Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА V
Онофрей и Самойлэ Кэлиман везут грамоту в Нямецкую крепость
Сыновья старшины Кэлимана недолго оставались в крепости. Найдя коней и подтянув подпруги, они вывели их из укрытия. Кони были косматые, с длинными хвостами и густой челкой, нависшей на глаза. Масти они были смешанной – ни каурые, ни гнедые. Они казались слишком низкорослыми для своих хозяев. Прочно усевшись в высокие деревянные седла, подбитые плоскими подушечками, которые Онофрей и Самойлэ на ночных привалах клали под голову, выехав из ворот крепости и вдохнув запахи ветра, братья направились к реке Молдове, держа путь в сторону города Баи. Длинные ноги были всунуты, по обычаю степняков, в очень короткие стремена, чтоб можно было при надобности привстать и оглядеть даль. Впрочем, и гнедо-каурые лошадки с длинными мордами и крутыми лбами тоже были родом из степей Монголии. Не очень скорые в беге, эти кони могли идти без устали семь перегонов. Голод и жажда не страшны таким коням. Зимой защитой от холода служат им лохматая шерсть да густые, взвиваемые ветром гривы.
Очутившись на просторе, всадники молча обменялись взглядом, не осмеливаясь еще заговорить. Они были встревожены шумом и сумятицей, поднявшимися в крепости при землетрясении, но еще больше тяготила их тайна грамоты, запрятанной в сумке Онофрея.
Сперва архимандрит долго оглядывал их, внимательно и сердито, с ног до головы, а затем без дальних слов взял в руки гусиное перо, срезанное в виде стрелы, и обмакнул его во что-то черное, вроде дегтя. Вытащив перо из дегтя, он ткнул бумагу и исцарапал ее угловатыми знаками, делая при этом какие-то грозные движения. Остановившись, он опять поглядел на них. И снова ткнул пером в бумагу. Наконец, отложив перо, он свернул лист, оглядывая охотников из-под насупленных бровей. Потом, вдавливая перстневую печать в красный воск, пробормотал невнятно: – Добро!
А что доброго может быть в такой грамоте, да еще закрытой и запечатанной? Ничего доброго. Это ведь государево повеление, и в нем может оказаться столько неприятностей, что и света белого не взвидишь. Любой сановник, пусть самый великий, меняется в лице, стоит ему получить написанный и запечатанный приказ. Поцеловав печать, он торопится вскрыть грамоту, после чего либо светлеет лицом, либо чернеет, как от яда.
– К вечеру беспременно дождь польет, – пробормотал Самойлэ, глядя в сторону далеких гор.
– Беспременно, – кивнул Онофрей. – По горе Халэука волокутся клубы мглы. Но мы через три часа будем у святой обители, а там уже все нипочем. Оттуда рукой подать.
– Заглянем к отцу Никодиму?
– Заглянем, отчего же…
К тому времени они уже скакали по Нимирченскому шляху Меж рощами, опаленными засухой, тянулись пустынные луга. Был праздничный день, и в поле не видно было ни души. Ветер жужжал в зарослях чертополоха, покачивая красными его шишками. Скворцы взлетали и опускались в косом полете огромными стаями, подобными клубам дыма. Позади, будто выступая из воды, виднелись башни господаревой крепости. Города совсем не было видно, он словно потонул в тумане.
Самойлэ Кэлиман, более живой и нетерпеливый, чем его брат, снова заговорил, стараясь скрыть томившую его тревогу:
– А когда он сказал, что приедет новая княгиня?
– Кто сказал? Я не слышал, чтобы кто-то об этом говорил. Просто служители болтали. Ты же и сам был при этом.
– Был. Говорили, на воздвиженье приедет. К той поре придется нам еще раз привезти сюда дичь и рыбу.
– Будет на то господня воля, привезем. Не будет – не привезем.
– Кто его знает! – вздохнул Самойлэ.
Онофрей поравнялся с братом и, передвинув сумку с левого бока, начал рыться в ней.
– Возьми-ка, братец, повези ее ты. Не знаю, что в ней такого, только тяжелая она, как камень.
– Ладно, давай сюда.
Самойлэ взял грамоту и взносил ее на ладони. Она показалась ему легкой. Он осторожно опустил ее в свою суму, и они двинулись вперед. На вершине холма, с которого виднелся Большой Шомузский пруд, он тоже почувствовал, как тяжелеет его ноша. Нечистое, видать, дело. А ведь грамоту составлял святой отец, архимандрит.
– Я так думаю: не может того быть, чтобы при дворе государя жил продавший душу архимандрит, – решительно проговорил Самойлэ. – А все-таки и мне сдастся, что она тяжелеет.
– Кто она?
– Грамота.
– Так я же тебе о том и толкую, братец Самойлэ. Оттого и пришло мне на ум, что нам надо заехать к отцу Никодиму. А что до архимандрита, так я глядел на него во все в глаза, а не видел каких-либо примет того, другого.
«Другим» был тот, чье имя они не смели произнести. Перекрестившись, охотники погнали лошадей. Их длинные тени скользили впереди на неспокойной глади пруда. Они спустились в Рэдэшенский овраг, поднялись на холм Хорбазы и с вершины увидели русло Молдовы. Тут и сделали привал.
Решив делить пополам все тяготы порученного им дела и не смея вынуть грамоту, они просто обменялись сумками. Договорились, что, переправившись через Молдову и свернув на тропку, ведущую к горе Плешу, они опять произведут обмен. Солнце скрылось за грядой туч. Резкими порывами задул холодный ветер.
Вершину Плешу окутали туманы. Кони резво поднимались в гору, стуча по камням некованными копытами. Еловая пуща шумела, словно горный поток. На пути им встретилось стадо ланей во главе с оленем. Они недвижно стояли на краю поляны, прислушиваясь к лесному шуму. Только когда неправдоподобно большие фигуры всадников очутились в пяти шагах от стада, олень фыркнул, тряхнул ветвистыми рогами и, прыгнув в сторону, исчез. Лани стремительно кинулись за ним.
После четырех часов пути они достигли стен монастыря. Звонили колокола. За речкой Немцишор в горах лил дождь. До вечера было еще далеко.
Речка совсем обмелела. Братья переправились вброд, там, где скудные воды уходили под землю, – на поверхность вода выходила гораздо ниже. Спеша под косыми струями дождя, настигшего их, они подъехали к келье отца Никодима.
– Может, застанем тут и Ионуца Черного, – заметил Самойлэ.
Онофрей развеселился, как человек, достигший наконец желанной гавани.
– Был бы ты потолковей, братец Самойлэ, да подсчитал бы на пальцах, – ответил он, – так не говорил бы таких слов. Сам знаешь, что еще не настала для него свободная неделя.
– Знаю. Но может же случиться.
– Случиться может одно: что мы не найдем отца Никодима.
– Типун тебе на язык!
Онофрей рассмеялся и хлопнул рукой по сумке.
– Теперь она ужо не кажется мне тяжелой. Опять полегчала.
Брат Герасим, тщедушный послушник, отпер ворота.
– Отец Никодим у себя?
– У себя.
Они спешились и поднялись на крыльцо. Кони сами отправились под навес. Брат Герасим последовал за ними, достал из переметных сумок торбы с ячменем и надел коням на головы. Ослабив обоим подпруги, он похлопывал их по крупу, пока они не ответили тихим ржаньем.
Перекрестившись, по обычаю, на святые образа, сыны старшины затем поклонились благочестивому монаху и, покашливая, уселись рядом на скамье. Это означало, что они желают спросить кое о чем, либо получить совет.
– Говорите, – улыбнулся отец Никодим, подходя к ним. – Что случилось? Беда какая? Вижу по глазам вашим. С отцом что случилось?
– Отец еще крепок, благодарение богу, – заверил его Онофрей. – Кони еще долго будут есть ячмень из его гроба. Сам знаешь, святой отец: вздумалось отцу сделать себе гроб; и пока до поры до времени поднял он его на чердак. А потом, как увидел, что смерть не спешит по его душу, спустил гроб и велел поставить его рядом с яслями в конюшне.
– Знаю. Только думаю, что вы хотите поговорить со мной о другом.
Онофрей почесал затылок. Взяв в руки кушму, лежавшую рядом, он внимательно осмотрел ее.
– Мы, стало быть, едем из государева замка, – произнес он наконец. – Отвезли туда несколько косуль и немного рыбы.
– Там тоже тряслась земля?
– Тоже. Что-то грохнуло в глубине земли. Все струхнули. А мы нет.
– Где уж вам струхнуть. Вас и господня сила не страшит.
Онофрей и Самойлэ застенчиво потупились. Потом Самойлэ объяснил:
– Другое заботит нас, святой отец. Ты как думаешь, батяня Онофрей? Показать или не показать грамоту отцу Никодиму?
– О какой грамоте речь?
– При нас государева грамота, написанная и запечатанная. Написал ее преосвященный архимандрит Амфилохие и приложил к ней государеву печать. И отдал ее нам в руки и повелел немедля доставить нашему пыркэлабу.
– А вы что?
– Едем в Нямецкую крепость. Грамота у нас.
Онофрей осторожно достал из сумки грамоту. Никодим взял ее, повертел в руках и вернул.
– Очень хорошо. Отвезите грамоту вашему пыркэлабу. Что вас тревожит? Или узнали что-нибудь?
– Ничего мы не знаем. Да вот думаем, как бы не было в ней худого.
– Я скажу вам, как надлежит поступить, – улыбнулся отец Никодим, подойдя к ним, и ласково потрепал каждого по голове. – Сперва съешьте хлеба и выпейте по кружке вина. Затем садитесь на коней, скачите прямо в крепость и отдайте грамоту пыркэлабу. А Ионуцу от меня передайте поклон.
В отношении хлеба и вина сыновья Кэлимана поступили в точности, как им велел монах. Что же касается грамоты, то тревога их не улеглась и сомнения остались.
Закутавшись в зипуны, они поскакали к крепости под дождем. Копыта коней разбрызгивали лужи на дороге. Лил частый дождь. Озана катила мутные волны. По мнению старшего, и следовательно более мудрого брата, Онофрея, надо было непременно заехать в отчий дом. У стариков убывают силы, зато обогащается разум. Надо спросить старика.
– Что ж, раз ты так говоришь, заедем, – согласился Самойлэ. – Еще успеем доехать до того, как тушат свечи и запирают ворота.
Старый Кэлиман был дома. Высунувшись наполовину из двери, он глядел на них, удивляясь торопливости, с которой они спешились. Такой прыти он не замечал за своими сынами. Чабаны – народ неторопливый, ум и то у них медлителен. А вот как только станут охотниками да свет повидают, при княжьих дворах побывают, появляется в них какая-то непонятная живость.
– Чур тебя, нечистая сила! Откуда пожаловали, сынки? Неужто успели съездить в замок и уже воротились?
– Съездили и воротились.
– Что ж, добро, коли хорошо съездили. А у меня тут вот какая незадача: с утра разболелся треклятый зуб. Видите, распухла щека. Только я собрался пойти в конюшню, где меня дожидается Шандру-коновал, – а тут вы подъехали. Этот зуб уже болел однажды, а я его тогда не вырвал. Теперь надо непременно вытащить его. Венгр – великий мастер зубы рвать; не успеешь мигнуть, а зуба во рту как не бывало. У вас что, есть ко мне разговор? По глазам вижу.
– Есть разговор, батя.
– Так говорите скорей, покуда боль приутихла. А то скоро опять начнет терзать, Эй, Шандру, погоди чуток! – крикнул он в открытую дверь. Затем вернулся в комнату. – Говорите скорей, а то опять начинается. Уже второй зуб приходится выдергивать. Знать, недолго мне вековать.
– Батя, – поспешил сообщить Самойлэ, – мы везем государеву грамоту.
– Что ж, позовем дьячка, пусть прочитает.
– Велено передать ее в руки пыркэлаба.
– Что же вы тут околачиваетесь? Езжайте к пыркэлабу. Чур тебя, нечистая сила! Идите, сынки, а то сил нет терпеть: ничего не поделаешь, придется обойтись восемнадцатью коренными зубами. Иду, иду! – крикнул он коновалу.
Оставшись один, сыновья старшины переглянулись и, спохватившись, поспешили к коням.
– Так и не добились толку, – подумал вслух Онофрей.
Когда они достигли крепости, в горах шумели потоки, катившие тяжелые камни. По Озане стремительно мчались пенистые волны. Дождь лил непрестанно. Над черной громадой Нямецкой крепости низко нависли тучи. В угасающем свете дня братья поднялись к воротам. Стражи, узнав их, опустили мост.
– Может, пыркэлаба и нет в крепости, – снова подумал вслух Онофрей.
Но служители сообщили, что пыркэлаб в крепости.
– Тогда остается еще только одно, – заметил Самойлэ.
– Что там еще остается? Ничего не остается.
– Остается еще одно: зайти сперва к нашему приятелю. Послушаем, что он нам скажет. А уж потом – будь господня воля.
– Ничего умнее ты сегодня еще не говорил, братец Самойлэ, – заявил Круши-Камень.
Ионуц Черный сидел в комнате со своим татарином. Его каштановые кудри успели отрасти, но были короче и темнее прежнего. И кунья метка у левого виска потемнела, усы стали гуще. Но мужества в лице недоставало: глаза по-прежнему были детскими.
Татарин точил о камень кинжал. Тут же дожидалась очереди сабля Ионуца. Мгла, застилавшая небо, была так непроницаема, что пришлось поставить светец рядом с точильным камнем.
– А вот и наши! – весело проговорил Маленький Ждер, соскакивая с дивана. – Быстро воротились! Отчего бы? Уж не погиб ли кто-нибудь в Сучаве во время землетрясения?
– Нет, – с сожалением ответил Онофрей.
– Что с тобой, милый человек? Уж не стряслось ли что-нибудь в дороге?
– Нет.
– В чем же дело, Самойлэ? Отчего так рычит твой братец? Может, оголодал? Вон тут сало, хлеб, чеснок. Я знаю, это его любимая закуска: положит ломоть сала на ломоть хлеба, а сверху зубчик чеснока. И не успеешь глазом моргнуть, он уже все проглотил. А потом ему хочется пить. А вина у нас нет.
– Ничего, на улице хватит воды, – пробормотал Онофрей.
– Тут какая-то чертовщина. Говори ты, Самойлэ.
Самойлэ сбивчиво поведал о грамоте.
Маленький Ждер спокойно слушал, поочередно разглядывая братьев. Рассказывая, Самойлэ то и дело протягивал руку к сумке, но сдерживался, не решаясь открыть тайны. Татарин, прервав работу, удивленно глядел на них.
– Гм, тут и впрямь что-то неладно, – согласился с улыбкой Ионуц.
Онофрей дважды глотнул, не в силах унять волнения.
– Отец Никодим и батя говорили, что ничего особенного нет.
– Так и говорили?
– Нет. Так я понял. Так понял и Самойлэ.
– Что ж, может, ничего и нет. У турецкого султана есть такой обычай. Как захочет погубить кого-нибудь, он посылает его с грамотой к своему визирю. Тот берет грамоту, вскрывает ее, читает, затем вынимает меч и сносит посланцу голову.
– Что так? – ужаснулись братья.
– Не знаю. Уж не натворили ли вы чего-нибудь в замке?
– Да нет. Только сказали отцу архимандриту, что рыба ударила хвостом.
– Какая рыба? Которую вы поднесли государю?
– Нет. Та, на которой земля стоит. От нее-то и земля всколыхнулась.
– Покажите грамоту.
Онофрей давно ждал этих слов. Достав господареву грамоту, он протянул ее Ионуцу, Тот поднес ее к глазам, потом к носу.
– Это и есть повеление государя?
– Ага.
– Что же вы тут сидите и сказки сказываете про турецкое царство и трясение земли? Пойдемте без промедления к его милости пыркэлабу Луке. Если там написано плохое, пусть снесет мне голову. Надоело жить в этом заточении.
– Мы рассказали отцу архимандриту, как ты тут живешь.
– Оттого-то и чует сердце, что ничего плохого быть не может.
Охотники сразу поверили ему и рассмеялись. Правда, как там ни говори, a в запечатанной грамоте может таиться беда. Об этом все знают: не зря же говорят про обычай турецкого царя. Удивительно, что и невиновные робеют. Доказательством тому Самойлэ и Онофрей. А еще это землетрясение. И дождь вперемежку с космами тумана.
Когда Ионуц рассмеялся, братья приободрились, будто выпили глоток старого вина.
Его милость пыркэлаб Лука Арборе между тем вызвал на поверку ночную смену дозорных. В Нямецкой крепости долгие годы царил покой, но новый пыркэлаб отменил прежние мягкие порядки покойного Албу. Ведь ратники в крепости должны всегда быть наготове. До угрской границы немного часов пути: за одну ночь неприятель может оказаться под стенами. И молодой выученик Штефана неусыпно бодрствовал.
Вошел с поклоном Ионуц. Охотники остановились позади него.
Получив нужные пояснении, пыркэлаб распечатал грамоту. Стражи подняли светильники к его глазам. Содержание грамоты было таково:
«Его милости, честному пыркэлабу Луке, желаем здравия.
Повеление государя Штефана-воеводы. Честный пыркэлаб Нямецкой крепости, по получении сей грамоты, призови к себе Ионуца, сына конюшего Маноле, и вели ему, захватив с собой старшего брата, конюшего Симиона Тимишского, явиться без промедления в Сучавскую крепость со своими слугами и двумя охотниками, Онофреем и Самойлэ. И не поступить вам иначе, а сделать в точности, ибо служители сии нужны государю. Писал архимандрит Амфилохие».
Пыркэлаб снова обратился к началу грамоты и прочел ее вслух. Затем, шагнув к охотникам, спросил:
– Слыхали? Поняли?
Братья, окаменев, стояли по своей ратной привычке, широко расставив ноги. Они ушам своим не верили. Статочное ли это дело, чтоб один царапал бумагу пером в Сучаве, а другой читал в Нямцу? Знаки начертаны гусиной стрелой на бумаге – для глаз, а пыркэлаб выговаривает их вслух. Вот чудо! Удивительнее землетрясения. Понять, что было сказано, они, конечно, поняли. Только надо, чтобы приятель Ионуц подробнее пояснил все дело.
– Слышали и поняли, боярин, – ответил довольно храбро Онофрей. – Оно, конечно, жалко, что придется служить в другом месте…
Парень говорил неправду. Совсем ему было не жалко. Ждер глядел на него и смеялся.
– Жалко, что будете служить государю в Сучаве? Удивляюсь, – сказал боярин пыркэлаб.
– Да что поделаешь? Раз уж так вышло, – вздохнул Самойлэ, глядя в угол.
– Идите, – распорядился пыркэлаб Лука. – Мне нужно поговорить с Ионуцем Черным.
«О чем это он собирается говорить с Ионуцем? – тревожились братья, выходя от пыркэлаба. – Неужто там написано еще что-нибудь?»
Боярин Лука окинул долгим взглядом Ждера и дружелюбно улыбнулся ему, как младшему брату.
– Ионуц, – проговорил он, – радуюсь и вместе с тем печалюсь. Радуюсь оттого, что государь простил тебе твои шалости и призывает к себе. Печалюсь оттого, что расстаюсь с тобой.
Пыркэлаб Лука был еще молод, – всего на восемь лет старше Ионуца Ждера. Круглая борода его была иссиня-черная, глаза полны огня. Среди новых приближенных князя Штефана он выделялся своей удалью и хорошо владел европейским оружием, научившись этому искусству в Кракове. Для грядущих войн государя он держал наготове прямой и тяжелый меч, как у крестоносцев, и умел орудовать им двумя руками.
Ждер не испытывал печали. Он чувствовал, как с него спадает ржавчина и мох, которым оброс, прозябая в крепости.
– Завтра исполнишь повеление, – сказал пыркэлаб и обнял его.
– Честной пыркэлаб, насколько я понял, медлить нельзя. Надобно ехать нынче же ночью, как только договорюсь с Кэлиманами. Заеду за братом моим Симионом и помогу ему собраться в дорогу. С родителями тоже надо повидаться. Да и матушка обрадуется. Если ты не знаешь, кто она, моя матушка, так я могу сказать, это конюшиха Илисафта Ждериха.
– Пусть здравствует, – ответил пыркэлаб Лука, которого немного обидела торопливость Ионуца.
– Однако сразу сесть на коня не удастся, – тут же добавил Маленький Ждер. – Мне с моим татарином еще придется добывать сегодняшний ужин. Двум государевым охотникам потребуется полмеры пшена, не меньше, да еще кое-что вдобавок. Было бы много таких едоков, пожалуй, не хватило бы тогда запасов во всех житницах и каморах государя.
ГЛАВА VI
В которой снова появляется и говорит наша давняя знакомая конюшиха Илисафта
Тридцатого августа на заре Ионуц Ждер выехал из крепости вместе с татарином, велев своим приятелям-охотникам догнать его в пути. Медленно спускаясь к берегу Озаны, он думал, что единственной памятью о прежней поре безумств может служить пегий конек, на котором он едет сейчас. Все прочее ушло безвозвратно. Теперь осталось одно: принять монашеский постриг в какой-нибудь обители. Конечно, если конюшиха Илисафта разгневается, услышав об этом внезапном решении, и всплеснет руками, возводя глаза к образам, или государь повелит ему другое, тогда что ж, придется жить среди мирян. Впрочем, только конюшиха Илисафта и князь Штефан могли бы поверить подобному намерению, ибо на самом деле Ионуц был полон тайного восторга. Вопреки кроткому и смирному облику Маленького Ждера радость его так и рвалась наружу, и он скрывал ее даже от самого себя, чтобы другие не узнали о ней и не отняли ее. Немало времени пришлось ему томиться в бездействии, нагуливая жир. Самое горькое было бы вернуться в эту крепость. Но теперь сомнений быть не могло: грамота государева принесла ему свободу. Вряд ли его вызывали в Сучаву, чтобы тут же отправить обратно в Нямецкую крепость. И даже если его оставят в Сучавском замке, то жить там вольнее, товарищей больше. Вскоре прибудет и новая княгиня. Затем, как он понял из грамоты и как полагал сам пыркэлаб Арборе, князь Штефан призывает к себе на службу и Симиона Ждера. Право же, господарь будто заранее посоветовался с Ионуцем, кого именно выбрать ему в товарищи.
– С батяней Симионом я готов хоть к татарскому хану в зубы. Ничего не побоюсь! – проговорил он и смеясь оглянулся на татарина.
– Как ты сказал, господин? – спросил татарин, пришпорив скакуна и торопя двух других коней, нагруженных вьюками с поклажей Ионуца – его одеждой, оружием, охотничьей снастью. Среди одежд, оружия и охотничьего скарба находился и Пехливан, новая собака Ждера, засунутая в сумку по самую шею.
– Как ты сказал, господин?
– Я сказал, что с батяней Симионом мне не страшно ехать хоть к самому богдыхану.
Ботезату не выразил особого удивления.
– Отчего же не поехать? Можно.
– А ты видел его когда-нибудь?
– Слыхать о нем слыхал, а видеть не довелось. Это же нехристь. Какие у меня с ним дела? Только хочу я сказать тебе, господин, что до китайского богдыхана путь долгий. Ехать надо не то шесть месяцев, не то год. Сказывают, что оттуда привозят гвоздику и корицу – приправы чересчур дорогие, как жалуется ее милость конюшиха. И коли мы доберемся до тех мест, то непременно привезем ей целый мешок пряностей.
– Хорошо, Ботезату, постараемся, – улыбнулся Ионуц и подумал, что князь Штефан может и впрямь отправить их с братом Симионом в Китай. – Непременно поедешь с нами. И Кэлиманов не забудем. И Пехливана прихватим с собой.
Пес заскулил в сумке, глядя умными глазами на Ионуца и моля выпустить его на волю. Это была собака с жесткой и курчавой шерстью дымчатого цвета; вокруг мордочки до самых глаз топорщились серые завитки. Ионуц получил ее в дар от покойного пыркэлаба Албу, знаменитого в свое время охотника. Татарин заботился о собаке, кормил и от нечего делать научил ее разным удивительным штучкам – от того-то ратники и переименовали ее, дав ей прозвище Пехливан [50]50
Пехливан – скоморох, фокусник, жулик.
[Закрыть]. По приказу «умри» Пехливан ложился и закрывал глаза, точно мертвый. Он умел стоять на задних лапках, кувыркаться. На охоте собака еще не успела показать себя, но уже дважды дозорные слышали, как она, вырвавшись в лес, гнала по склону зверя, подавая голос и далеко преследуя его по глубоким оврагам. Итак, Пехливану тоже надлежало ехать в Китай.
– Прихватим и его, – согласился татарин, – пусть все язычники дивятся на него. И обратную дорогу по следу найдет. С ним не заблудишься.
Беседуя таким образом, они ехали по берегу реки, затем свернули на Тимишскую дорогу. Погнали коней рысью. Ботезату старался держаться рядом, но Ждер, занятый своими мыслями, то и дело вырывался вперед.
Солнце еще не взошло. Воздух после дождя был насыщен влагой. По оврагам неслись потоки. В некоторых местах вода снесла вниз камни, загородила дорогу. Утренний ветерок шевелил листву деревьев, ронявшую холодные капли.
На равнине они услышали в небе шум и гомон птичьих стай. Сквозь туман спешили к заводям Молдовы станицы диких уток и гусей. За одну ночь горные потоки заполнили оскудевшее русло реки. Ждер внимательно слушал, пытаясь различить голоса птиц. Через некоторое время ему стало казаться, что над туманом простирается бескрайняя водная ширь, по которой кружат незнакомые птицы, прилетевшие на крыльях бури.
Дорога была пустынна. Ждер увидел над оврагом одинокого пастуха. Недвижно застыв в своей бурке, он смотрел вдаль, туда, где тянулись равнинные поля. Овцы разбрелись по берегу небольшого озера. Завидев чужаков, овчар поднял посох и гикнул. Гикнул в ответ и татарин. Ждер вздрогнул и рассмеялся. Вскоре завеса туманов раздалась, отступив в сторону горной пущи, и лучи солнца на миг осветили тимишские строения.
– Теперь рукой подать, господин! – крикнул сзади татарин.
Солнечное сияние тут же померило. Ждер остановил коня.
– Слушай, Ботезату, – распорядился он. – Мне надлежит сперва исполнить волю государя. Так что я поеду прямо. А ты спустись в усадьбу и передай его милости старому конюшему и боярыне конюшихе, что я тотчас прибуду, лишь повидаю конюшего Симиона.
– Передать, что служба наша в крепости окончена?
– Передай. Но в Тимише мы остановимся только, чтобы передохнуть. Вот уж обрадуется матушка! – вздохнул Ионуц. И тут же улыбнулся, думая о скорой встрече с Симионом и радуясь солнцу, которое снова показалось на небе и отражалось в широких плесах Молдовы-реки.
Георге Татару повернул к усадьбе, а Ионуц – к конскому заводу. Симион в это время бывал в загонах для жеребят или стригунков, начиная с них свой утренний обход. Но странное дело – его там не оказалось. Не слезая с коня, Ионуц спросил служителя:
– Где конюший Симион?
– Должно быть, дома.
– Так он же обычно бывает здесь по утрам. Или случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось. Он и теперь приезжает, только не каждое утро.
– Тут у вас все ладно?
– Все ладно, Ионуц. Будь спокоен. Сам знаешь – находит иногда на конюшего Симиона. Случается, и пьяным бывает.
Пришпорив коня, Ионуц поскакал между конюшнями и людскими службами. Перед домиком Симиона он спешился. Второй конюший, услышав топот коня, вышел, насупив брови. Но лицо его сразу прояснилось.
«Уж не напился ли он опять?» – подумал Ионуц, внимательно оглядывая брата. Он подошел я, обняв, поцеловал и прижал брата к себе.
От Симиона не пахло вином.
– Это ты, Ионуц?
– Вроде бы я, батяня. Скажи мне, чем ты опечален, и я поведаю тебе добрую весть.
– Да не опечален я…
– Стало быть, весть моя тебе не нужна.
Конюший Симион заглянул младшему брату в глаза, светившиеся легкой радостью, и пожал плечами. Ионуц снова обнял брата, лукаво ластясь к нему.
– Так поведать тебе весть аль нет, батяня?
– От кого? – спросил Симион, схватив его за руку.
Ионуцу почудилось, что Симион вздрогнул. И голос у него изменился.
– Эта весть обрадует тебя, батяня.
– Из Сучавы?
– Из Сучавы.
Симион повеселел.
– Я привез тебе повеление государя.
Симион выпустил руку брата. Лицо у него снова потемнело. Ионуц внимательно вглядывался в него, пытаясь понять, в чем дело.
– Ладно, поведай приказ государя.
– А ты что, дожидаешься иных вестей? От кого же?
– Ни от кого. Просто ждал весточки. Может, той самой что ты привез. Но если весть плохая, то лучше погоди. Возможно, государь призывает меня по уговору, чтобы отправить в Васлуйский стан или в Путненский край, на валашский рубеж.
– А разве это недобрая весть?
– Не знаю, Ионуц. Может, и не такая уж плохая. А лучше всего отправиться мне куда-нибудь подальше, на край света.
– Что с тобой, батяня Симион?
Ионуц обошел брата со всех сторон, оглядывая с ног до головы. Заметно было, что Симион исхудал, осунулся лицом.
– Ничего.
– Нет, что-то есть, батяня. Как я понимаю, в повелении государя нет ничего дурного. Вчера пришла грамота к нямецкому пыркэлабу, и сказано в ней, что мы оба должны без промедления явиться с нашими слугами на государеву службу в Сучавский замок.
– Стало быть, государь повелевает мне идти в Сучаву?
– Точно не знаю. Но так получается. «Ибо сии служители нужны государю», – сказано в грамоте. А кто эти служители? Твоя милость да я.
Конюший Симион опять просветлел лицом. Меньшой краем глаза следил за ним. Но Симион, как видно, еще не разобрался, в чем дело, и в следующий миг недовольно тряхнул головой. Повернувшись, он вошел в свою хибарку, загроможденную конской упряжью. Ионуц последовал за ним. Скрестив руки на груди, он осматривал комнату, дивясь беспорядку, царившему в ней. Постель конюшего была вся разворочена, будто Симион тут не спал, а жарился на раскаленной решетке. Хотя Ионуц только еще открыл глаза на мир, он знал, отчего бывают бессонные ночи, и понимал, что Симиона Ждера мог одолеть только один недуг – тот, что еще недавно душил стальными когтями и его самого.
Симион тяжело опустился на низкий стул, и, уперев локти в колени, обхватил лоб ладонями.
– Когда велено явиться?
– Без промедления.
– Сразу и поедем?
– Сразу, батяня.
– В Сучаву?
– Именно так, батяня Симион. Я-то рад-радешенек: настал конец моим мукам.
– Хорошо, что хоть для тебя настал. А мои опять начинаются.
– Так тебе в Сучаву не хочется ехать? Это же как раз на краю света. Или у тебя тут дело? Так ведь можно изредка наезжать сюда.
– Какое еще тут дело, кроме службы? Да я и с той не справляюсь. Только вчера старик отчитал меня. Прав он, – пришлось просить прощения. Так что – буду ли я тут или нет – все одно. Останется вместо меня Лазэр Питэрел – он толковый мужик.
– Можно наезжать сюда и по другим причинам, – допытывался Ионуц.
Симион не ответил. Ионуц подошел, обнял брата за плечи и прильнул лбом к его виску.
– Ты ни кому не говорил, батяня? – лукаво спросил он.
– О чем? Что ты ластишься ко мне точно баба?
– Неужто ты не открылся даже отцу Никодиму?
– Оставь меня. Не твоя забота.
– Тогда откройся мне, батяня. Полюбилась тебе девушка?
Конюший отпрянул, но тут же с горящим взглядом кинулся к брату.
– Откуда ты узнал?
– От тебя, батяня. По всему видать, иначе быть не может.
Он звонко рассмеялся. Симион никак не ожидал, что мальчишка так отнесется к его тайным страданиям. Затем Ионуц повалился на пол и замер с закрытыми глазами, точь-в-точь как пес Пехливан.
– Батяня, – закричал он как безумный и, вскочив, снова обнял конюшего, – да эта весть получше всех государевых повелений!
Конюший оттолкнул его, но тут же покорился и с улыбкой открыл объятия.
– Сумасшедший!
– Пусть. Только не я один сошел с ума. Расскажи скорее, как все случилось, а то времени у нас в обрез. Сегодня же надо выехать из Тимиша.
Лицо конюшего прояснилось от ласковых слов меньшого. Лучи солнца проникли в комнату. Издали, из загонов, доносилось веселое ржанье трехлеток и стригунков.
– Да говори же!
Конюший еще колебался. В его представлении чувство, в котором ему предстояло открыться, было постыдной слабостью для зрелого мужа. Ведь он некогда уже прошел через такое испытание и, казалось бы, мог проявлять меньше волнения. Нет, любовь снова, как смерч, обрушилась на него. Тут либо проклятие, либо чары – не иначе. Так полагает и конюшиха Илисафта.
Последнюю мысль Симион Ждер выразил вслух.
– Стало быть, маманя знает? – тихо заметил Ионуц.
– Знает. Больше по своим догадкам, чем из моих слов. Девушка ей не приглянулась, хоть она и знатного рода.
– Как так? – возмутился Маленький Ждер. – Что же это? Ведь не ей жениться-то, а тебе! Скажи, батяня, кто она?
