Текст книги "Братья Ждер"

Автор книги: Михаил Садовяну

ГЛАВА VIII
В которой вновь выступают старый конюший и монах Никодим

– Да что ты такое говоришь, благочестивый отец Никодим? Кто это не находит себе покоя ни днем, ни ночью? Его милость конюший Маноле Черный? Вздор! Вздор! Все это бабья болтовня, дабы люди не заметили, что самим-то болтуньям нет ни минуты покоя. Его милость конюший занят, как и прежде, своими малыми и большими делами. Как ты сейчас спрашиваешь меня, твое преподобие, так и я его спросил. И в точности передаю тебе, что он мне ответил. Конюший ведь знает, что при Штефане-водэ в Молдове, словно в Византийской империи, службы бывают самые разные; об одних нам известно, о других – нет. О большинстве нам ничего не ведомо. И берут для них достойнейших. Особливо теперь, когда у господаря прибавилось войска, когда доставляют ему всякие грамоты и прибывают в княжество послы и от королей, и от веницейцев, и из Рима, от самого папы римского, со всех других сторон. Столько дел заварилось, столько служб возникло, что и во всем свете такого нет… Чудеса, да и только! И кто его знает, что еще надумает господарь?

Он сейчас как тот муж, что женился на красавице. Обвенчался и зажил с любимой. Но жена-то попалась норовистая, капризная. Намучился, бедняга, можно сказать, голову на плаху положил. Так же вот и князь наш мается. Да что ж поделаешь. Такое ему досталось наследие, такова его участь.

Среди множества всяких запутанных дел нашлось и для второго конюшего, для нашего Ионуца, самое трудное, самое запутанное дельце; вот князь и повелел ему отправиться в дорогу да распутать его.

Когда он отправился? Неизвестно. Куда отправился? Неведомо. Что он там делает? Знать сие может только сам князь. Когда возвратится?.. Чур тебя, нечистая сила! «Боярыня Илисафта, – говорю я конюшихе, – не допытывайся ты у меня. Сие ведомо только всевышнему». А она в ответ давай плакаться, заливается горючими слезами. «Я плачу и маюсь, – говорит она, – ибо с того самого часу, как перестали поступать вести об Ионуце, конюший Маноле не знает покоя».

Тут вскакивает конюший Маноле и начинает кричать, – ты же знаешь, как он иногда кричит: «Что такое! Я и не думаю об этом! Второй конюший делает государево дело, и хватит об этом! И чтобы я не слышал более ни звука! Никакого нытья! Целыми днями здесь, в Тимише, женщины без конца говорят о снах, заклинают, гадают на бобах. Да оставьте меня в покое! Ни о чем меня не спрашивайте! С меня хватит других забот!» Чудеса, люди добрые!

Старшина Некифор на минуту замолчал, подмигнув отцу Никодиму.

Они сидели на крыльце, наблюдая за тем, что делается во дворе. Брат Герасим доставал воду из колодца, выливал ее из бадьи в колоду и поил оседланного коня старшины. Солнце словно остановилось над горами, поросшими елями; до вечерни оставался еще целый час.

– Чем же именно занимается батюшка? – спросил отец Никодим, и на лицо его вдруг набежала тень.

– Да находит занятия себе. Утром отправится на пасеку, там его ужалит пчела, да не куда-нибудь, а прямо в глаз, так что приходится смотреть на мир божий лишь одним глазом. После обеда сядет на коня, поедет на конный завод, будто для того, чтобы держать совет с конюшим Симионом. Сойдутся отец с сыном и играют в молчанку, – это называется у них «держать совет». Не будь там боярыни Марушки, старый Маноле и рта не раскрывал бы. «Батюшка, – говорит она, – оставь заботы». – «Нет у меня никаких забот», – отвечает ей Маноле. «А у Симиона есть?» – «Да и у меня нет», – ворчит Симион. «Ну, вот и хорошо, – смеется боярыня Марушка. – Но ежели у ваших милостей нет забот, то есть они у князя Штефана. А Ждер – княжий человек».

Отец Никодим изумляется:

– Так и говорит?

– Вот именно. Мне сам конюший Маноле сказывал. И он тоже смеялся, – доволен своей снохой.

– Она так Ионуца и называет – Ждер?

– Иначе и не зовет. И еще говорит: он, мол, когда-нибудь совершит такое, что мы рты раскроем от удивленья.

– Кто это говорит?

– Опять же она, боярыня Марушка, о своем девере.

– Да?

– Уж таковы, скажу тебе, отец Никодим, все женщины. Боярыня Марушка в тягости; она не нахвалится Ионуцем, и хочет родить такого же храброго мальца, как ее деверь. Боярин Маноле говорит, что Марушка стала страсть как привередлива. Другие женки начинают привередничать раньше, а она на шестом месяце. Говорит: было бы неплохо, ежели бы и другие конюшие отправились в Ерусалим. Это, стало быть, она Симиона язвит.

– А зачем?

– Так. Коли Ионуц, мол, послан раздобыть щепку от креста господня, то пусть и остальные конюшие отправляются ему на помощь. Ей, кажись, был знак, что иначе и быть не может. И боярыне Илисафте то же самое привиделось. Да только она не осмеливается погнать в Ерусалим старого Маноле. Приснилась Марушке большая война с нехристями. И вбила она себе в голову, после того как держала совет со свекровью, что беспременно нужно достать частицу животворного креста, и пусть преосвященный митрополит опустит ее в святую воду, которой будет окроплять войска, благословляя их в день сражения.

Над долиной, где стоит монастырь, струится, словно незримая река, тихий ветерок, мало-помалу спадает духота августовского дня. Поют в траве по склонам холмов перепелки, трещит коростель. Орлы, которые царят в здешнем прозрачном небе, реют на недосягаемой высоте. Уже раздается звон колокола на колокольне церкви Вознесения в крепости. Затем колокол смолкает, и над святым местом воцаряется покой; и кажется он глубоким и вечным, ибо простирается над могилами усопших и над мертвенной жизнью монахов.

– Так я двинусь, отец Никодим.

– К чему спешить, старшина Некифор?

– Пора собираться. Кто знает, что творится у меня дома, ведь я не был там с позавчерашнего дня.

– Стало быть, ты едешь не из Вынэторь?

– Нет, отец Никодим, еду оттуда, куда Макар телят не гонял. Чудеса, да и только.

– Случилось что?

– Случилось, батюшка, что настало время вырвать мне еще один зуб. Того цыгана, что выдрал мне зуб лет пять-шесть тому назад, уже нет в живых. Отдал он богу душу, и душа его отошла в цыганский рай. Зубы он рвал отменно, имел подходящие щипцы, и рука у него была легкая. А вот как нынче схватило у меня зуб, то уж это чистая беда, несчастье, право, словно отца с матерью второй раз потерял. Что делать? У сына того цыгана по прозванию «Верзила» остались отцовские щипцы, а умения-то нет никакого. Избави тебя бог, отец Никодим, от зубной боли, – другого благословения я не знаю. Знаешь ли, какова она? Готов броситься на землю, кататься по ней и бить пятками в небеса. И чтобы как-то утихомирить боль, ничего не остается, кроме как пить горилку. Но едва протрезвеешь, снова схватывает. Нашел я тогда в Лунке за Немцишором одну бабку, которая научила меня укутаться одеялом и посидеть с разинутым ртом над кастрюлей с кипящим отваром белены. Испробовал я это, и показалось мне тогда, будто упал в горшок с варевом червячок с булавочную головку; но и это не помогло. Тогда я стал бродить по ярмарке – людей расспрашивать; одной рукой коня тяну в поводу, другой за щеку держусь и спрашиваю: что делать, куда идти? И только лишь в Бае я разыскал человека, который умеет драть зубы. Истинный мастер! Теперь и свет мне стал милее. Ежели у тебя заболят зубы, отправляйся в Баю, к дьякону Прекупу Мортынтею. Он такой худющий, безбородый, что и смотреть-то на него муторно, но зубы рвет отменно.

– Ну что ж, старшина, не стану тебя задерживать, езжай с богом, но прошу тебя: пришли весть из Тимиша.

После того как уехал старшина Некифор, вновь послышался колокольный звон, – звонили к вечерне.

Отец Никодим вспомнил, что день субботний, и стал готовиться к большой службе. Он надел новую рясу и клобук, накрутил на пальцы четки и в задумчивости направился к серым стенам крепости. Прошел через наворотную башню, не обращая внимания на вечернее стрекотанье ласточек, обучавших своих птенцов летать, вошел в храм Вознесения, погрузившись в свои мысли, сел в левой стороне, поближе к клиросу и певчим; слух его словно притупился, но взор широко открытых глаз был устремлен к прославленной иконе богоматери, написанной Лукой Евангелистом.

«Вот уже и август в разгаре, – размышлял отец Никодим, – и лето скоро уйдет, как и старшина Некифор, который погостил недолго и ушел».

Нельзя сказать, что монахи, избравшие отшельнический образ жизни, могут полностью подавить в себе человеческие чувства, позабыть прошлое и отрешиться от мира. Кое-кому это, правда, удалось, и они, уединившись навсегда в пустыне, заслужили, без сомнения, немеркнущую радость. Однако многие остаются слабы духом, и, когда до них доходят вести из покинутого ими мира, сердца их смягчаются и поддаются умилению либо грусти.

С каких уж пор не видал благочестивый инок Никодим родных из Тимиша? Давно не видал. С начала марта. С самого мясоеда. Тогда матушка уговорила его приехать, дабы благословить пиршество в разговенье. За ним приезжал Ионуц. С тех пор он не бывал в Тимише, и никого не видел, кроме Ионуца в петров день.

У этого любимца всех Ждеров есть привычка время от времени поднимать всех родных на ноги. Так и тогда, в петров день, он нагрянул вдруг исповедаться, просить совета и поддержки, и было невозможно не исполнить все его просьбы. Ведь когда он просит, то уж как устоять перед взглядом его карих глаз? Теперь-то он умеет найти нужные слова, ведь он уже зрелый муж, но глаза все те же, как были в детстве, когда он едва доставал головой до пояса старших братьев.

Очевидно, сейчас он послан на тайную службу. Судя по слухам, дошедшим из Тимиша через старшину Кэлимана, беспокойство как туча нависла над стариками: они ничего не знают, ничего не слышали, не получили ни одной весточки. Ионуц не подавал никаких признаков жизни.

Ежели бы, боже избави, что-нибудь случилось, об этом стало бы известно: плохая весть летит как стрела, и не бывает смерти, которая осталась бы неведомой. Придет время, Ионуц даст о себе знать, и сердца его родных успокоятся.

«Хорошо было бы, – думает отец Никодим, – навестить матушку. Повидал бы и других, укрепил бы в них дух терпения, успокоил бы всех. Надо убедить женщин, и старых и молодых, что пора избавиться от привычки верить снам».

Когда отец Никодим, отстояв вечерню, вышел из церкви, он уже окончательно решил отправиться на несколько дней в Тимиш, к своим родителям и братьям. Посему он завернул к настоятелю монастыря игумену Силвану испросить благословения.

На следующее утро, оставив брата Герасима томиться одного в монастырской келье, его преподобие отправился в путь, чтобы побыть среди людей. Это случилось с ним не в первый раз, и он знал, что так будет и впредь. Ведь говорит апостол Павел, – не помню уж где, – что каждый верует по мере сил своих. Его преподобие Никодим, может, и уединился бы в Фиваиде под солнцем Египта, в этой пылающей земной печи, ежели бы он был создан для жизни в полнейшем одиночестве. Однако господь соблаговолил создать его не таким твердокаменным, как скалы синайские, а похожим скорее на наши горы, осыпающиеся под воздействием потоков и непогоды; в душе отца Никодима отдается гул лесов и звон горных рек, его преподобие не может отрешиться от слабостей, свойственных смертному, возлюбившему красу земную. Но господь смилостивится над ним и простит его, ибо у отца Никодима сердце самаритянина и он с великим усердием служит истинной вере.

Едва отец Никодим доехал до двора старого конюшего в Тимише, как сердце его радостно забилось, – он увидел сизого петуха, сидящего на заборе, и услышал, как петух возвестил о его прибытии. Слуга, открывший ворота, покачал головой в знак того, что конюшего нет дома, – он, дескать, наверху, в господарских конюшнях. Но боярыня дома.

На крыльце Никодим застал боярыню Илисафту, возле нее Кандакию, а между ними сидела ключница Кира.

– Доброго утра, рад видеть вас в добром здравии! – учтиво поклонился монах и тотчас спешился.

– Добро пожаловать, твое преподобие. Уж как мы рады видеть тебя, – проговорила боярыня Илисафта, вскочив со своего излюбленного места, у знакомого нам столба, и направляясь навстречу сыну.

Все три женщины поочередно облобызали руку отца Никодима. А монах почтительно склонился пред матерью, потом коснулся губами ее седого виска.

Взглянув на столик, стоявший на крыльце, монах сразу понял, чем занимались женщины до его прибытия: пана Кира поспешила набросить на стол кусок тонкого домотканого полотна. С этим столом у отца Никодима были связаны воспоминания детства. Когда-то на нем пальцы боярыни Илисафты терпеливо лепили из воска куколок с маковыми зернышками вместо глаз. И неизменно возле матушки была пана Кира. А куколки с маковыми глазками изображали боярина Маноле, который скитался в то время бог знает в каких далеких краях Нижней Молдовы. Старые женщины, вроде паны Киры, умеют в таких случаях заклинаниями и ворожбой насылать счастливую или горькую участь тому, кто пребывает вдалеке, – неверному или любимому.

Глаза монаха помрачнели при виде колдовства, чуждого христианской вере. Вот как живучи обычаи, унаследованные от жрецов идольских капищ! Однако в душе отец Никодим все еще оставался тем ребенком, которого когда-то звали Никоарэ.

– Я хотел бы, – сказал он, – поскорее повидаться с батюшкой.

– У тебя есть вести для него?.. – испугалась Илисафта.

– Нет, нужно кое о чем поговорить.

– Ты найдешь его наверху, у конюшен; он то и дело туда подымается, чтобы немного успокоиться. Вот уже сколько времени прошло, а об Ионуце ничего не слышно. Ежели твое преподобие думает, что я не лишилась сна и покоя и могу заниматься своими делами, то ты сильно заблуждаешься, ибо не дает мне житья конюший Маноле, навис надо мною словно туча грозовая; мечет гром и молнии.

– Трудно поверить этому, матушка… – ласково и тихо произнес монах.

– Нет, уж поверь, родимый! Ступай-ка приведи его сюда; пусть выскажет, что у него на душе, и пусть услышит от меня и от других людей, что матерь божья, заступница, охраняет сына нашего, где бы он ни был.

– Хорошо. Сейчас съезжу за ним, и мы вместе возвратимся. – Монах поклонился. Ему хотелось поскорее уйти, чтоб не быть свидетелем тайного колдовства женщин.

Как только отец Никодим сел на коня и выехал за ворота, все три женщины сразу же склонились над столом: пана Кира легонько сдернула полотно со стола, и снова лучи утреннего солнца осветили восковую фигурку, изображавшую Ионуца. Этот маленький, грубо слепленный и бесчувственный, неподвижно лежавший на боку, Ионуц представлялся смотревшим на него женщинам живым, только отдаленным во времени и пространстве. Это был он, сильно похудевший Ионуц, он лежал здесь на стареньком столике, слушая пение птиц и заклинания ключницы Киры.

Будто тишина окутала души этих трех женщин, таких разных по возрасту, и словно померк свет солнца. Более других была взволнована боярыня Кандакия, она вся напряглась в ожидании. Не шевелились даже кольца ее сережек, побледнели под румянами щеки.

– Родные мои, дорогие мои… – вздохнула пана Кира, забывая на миг о различиях между ними, – все мы находимся во власти неведомых сил. Когда не будет нас, останется все, что создано господом, как было и в те времена, когда не было нас. Дорогие мои… – пела она, закрыв глаза и сжав ладонями виски, – мне привиделось, будто Ионуца завлекли и схватили вражьи силы, несущие погибель мужчинам, и намереваются они выпить его жизнь, ежели мы заговорами не отгоним их.

Тут пана Кира накрыла куклу руками, плюнула на все четыре стороны и торопливо зашептала:

 
Вы, ведьмы, колдуньи,
По ветрам летуньи,
По волнам ходуньи,
Сподручницы лиходеев,
Хозяйки суховеев,
Земные владычицы,
Людские обидчицы, —
Прочь, прочь, волшебницы злые,
В пустыни, в болота гнилые,
Где поп кадилом не машет,
Где в праздник девка не пляшет;
Ступайте ударьтесь о край земли —
Да так, чтоб ваших костей не нашли;
Прочь, прочь из рук, из ног, из нутра,
В яме сгинуть вам пора,
Чтоб Иону – здоровье, чтоб встать ему, а не слечь,
Не то огненный меч —
Ваши головы с плеч!
 

Прошептав эти слова, пана Кира снова дунула на фигурку. Боярыням показалось, что восковая кукла шевельнулась. А что это значит, когда она шевелится? Ежели шевелится, стало быть, хороший знак.

– Матерь божья, сохрани и помилуй его, – прошептала боярыня Илисафта. – А ты, пана Кира, поворожи, как положено, три раза – в три вторника. Ибо дьячок Памфил нашел в своем Месяцеслове, что Ионуц родился во вторник.

Не по душе пане Кире книга дьячка Памфила. С тех пор как появились на свете писаные книги, всюду пошли обманы. Куда лучше другой обычай: надобно, чтобы тот, кто знает тайну заклинаний или ворожбы, передал ее лишь одному человеку. Ежели узнают ее двое, то пропадет сила ворожбы. И пользы никакой не будет тому, кто лишний узнает эту науку. А знающий заклинание или ворожбу должен, подобно непочатой воде, хранить себя в чистоте и святости, ибо из нечисти ничего доброго быть не может. Кто может ведать, в какой день появился на свет Ионуц? Ведь несчастная мать его согрешила в девичестве, и, когда именно в муках родила его, никто об этом не знает, кроме господа всеведущего. Где уж дьячку Памфилу найти сие в своей книге. Пусть другие удивляются, но пана Кира поверить обману не может.

– Не греши, Кира, – ласково сказала Илисафта, – вижу, что ты недовольно кривишь рот, когда я говорю, что дьячок отыскал в Месяцеслове день рождения Ионуца. Разве ты не знаешь, как толкуется Месяцеслов? В нем указаны планиды каждого человека на этом свете. Ежели известен день рождения и год, то по ним можно отыскать планиду. А коли не известен день, а известны лишь год и месяц, то определяют день по месяцу; первый месяц года – первый день недели; второй месяц года – второй день недели. И есть еще один искусный способ, когда не известны ни месяц, ни день, но год известен.

– Где ему, дьячку никудышному, ума-то для такого гаданья взять?.. – брезгливо прошамкала ключница беззубым ртом.

– Оставь ты его, пана Кира, – продолжала уговаривать ее боярыня Илисафта, – он ведь говорит сообразно искусству, коему обучен.

– А вот что я хочу сказать, – с живостью вмешалась боярыня Кандакия. – Я премного довольна тем, что предсказал дьячок Памфил моему Кристе. «Будет он и пригож и зело любим». Так оно и есть, таким его и родила матушка боярыня Илисафта в четверг пятнадцатого марта, в год от рождения Христова тысяча четыреста тридцать седьмой.

Услышав слова эти, произнесенные невесткой с почтением и любовью, боярыня Илисафта возрадовалась и вспомнила, каким тяжелым было появление на свет горячо любимого сына Кристи. Она вздохнула и покачала головой.

– Молю матерь божью, чтобы Марушка, невестка моя, родила легко, а то ведь нынешние молодые женщины стали и помельче и послабее прежних.

А тем временем отец Никодим, направив коня своего в гору, доехал до господарских конюшен и увидел там совсем не то, что ожидал. Повсюду сновали слуги. Боярин Маноле Черный ничем не был взволнован; его громкий довольный голос слышался издалека. Но странным было другое: монах услышал и голос Симиона. Возле старого конюшего находился начальник стражи Лазэр Питэрел; возле Симиона – его служитель Ницэ Негоицэ.

Когда хмурился Симион, хмурился и Ницэ Негоицэ.

А когда светлело лицо Симиона, словно солнечный луч освещал и лицо Ницэ Негоицэ.

Быть может, это только показалось отцу Никодиму или и в самом деле он услышал сейчас и голос Ницэ Негоицэ?

На крыльце нового дома монах увидел и молодую хозяйку Марушку, а рядом с нею боярыню Анку, тещу Симиона.

Все эти люди чего-то ждали. Они глядели на дорогу, ведущую к конюшням, посматривали друг на друга, затем снова поворачивались к конюшням. Мужчины, сверкая глазами, оборачивались к женщинам, а женщины отвечали улыбками.

Когда с крыльца увидели, что из долины направляется к ним гость, боярыня Марушка воскликнула:

– Отец Никодим! Это отец Никодим!

Мужчины обернулись, а старый конюший поднял руки.

Монах слез с коня и сперва направился к мужчинам: прежде всего он обнял старого конюшего. Потом поцеловал Симиона. Подошли к нему облобызать руку Питэрел и Негоицэ, а также и другие слуги, находившиеся поблизости. Лишь после этого отец Никодим поспешил к крыльцу, так широко шагая в сапогах с высокими голенищами, что развевалась его ряса из грубого сукна. Клобук у него сполз набекрень, и это позабавило боярыню Марушку. Не выдавая причины смеха, она захохотала, показывая свои белые зубки.

Некоторое время говорили все разом. Тотчас выяснилось, что отцу Никодиму пришло желание выйти на свет божий и повидать своих родителей и родственников. Он уже успел побывать в тимишской усадьбе…

Боярыня Марушка торопливо спросила:

– Как себя чувствует свекровушка?

– Слава богу, хорошо; беседовала на крыльце с невесткой Кандакией.

– Как так? А я полагала, что она горюет и плачет. Свекор рассказывал, что она слегла в постель, обернув голову мокрым полотенцем.

– Нет, дорогая невестка, – улыбнулся отец Никодим, – я застал ее в хорошем расположении духа.

Боярыни поцеловали руку иеромонаха и снова удивленно уставились на него.

– Должно быть, это я был причиной ее болезни, – вмешался в разговор конюший Маноле. – Как только я выехал из ворот, все прошло.

Отец Никодим повернулся сперва налево, потом направо.

– Скажите мне, ради бога, кого вы ждете, почему не отрываясь смотрите на дорогу?

– Ждем мы стражей и конюших господаря, – ответил Симион Ждер. – Они вскорости будут здесь, чтобы сопровождать Визира. Мы отправляем Визира к пресветлому князю в Васлуй.

– Ага! – радостно воскликнул отец Никодим. – Предвижу, что превеликое удовольствие буду иметь – отведаю и острого и соленого и порадуюсь сему, как тот мученик, коего с утра до вечера пичкали одним лишь сладким.

Мужчины улыбнулись. Боярыня Марушка тоненько засмеялась, показав белые зубки. Марушка слишком много смеялась.

– Отцу Никодиму вновь захотелось прогуляться по Ляхии, – ввернула она, взметнув свои собольи брови.

Лицо монаха смягчилось, выразив мимолетное мирское замешательство. Боярыня Марушка поймала на лету брошенный матерью быстрый укоризненный взгляд.

– Оставь, матушка, – тихо сказала она, – деверь Никодим не обижается на меня.

Монах поклонился, всем своим почтительным видом давая понять без слов, что ни о какой обиде не может быть и речи.

На дороге, со стороны конюшен, показались двенадцать княжеских слуг – стражей и конюхов, – с арканами, притороченными к седлам справа, и с легкими саблями, висевшими на левом боку. Все они были одеты в одинаковые кунтуши из синего сукна, на всех были кушмы с перьями.

Пока они кланялись хозяевам Тимиша, Лазэр Питэрел направился к ближней конюшне, где стоял господарский жеребец, уже подготовленный к церемонии осмотра и отправки. Питэрел вывел его. Конь был без седла, на спине – чепрак из черного шелка, а на голове – султан из черных перьев. Он был весь белый, только темная звездочка на лбу да задние ноги и правая передняя – в чулках.

Питэрел крепко держал его под уздцы. Словно понимая, на какую важную службу он призван, княжеский конь приближался, выгнув шею, грызя удила и фыркая. Он пританцовывал на стройных ногах, время от времени взмахивая длинным хвостом и склоняя голову с султаном.

Двенадцать княжеских вершников окружили его; красавца провели близ галереи перед взором боярынь, потом вокруг монаха и обоих конюших. Отец Никодим с трудом сдерживал волнение, он чувствовал, как бьется у него сердце при виде божественной красоты коня, который вышагивал перед ним.

– Я ему был крестным и лекарем… – горделиво сказал боярин Маноле Черный.

Слуги провели коня несколько раз по кругу, потом свернули к конюшням. Питэрел отвел Визира на свое место, и васлуяне спешились, чтобы пообедать, прежде чем тронуться в обратный путь.

Бояре поднялись на галерею. На столе их уже ждали яства.

Из начавшегося разговора отец Никодим понял, что еще не решено, кому вести коня ко двору господаря. По установленному порядку надлежало бы это сделать Симиону, ибо он теперь был старшим конюшим в Тимише. Однако боярыня Марушка, услышав об этом, недовольно нахмурила брови. Грызло сомнение и конюшего Симиона: как можно оставить без хозяйского присмотра других княжеских жеребцов и весь табун? Но главное было не в этом; хотя Симион и знал, что старик отец может на него разгневаться, он не решался расстаться с Марушкой. Уж очень не хотелось ей отпускать мужа. Да он и сам тревожился за нее, зная, что она в тягости. Уже не раз боярыня Илисафта и нана Кира давали ему понять, что у женщин, начиная с седьмого месяца, могут прежде времени произойти роды.

– Конечно, княжеская служба превыше всего, и Симион Ждер готов был вскочить в седло и сопровождать коня с его свитой до самого Васлуя, – ведь он через неделю вернется. Было кому и остаться в господарских конюшнях на время отсутствия его и Ионуца. Но и в Васлуй с Визиром мог отправиться кто-нибудь другой. Старый конюший уже приготовился ехать и утвердился в своем решении. С тех пор как боярыня Марушка рассеяла его страхи и тревоги, она стала старику еще милее.

Монах решил, что надобно и ему сказать несколько слов, чтобы успокоить Симиона.

К концу обеда он встал и, благословив родных своих, поднял кубок вина:

– Батюшка, честной конюший, склоняюсь пред тобой с сыновней любовью и молю Христа ниспослать тебе силы и многие лета жизни. Дорогой мой брат Симион, радуюсь, что ты ждешь наследника, который продлит память о тебе на века. Тебе, боярыня Анка, желаю, чтобы по милости матери божьей легки были твои заботы, когда настанет великий день для дочери твоей, и дай бог, чтобы помолодела ты, увидев внука. А тебе, невестка, ничего иного не пожелаю, кроме того, чтобы подле тебя оставался Симион. Да, пусть он останется возле супруги своей, которой уже недолго ждать, чтобы опросталась колесница с драгоценным грузом. А к князю пусть ведет Визира наш батюшка. С ним желал бы поехать и я. Рад буду увидеть господаря. Будьте все здоровы.

Боярыня Марушка легко поднялась и безо всякого смущения подошла к деверю и расцеловала его в обе щеки. Затем обняла и супруга своего.

Конюший Симион вконец растрогался и до дна выпил заздравную чару, потом принес большой кубок, называвшийся «арапом», отпил половину и передал его своему брату, монаху.

– А теперь, свояк и зять, – сказала боярыня Анка, – призываю вас во свидетели. Я велела сварить на кухне турецкий напиток, зовется он кофей, и привезли его из Кафы моему супругу армянские купцы. Сватья же моя Илисафта заявляет, что даже видеть его не хочет, не то что попробовать. Говорит, что это, мол, чужеземное зелье, в котором нет надобности. Как родители наши жили без кофею, так и мы, мол, проживем без него. Я говорю – хоть посмотри сначала, это лишь зерна, которые жарят, а потом мелют. Она и видеть не хочет. Ну хоть бы попробовала! Так и попробовать не соглашается. По правде сказать, если бы мы не были сватьями и не жили бы как сестры, я бы осерчала. Так вот порою упрямятся наши молдаване – тошно, мол, и от одежи чужестранцев, и от чужой еды, от питья чужого; а к нам приедут чужаки – так все им у нас по вкусу.

Кофе подали в чашечках, также привезенных из Кафы и подаренных армянскими купцами, и мужчины согласились попробовать диковинный напиток.

Но едва лишь пригубили, взглянули друг на друга и протянули: «Ну-у-у!..» Совсем не по вкусу пришлась им эта горячая смола.

Не успела боярыня Анка прийти в негодование, как вмешался иеромонах и сказал примирительно:

– Боярыня Анка, дорогая сватья, попробовал я кофею, как попробовали его и батя и Симион, и что тебе сказать? Мне он понравился и им тоже. Когда мы привыкнем, будет нравиться еще больше. А вскорости, попомни мое слово, никто в стране не сможет жить без сего напитка. Такой уж норов у наших молдаван: ежели придется им по вкусу что-либо чужестранное, то на все пойдут ради него. И коли приглянется им какой чужестранец, то они готовы отдать ему с себя все, вплоть до рубашки. Ну, а теперь, после того как мы узнали, что такое кофей, надобно прополоскать рот нашим молдавским питьем.

Иеромонах так угодил Анке этими словами, что она бросилась к нему и расцеловала. Потом, отойдя в сторону, отец Никодим стал держать совет с Марушкой.

– Скажи и мне, боярыня Марушка, что там с Иерусалимом?

– Каким Иерусалимом?

– Дошло до меня, что будто бы здешних людей подбивают отправиться в Иерусалим. Однако, насколько я вижу, им не токмо что в Иерусалим, а и в Васлуй не дозволяют поехать. Не тревожатся ли здешние люди об Ионуце?

– О Ждере? Да, все о нем тревожатся, ведь никому не ведомо, куда он отправился, когда вернется.

– Кто же сказал, будто Ионуц отправился в Иерусалим?

– Не ведаю, деверь. Может, тебе известно, куда он направился?

– Нет, и мне неведомо.

– Ну тогда, может статься, он и вправду в Иерусалиме, как приснилось моей матушке. А ежели верить снам, – проговорила молодая хозяйка в раздумье, – то было бы хорошо найти кого-либо, кто растолковал бы матушкин сон. Приснилась ей война; полыхают пожары, обагрены кровью реки. Кто знает, где будут те, которые сейчас дома, и кто знает, где те, которые уже ушли, скитаются по дальним дорогам, подвергаются опасностям! Коли уж едете ко двору, то хорошенько все разузнайте. Знаю, что свекор Маноле по этой причине и направляется туда. Да будет тебе известно, что по той же причине я противилась отъезду Симиона. Ведь свекру моему уже нет покоя, свекровушка Илисафта гонит его из дому. Непременно, мол, должен поехать и разузнать, непременно. Неужели Ионуца послали к немецкому императору?

– Не думаю.

– Тогда к венграм, к королю Матяшу?

– Нет, оттуда он уже успел бы вернуться. Далеко ли Буда? До нее можно шапку добросить.

– Не смейся, деверь, – вздохнула боярыня Марушка.

«Милая женщина, – размышлял позднее отец Никодим. – Нельзя сказать, что красавица: сама как веточка ивы, волосы цветом как одуванчик, но наделена высоким даром – душу трогает и смеется красиво. А вот мать ее, боярыня Анка, та и впрямь красавица. Высокая, статная, по обличью еще молодая. Может случиться, что когда– нибудь и этот еще не раскрывшийся цветок станет такой же как мать? Да вряд ли».

Он тряхнул головой. Конюший Маноле взглянул на него и лишь улыбнулся, не стал спрашивать, отчего он качает головой. Видно, бывают и у монаха мысли такие же, как и у простых смертных, обремененных мирскими заботами.

Они ехали ко двору по Романскому шляху неторопливой рысцой. Впереди пятеро служителей, за ними – оба Ждера, потом еще двое служителей, между которыми вышагивал Визир, а замыкали шествие пять остальных вершников. Тронулись они в первом часу дня; привал решили сделать в Новой крепости, у пыркэлаба Фетиона.

Иеромонах был доволен тем, что вырвался из обители. Его прогулка продлится до самого Васлуя, где он увидит воинский стан князя.