Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 53 страниц)
– Ты слышал меня, друг Ионуц?
– Слышал, государь.
– Наста была печальна и нездорова, но, увидев меня, развеселилась.
– Я безмерно рад этому, государь, – процедил сквозь зубы Ждер, – но прошу тебя еще раз, выходи скорее. Не то нам обоим несдобровать.
– Не понимаю, что могло случиться, друг Ионуц. Да и с хозяйками полагалось бы проститься.
– Недосуг, государь. Могут ли достойные боярыни предстать перед твоей светлостью в одних сорочках?
– Ты прав, Ионуц. А может быть, подождать до утра? Хотя, раз ты говоришь, что иначе нельзя, выхожу.
– Сейчас накину на тебя кафтан, государь. Дождит. Изволь сесть на коня.
Люди толпились в темноте перед абрикосовым садом. Двое служителей держали факелы. Алексэндрел-водэ вскочил в седло.
– Тушите факелы! – приказал Ждер.
Княжич зевнул.
– Ну и погодка, – пробормотал он.
Затем рассмеялся, точно беззаботное дитя, радуясь неожиданному происшествию. Ждером владел непреоборимый страх. Ему хотелось быть за много почтовых перегонов от этого места. Вокруг не было видно ни зги; окрестности недвижно стыли под моросившим дождем. И все же, словно зверь лесной, он чуял надвигавшуюся опасность. И к этому чувству примешивалось гневное желание увести подальше от Насты возможного соперника. Теперь благоприятный повод для этого был найден. Это с одной стороны согревало его, будто пламя костра на зимнем привале в лесу. Но с другого боку жгло его ледяное дыхание тревоги.
Проскакав некоторое время по большому шляху, Ждер распорядился, чтобы Коман поехал вперед проводником, а Ботезату отстал, защищая тыл. Дождь почти прекратился, только туман лениво плыл над лугами, прудами и дубравами. Бледный свет луны просачивался сквозь мглу.
По расчету Ионуца был час третьей стражи. Он скакал рядом со своим господином, прислушиваясь к тому, что делалось позади. Вдруг он услышал цокот копыт и понял, что их нагоняет татарин. Он пришпорил коня и помчался вперед к проводнику. Когда Ботезату догнал его, он остановил пегого, дожидаясь дурной вести.
– За нами скачут всадники, – сообщил служитель. – Я слышал топот коней и голоса. Кажется, их больше, чем нас.
Ждер тихо свистнул – словно в этот миг он терял все разом: надежды, любовь и жизнь. Впервые ему грозила настоящая опасность, и он смиренно признавался самому себе, что ему страшно, что чувство это гораздо сильнее, чем тот страх, который он испытывал однажды в детстве, увидев «столетнего зайца». Но хотя сейчас Ионуца от ужаса бросало то в жар, то в холод, ум его оставался ясным и упорно искал выхода. Взглянув направо, он узнал сквозь беловатую мглу тумана место, мимо которого они проезжали. Все волшебные картины, окружавшие приют его любви, запечатлелись в его памяти до самого смертного часа. Он знал, что справа находится крутояр, заросший мелким лесом, а рядом – озеро без камыша. В лесу – вырытый весенними потоками овраг, доходящий до самого озера. Трудно было найти другое место, более защищенное сзади и с боков. Поэтому он повернул направо, ведя за собою княжича и его служителей.
– Скажите немедля людям, – велел он служителям, – что нам грозит опасность. Пусть держат оружие наготове. А мы укроемся в устье оврага. Ты, Коман, скачи в ближайшее село за подмогой.
Ионуц вернулся к своему господину. Там он нашел и медельничера Кривэца. Оба понимали, что случилась беда, но не знали толком какая.
– Зачем мы едем? Новое повеление господаря? – спросил княжич. – Почему мы прячемся? Я хочу открыться батюшке и поведать ему все, что совершил без его ведома.
– Беда, ох, беда, государь! – застонал Ионуц. – Было бы так, пришпорили бы мы коней да поскакали вперед, Но тут иное дело: с ляшского рубежа идет за нами злодейская погоня. Медельничер Кривэц легко обо всем догадается, коли вспомнит наш сучавский «рай» и искушения змеи, как сказал бы мой батяня, отец Никодим.
– Какой там рай, какая змея? – спросил с недоумением медельничер.
И пан Иохан и пани Мина, честной медельничер, заточены в крепости и будут держать ответ за свое злодейство. Придется и нам ответить за наши прегрешения. Ведь именно от нас с тобой, и пуще всего от твоей милости, они проведали о поездках княжича в Ионэшень. А через них, как видно, узнали об этом недруги князя, и теперь, боюсь, скажутся последствия.
– Что это за слова, Ионуц? – надменно осведомился княжич. – Кто осмелится тронуть меня?
– Есть такие дерзкие люди, государь. Не изволь сомневаться. Я, как только узнал, поскакал сюда, чтобы спасти тебя от гибели.
– Как так? Значит, это не повеление государя?
– Это тоже повеление, княжич. И я не мог не выполнить его.
– Возможно ли это, Ждер? – обиженно повернулся в седле княжич Алексэндрел. – И ради такого дела ты осмелился поднять меня с постели, тянуть за ноги и толкать в спину? Ты ответишь за эту дерзость.
– Брани меня, государь, – упорствовал Ждер. – Только голову не секи, она сейчас нужна мне. Возможно, скоро придется сложить ее за тебя.
Пока шел этот разговор, ратники, приблизившись к крутому склону оврага, спешились и приготовили оружие.
Думитру Кривэц, «смиренный медельничер», стряхнул с себя наконец постыдное оцепенение. Выхватив саблю, он сделал два шага навстречу неизвестной опасности. Губы его кривила гневная усмешка.
– Придется мне, видно, славный государь, и друг мой Ионуц, сложить тут повинную голову – и тем рассчитаться за глупость свою. В какой уж раз доказало, где причина гибели мужей.
Княжич все еще гневно ерзал в седле.
– Ионуц, – крикнул он, – велю тебе – скажи толком, в чем дело!
Тут же со стороны шляха донесся звук рога.
– Изволь прислушаться, государь, – шепнул Ждер, внезапно успокоившись. Страх его сразу рассеялся. Осталась чуткая настороженность.
Глашатай преследователей что-то крикнул по-ляшски зычным голосом. Ждер ничего не понял. Но княжич Алексэндрел и Думитру Кривэц поняли.
– Пусть его светлость княжич Алексэндрел отдается нам в руки. Нам приказано не чинить ему вреда. Но если он не покорится, мы не отвечаем за его жизнь.
Ждер зашикал, требуя тишины.
Никто не отозвался на слова глашатая.
Медельничер шепотом объяснил Ионуцу смысл услышанных слов.
– Ай-ай-ай! – удивленно пощелкал он языком. – Как же могло случиться, что юноша догадался обо всем, а старые и умудренные люди ничего не поняли? Старые недостойны. Недостойны и грешны.
– Честной медельничер, – смело ответил Ждер, поднимая голову, – молодые тоже грешны. Ведь я лгал своему брату, монаху Никодиму, лгал и притворялся перед ним.
В жестокой тревоге Ионуц осенил себя крестным знамением и, опустившись на колени, сотворил безмолвную молитву. Смиренно склонив голову, он стоял с закрытыми глазами и вдруг увидел во тьме свою родительницу.
Значит, ему еще суждено увидеть боярыню Илисафту, услышать ее укоры за все его прегрешения. На душе стало спокойнее. Вскочив на ноги, он проверил свое оружие. Достав стрелы из колчана, проверил тетиву лука. Затем нашел пропитанные серой палочки, при помощи которых он искусно разводил огонь. Тщательно исследуя свое снаряжение, он бросал косые взгляды в ту сторону, откуда шли враги.
– Светлый княжич, – проговорил он, и, повернувшись к своему господину, взял его руку, и поднес к своему лбу. – Прости меня, коли в чем согрешил перед тобой!
Алексэндрел-водэ притянул его к себе и обнял. Ждер вздохнул, потом поклонился княжичу.
– Государь, – смело сказал он, – вели нам изготовиться к бою. Пусть наши шесть лучников выходят вперед. Тут место узкое. Сзади мы защищены кручей – оттуда никто не может напасть на нас. С боков тоже нет подхода. Спереди любая их вылазка принесет им урон. Если они будут медлить, к нам поспеет подмога. Покуда еще не знаю, что они придумали. Надо держать ухо востро и не поддаваться на хитрости. А если они все же кинутся сюда и стрелы не остановят их, встретим их саблями.
Медельничер с удивлением слушал все эти советы, которые шепотом давал Ждер, и ему вспомнились слова и притчи преподобного Амфилохие Шендри. К тому времени над головами подстерегавших друг друга противников медленно заколыхался туман, словно кто-то приподнял завесу, скрывавшую гладь озера. Сквозь прозрачную пелену облаков проглянул месяц. И тогда княжич и его люди увидели преследователей, незаметно подбиравшихся к ним. В высокой траве, согнувшись, подкрадывались десять или двенадцать человек. Позади них чернели другие, готовые броситься на помощь.
Воспользовавшись проблеском света, Ионуц натянул тетиву и послал стрелу. Затем вторую. Раненые забились в тридцати шагах, уткнувшись лицом в землю, чтобы заглушить стоны. Лучники тоже пустили стрелы. Враги, припадая к земле, торопливо отползли.
Ждер осклабился и шепнул Кривэцу:
– Скажи им, медельничер, пусть щадят свою жизнь. Скоро подоспеют нам на подмогу крестьяне и ратники.
Думитру Кривэц передал это предупреждение ляшским воинам. Голос у него был куда более грозный, чем у их глашатая.
– Мы тоже ждем подмоги! – крикнул лях. – А раз вы не желаете покориться, поднимем вас на копья.
Ионуц возбужденно слушал перевод этих слов. Между тем княжич Алексэндрел, сбросив дорогой кафтан, принял из рук служителя саблю. Он спокойно улыбался, поглядывая в ту сторону, откуда неслись угрозы. В его облике была надменная гордость, глаза, по-охотничьи настороженные, блестели при свете луны.
Ждер держал себя гораздо скромнее перед лицом опасности. Спрятав коня в кусты, он что-то колдовал, склонившись над своим оружием. Как и все в отряде, он скрывался за стволом дерева. Что ж, у князей свои повадки, думал он. Им в любых обстоятельствах приходятся держать себя с княжеским величием.
Прошло полчаса, и разбойники снова зашевелились, решив взять свою добычу до рассвета. Долго медлить было нельзя. Но хотя проглянула луна, преследователей не видно было нигде. Однако они приближались, медленно продвигаясь под прикрытием воза, нагруженного снопами, который они повернули задом к осажденным и толкали, ухватившись за дышло. Теперь они были неуязвимы для стрел и могли добраться до оврага. А там оставалось только кинуться на осажденных и пустить в ход копья. Сила была на их стороне, и они надеялись еще до начала схватки услышать мольбу о пощаде. А после этого разбойники, так же как и татары, уж никого не щадили. Глашатай снова крикнул, требуя, чтобы противники сдались, а воз между тем медленно приближался.
Тогда Ждер достал огниво. Ударив стальным кресалом о кремень, он высек искру на трут и с его помощью запалил серную палочку. Затем стеблем травы привязал загоревшуюся палочку к стреле и незаметно послал в снопы голубоватый огонек, подобный летающему светлячку. То же самое проделал он и со второй палочкой. Потом стал ждать, пока снопы загорятся.
– Это дело, друг Ионуц, куда вернее в сухое время, – заметил, усмехнувшись и скрежеща от ярости зубами, «самый смиренный медельничер». Если и в третий раз не загорятся снопы, то воры осилят нас. Дай-ка мне эти серные палочки – у меня оружие получше лука. Да и пришла мне пора рассчитаться за мою вину перед нашим господином.
Думитру Кривэц хладнокровно зажал в левой руке связку горящих палочек, затем скинул кушму и, перекрестившись, поднял правой рукой саблю. Потом кинулся бегом к возу и глубоко засунул в солому язычки огня.
Почуяв легкое сотрясение воза, разбойники выскочили из-за своего прикрытия и увидели врага. Сабли их засверкали, Когда над возом взметнулось пламя, они завыли от злобы. Они ринулись на медельничера, он защищался, отступая шаг за шагом. Разбойников настигали меткие стрелы Ионуца и лучников. Огонь разрастался вверх и в стороны, подобный громадному венцу. Нападавшие торопливо отступили от воза, за которым укрывались. «Самый смиренный из медельничеров», смертельно раненный, остался лежать у пожарища. Некоторое время огонь, метавший во все стороны буйные языки пламени, стоял непроходимым препятствием на пути врагов.
На востоке заалела полоска рассвета.
ГЛАВА XII
Когда наведались в Тимиш ловкие и дерзкие купцы
Купцы, заночевавшие однажды в харчевне Иохана Рыжего в Сучаве на улице оружейников, были людьми покладистыми и мирными. По первому требованию властей они предъявили грамоты за подписью его милости Августа Хроницкого, львовского головы, и Фауста Попина, купеческого старшины того же города, ведавшего иноземной торговлей. Помимо грамот, они предъявляли и добрые злотые, приятно звеневшие на прилавках корчмарей. И с удовольствием отведывали местные кушанья, и особенно вина.
Правда, вид у них был не совсем обычный. Львовские купцы славились дородством, могучей статью. А эти были легки, подвижны и ехали верхами, что тоже было достойно удивления. Кони их не походили на тех дорогих скакунов, что покупают для княжеских конюшен. То были выносливые, быстроногие и норовистые лошадки, не подпускавшие к себе чужих. «Казацкие кони – объясняли, смеясь, купцы, – ни голода, ни усталости не ведают. Самые подходящие для наших дел».
Одни из купцов хорошо изъяснялся по-молдавски. Был он уроженцем Молдовы, о чем свидетельствовало и его имя. Звали его Тома луй Богат. В детстве отец увез его в чужую сторону. Того, кто казался главным, звали Григорием Погонатом. И борода у него была под стать греческому имени: черная, окладистая. По-молдавски говорил он сносно. Третий был нем, то есть немец, как принято у русских называть тех, кто слова не может вымолвить на понятном человеческом языке. Правда, шепотом он весьма ловко изъяснялся на чуждом наречии. Имя ему было Матиаш Крошка. Возможно, он и впрямь был немцем, только ничем не отличался от остальных: тоже ехал верхом, охотно пил вино и носил оружие. Купцы везли с собой большие деньги для покупки товаров, оттого и были при оружии и ловко владели им.
Выехав из Сучавы, они сделали первый привал и заночевали на спэтэрештском постоялом дворе над Молдовой– рекой. Наутро без спешки отправились дальше, подробно расспросив сперва корчмаря о нужном им товаре. Тогда-то и выяснилось, что промышляют они воском. И нужен им особый воск, который водится только в Молдове, преимущественно в долине Серета. Хозяин корчмы и слыхом не слыхал о подобном воске, что вызвало и смех и удивление купцов. Хлопнув корчмаря по спине, они заверили его, что веницейцы, на другом конце земли, у самого моря, т то знают об этом воске, а вот сами молдаване о нем не ведают. У этого воска зеленоватый цвет и необычайный аромат; веницейские вельможи гордятся, что в их дворцах горят свечи из молдавского воска. Во дворце дожей в зале большого сенатского совета полагается гореть только таким свечам. Они очень дороги, в двадцать раз дороже обычных. Зеленый воск и не употребляют в чистом виде – это обошлось бы слишком дорого, – а смешивают с обычным. Да и для здоровья вредно его жечь в чистом виде: он благоухает так сильно, что у людей начинает болеть голова. Но товар ценный: вот почему, объясняли иноземцы удивленному корчмарю, они его ищут и держат теперь путь в Серетскую долину к пасекам, которые известны львовским купцам.
– Дивные дела творятся на свете! – молвил корчмарь служителям княжеского яма, благосклонно глядя вслед чужеземцам.
Второй привал купцы сделали на другом постоялом дворе, за усадьбой казначея Кристи, недалеко от того места, где дорога поворачивает влево, устремляясь лесами к Серетской пойме. Недалеко от этого постоялого двора, который к тому времени стали именовать «казначейским», протекала Молдова. На другой стороне виднелись тимишские угодья с конским заводом господаря Штефана. За тимишскими пажитями тянулась волнообразная гряда пологих лесистых холмов.
В этом месте львовские купцы встретились со своими сборщиками воска, приехавшими четыре недели тому назад. Их тоже было трое. Но лишь двое из них без устали ходили по пасекам и скупали воск. На ильин день, когда пасечники выбраковывают слабых маток и подрезают соты, устанавливаются и цены на воск. Вот в эту-то пору сборщики ходили по пасекам, требуя самого ярого воска и доставая из кожаных поясов новенькие злотые. Но они только показывали их, советуя пасечникам еще раз перетопить воск, продержать его девять дней в чистом источнике и выбелить на солнце, чтобы выступила вся его красота.
Третий служитель, видом тщедушный, торговлей не занимался; скорее всего был приставлен присматривать за остальными. То был полуседой одноглазый мужчина. Правый глаз его был прикрыт пластырем. Левый, тоже увечный, беспрестанно слезился. Неведомыми путями узнал этот русин, что над Тимишем, в березняке бьет из скалы родник ржавой воды, целительной для его недуга. Он ходил к этому роднику почти каждый день и уверял, что больной глаз стал проясняться и меньше слезился.
– Слава Христу и пресвятой богоматери, – кланялся дед Илья Алапин, поглядывая на трех прибывших товарищей и на собравшихся в харчевне поселян. – Тут я нашел исцеление от моего недуга. Авось доведется видеть божий свет до конца дней моих.
Сборщики воска почтительно поклонились трем прибывшим купцам и остались стоять, покуда Григорий Погонят не повел им сесть и протянуть обожженные солнцем ручищи к кружкам с вином.
Тома луй Богат громко расспрашивал сборщиков, как у них идут дела. Крестьяне, бражничавшие тут же, удивленно поглядывали на львовского купца, который так бойко изъяснялся по-молдавски, меж тем как его сборщики что-то бубнили в ответ, частенько вставляя русские слова.
Дела, оказывается, шли неплохо. В пасеках на берегах Молдовы уплачен задаток за десять возов воска. За кодрами [42]42
Кодры – бор, дремучий лес.
[Закрыть], на берегах Серета, тянутся в лучах солнца благодатные луга – там можно достать до девятисот фунтов зеленого воску и нагрузить еще один – одиннадцатый воз. У местных жителей крепкие телеги и добрые волы. После успения можно нагрузить товар и перевезти его в ляшскую землю. Дороги охраняются надежно, пошлины невысокие, честные. К новому году, то есть к первому сентября, товар доставят во Львов. Все будут довольны.
Старший купец Григорий Погонат внимательно слушал, удовлетворенно поглаживая бороду.
– Пусть сперва честной корчмарь принесет нам второй кувшин с вином, – приказал он и бросил на стол медную монету. – А как опорожним его, то попрошу почтенного хозяина принести еще одни кувшин, на который, как всякий честный львовский купец, бросаю на стол еще одну деньгу. А уж потом пойдем в вашу хату и поглядим, хорош ли у вас товар.
Образцы товара находились недалеко от постоялого двора, в доме, нанятом на три месяца у бедной вдовы. Хозяйка погрузила на телегу свой немудреный скарб, кур и поросенка и перевезла их к дочери, вышедшей замуж за хуторянина из села Моцки, что за холмом. Львовские сборщики держали круги воска в избе, а сами спали на сене под навесом. Пока оба сборщика уходили за товаром, кривой дед Илья сторожил дом. Возвращались они в третьем или четвертом часу дня, а тогда старик брал свой посох, переходил вброд Молдову и направлялся к своему роднику, протекавшему в лесу над Тимишем. Медленно ковылял он по тропинке в гору и возвращался поздно. Обычно его товарищи к тому времени уже спали. Он подбрасывал коням в ясли корму и тоже укладывался спать.
– Ну, а теперь, други и товарищи мои, – проговорил старший купец Григорий, спешившись во дворе вдовы, – выкладывайте все по порядку.
– Сейчас все поведаем, атамане, – пробормотал дед Илья. – Целую связку луковиц истратил я, чтобы заслезился мой здоровый глаз. От этого лука да от ржавой водицы как бы мне не лишиться и второго глаза. Что же до всего остального, то надеюсь, отправимся этой ночью восвояси.
– Так оно и будет, дед. Нечего нам тут насиживаться, надо не мешкая домой воротиться.
Старик перекрестился.
– Пошли нам всевышний и святая богоматерь удачи этой ночью. Только как старый и честный разбойник должен сказать тебе, атамане Григорий Гоголя, все что поведал мне мой здоровий глаз: в Тимише живут разбойники не хуже нашего.
– Что, почуяли?
– Нет, о том ты не заботься. Если уж за дело взялся старый Илья Одноглаз, никто не учует, зачем он ходит и что ему надобно. Может, его преосвященство киевский митрополит, просидев три дня со своим собором, что-нибудь разберет. А только и ему ничего не разобрать. Хожу я тут к своему родничку, и никто меня и слова не спросил. Да и что спрашивать с бедного горемыки! Заприметил я все конюшни, загоны, какая там стража и сколько сторожей. Проследил я, как они стоят, как меняются, какая у них сила, и понял, атаман Григорий, что вшестером не осилить нам шесть десятков.
– А мы и не собираемся осилить их. Наше дело иное.
– Знаю. Только какое может быть дело, когда конюшни охраняются, точно казна короля Казимира? Прежде всего Каталанова конюшня не стоит с краю. Не стоит она и в овраге, где можно незаметно снять стражу. А расположена она близ жилья сторожей, в десяти шагах от домика конюшего Симиона. Так крепко стерегут жеребца, что я и придумать не могу, как это возможно пробраться к нему, отвязать и увести.
– А пробраться все же надо, дед. Не то не видать нам ковшика обещанного боярином злотых.
– Ну, хорошо. Проберемся – небось не впервой. Уведем коня. Переведем на ту сторону реки во двор избы, где храним воск, перекрасим его, обвяжем копыта мешковиной, – сделаем все как полагается. Ты этого хочешь? Так ничего же не получится! Не успеешь оглянуться, а все эти караульные налетят роем на нас. И придется нам упасть ничком на землю и принять из их рук смерть. Вот оно как!..
– Дед, не болтай вздор – ты не маленький. Рассуждай толком, как положено людям в твои годы, – мягко ответил атаман. – Выслушал я тебя и вот что надумал. Раз нельзя увести коня, мы его и не уведем. Погоди, не тревожься и не радуйся. Мне бы лишь пробраться к нему и полоснуть его ножом по горлу. И еще, коли возможно, снять метку со лба, чтобы доказать, что все сделано по уговору. Ты думаешь, я ничего заранее не обдумал и не договорился с моим боярином? На что ему старый жеребец? Ему надо, чтобы коня не стало. Он знает, что, если сгинет Каталан, не удержаться на престоле и князю Штефану, ибо ратное счастье ему этот конь приносит.
– А что, если не поднимется на него рука? Сказывали, Каталан, заколдован.
– Дед Илья, опять говорю тебе: не мели вздор. Коли он заколдован, так и украсть его нельзя. А коли он обычный конь, значит, свалится, как всякая тварь. Волшебные жеребцы бывают только в твоих сказках. Пырну я его ножом, и он свалится. Вот и все. Времени много не потребуется, сосчитай до десяти – и конец. А вы должны напасть в другом месте, чтоб я мог пробраться к конюшне. Сосчитаю до десяти, сделаю то, что надо, и поминай как звали. Каждый пойдет своей дорогой кто побыстрее, кто хитро заметая следы. Встретимся в условленном месте. Можно так устроить?
– Думаю, атаман, что можно, – развеселился старый Илья, подмигивая здоровым глазом.
– А раз можно, насыпь песку на дно этой бочки и нарисуй прутиком, где конюшня, где загоны, где овраг, где дом конюшего. А потом поворотись лицом к Тимишу и покажи мне все рукой. Отсюда до места недалеко, многое разобрать можно простым глазом. Ты ведь знаешь, как далеко видит глаз Григория Гоголи. Посмотрю, что ты нарисовал и что покажешь, а потом решу, с какой стороны ударят четверо наших хлопцев. Меня же ты поведешь своей тропкой к самому близкому месту, откуда удобней пробраться. Покажешь мне все, уговоримся и подбросим коням корму. Потом ляжем и поспим. А когда покажется месяц, мы уже будем отсюда далеко. Хорошо задумано?
– Хорошо, – ответил с сомнением в голосе дед Илья.
Атаман Григорий от души рассмеялся.
– Слушай, дед, – проговорил он без гнева, – погляди своим здоровым глазом на наших товарищей. Разве тебе удалось поколебать их решимость своими причитаниями? Нет, не удалось. Так знай же, Григорий Гоголя не настолько глуп, чтобы положить свою голову за гроши. Не тревожься. Все задумано так, чтобы воротиться нам домой целыми и невредимыми.
Дед Илья успокоился, стал молиться.
– Да поможет тебе, хлопче, царь небесный и святая богородица.
Он трижды широко перекрестился, положил земной поклон и уснул, улегшись ничком на сене рядом со своими товарищами.
В двенадцатом часу ночи лунные лучи косо падали с востока на воды Молдовы, петлявшей между отмелями и прибрежными рощицами. Ночь благоприятствовала «купцам»: с юга то и дело наплывали громады облаков, застилавшие луну. Потом небо очищалось, но немного погодя на небесное светило опять надвигались скользящие горы, многоголовые змеи и прочие чудища, непрестанно менявшие очертания. Ветра не было, лишь изредка тревожил листву торопливый, тут же угасавший шепот.
На Тимишском заводе, наверху, где стояла хибарка второго конюшего, а рядом конюшня Каталана и недалеко от нее жилье служителей, все шло как обычно в ночное время. Караульные стояли на своих местах. Когда кукарекал старый петух, спавший на своем насесте среди упряжи и инструментов, позади домика конюшего, они громко звали сменщиков. Из каморок выходили служители и только им знакомыми тропками пробирались в самые дальние уголки завода сменять караулы.
Вот уже четыре недели Симион Ждер стоял ночами на страже, следя со своего места за сменой караульных, ловя любой необычный, новый звук или движение. Если со стороны гор налетали грозовые ливни или бури, люди, согласно приказу, неусыпно стояли в своих укрытиях, держа оружие наготове.
В тихие ночи служба казалась сторожам куда более легкой, но для начальника стражи Лазэра Питэрела она была самой трудной. А второй конюший проводил время в тревожной дремоте. Свою засаду он устроил на верхушке невысокого стога сена, в открытом месте, откуда можно было ловить все ночные звуки. С наступлением темноты, когда прекращалось всякое движение, он неслышно пробирался в свой тайник, о котором рядовые служители ничего не знали. Один лишь Лазэр Питэрел знал место и при надобности мог обратиться к Ждеру. Даже старый конюший Маноле, который иногда поднимался ночью в гору проверить стражу, не знал об этом укрытии.
– Где второй конюший? – хмуро допытывался он.
Лазэр Питэрел отвечал, по уговору, что конюший Симион отправился проверять дальние угодья и либо шагает вдоль линии застав, либо, захватив копье, пустился с собаками в сторону родников, где в овраге слышался волчий вой. В этом году в лесных зарослях объявились два волчьих выводка, – один в месте, именуемом Петрэрия, другой в топях Пахомия.
Маноле Черный недовольно озирался. Отвернувшись, он скреб в бороде всей пятерней, заглядывал в конюшню к Каталану и уходил. Двери конюшни были всегда широко открыты. Изредка из темноты доносился удар копыта или фырканье лошади.
– Вот они, порядки второго конюшего, – шептал старик Лазэру Питэрелу. – Раньше конюшня-то всегда запиралась пудовыми замками. Не сказал бы, что мне по праву эти открытые двери в ночную пору, когда в станке стоит драгоценный конь.
– Так приказал конюший Симион, – мягко отвечал Лазэр Питэрел.
– Знаю, – потряхивал старик бородой, – да не нравится мне это.
– Осмелюсь сказать, боярин: не тревожься понапрасну.
– Сказать-то можно, да мне от слов ваших ни сна, ни покоя не прибавится.
Лежа на своем стогу, Симион держал оружие наготове у изголовья. Не забывал он прихватить и зипун и башлык на случай грозы или дождя. Тут же лежала Долка, собака Ионуца. Чуткая и послушная гончая без приказа не двигалась со своего места за спиной Симиона, на котором он приучил ее лежать. На любой подозрительный шорох она отзывалась легким рычаньем. Пес Бора в таких случаях поднимал громкий лай и визг, и Симион велел убрать его подольше. А тихое рычанье Долки словно пронизывало его, отгоняя внезапную дремоту. Правда, грех дремоты случался с конюшим крайне редко. С тех пор как он по-новому расставил своих людей и сам сел в засаду, Симион приучил себя спать днем. Кроме того, он крепко-накрепко остерегался пить. Он берег свои силы так же тщательно, как следил за вверенными ему скакунами. «Ты тоже помни о трех правилах, – говорил он Лазэру Питэрелу. – Голова в холоде, ноги в тепле, брюхо – налегке».
В эту ночь собака подала голос лишь через два часа после первой смены караула. Облака закрывали луну. Вокруг было темно.
Долка зарычала. Конюший Симион поднял голову, ощупал оружие у изголовья и напряг слух.
Ветерок затих. Но Долка, подняв нос, продолжала нюхать воздух. Чутьем она улавливала одной ей доступные запахи, и рычание ее становилось все более тонким и гневным.
Ниже по склону, там, где стояли конюшни кобылиц, послышалось гиканье, оглушительный шум. Собака вздрогнула. Конюший Симион обхватил ей голову рукой, успокоил. Там, где раздалось гиканье, зажглись факелы. Немного погодя эти факелы исчезли. Караульные в низине перекликались, спеша к месту происшествия. Около строений послышался голос Лазэра Питэрела. Отряд вооруженных служителей вышел из караульных изб и поспешил вниз.
Гончая забилась в руках конюшего. Симион еще крепче обхватил ее, не двигаясь в своей засаде.
Вблизи, скользя, неслышно, словно тень, появился какой-то человек. Облака прикрыли луну, и разглядеть его было трудно. Все же Симион Ждер определил, что он высок и ловок. Нетрудно было догадаться, что обувь у него была обернута тряпьем. Второй человек, слегка согнувшись, тихо следовал за ним. Он остановился в десяти шагах позади первого.
Едва успел конюший заметить фигуру пришельца, как он тут же исчез. В следующее мгновение второй подошел вплотную к открытой двери конюшни. Но первый выскочил оттуда, толкнув его и приглушенно чертыхаясь.
– Что такое? – шепнул второй.
– Конюшня пуста, – проскрежетал первый, поднимая руку, в которой тускло поблескивал кинжал. – Назад! Назад! – вскинулся он внезапно.
Долка, выпущенная на свободу, залилась звонким лаем. В нескольких шагах от разбойников появились в темноте конюший Симион и Лазэр Питэрел.
Атаман Григорий Гоголя прыгнул вперед, склонив голову, словно бык, готовый боднуть. Кинжал его, которым он наносил молниеносные удары во все стороны, был гораздо подвижнее и опаснее бычьих рогов. Однако для конюшего Симиона подобные быстрые движения были не внове. Зная, что сбоку его поддерживает Лазэр Питэрел, он бросился, держа в одной руке железные вилы на длинном древке и сеть со свинцовыми грузилами. Размахнувшись, он кинул сеть на Гоголю и опутал его.
Спутник атамана, пав на колени, поднял руки над головой и крикнул:
– Братья православные, смилуйтесь над подневольной душой!
То был дед Илья Одноглаз. Когда Питэрел кольнул его копьем в бок, он хрипло заскулил, озираясь единственным своим глазом.
Гоголя дважды рванулся в ловушке, бешено размахивая кинжалом. Симион Ждер слегка ткнул его вилами. Железные зубья уперлись в кольчугу.
– Ложись, Селезень! – крикнул он без гнева, но решительно. – Не то достану вилами до горла.
Атаман опустился на землю; он тяжко сопел, скрипел зубами, чертыхаясь на своем языке.
