Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА XII
Ждеры отправляются в ляшскую землю
Отец архимандрит и постельничий Симион повезли в ляшскую землю государевы грамоты в понедельник. И только неделю спустя явился в подворье боярина Худича благочестивый Стратоник, чтобы поведать об этом. Боярыня Анка тут же поспешила в горницу, где лежал больной. Боярин Яцко обрадовался и пожелал услышать своими ушами добрую весть. Злосчастный Стратоник уже успел оправиться от пережитого страха. Но на лбу у него еще алели красные рубцы. Смиренно войдя к боярину Яцко, он спросил, как его здоровье. Старая лекарка Софрония, стоявшая тут же, косо взглянула на монаха и прикрыла темным платком беззубый рот.
– Благодарение господу, святой отец, – ответила боярыня Анка. – Наговоры и целебные мази принесли большую пользу.
– Оно конечно, наговоры и мази, но пуще всего воля всевышнего, – заметил инок, поворачиваясь к боярыне, а затем к боярину Яцко. – Вот я, к примеру, пишу свои молитвы от лихоманки либо от гнилой горячки. Пишу господу, молю его, и демон хвори в страхе спасается бегством. Без этого никакое снадобье не поможет. Знавал я, честной боярин, ляшского врачевателя, который похвалялся своими снадобьями. Заболел один наш боярин – Штефан Каломфир, хворью, от которой начался у него хруст в суставах. Дал ему этот врачеватель пить некое горькое зелье, по стакану на день. Так что через десять дней наш боярин Штефан Каломфир перестал слышать хруст своих суставов, ибо оглох.
Бабка Софрония бормотала что-то у печи, слушая речи малоумного чернеца, и плевала на шесток, на котором стояли горшочки со снадобьями. Шепча слова заговора и отгоняя нечистую силу, она то и дело косилась в сторону монаха. Кривобокая, костлявая, она чем-то походила на Стратоника. Решив уберечь себя от козней и лукавства врага своего, она собрала в подол свои горшочки и вышла вон.
Яцко смеялся так, что чрево тряслось под покрывалом. Несмотря на пережитое страдание, чрево это ничуть не уменьшилось в объеме. Благодарение богу, есть и пить боярину не возбранялось.
– Бабка сбежала от попа, – улыбнулся боярин. – Только знай, отец Стратоник, что Софрония великая мастерица по части наложения лубков.
– Коли будет на то господня воля, боярин, лубки сами прилетят и лягут на нужное место.
Боярин Яцко со стоном повернулся на бок, укладывая поудобнее больную ногу.
– Расскажи, отец Стратоник, как отъехал преподобный Амфилохие? Я полагал, что он двинется в путь пораньше. Так обещал государь.
– Как приспело время, так и уехал, – ответил монах. – Допрежь государь отправил новых гонцов с приказами ко всем приставам на рубежах, затем послал Маленького Ждера в Нямецкую обитель и в Тимиш. И опять опечалилась конюшиха Илисафта, что остается одна, словно кукушка, а сыны ее и муж затеяли новое безрассудство.
– Какое же безрассудство? Тут нет никакого безрассудства, отче. Ведь горе же какое! Дитятко наше умыкнули. Мы и животов своих не пожалеем, лишь бы вернуть ее обратно.
– Животы наши не потребуются, честной боярин, – ухмыльнулся монах. – Скорее будь готов тряхнуть мошной и выложить польские злотые и молдавские золотые.
Яцко вздохнул.
– Выложим, коли повелит государь.
– Повелит, не сомневайся. А животы положат ратники помоложе. Богатств у них нет, и, кроме жизни, им отдавать нечего.
– Кого ты имеешь в виду, божий инок?
– Некоего постельничего, именуемого Симионом Черным.
– Насколько я знаю, его милость постельничий выполняет повеление господаря. Пусть вернется здоровым и с победой. Понимаю, куда ты клонишь. Только унас с боярыней насчет дочки великие замыслы. Сколько бы ни пришлось потратить золотых, останется еще достаточно, чтобы за нее мог посвататься литовский или трансильванский князь.
– Увы мне! – вздохнула боярыня Анка. – Тебе мерещатся княжеские свадьбы, а дочки нашей, может, и в живых уже нет.
– Зря ты так говоришь, матушка. Могу тебя заверить, даже письменно подтвердить, что с подобной девушкой ничего дурного не может стрястись. Ни одного волоска с ее головы не упадет. Кто бы там ни был при ней, где бы она ни была, ее будут оберегать, точно драгоценный сосуд, ветерок и то ее не коснется. А когда узнает король из грамот господаря Штефана, как было дело, только одно слово крикнет он, и вся Польша всколыхнется. Помимо милости, которой удостаивает нас король, есть у нас там и знакомые купцы – добрые приятели наши. Я их уже всех оповестил. Поднимутся они и положат на стол господам и вельможным панам шелковые кошельки с доброй начинкой. И тогда злодея, осмелившегося напасть на нас, постигнет заслуженная кара: петля на высоком суку.
– Господи, батюшка мой, да что ты такое говоришь! – удивилась боярыня Анка. – Что до меня, то мне бы только получить обратно невредимой родное дитя, а там уж никакой злобы на Никулэеша Албу не буду я держать. Уж так заведено у молодых: побесятся, а потом, очнувшись, сами горько жалеют о содеянном. Добиться-то он ничего не добьется: дочери нашей люб другой.
– Это тебе так кажется, матушка. Придет время, мы сами решим, кто ей люб. Да ты, вижу, совсем забыла о моей сломанной ноге. Какое может быть прощение для злодеев, творящих подобные дела? Вздернуть их на суку – и дело с концом. Слушай, что я тебе говорю: иного суда не может быть для Никулэеша Албу, хоть он и в родстве с самыми знатными семьями. Вздернуть его на суку!
– Не обессудь, боярин Яцко, – вмешался чернец, – но я полагаю, что господарь смягчит кару и передаст его в руки Димчи-палача. Только люди подлой породы кончают на виселице. Боярам отсекают головы.
– А я хочу, чтоб его вздернули на суку, – твердил в великом гневе боярин Яцко.
Стратоник таинственно подмигнул хозяину дома. Боярыня Анка хоть и заметила это, но виду не подала.
– У меня, видно, жар, – пожаловался вдруг боярин, вспомнив о своих страданиях. – Поднесла бы ты своими руками, матушка моя, кружку вина. А рядом с моей кружкой – поставь еще одну для благочестивого отца Стратоника.
– Сей же час батюшка, – заторопилась боярыня.
Она вышла, быстро притворила за собой дверь. И тут же приникла к ней ухом.
– Честной боярин, – глухо проговорил монах, наклонившись к больному, – а ведь господарь наш Штефан двинул войска к ляшским пределам.
– Правильно поступил государь, – спокойно кивнул боярин Яцко.
– Повелел он гетману двинуть к рубежу в какое-то никому не ведомое место конников из трех краев. Петру Хэрман уже два дня как отъехал. Дворяне говорят, что он отправился в Котнар. Но мы знаем, что он уехал возглавить конные рати. И есть еще одна новость, боярин, которая обрадует тебя.
– Говори. Вижу – господь и Штефан-водэ услышали мои моления.
– Сегодня, самое позднее завтра, – продолжал Стратоник, – приедет сюда по приказу господаря Ионуц Ждер. И ты должен, боярин, отдать ему в руки стада откормленных волов, приготовленных для немецких купцов. Конюший поведет их в Польшу.
– В этом нет надобности. У меня достаточно своих людей. А как переправят стада за рубеж, там тоже дожидаются мои люди. А во Львове товар переходит к немецким купцам. Половину денег я уже получил. Во Львове мой человек получит вторую.
– Сколько у тебя волов?
– Три гурта по пятьдесят голов. А к Михайлову дню я должен послать еще столько же.
– Тех покамест оставим. А эти три гурта изволь отдать в руки Ионуца. Не я повелеваю, а государь. И еще выложи на стол деньги на содержание ратников.
– Каких еще ратников?
– Тех, что будут гнать гурты.
– Я же говорил тебе, что у меня свои люди.
– А я говорю тебе, что у господаря свои ратники. И эти ратники, переодевшись в обычное платье, отправятся тремя дорогами в ляшские пределы, держа путь во Львов. И да будет тебе известно, честной боярин, что теперь немало и других ратников и купцов начнут разъезжать по Покутью и Подолии, дознаваясь и расспрашивая о том, о сем.
– Теперь я понял, – покорился Яцко. – Пусть приезжает Ионуц Черный и берет гурты. Вот насчет денег труднее. Я ведь не могу встать, чтобы отпереть сундук. Как же быть, если мне нельзя встать? – начал жаловаться боярин. – Не могу дать денег, и все тут! Что же делать? Что делать? Вот опять заболела нога.
В это время вернулась боярыня Анка, так же торопливо, как и ушла. Она несла на подносе три чаши.
– Верно говорил отец Стратоник, – сказала она, осторожно поставив поднос у изголовья больного. – На дворе уже спешился Ионуц Ждер. Погодите, пока он войдет. Должно быть, привез приказы господаря. А насчет сундука не печалься, муженек, – лукаво рассмеялась она, – знай себе выздоравливай, а уж сундук я и сама сумею открыть.
Раздались торопливые четкие шаги Маленького Ждера и звон шпор. Дверь открылась. Боярин при всем своем беспокойстве изобразил на лицо великую радость.
– Слава всевышнему! – весело крикнул он.
– Во веки веков аминь, – ответил монах.
Ждер склонил голову.
– Я привез поклон от государя и приказ.
– Благодарствуем, – вздохнул боярин. – Послушаем приказ.
– Прибыл я с тридцатью служителями, – пояснил Ионуц. – Мы должны немедля отправиться к Прутскому броду у Симионешть, с твоими гуртами, боярин, ежели они готовы. Коли их тут нет, мы поедем туда, где они находятся. Мы берем их, потому что они нам нужны, и больше мы за них перед тобой не будем в ответе.
Боярин вздохнул, потом застонал, поглаживая рукой покрывало в том месте, где ныла нога.
– И еще, боярин Яцко, изволь приказать, чтобы отпустили мне из твоих камор и кладовых девяносто фунтов копченого сала, и тысячу двести фунтов муки, и десять мехов с брынзой – для прокорма моих людей. И еще положи мне в руку их двухнедельное жалованье – пятнадцать злотых. Не гневайся, не думай, что я прошу лишнего: едут они в чужие края. Также потребуется еще шестьдесят талеров для других расходов, ибо путь наш дальний и нелегкий. Лишь бы дал господь удачи: чтобы вернуть тебе радость, которую мы ищем.
Боярыня Анка истово перекрестилась перед божницей.
– Да поможет вам пречистая дева. Сейчас получите все, что вам требуется.
– Нужно еще что-нибудь? – спросил боярин Яцко, робко поглядывая на гостя.
– Нужно. Когда государь держал совет с преподобным архимандритом, то зашла речь насчет погоды. И послали они меня в святую Нямецкую обитель расспросить моего брата отца Никодима об этом и о других вещах. Велено мне было побеседовать о том же и со старшиной Некифором. Так уж мы привыкли в подобных случаях – действовать сообща. Тем более что в этом опасном дело замешан и брат.
– Какое опасное дело? Я-то думала, что речь идет о нашем дитятке.
– А я о чем твержу? – улыбнулся Ждер боярыне.
Она грозно нахмурила брови, но тут же рассмеялась, показывая все зубы. Боярин со стоном приподнялся на локте и удивленно уставился на них.
– О чем это вы?
– Успокойся, – смеялась барыня. – О твоей дочери…
– Нет, – возразил Ждер, – о погоде. Старшина Некифор и другие старые охотники рассказали, что в этом году олени-рогачи заревели раньше обычного. Журавли улетели еще до воздвижения. Полевые мыши устроили себе норки в заросших кустарником буграх на два вершка выше уровня поля. И селезенки у зарезанных свиней набухли с одного края. Вспомнили старые люди, как было дело в год падения Царьграда – восемнадцать лет назад, и решили, что зима и на этот раз будет ранней. Оттого мы по приказу его милости гетмана Петру положили и свои телеги одежду из толстого домотканого сукна, кожухи и кушмы. А государь напомнил нам о подковах – мы в спешке-то о них позабыли. Так что вели, боярин, кузнецам выковать поскорее сто двадцать подков, по две на каждого коня. Коней у нас шестьдесят, по два на всадника. При первых же заморозках подкуем коней на передние ноги. Это господарь придумал, и мы очень тому подивились. Тогда я и призадумался и прихватил десять пар санных полозьев, за что государь похвалил меня и похлопал по плечу.
Слушая рассказ Ионуца, боярин Яцко Худич радовался и лицо его посветлело. Нашарив под подушкой ключ, он незаметно протянул его супруге. Подхватив ключ, боярыня Анка, прежде чем выйти, подняла по очереди чаши и, пригубив каждую, протянула мужчинам, призывая их выпить за победу господаря.
– И еще одно, – продолжал Ждер, осушив чашу. – Полистал отец Никодим – мой брат – книгу зодиака, и сказано в ней то же самое, что говорил преподобный Амфилохие. – Вот и выходит, что наш тимишский дьяк ничего не знает. Сказано в той книге, что, если под знаком Солнца, – а оно так и было тридцатого августа, – случится землетрясение в южных краях, то встревожатся венценосцы, что и подтверждается и подтвердится еще в грядущем. А теперь мы под знаком планеты Венеры. И сказано, что «если грянет гром в зодии Рака, – будет великое волнение для одной княжны, а в западной стороне будет мир и холодная погода. И овощи плохо уродятся. И зима придет ранняя и суровая». Что подтверждается и другими знаками, о коих я говорил. Так что же мне передать вашей дочери?
Как только Ждер произнес эти слова, боярыня Анка заплакала в три ручья, ломая руки. Глаза боярина Яцко тоже увлажнились. Но боярыня, не дожидаясь утешений, тут же перестала плакать. Смахнув ладонью росу с лица, она отправилась к слугам передать им самые строгие приказания.
Покончив с денежными расчетами и получив из кладовых все необходимое, Ждер затянул широкий пояс на суконном кафтане, простился с хозяевами, вышел и, кликнув людей, сел на коня. На другом конце двора кузнецы ковали подковы. Слуги сновали по каморам. Главные помощники Ионуца – сыны Кэлимана – играючи бросали в телеги мешки с провиантом. В загонах, где собирали гурты, ревели волы. Когда солнце поднялось к зениту, все было готово. В кибитке Кэлиманов, где и Ждеру было отведено место для отдыха, трижды пропел петух.
– Этого дозорного подарила мне конюшиха, – пояснил Ждер, улыбаясь боярыне Анке. – А запел он не зря: напоминает, что медлить нельзя, ибо скоро переменится погода. Могу засвидетельствовать, что нет более мудрой науки на свете, чем та, что содержится в книгах преподобного Амфилохие и отца Никодима. Два года я мучился, но так и не осилил эту науку. А вот речь матушкиного петухи дается мне легко.
Обоз двинулся в путь. Боярин Яцко Худич, приподнявшись на локте, видел в окно, как вскочили на коней Ждер и его люди. Затем, когда отодвинули засовы на воротах загонов, часть служителей, размахивая бичами, с гиком погнала в ту сторону коней. Быки с ревом и мычанием двинулись по дороге. Ждер помчался вперед, подскакивая в седле. Затем облако пыли скрыло все от глаз боярина. – Никакие волки не в силах нанести сразу такой урон, – подумал боярин, зарываясь затылком в пуховую подушку. А за этими расходами последуют еще другие, и так без конца. Вот к чему приводят увлечения молодости! Ведь только в молодые годы женится люди. Позднее они таких глупостей уже не делают. Сколько денег, скота, сколько мешков с мукой пропадает ни за что ни про что.
– Горе, горе! А где награда за все это? Я даже не знаю, вернут ли мне мое дитя…
– Честной боярин, – утешил его с ухмылкой отец Стратоник. – Нас, горемычных, награда ждет не на этом свете. Награда твоя будет в ином мире, в Судный день. Тогда ты все получишь обратно – и деньги, и быков, и сало. Так что жди и радуйся!
Между тем гурты медленно двигались на север в облаках пыли, поднимаясь из Серетской долины по отлогому косогору. Впереди ехали телеги с провиантом и одеждой. Под поклажей в соломе было спрятано оружие. Рядом с передней телегой ехал Ждер, обдумывая все, что предстояло делать, согласно полученным приказам. Не по душе ему оказалась служба гуртовщика, его раздражало и то, что обоз ползет как черепаха. Он был подобен горячему коню, который грыз от нетерпения удила. Но что поделаешь. Приходилось ждать, хотя он сомневался, что при подобной медлительности выйдет толк из этого путешествия.
Под вечер он велел сделать привал в пустынном месте. Вокруг, сколько видел глаз, не было ни единого жилья. Гурты он разделил на три части, – при каждой было по десять служителей. Быки принялись щипать траву, тронутую осенними заморозками. У телег зажгли костер из сухого кустарника и чертополоха. Стемнело, поля застыли в тишине под звездным небом. Лишь изредка звенели колокольцы. Потом «дозорный» из телеги Ждера прокричал время, Стожары поднялись на небосклоне. Гурты отдыхали.
На третий день пути Ждер увидел вдали Прутский брод. Гурты двигались среди озер и камышовых зарослей. В месте, названном Симионешть, они нашли паром. Ионуц подозвал паромщика и, положив ему в руку мыто, приказал начать переправу сразу после полуночи, чтоб до рассвета скот был на той стороне.
– Можно так сделать?
– Можно-то можно, добрый христианин, – ответил старик паромщик. – Лишь бы взошла луна, чтоб мы тут не стукались лбами и быки не валились в воду. Да еще коли не одолеет меня сон.
– Ничего, как пропоет потух, я разбужу тебя.
– Оно-то верно, соколик, добрый христианин, только, знаешь ли, неладное это дело в полночь работать. В этот час ненадолго даже голос у петуха немеет. Да и нам не миновать беды: иногда тут задувают злые ветры. А то бывает, в полночь потекут по реке туманы, а из тех туманов показывается злая ведьма. Одета во все белое, глаза горят как угли.
Ждер глядел на север: там, вдали, ему мерещились чужеземные пределы.
– Слушай, паромщик, – спокойно проговорил он. – И приказал, а ты изволь слушать. После того как мой петух пропоет вторую зорю, покажется рог месяца и на воде все будет ясно видно.
– Тогда-то и слаще всего сон, – усмехнулся паромщик.
Ждер тоже развеселился.
– Сколько же тебе лет?
– Видишь ли, дело какое, соколик, брат мой во Христе. Деньги мытные я считаю, а то кто-нибудь может украсть их. А вот годы нечего считать, все равно никто их не унесет. Не худо бы, чтобы их поубавили, да невозможно. А зачем тебе знать?
– Семьдесят наберется?
– Да, пожалуй.
– За эти семьдесят лет случались с тобой какие-нибудь напасти? Чтоб кольнули тебя пикой, бросили головой вниз в реку или вздернули на суку?
– Не случалось. Зачем брать на душу грех и говорить то, чего не было.
– Так знай же, что этой ночью такая беда может с тобой случиться.
Паромщик, напуганный пристальным взглядом Ждера, сразу перестал смеяться. Качая головой, он отправился проверять приколы своего парома. Затем вернулся на свое место, следя взглядом то за молодым сердитым купцом, то за его товарищами, среди которых особенно выделялись двое молодцов саженного роста. Ждер поманил их пальцем, и они тут же подошли к костру.
– Что прикажешь, боярин? – спросил Онофрей.
– Прутский паромщик ни во что не ставит мои приказы, хотя я положил ему заранее в руки полное мыто.
– Что же тогда делать? – кротко спросил Онофрей. – Ты как думаешь, Самойлэ?
– Я думаю, надо огреть его во имя отца и сына и святого духа и самим взяться за паром.
Паромщик отошел подальше и запричитал:
– Смилуйтесь, православные!
– Ладно, – сказал Ждер. – проходи к костру и жди часа, который я тебе указал.
– А все же хорошо бы встряхнуть его как следует, – стоял на своем Онофрей.
Над гладью реки и пойменных озер спускались сумерки. Ветер усилился. По небу торопливо скользили к югу вереницы мглистых облаков; вслед за ними прилетели стаи диких гусей – проворных и голосистых птиц, называемых белолобыми. Они тучами спускались на тихие речные заводи, покрывая их целиком, ломая камыши. От их великого множества стало темно. Многоголосый гомон встревожил скотину. Гурты зашевелились. Служители окриками и бичами утихомирили животных, меж тем как гуси, хлопая крыльями, перекликались в сумраке, далеко вдоль русла Прута.
Вскоре к гомону, поднявшемуся на реке, прибавился шум в поднебесье. Быстрые стаи самых разных перелетных птиц неслись к югу, подгоняемые стужей, о которой люди еще не подозревали.
Паромщик подошел к Ждеру.
– Не знаю, чуешь ли ты, добрый человек, нюхом, что ветер-то пахнет снегом. А я чую, как и в прошлые годы, когда зима наступала раньше времени. Правильно делаешь, что спешишь. Пойду-ка проверю приколы на том берегу, и тут же переправим гурты. Пусть твои люди зажигают факелы и освещают воду.
Старик заторопился, запахнув зипун, подпоясался веревкой, надвинул шапку на лоб. Словно подгоняемый чудовищами, прилетевшими из полночных далей на крыльях ветра, он спустился на паром, и ворот заскрипел, уводя плот к противоположному берегу.
Ждеру показалось, что старик задерживается. Он велел Онофрею дважды окликнуть его. Никто не отозвался. Возможно, ничего не слышно было – так шумел ветер и кричали гуси.
Наконец, в десятом часу вечера, паромщик вернулся, и служители зажгли смоляные факелы. Сперва переправили телеги и сменных коней. Затем погнали на паром старых волов с колокольцами. Гурты переправили в четыре приема. Как только паром двигался с места и колокольцы начинали звенеть, волы, подгоняемые сзади, входили в воду и легко плыли вслед. После полуночи работа была закончена. Петух пропел уже на том берегу. Сквозь рваные тучи показался рог месяца. Но мглистые облака тут же закрыли его. При свете костра видно было, как заиграли первые хлопья мокрого снега.
– Доброго пути вам, православные, – поклонился паромщик. – Выходит, зима уж вывела белых кобылиц из конюшни полночного царя. Доброго пути вам до мельницы Онисифора. А там, коль начнет мести, остановитесь и отдохните.
Люди и гурты стояли под мокрым снегом до рассвета. Наконец двинулись в путь, скользя по мокрой глине и меся грязь. Тучи низко нависли над землей и беспрерывно поливали ее холодным дождем. Нигде не видно было ни жилья, ни леса. Караван продвигался с трудом, идя против ветра. Быки, более чуткие к непогоде, чем люди, шли друг за другом тесными рядами, спеша в неведомую даль, все отступавшую перед ними.
К полудню они перешли через мутный ручей, извивавшийся между желтыми увалами земли, и у плотины увидели мельницу. Хозяином был старик, похожий на паромщика. Такое же было у него непроницаемое лицо, так же он все поворачивался бочком, так же пытливы были его глаза.
Рядом с мельницей тянулись навесы. В овраге под крутым берегом были овечьи загоны. По случаю фомина дня на мельнице не было помольщиков.
Подручный мельника садился на коня, когда на плотину вступил первый гурт. Мельник вышел без шапки и, тряхнув кудрями, сделал ему знак рукой, чтобы он ехал по своим делам и не пялил глаза на пришельцев. Затем, стоя под мокрым снегом, окинул долгим взглядом ряды сивых быков. Увидев скакавшего к нему Маленького Ждера, он отступил в сторону, выжидая, что будет дальше.
– Здорово, дед. Это тебя величают дедом Онисифором?
– Здравствуй, сынок. Я – Онисифор. Чего изволишь? Видно, не миновать вам задержки на этой мельнице. К вечеру непогода разгуляется вовсю. Вы только поглядите, как кружатся на ветру вороньи стаи.
– Ничего, сделаем привал, а там двинемся дальше.
– Не прогневайся, милый человек, только не очень-то верится, чтоб было так. Вон там загоны для скота. Наших овец нет дома, они в подгорье.
– Много благодарны, только стоять мы будем ровно столько, сколько потребуется.
– Что ж, как управятся твои люди с быками и телегами, пусть заходят на мельницу, погреются у огня.
Ждер соскочил на землю и, нахмурив брови, еще раз огляделся. Был полдень, но свет померк и ветер пронизывал насквозь. Зипун Ионуца отсырел и стал заскорузлым. Служители с мрачным видом загоняли быков под навесы.
Ионуц вошел в ветхое здание мельницы. Пахло мукой и холодным дымом. Мельник Онисифор последовал за ним и, подбросив на угли хворосту, разжег огонь в очаге, сложенном посреди помещения. Вскоре показались и Кэлиманы, затем один за другим вошли и остальные служители. Усевшись вокруг очага, они стали греться и сушиться, вытирая подкладкой шапок мокрые лица и отогревая за пазухой озябшие руки.
Мельник Онисифор смеялся, щурясь и отворачивая бородатое лицо от дыма.
– Скажу я тебе, честной купец, что на своем веку довелось мне видеть всего-то восемь таких ранних зим. Правда, снег, выпавший на фомин день, скоро тает и стекает водой в овраги – уступает место новому. Но все равно считается, что настала зима и пора вытащить сани. А вот нашим милостям на телегах будет трудненько.
– Оно бы, конечно, так, кабы не повеление Штефана-водэ.
– Вышло какое-нибудь повеление князя?
– Вышло.
– А что в нем сказано?
– Повелений немало, да говорить о них нельзя. Об одном должны знать все православные люди. По весне государь наш пойдет ратью на измаильтян.
– Эх! – вздохнул мельник, поглаживая нагревшуюся бороду. – Эх, честной купец и брат мой во Христе, вижу – поднимаются князья за веру, а вот король наш спит себе и забот не ведает. Верно сказывают люди: сговорились паписты с нехристями извести с лица земли православных. Недавно сидел тут на этом самом месте, где ты теперь изволишь сидеть, монах со святой Афонской горы. В шкатулке на груди носил он святую щепочку от креста спасителя и гвоздь, пронзивший ногу господа нашего Христа. Это бесценные сокровища, и только именитые бояре, у которых горы золота, могут купить хоть малую частицу тех святынь. Отсыплют монаху четверик монет, а тот кладет им на ноготок крохотную щепочку. И вот говорил тот монах: знайте, что у короля Людовика французского была одна-единственная дочь. И погрузил он эту деву и все ее приданое на корабль и послал к Мехмету, турецкому султану, – пусть, дескать, берет ее в жены и сделается другом его королевской милости. Вот до чего дожили христиане! И случилось это в день усекновения главы Иоанна Предтечи. Оттого-то и земля всколебалась. Быть того не может, чтобы о том не слышали в молдавской земле.
– Слышали, как же!
– Оттого-то, знать, и поднимается князь Штефан. Наслышаны мы о его делах и здесь, в Покутии, и по всей Подолии. Пышная была свадьба в Сучаве?
– Пышная.
– И взял он в жены царьградскую царевну?
– Именно так, дед Онисифор.
– Вот это мне больше всего по душе. Среди нас немало таких, что собираются податься под руку князя Штефана. Иные уж так и поступили. И среди казаков кое-кто хотел бы пойти на жалованье к князю, да сомневаются. Уж больно, мол, суровы Штефановы порядки. Но сами тут же отвечают: без суровых порядков не быть доброму войску. Зато, когда доберутся они до Мехмет-султана и порушат стены и откроют клады… Каждый воин нацепит алмаз на шапку и султан с золотой застежкой. Будь я помоложе, пошел бы с теми казаками. Да вот как подсчитаю свои года, сразу смекаю, что не видать мне иного царства, кроме того, где нет страданий и печали. Радуйтесь, пока молоды. А мне:
Жить осталось день-другой,
И прощай, свет дорогой…
Дед Онисифор невесело рассмеялся, внимательно вглядываясь в лица Ионуца и его служителей.
– Гляжу и удивляюсь: ходите вы безоружны.
– Нету у нас оружия, – ответил Ионуц. – Да и зачем оно? При нас государева грамота. Все королевские чиновники, прочитав ее, должны свободно пропускать нас. В Молдове мы заплатили государеву пошлину, заплатим, сколько положено, и королю. Какое кому дело до нас? Мы добрые христиане, никому зла не чиним.
– Всякое может случиться. В Польше есть и другие мытчики, не только королевские.
– Да что ты? Нехорошо получается. Даже боязно как-то.
Мельник покачал головой. Молдавский купец, должно быть, звезд с неба не хватает.
Служители внесли в помещение мешок с мукой, котлы, брынзу и принялись готовить обед. Ждер вышел во двор, где бесновался ветер. Под навесом между телегами Кэлиманы зажгли свой костер. Место было хорошо укрыто, как повелел Ионуц. Теперь они только его и дожидались.
Шумные стаи ворон, висевшие в воздухе, то кружились в вышине, то внезапно падали к земле. Сквозь снегопад еле виднелись домики селения. Оттуда по размытой дороге спешил всадник. Был назначенный час – полдень, 6 октября, в фомин день. То мчался Георге Ботезату, подгоняемый северным ветром, и вез он весть из города Львова.
Соскочив на землю, посланец передал коня служителям и подошел к своему господину. Поклонился молча и, сняв зипун и башлык, стряхнул с себя слой мокрого снега. Погревшись прямо у огня, он кашлянул, прося дозволения говорить.
– Добрые вести, Ботезату? – спросил Ионуц.
– Вести есть, господин, только неведомо – добрые или худые. Отец архимандрит с честным постельничим благополучно добрались до Коломыи. Там пришлось подождать день: ясновельможный каштелян был на охоте. Затравив двух оленей, воротился он в добром расположении духа и тут же пригласил гостей отужинать с ним. Так что отправились мы ко двору пана каштеляна, и господа наши были встречены с честью. Из дома вышел сам хозяин в ярко-красном одеянии с золотой цепью на шее, опоясанный саблей с золотой рукоятью. Честной постельничий и отец архимандрит поклонились, пожелав его милости здоровья, а пан каштелян возрадовался и спросил о здоровье государя нашего Штефана-водэ.
– Государь наш Штефан здоров и бодр духом, – ответил отец архимандрит. – И изволит посылать тебе, пан Тадеуш, поклон, а заодно и сию грамоту.
Пан каштелян принял в руки грамоту и повел своих гостей в залу, украшенную охотничьим оружием и головами оленей и кабанов. И тут же велел слугам подать пиво, чтобы утолить жажду свою и желанных гостей. А я остался у растворенной двери с другими служителями. Пока не внесли пива в больших хрустальных кружках, ясновельможный каштелян не распечатал грамоту. Взяв в руки кружку, он поднялся и выпил за здоровье короля и государя Штефана. И лишь затем поднес грамоту к глазам – и, узнав печать, сорвал ее. Читать же велел латинскому попу, именуемому капелланом.
Прочитал тот грамоту. Пан Тадеуш задумался, наморщил лоб, затем с великой лаской обратился к своим гостям:
– Возлюбленный друг отец архимандрит и возлюбленный друг пан постельничий, я бы за счастье почитал откликнуться сейчас же на грамоту его светлости князи. Любое желание его светлости князя для меня приказ. Но я должен заметить моим братьям и друзьям, что в пределах государства нашего беглецы пользуются покровительством нашего короля.
– Пан каштелян, но ведь речь идет о похищении.
– Истинно так, – ответил пан Тадеуш. – Из грамоты господаря так и явствует, что речь идет о похищении. Но это не обычное воровство. Похищена девица, и похититель человек высокого рода. Стало быть, только его величество может решать, следует ли выдать виновника. Я крайне опечален, что не могу сразу доставить это удовольствие его светлости князю.
Отец архимандрит улыбнулся.
– Может быть, беглец находится в ваших землях? Слышали вы что-нибудь? Прежде чем отправиться к королевскому двору, хотелось бы узнать, где можно найти беглеца, чтобы сразу дать ответ его величеству.
– Ничего не могу сказать вам об этом, – стоял на своем пан Тадеуш. – Были такие слухи, что где-то проехал молодой боярин по имени Албу. Говорят, он племянник логофэта Миху. И еще будто сам его милость логофэт Миху собирается покинуть Львов и поехать к его величеству в Краков. Вести бродят по свету, только мы не можем поверить им, покуда сами толком не разберемся. Кое-что известно, да этого мало. Может, отведаете еще по кружке пива? Прошу ваши милости не гневаться на меня. Я всегда остаюсь вашим лучшим другом до последнего дыхания.
