отчаянии жаловалась девушка. – Теперь он меня без помех увезет в глубь страны. До рубежа я еще надеялась, что его настигнут княжеские гонцы. И еще я надеялась, что узнает обо мне и другой, тот, который, знаю, должен меня искать. И он не смог догнать меня вовремя. Теперь, если не случится чудо, мне остается только умереть.
– Господи, зачем так говорить, моя ластонька? Чудеса могут случиться везде. Для власти господней нет границ, она всюду.
Так житейская мудрость ворничихи привела ее к правильному решению, из которого последовал вывод, совершенно неожиданный для Никулэеша Албу.
А вывод был такой. Если дочь Яцко покорится, как приходится иногда покоряться даже дочерям знатнейших вельмож, то все равно – случится ли это здесь или в Кракове. И девушка будет довольна, и Никулэеш ублаготворен. А коли она не покорится, и в это время поспеет подмога, то нельзя забираться очень уж далеко. Никулэеш Албу поступил как вор. Но могут найтись и воры почище его. Они могут прискакать из Молдовы, подобно охотникам, преследующим дичь. А могут найтись они и здесь, в Польше, и действовать тайными путями, ибо известно, что Яцко Худич не пожалеет половины своих сокровищ ради этого дела. Стало быть, здесь можно получить больше прибыли, чем от молодого буяна Никулэеша. А то он, чего доброго, добившись своего, рассмеется потом ей в лицо. Будто она не знает, чем кончаются все эти страсти и безумства?
После нескольких привалов – в Снятине, Галиче и других местах – бабка Ирина отвела однажды житничера в угол и завела с ним долгий тайный разговор.
– Хочу сказать тебе, честной житничер Никулэеш, – скорбно начала она, – что княжна пропадает.
– Говори скорее, что случилось.
– Сперва скажу тебе другое, честной боярин. Вот тебе крест святой! Душой своей и верой клянусь, что княжна переменит гнев на милость. Сам знаешь: я уже не девчонка и в таких делах разбираюсь. Вижу, она уже стала успокаиваться. Как бы она ни ломалась, ни вопила и не билась, бодая рожками туда-сюда, не может она не видеть, какой ты пригожий и видный. Не слепая она, где там! Глазки у нее даже очень острые… И поймет она, как ты томишься. А коли я еще шепну ей, что положено, то вскоре увидишь, как она изгибает стан и начинает потягиваться. Когда женщина так потягивается, то вам, мужчинам, следует ждать радости в постели. Но я должна сказать тебе и другое. Сама княжна тоже этого не понимает, ведь она несмышленая девочка. А я – бабка-повитуха и знаю, что если вы будете так мчаться вперед, то погубишь ты ее и оба вы пропадете. Сколько дней трясет ее на дорогах. А она вопила, билась, пять раз кусала язык и в уголках рта я видела у нее кровавые пузыри.
– Что же ты молчала, матушка? – жалобно протянул Никулэеш Албу. – Что раньше не говорила?
– Погоди, боярин. В том, что я тебе открыла, еще нет беды. Но ты знаешь, – а не знаешь, так я скажу тебе, – что у нас, у женщин, бывают особые хвори и страдания. Сохрани бог, если не уберечься: в нас может тогда вселиться лукавый. Тогда говорят, что мы одержимы бесом и только попы могут исцелить нас, читая в священных книгах. А еще может напасть на женщину такая слабость, что начинает, бедняжка, бледнеть и худеть; глядишь – задрожали веки, словно крылья мотылька, – и готово, нет ее. Так уж господь создал нас, наделив слабостью да разными хворями. А иной раз нападет на нас безумие, точно мы белены объелись. Так и знай: если не сделаем остановку, чтобы отдохнуть недельку, ты погубишь княжну.
– Тогда остановимся. Только негде. Я думал, что мы сможем доехать хотя бы до Львова. И рыдван-то мы переменим на легкий возок.
– Делай как хочешь. Я все сказала. Умываю руки, как Пилат.
– Погоди, бабка, не говори так. Раз надо остановиться – остановимся. На какой срок?
– На три-четыре дня.
– А не мало ли?
– Ладно, пусть будет неделя. Тем лучше.
– Тогда остается завернуть в Волчинец, городок моего дяди Миху-логофэта. Только выдержит ли княжна? До Волчинца два почтовых перегона с лишним.
– Кто ее знает? Попытаемся. Если будем ехать шагом, авось доедем благополучно. Видел, какая она бледная, как осунулась?
– Видел, – проскрежетал Никулэеш Албу. – Если что-нибудь стрясется, бабка, я тебя надвое рассеку. Ты должна была меня предупредить пораньше, а не теперь.
Бабка Ирина до смерти перепугалась, услышав эту угрозу. Взобравшись в рыдван, она обхватила голову княжны и прижала ее к своему плечу.
Так вот и случилось, что дочь Яцко ужо несколько дней отдыхала в Волчинце, в старинной усадьбе княгини Марии. Часами она неподвижно лежала на диване. Иногда усаживалась в кресло рядом с портретом княгини и полными слез глазами рассматривала лица воевод, погибших лютой смертью.
Верный управитель Глигоре Мустя, слуги и рабыни, ступая на цыпочках, шныряли мимо дверей господской залы. Склонившись к замочной скважине, женщины прислушивались к тому, что делалось внутри. В указанные часы служительницы, тихо постучав в дверь, входили в залу и оставляли на низком столике еду для княжны. Глигоре Мустя тоже чутко прислушивался; но ничего не мог разобрать. На фомин день, когда завернула зимняя стужа, Никулэеш Албу, посоветовавшись с бабкой Ириной, решился постучать в двери и испросить у княжны прощения.
Время было послеобеденное.
– Кто там? – спросила бабка Ирина.
Никто не ответил. Житничер постучал во второй раз.
Ворничиха медленно подошла к дубовой двери, отодвинула засов. Дверь открылась, и на пороге показался Никулэеш Албу. Увидев его, Марушка быстро вытерла слезы шелковым платком, который держала в руке, и обнажила зубки, точно улыбнулась. Затем, вскочив на ноги, она вся взъерошилась, подняла над головок руки со скрюченными, словно когти, пальцами. И закричала, истошно, пронзительно, с таким нечеловеческим отчаянием, что Никулэеш Албу тут же отступил и закрыл за собой дверь. Вслед ему полетело большое блюдо и, ударившись о дубовую дверь, со звоном покатилось по полу. Нечеловеческий вопль, подобный скрежету натянутых струн сразу прекратился.
– Ну как, слышно что-нибудь? – мягко спросил Глигоре Мустя, придвинувшись к самому уху житничера.
– Слышно.
– Как ты сказал?
– Слышно, говорю.
– А что слышно?
– Пока еще не знаю. Один господь ведает, – задумчиво ответил Никулэеш Албу.
ГЛАВА XIV
В которой появляются и другие знакомые лица
Гурты медленно продвигались на север под присмотром людей Ждера. Тонкий слой снега покрывал кочковатую, скованную морозом землю. На спусках быки скользили, сбиваясь в кучи. Люди конюшего хлопали бичами, кричали, но по всему видно было, что не очень-то они привычны гурты гонять. Так продвигались они вперед к Коломые, делая изредка привалы у околиц деревень.
Кое-где встречались им на пути убогие селения, где хижины на половину врастали в землю. Не лучше были села во многих других, степных местах Молдовы: века научили жителей обходиться без прочных строений. Как морские волны в буре, чередовались опустошительные нашествия. Они длились почти тысячелетие – от первых набегов гуннов и до татар – и убедили горемычных поселян, что по воле божией нет ничего прочного в этом мире. Строить каменные дома, орошать сады, копить богатства здесь не имело смысла. В любое мгновение все могло пойти прахом. Человек здесь довольствовался цветением одной весны и плодами одной осени. Сегодня он мирно дремлет у очага, а завтра должен бежать, скрываться в лесных чащах. Хорошо еще, если он лишался только урожая да сожженной хижины. Часто бывало и хуже: степняки ловили крестьян арканами и, подгоняя, словно скотину, плетьми, уводили в полон на восток, откуда возврата не было. Когда не нападали кочевники, свирепствовали местные властители, донимая людей податями, повинностями, войнами. А ежели случалось, что властители, смилостивившись или забыв о крестьянах, давали им передышку, появлялись лихие люди и угоняли скот. Так что трудолюбие и разумная бережливость в этих краях были ни к чему. Если весной выпадала удача и хлебопашец мог засевать свою ниву, он лелеял надежду и улыбался солнцу. Если нет, то ложился с бедой в изголовье, укрывался горькой печалью.
Как только налетала с севера студеная зима, селяне запирали скот в загоны, овец в овчарни. Собаки, вернувшиеся вместе со скотом, устраивались в укрытиях тут же поблизости. Если нападали волки, псы кидались в драку, а хозяева гикали с порога. Когда нападали грабители, то опять же все зависело от удачи: одни терпели большой урон, другие поменьше, а третьи и вовсе ничего не теряли, а потому забывали ставить святому Николаю в церкви обещанные свечи.
Целыми днями жители сел грелись у огня, наедались и отсыпались. Иногда выходили подбросить корму скотине. Вечерами старики рассказывали молодым волшебные сказки про Фэт-Фрумоса, которому еще с пеленок суждено было стать царем. Ни мудрости, ни особой храбрости ему не требовалось. Если он попадал в беду, ему на выручку спешили и звери и букашки. В схватках с врагом ему помогали могучие друзья, шедшие за ним по доброте душевной или по велению святой Пятницы. Во всем ему сопутствовала удача, и потому он был преисполнен гордости и не ведал забот: ему счастье было на роду написано. Таким же образом иные счастливцы находят клады. Счастье зависит от игры случая, а не от суетных достоинств, которые философы именуют трудолюбием и постоянством. Более того: оказывается, что пригожие, беспечные баловни судьбы, отправлявшиеся в далекие царства, обретали вечную молодость и проводили время в пирах да любовных утехах.
Наслушавшись таких сказок, парни предоставляли старикам залезать на печь сами же выходили поглазеть на звездное небо и послушать далекие звуки ночи, втайне надеясь, что ветер удачи унесет их из жалкой юдоли к золотому сиянию иной жизни.
Ждер проходил через эти деревни со своими людьми и гуртами, делая изредка привалы и заставляя селян вылезать из землянок на свет божий, где их ждало подлинное чудо. Вокруг белели снежные поля, а юный купец, прибывший из дальних далей, приказывал им раскрыть стог сена. Стоило им исполнить повеление, как он давал им несколько гривен. Сено разносили по гуртам. Стог сразу исчезал. Но денежки оставались в руках крестьянина. Ну не чудеса ли!
– Едет богатый купец из Молдовы, – передавали от хижины к хижине, от селения к селению.
На расстоянии одного перегона от Слонима Ионуц увидел небольшое сельцо у входа в долину. Пруд сверкал словно зеркало. За прудом на косогоре темнел лес. Дальше, сколько хватал глаз, тянулись пустынные поля. Небо над головой было зеленоватым, как и застывший пруд. Лес – дымчато-сизый.
В устье долины дожидались, держа шапки в руках, крестьяне, подстриженные в кружок.
– День добрый, братья, – весело обратился к ним Ионуц.
– Здравствуй, честной купец, – ответил самый старый.
Всего их было шестеро.
– Куда путь держишь, честной купец? Уж не в Краков ли, к королю?
– А разве это видно, дедушка? – рассмеялся Ионуц. – На лбу у меня написано, что ли?
– Нет, честной купец. Только ходит такая молва, ведь как только ляжет зима, открывается путь для саней и для слухов. Кум наш из Перивала поведал нам, что едет молодой купец с тремя гуртами скота и ведет их из Молдовы в Краков, в подарок королю. Такого купца давно не видывали. Остановился он около Коломыи и слова не сказал, а заплатил мытникам мыто. Посчитал волов, достал кошель и выложил за каждую голову по гривне. И сверх того – денежку мытнику. Здесь, у Галича, увидел других мытников, тоже поманил их пальцем, достал кошель и заплатил. И еще кое-что поведал наш кум.
– А что именно?
– Говорил кум, что этот купец, лишь только остановится на привал, объявляет, что ему нужен стог сена. И тут же выкладывает десять гривен.
– Нет, дедушка. Выкладывает он только семь гривен.
– Как же так? А мы слыхали, что десять.
– Ровно семь, дед! А если начинают торговаться и шуметь, так только шесть.
– Такой, значит, у него порядок?
– Такой, добрые христиане.
– Что ж, пусть тогда выложит семь гривен, а мы раскроем стог.
Ионуц Ждер достал из-за пояса шелковый кошель, разделенный серебряными кольцами на две части, одна для серебряных монет, другая – для медяков.
Крестьяне поднялись на цыпочки, чтобы лучше разглядеть богатую мошну. Ионуц сосчитал гривны и положил их в руку старика. Затем подъехал к саням, где его ждали братья Кэлиманы и другие служители, которым еще не пришел черед сторожить скот.
– Разговор еще не окончен, честной купец, – проговорил старик, следуя за Ионуцем.
– А что тебе еще, дед?
– По твоему обычаю, ты должен дать мне еще одну гривну. Как я понял, у тебя такой закон.
– Не закон, дед, а моя добрая воля.
– Что ж, одари нас по своей доброй воле. А мы скажем тебе, какие еще вести передаются на санях от села к селу.
– И есть вести, что касаются нас? – повернулся Ионуц.
– Есть. Только изволь придвинуться поближе.
Старик таинственно подмигнул. Улыбка на лице Ионуца на мгновение исчезла, потом снова появилась. Придвинувшись к старику, он достал шелковый кошель.
– О чем речь, дед?
– Не обессудь на слове, честной купец. Ты вот едешь по селам и городам и все достаешь кошелек. И решили люди, что тут дело не чисто. Кое-кто думает, что в санях припрятаны кошели побольше и потяжелее.
– Так они и думают? – развеселился Ждер.
– Иным мерещится, а другие так и думают. Подаришь мне денежку, так я дам тебе совет.
– Дед, а ведь я не прошу совета.
– И все же я кое-что посоветую, а ты прислушайся. Вникни, как человек в летах, а не как беспечный юноша.
– Будь по-твоему, дед. Вот, получай денежку. Спасибо тебе, только я никого не страшусь.
– Ишь ты! Больно возносишься, как я погляжу. Неужто и казаков не страшишься? У днепровских порогов живут лихие молодцы – мастера своего дела.
– Не страшусь, дед. Конюшиха Илисафта заговорила меня и обкурила волчьим волосом.
Старик взял гривну и покачал головой, дивясь глупости молодых.
– И все же я тебе кое-что скажу, честной купец.
– Я вижу, у вас тут слов куда больше, чем сена, – повернулся к нему Ионуц. – И стог этот, сдается мне, меньше прежних.
– А ты не горюй о том: случись беда – волам будет легче бежать. Скажу я тебе, честной купец, что зовут меня Аломаном. И ушел я из Молдовы еще в ту пору, когда была усобица меж сынов Александру-водэ и они губили друг друга. Тогда-то я и перешел в Польшу вслед за княгиней Марной.
– Долгой тебе жизни, дед Аломан. Хочешь еще денежку с ликом короля?
– Коли угодно, дай. Но речь теперь не о том. Одна у нас с тобой вера, один язык. Вижу, умен ты да горд, и жалко мне твоей молодости. Воротись в Галич, и все образуется. Там вельможи и служители его величества короля. Отдай им в руки княжеские подарки, что везешь Казимиру, и проси, чтоб тебе дали королевских воинов охранять гурты, коли уж надо тебе вести их в Краков.
– Нет, дед, нынче же я должен дойти со всем своим гуртом до Слонима.
Старик опять удивленно покачал головой.
– До Слонима недалече. Да есть тут гиблое местечко, люди называют его Бабьими оврагами. Там может получиться заминка. Подумай о моих словах, честной купец. И да хранит тебя господь от беды.
При всей своей кажущейся беззаботности Ждер внимательно выслушал туманные намеки старого крестьянина, за которые он заплатил гривну. Предупреждения старика, несомненно, стоили куда больше. На привале Ионуц велел своим людям проверить, на месте ли оружие, припрятанное под поклажей.
В полдень, когда солнце было в зените, караван снова двинулся в путь.
Когда гурты, обогнув пруд и пройдя по лесной опушке, поднялись на холм за селением, Ионуц огляделся: позади, в сиянии полдня, виднелись хижины, впереди, по направлению к Слониму, тянулось ровное плоскогорье. Жнивья и пастбища на нем были покрыты белой снежной пеленой. Далеко впереди, на самом краю плоскогорья, смутно чернела в тумане пуща.
Ждер торопливо объехал гурты и сани, меняя расположение каравана. До тех пор гурты следовали один за другим. Здесь же, на просторной равнине, служители могли развернуть их вширь, пустить рядом. Четверо саней ехали впереди, остальные позади обоза. Все служители, кроме возниц, получили приказ сесть на коней. Сыны Кэлимана ехали в крытых санях, следовавших в хвосте обоза.
Этот порядок, скорее ратный, нежели купеческий, был установлен Ждером сразу же, как они перешли рубеж. Протекал день за днем, но ничего тревожного и опасного не было видно. И поэтому, миновав Галич, Ионуц немного успокоился.
Но вот на пути встретился дед Аломан. За гривну старик дал ему совет, словно ниспосланный самой судьбой.
На краю плоскогорья, где чернела пуща, было то гиблое место, которое в давние времена называлось оврагами Багадура. Субедей-багадур, знаменитый Чингисов полководец, окружив здесь ляшскую и литовскую рати, посек их в ноябре лета 6748-го от сотворения мира в студеную пору. Ни один книжник в тех краях не смог бы объяснить, каким образом было изменено название и почему теперь малороссияне, смеясь, именуют овраги «Бабьими». Нам причина доподлинно известна, однако тайну раскрыть мы не собираемся. Впрочем, если бы книжники корпели тридцать три года и в конце концов дознались, как и почему переименовано место, ничего бы не изменилось под небесами в этот морозный день и место осталось бы таким же овражистым и гиблым. Большое влияние на ход событий имела гривна, которую Ионуц бросил на жесткую, мозолистую ладонь деда Аломана.
Казалось, ледяное молчание сковало лесные дебри, тянувшиеся справа. Когда обоз вышел на простор белой равнины, подальше от леса, охотники, сидевшие в задних санях, заметили странное явление. Из бурой тени леса выбежало стадо косуль. Они неслись вихрем, по-видимому, кто-то преследовал их. Что ж, в такие солнечные, не очень морозные тихие дни волки имеют обыкновение выходить на промысел. Одни поджидают на звериных тропах. Другие выслеживают и гонят дичь.
Когда стадо косуль выбежало на равнину, Самойлэ, высунув голову из возка, стал внимательно следить за ними: вот-вот, мол, покажутся волки. Однако преследователей не видно было. Косули, высоко подскакивая, помчались к дороге, но вскоре, почуяв приближавшиеся гурты и обоз, повернули вправо – туда, где равнина полого спускалась к оврагам. Там и было знаменитое «гиблое место». Вдали, закрывая выход из Бабьих оврагов, стеной стояла черная пуща. Вскоре косули скрылись из глаз, но через некоторое время выскочили из оврага. На этот раз они бежали недалеко от гуртов. Стало быть, и в овраге они натолкнулись на хищников. Но и эти волки не показались на виду, хотя косули бежали теперь по направлению к черной пуще. Правда, они бежали медленнее. Значит, гнал их не страх перед такими безжалостными охотниками, какими являются волки. Зная повадки серых хищников и рассуждая как опытные охотники, Онофрей и Самойлэ тут же поняли, что это не волки изгнали косуль из леса. И что в овраге скрываются иные охотники, ибо звери-то показались бы сразу. Косули бегут от людей, а люди эти подстерегают не косуль, а другую дичь.
Пока они рассуждали таким образом, взвешивая все доводы, передние сани начали спускаться в овраг. Косули давно уже скрылись в пуще. Вдруг навстречу обозу показались вооруженные всадники. А справа, с лесистой кручи, налетели с гиком другие, грозно наставив копья. Первые обогнули караван слева, стремясь окружить его. Вторые скакали прямо. По всему видно было, что они хотели столкнуть гурты в овраги, туда, где монголы некогда пролили потоки крови. Но эти охотники на людей, так быстро и ловко окружившие обоз, были христианами. Один из них, остановив на мгновенье коня, издал знаменитый воинственный клич запорожских рубак. Услышав его, каждый брат во Христе должен был понять, какая беда грозит ему, и, склонив голову, отдать все, чем владеет, ради сохранения жизни.
– Покоритесь! – крикнул всадник. Затем, подняв коня на дыбы, обнажил кривую саблю, держа в левой руке пику.
Как только показались разбойники, передние сани остановились. Ждер торопливо поскакал к своим людям, отдавая приказы. В это время они успели протянуть ему саблю, лук и колчан со стрелами Между тем воины, сидевшие на санях, спрыгнули в снег навстречу нападавшим, и оружие их сверкнуло в лучах солнца. Волы, сгрудившись, остановились на мгновенье, затем, подстегнутые громкими криками разбойников, напавших сзади, кинулись с ревом вперед. Люди Ждера и сам он, подхваченные потоком испуганных животных, с трудом пробились на простор. Служителям, находившимся у задних саней, было легче. Но им пришлось отбиваться от основных сил казаков.
Первый удар был нанесен по саням Кэлиманов. К тому времени Онофрей и Самойлэ успели закончить свои сложные расчеты по поводу волков. Когда они наконец сообразили, какие охотники появились невдалеке, те уже неслись прямо на них.
Грузным сынам Кэлимана потребовалось некоторое время, чтобы сойти с саней н нащупать оружие под поклажей. Сжав в руках стальные клинки, они сразу почувствовали, что оружие это слишком легкое и непрочное. Онофрей воткнул в мерзлую землю саблю и вытащил из саней заостренный кол, из тех, что применяли в горах, охотясь на вепрей. Самойлэ тотчас последовал примеру брата: воткнув саблю в землю, достал кол.
– Как будем биться, батяня? – спросил он, усмехаясь. – Голыми руками? Или саблей их рубать? Или огреть колом?
Не успел он проговорить этих слов, как Онофрей уже огрел дубовым колом первого всадника, нацелившегося на него пикой. Этим ударом он сломал пику и свалил казака с коня. То же произошло и со вторым казаком, настигнутым ударом Самойлэ. Затем братья подняли колы на третьего всадника. Тот повернул в сторону, крикнул что-то своим товарищам. Все разбойники, выехавшие из-под кручи, кинулись с гиканьем на выручку.
Их было человек десять или двенадцать. Перед лицом грозной опасности могучие сыны старшины задвигались с такой быстротой, какой трудно было от них ожидать. Напрягая все силы и подбадривая друг друга басистыми голосами, они метнули в нападавших свои тяжелые колы. С гулом и свистом пролетели колы и врезались в толпу разбойников, разбивая головы, ломая руки. Кэлиманы схватились за сабли, но тут же отбросили их. Вытащив из саней, опрокинутых в свалке, тяжелые колеса, они, размахнувшись, метнули в разбойников по колесу. Казалось, это летели ядра бомбард. Затем, перебросив в правую руку второе колесо, братья стали вращать его наподобие мельничных крыльев.
Перед ними осталось всего лишь три всадника. Остальные лежали в снегу. Одни еще дергались, другие лежали недвижно. Пали на снег и несколько коней. Прочие скакали по полю, болтая стременами. Не лучше для нападавших протекала схватка и в других местах: всюду их встречали стрелы или меткие удары сабли. Но с главными их силами расправились у задних саней. Там уж была не схватка, а прямо божья кара.
– Кого еще попотчевать? – кричал Самойлэ, озираясь выпученными глазами и размахивая колесом.
Тогда громко закричал казак с саблей и пикой:
– Стойте! Стойте, люди добрые! Против такой силы мы не воюем. Кто вы такие?
Ждер, целившийся в него стрелой, узнал этот голос. То был Григорий Гоголя, прозванный Селезнем, тот самый злодей, что пытался пробраться в Тимиш и увести или заколоть белого жеребца князя Штефана. Сняв стрелу с тетивы, Ионуц поскакал к бойцам, крикнул сынам Кэлимана, чтобы они остановились и бросили колеса. С земли, недалеко от Гоголи, поднялся, покачиваясь и сжимая руками лоб, старый одноглазый казак. То был дед Илья Алапин.
– Где ты, атаман? – спросил он, запинаясь и, точно слепой, ища опору.
– Тут я, дед Илья. Ну и попали мы в передрягу…
– Ох, атаман, попали… Решат они нас жизни, и не станет у нас больше забот на этом свете.
– Не настал еще час, дед Илья. Это не купцы. Ошиблись мы. Не нашли мы того, чего искали, а их милостям нечего взять с таких горемык, как мы.
Ждер осадил коня. Гнев еще кипел в нем. Приладив лук к седлу, он выхватил саблю, собираясь по-свойски разделаться с Селезнем.
Гоголя удивленно взглянул на него.
– Готов побожиться, боярин, что мы уже однажды понесли урон от твоей милости. Дед Илья, это же тот самый ионэшенский дьявол.
– Ага! – пробормотал дед Илья, с трудом опускаясь на землю.
– Вот тебе крест, ей-богу, боярин, – продолжал Селезень, – не знал я, кто вы такие. Вот он, наш прибыток, лежит вокруг.
Кое-кто из товарищей казака уползал в сторону лечить раны. Уцелевшие бегали по полю, ловя коней. Гурты были в овраге. Служители Ионуца стали собирать сани и приводить их в порядок. Снег был утоптан и во многих местах залит кровью. Онофрей и Самойлэ отыскивали свои колеса и колы среди павших коней и всадников, совершенно равнодушные к своим недавним подвигам. Более того, вид у них был такой, словно они стыдились всего, что натворили, и оба не смели взглянуть на Ждера.
– Слушай, Селезень, – проговорил с недоброй улыбкой Ионуц. – Будь тут батяня Симион, ты бы опять, возможно, спасся, ибо у тебя с ним свои дела. Но я должен убить тебя, чтобы ты не вернулся к своему хозяину.
– Какой такой хозяин? – удивился Гоголя.
– Тот, что послал тебя против нас. Выходит, он знает и о моем брате, и об отце архимандрите и замыслил что-то и против них.
Ждер сжал рукоятку сабли. Гоголя отчаянно крикнул:
– Клянусь верой своей, самым святым, что есть у меня! Ничего не понимаю, что ты там говоришь, боярин. Я и в самом деле иногда служу некоему хозяину. Но нынешнее дело задумано мной, а направили меня сюда мои друзья – один прутский паромщик и старый мельник. Больше я ничего знать не знаю. Велено мне только завернуть в волчинецкую усадьбу. Туда сегодня или завтра должен приехать и сам боярин Миху.
– И боярин Миху ничего не знает?
– А что он должен знать?
– Я спрашиваю, знает ли он о чем-либо? И ответь, не мешкая, если хочешь сохранить голову на плечах.
Селезень прохрипел, сдерживая бешенство:
– Руби мою глупую голову, боярин Ионуц. Мне она ни к чему, да и не стоит она ломаного гроша. Не понимаю, о чем ты говоришь. Убей меня, но я ничего не понимаю.
Дед Илья, внимательно слушавший разговор, устремил вдруг единственный свой глаз на Ждера.
– Православные, тут, должно быть, замешана бесовская сила, иначе говоря, женщина, – жалобно проговорил он. – Уж не та ли девка, которую привез в волчинецкую усадьбу молдавский боярин, к которому послал нас боярин Миху?
При этих словах Ждер заерзал в седле. Гоголя легко прочитал вспыхнувшую в его глазах радость и тут же догадался, зачем следует вооруженный торговый караван по дорогам Польши.
– Боюсь, что тут не только моей голове грозит опасность, – ухмыльнулся он.
Ионуц грозно посмотрел на него.
– Да, да, – весело продолжал Гоголя. – Теперь я понял, чего вы ищете. Так что прощайте и не поминайте лихом.
Сказав это, он натянул поводья и, вонзив коню шпоры в бок, поднял его на дыбы. Но Илья Одноглаз дико завопил:
– Погоди, безумец!
Ионуц уже натягивал тетиву лука. Онофрей и Самойлэ угрожающе подняли свои колья.
– Погоди, безумец! – завопил дед Илья и, схватив за узду коня Гоголи, повис на ней всей тяжестью. – Неужели ты не видишь, что сам господь направляет наш путь? Сперва в Тимише был нам ниспослан знак, но мы не прислушались. А ковша обещанных золотых мы и в глаза не видали, хотя жизнью едва не поплатились ради прихоти сумасбродного вельможи. Теперь мы опять служим боярину Миху, а господь снова посылает нам знак и бьет нас по щекам. Приспело время свершить нам правое дело, атаман Гоголя. Помнишь, мы собирались построить скит и затвориться в нем. Я думаю, что мы можем заключить с этими боярами самую лучшую сделку: раз их милости явились за логофэтом Миху, поможем им – пусть берут его и увозят к своему князю, как пожелал и повелел господарь Штефан-водэ. А нам пусть за это дадут нашу долю на возведение святой обители, о которой я говорил.
