Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц)
Конечно, куда проще было бы подумать, что обе женщины перед лицом опасности, грозящей им либо со стороны князя, либо от татарской орды, поспешат укрыться от беды у родичей в ляшской земле. Но, допустив такую мысль, Ждеру пришлось бы мириться с тем, что он навеки потерял Насту. Ведь от родичей в Польше было бы труднее вырвать Насту, чем от татар.
В ночь на двадцатое августа братья отдыхали, лежа бок о бок в густой траве ложбины, лицом к звездам, слушая, как похрустывает трава на зубах коней. Конные полки господаря тоже отдыхали в соседних долинах. Князья со свитой сделали привал в роще у Гнилой Яблони на краю Сорокских степей. Придворные разбрелись кто куда по необжитым просторам, где коням было вдосталь корму. Бесчисленные, как звезды на небе, букашки шелестели на бескрайних просторах в свежей траве, пробившейся сквозь заросли старой. Здесь еще никогда не звенела коса. До ближайшего поселения надо было идти не меньше суток. На этих просторах паслись дикие овцы с тринадцатью ребрами. Иногда, в бесснежные зимы, сюда добирались зубры. Но больше всего тут было волков, безжалостных гонителей дичи.
Едва уловимый звон поднимался с земли к звездам, и сквозь этот звон второй конюший Симион Ждер услышал, как меньшой горестно вздыхает в третий или в четвертый раз.
– Ты спишь, Ионуц? – спросил он.
– Не сплю, батяня Симион.
– Сдается мне, Ионуц, что ты взвалил на себя тяжелую ношу.
– А я вижу, батяня, что государь отвернулся от меня.
– Я говорю о другой ноше, дружок. Какие у нее глаза? Черные или карие?
Маленький Ждер закусил губу. Сердце у него сжалось.
– Ответь мне, правильно я угадал?
Ионуц молчал.
– Что же, тогда давай и я вздохну, – пробормотал Симион. – Эта напасть и это страдание – как черная оспа. От нее никому нет спасения. Если выйдем невредимыми из завтрашнего боя, то отвезу тебя к отцу Никодиму или к мамане на исповедь.
– Я могу исповедаться и тебе, батяня, – прохныкал меньшой и, повернувшись на бок, прижался лбом к груди брата.
Второй конюший опустил веки и молча выслушал рассказ Ионуца. Когда тот кончил, он открыл глаза и увидел звезды сквозь пелену слез.
– Меня не так уж печалят твои горести, – сказал он, обхватив брата за шею и прижимая его к себе, – и не сердят те глупости, какие ты наделал. Горестно мне, что ты еще не возмужал, и боюсь, как бы не потерять тебя.
В этих последних словах Ионуцу послышался плач конюшихи Илисафты. Но он знал, что не может освободиться от своего любовного недуга и от своего греховного безумия. Страсть владела им, как неодолимая сила стихии.
На второй день среди Липинцских лесов началась кровавая охота на Мамаковы полчища.
Длинные вереницы возов и толпы полонян замедляли продвижение татарских отрядов. Сзади нападали, точно злые псы, крестьянские ватаги, скрывавшиеся на лесных опушках. Затем оказалось, что дороги, по которым татары вторглись в молдавские пределы, перерезаны. В засадах стояли уже не испуганно вопившие взлохмаченные смерды верхом на худых клячонках, а крепкая рать. Мурзы понимали, что им надо вывести обозы к бродам, а не ввязываться в сражения. Поэтому, натолкнувшись на конные рати Нижней Молдовы, они поворачивали на север, надеясь найти там свободный проход. Вскоре им пришлось прорываться уж с боем. В стычках татарва стала терять обозы и рабов. И вдруг в достопамятный день двадцатого августа на пути татарских отрядов оказались конные наемные полки Штефана-водэ. Все действия войск, теснивших и окружавших грабителей, были направлены к тому, чтобы, подгоняя их из долины в долину, подвести к одному-единственному выходу.
Здесь и ждала их погибель. Отброшенные с холмов к дубравам, отряды ногайцев рвались к узкому, казавшемуся свободным проходу между двумя косогорами, выводившему к днестровским лугам. Но как только они достигали самого узкого места, на них обрушивался огонь пушек Петру Хармана. Часа не прошло, и проход был запружен толами убитых. Ногайцы в страхе разбежались кто куда; тогда господаревы ратники начали рубить их саблями и рубили, пока не устали руки.
В третьем часу дня конюший Симион, бившийся рядом со своими служителями и младшим братом, заметил в глубине балки странную толчею: какой-то отряд ногайцев старался незаметно проскользнуть вперед. Опытный пасечник знает, что отроившиеся пчелы так толкутся вокруг матки, пряча ее. Конюший догадался, что там был какой-то крупный сановник хана Мамака.
Направив туда своих служителей, Симион велел младшему Ждеру держать наготове аркан. Сам он тоже перебросил на левую руку веревочный круг. Как только его отряд показался в низине, татары рванулись вперед, оставляя на пути для обороны часть бойцов. Служители Штефана-водэ завязали с ними бой, пустив в ход сабли и копья. Конюший быстро нагнал остальных татарских всадников и сразу заметил того, кто был среди них за старшего. То был юноша в голубом халате. У него не было кожаного нагрудника, как у рядовых ногайцев. На голове его блестел серебряный шлем с белым страусовым пером, изогнутым к затылку. В правой руке он держал обнаженную саблю. Вокруг него были не рядовые слуги, а седовласые мурзы. Слуги держались в отдалении по сторонам и на всем скаку пускали стрелы в преследователей.
Натягивая лук, Ионуц Черный выказал все свое охотничье мастерство. Кони сбросили в овраг татар, настигнутых его стрелами. Остальные ускакали. Тогда, приблизившись с двух сторон, братья заарканили и осадили скакуна юноши в серебряном шлеме. Конь повалился. Татарский отряд во главе с Эмином Сиди Мамаком, сыном хана, был полонен и повернут обратно, к вершине холма, откуда князь Штефан следил за ходом боя.
Господарь похвалил своего конюшего, а младшего Ждера одарил беглой улыбкой. Ни слова похвалы он ему не сказал и даже, казалось, не узнал его. Вот почему этот день великой победы и мщения, когда были освобождены рабы и захвачены десять сотен возов с добычей, принес Ионуцу Ждеру одни лишь страдания, один горькие минуты.
ГЛАВА XIV
Последние вести о злодеяниях ордынцев
Князь Штефан сурово расправился с татарами в Липинцах. Весть о правом его суде была целительным бальзамом для истерзанной Польши. Пан Роман Границкий, старый ученый писарь вроцлавского каштеляна в письме к брату своему, люблинскому капеллану, поведал, что ни один из захваченных степняков не избежал молдавской сабли. Здесь же описал он гнев Мамак-хана, когда до него дошло в могилевскую станку за Днестром известие о пленении возлюбленного сына его – Эмина Сиди Мамака и брата – Сиона Сиди Ахмеда. Повелитель заволжской орды вскочил и трижды топнул ногой о землю, исцарапал себе лицо, вырвал клок волос из бороды. И крикнул он, чтоб тут же предстали пред его черным сиятельством сто воинов. И громогласно объявил он, что отправляет их послами к безумному гяуру, дерзнувшему полонить наследного принца из священного дома Чингисова и Батыева. Пусть сей нечестивый, услышав повеление ста послов, сей же час отпустит с великими дарами Эминек-хана. Не то на всей молдавской земле не уцелеет ни одно село, ни один город, не останется ни пяди земли, не истоптанной копытами татарских коней. Ни одна душа не спасется на всем протяжении страны от моря до гор. Только князю и его советникам будет оставлена жизнь. Но им выжгут глаза раскаленным острием копья и заставят под арапниками обрушивать вручную просо в сараях Мамак-хана. А женшины княжьего двора удостоятся ласк конюхов его светлости Мамак-хана, после чего кинут их в Каспийское море на съедение рыбам.
– Выплюньте ему в лицо эти слова, – кричал с пеной у рта Мамак-хан, – и приведите моего сына с почетом!
– Но князь Штефан, – продолжал в своем письме пан Роман Границкий, – ответил подобающим образом. Грабительский набег ногайцев – это не ратное дело. Никто не причинял татарам ущерба в их степях. Какой мерой человеческий суд воздаст им за пожары, убийства и угон в рабство? Да и какой суд может решать такие дела? Если господь дозволяет, чтобы нечестивцы были наказаны еще на этом свете, то возмездие должно быть под стать преступлениям. Всевышний ниспослал победу своему молдавскому воину, – значит, он вложил в его десницу карающий меч. За свои злодейства ордынцы понесут беспощадную кару, дабы стоны страдальцев утихли и жители Польши и Молдовы упивались бы сладостью мести.
– Вернуть Эмина Сиди Мамака, – продолжал вроцлавский писарь, – было бы просто безнравственно. Покориться гневу владыки-дикаря значило бы позволить ему в скором времени снова грабить и жечь страну. Итак, суд князя Штефана имел и политическое значение – хотя бы на время он отдалял сроки следующего набега. Оттого-то мы благословляем разумный ответ князя. Девяносто девять послов посадили на кол; Эмин Сиди Мамак был разорван конями на части. Сотый посол с отрезанным носом и ушами отправился поведать о случившемся своему повелителю.
Мамак был потрясен, и в ту же ночь повернул свои орды к Днепру. Вот лучшее доказательство, что воевода рассудил верно и поступил правильно, оттого-то удостоился он и нашего благословения. А в это время король Казимир возлежит на мягком ложе, велит подавать ему в постель лакомые яства, запивает их любимым своим рейнским вином. Насытившись, поворачивается на другой бок, вздыхает, радуясь обретенному покою, натягивает на голову одеяло и спит до часу дня.
Между тем как конюший Симион и его младший брат следовали в свите господаря по местам, подвергшимся опустошению, татарин Георге Ботезату спешил на север к ляшскому рубежу – добыть вести о жителях ионэшенской усадьбы. Так распорядился Симион Ждер в надежде, что взгляд Ионуца посветлеет. Юноша следовал повсюду за братом, плохо ел и был вялым, точно хворый жеребенок. Симион коснулся его лба – лоб был горячий, повернул брата лицом к себе и увидел потухший взгляд. Решив, что Ионуц занемог не на шутку, он похлопал его по плечу и уже собрался было пустить ему кровь, по обычаю тимишских рудометов, однако, поразмыслив, решил послать Ботезату в Ионэшень.
В третий день сентября месяца состоялось освящение новой Путненской обители, воздвигнутой князем Штефаном-водэ во славу святой богоматери. Шестьдесят четыре священнослужителя – епископы, иереи и монахи – воздали хвалу всевышнему на этом великолепном празднестве. Весь молдавский двор, войско и собравшаяся толпа народа, стоя на коленях, слушали богослужение. Преосвященный Иосиф, нямецкий настоятель, стал игуменом Путненской обители. Преосвященный Силван поклонился князю и отправился верхом принять под свою руку Нямецкий монастырь. Среди иноков, провожавших Иосифа на освящение Путны, был и иеромонах Никодим. Теперь он последовал за своим новым владыкой. В свите настоятеля ехал и конюший Симион со своим братом.
В пятый день сентября отец Никодим со своими братьями еще только проезжали Сучаву, а седьмого, поднявшись на гору Рышку, опустился по противоположному склону к Нямецкому монастырю.
Они ехали той же дорогой, по которой двигался минувшей весной княжеский поезд. Ионуц Черный печально оглядывал места, некогда столь пышно украшенные цветами, благовест казался ему погребальным звоном.
Собор вышел с зажженными свечами к реке Немцишор навстречу владыке Силвану. Отец Никодим повел своих гостей по опушке еловой рощи у Покрова в свою келью. Брат Герасим заметил их издали и открыл ворота.
– Благослови, святой отец, – крикнул он, радостно осклабясь.
– Благослови тебя господь, брат Герасим, – ответил иеромонах. – А если поторопишься и принесешь два ведра колодезной воды и поставишь стулья в тень на крыльцо, так ты, пожалуй, удостоишься вечного блаженства.
Уповая на обещанную награду, седой, сухощавый брат Герасим побежал исполнять поручение. Он думал про себя, что, как показывают на своих иконах афонские иноки-богомазы, многих духовных владык и бояр понесет в пасти своей дракон по ступенькам ада и вбросит их в геенну огненную. А вот он, удостоившись благословения своего старца, обретет блаженство в небесных чертогах.
Он отнес деревянное корыто под большое ореховое дерево, затем принес миску просяных отрубей и мыло. Путники отряхнули с себя пыль и освежили лица. Ионуц возился с конями.
– Пожалуй к столу, господин, – пригласил его брат Герасим.
Ионуц покачал головой.
– Мне ничего не нужно.
– Нет уж иди! Так повелел отец Никодим: умыть тебя и почистить, а уж затем послушаешь его молитву.
Младший Ждер горестно вздохнул.
– Гляди-ка, до чего ты исхудал, да печальный какой! – удивился брат Герасим. – С чего бы это? Саблей али стрелой уязвлен?
– Стрелой.
– Оно и видно. Ну ничего, стоит отцу Никодиму прочесть над тобой молитву, и недуг как рукой снимет. Занемог я как-то гнилой горячкой, так оп своими молитвами исцелил меня. И другой раз потерял я шестьдесят грошей, и взяла меня великая печаль. Так он прочитал молитву, и обрел я утешение, а оно куда дороже тех денег, тем более что на том свете воздастся мне за потерю сторицей.
– Я другое потерял, брат Герасим.
– Что бы ты ни потерял, найдешь.
– Когда?
– При втором пришествии. Тогда уж ничего не утаишь. Тогда-то откроются мои воры, и вернется ко мне мое богатство. Придут и положат его к ногам моим. И прибыток мне будет.
– Что ж, подождем до второго пришествия, – покорился юноша, следуя с опущенной головой за братом Герасимом к дереву, где стояло ведро с водой.
Братья ждали его на крыльце. Вода смыла с его лица маску пыли. Но теперь в косых лучах солнца оно выглядело еще более грустным, и глаза, обведенные тенью, еще более запавшими.
Иеромонах опустил руку на его голову.
– Ионуц, брат мой, – мягко проговорил он. – Больно стало мне и Путне, когда я увидел эти глаза. Но каково будет старикам, когда ты явишься в Тимиш? Недуг твой тяжек, как я понял из слов Симиона. Но он пройдет. Ты должен исповедаться. А я вымолю для тебя у всеблагого терпения и мужества.
– Хорошо, батяня Никоарэ и отец Никодим.
Горько заплакав, Ионуц прижался к Симиону. Тот похлопал брата по плечу, поставил его на колени под епитрахиль иеромонаха и торопливо сошел по ступенькам во двор.
Отец Никодим терпеливо и осторожно расспросил своего младшего брата, мягко укорил за дурные поступки. Затем прочел ему в книге с кожаным переплетом слова прощении. У юноши немного отлегло от сердца, он печально улыбнулся своему брату.
К этому времени вернулся и конюший Симион.
– После целого дня воздержания голодным полагается пища, – сказал он с притворной веселостью, кинув мимоходом взгляд на меньшого брата. – Брат Герасим принесет нам сейчас уху и жареные грибы. Он-то готовил эти яства для себя, но я уверил его, что нам они тоже не повредят. Всякий знает, что нет рыбы вкуснее немцишорского гольяна.
Монах и конюший развеселились. Ионуц сморщил лицо, делая вид, что тоже радуется. Отец Никодим покачал головой, многозначительно взглянув на Симиона.
– Господи, усмири души возмущенных, – шепнул иеромонах.
Ионуц ответил косым взглядом.
Сели за стол. Брат Герасим принес ужин. Иеромонах благословил трапезу.
Они молча ужинали на крыльце, озаренном закатным светом погожего осеннего дня, как вдруг раздался стук копыт по каменистой тропинке. У ворот остановился всадник. Ионуц вскочил, точно ужаленный, оттолкнул от себя пищу.
– Сиди спокойно на своем месте, полоумный, – сурово укорил его отец Никодим. – Не торопись навстречу дурным вестям.
Ионуц остановился в нерешительности, потом вернулся на свое место и, опустившись на скамью, уронил голову на руки. Судя по лицу Татару, вести были нерадостные. Оставив коня под навесом, Ботезату с мрачным и нерешительным видом подошел к господину. Сняв кушму, он с досадой поскреб в затылке.
– Подойди, Ботезату, и рассказывай, – приказал ему Симион.
– Честной конюший, – ответил служитель – побывал я, как было велено, в ионэшенской усадьбе и не застал там княгиню Тудосию. Как только случилась известная вам заваруха, она не стала дожидаться утра. Велела запрячь коней и укатила с дочкой к родичам в ляшскую землю.
– К каким родичам?
– Вот это я и попробовал узнать. Расспросил слуг: куда уехала, к каким родичам? По их расчетам выходит, что княгиня Тудосия направилась к сестре, а та живет недалеко от Львова. Посоветовавшись меж собой, после всего, что тут стряслось, мы решили, что трудно сказать, когда княгиня Тудосия вернется. Она прихватила с собой и меха, и всякую одежду. Цыганки говорили, что взяла даже гребень из слоновой кости. А раз взяла она этот гребень, значит, скоро ее не жди, – видно, бережет свою голову. А пока мы так говорили, мимо нас проходили беглецы из Польши. Напуганные бедой, они искали спасения у нас, в Молдове. В землях короля нет никакого порядка. Вельможные паны укатили в глубь страны. Служители поспешили укрыться в Каменецкой крепости. Увидел я, что все перепуталось, а смельчаки шныряют во все стороны, и решил перейти за рубеж. «Понадобится, думаю, так дойду до самого Львова. Там живет и сын нашего господина Дэмиан. Есть кому защитить меня и наставить на путь истинный». Еду, ищу, спрашиваю. Всюду пожары и грабежи. Мертвецы лежат во всех оврагах, под всеми тынами. Усадьбы разграблены, иные шляхтичи попали в плен и отведали кнута. Иные княгини угодили под полог татарских кибиток. А через четыре дня пути, у королевского подворья, что возле села Сомотрока, узнал я, что стало с княгиней Тудосией. Заночевала там молдавская боярыня со служителями и рабынями. А орды степняков появлялись то тут, то там, и люди сидели как на угольях, готовые разбежаться при первой тревоге. Повозка княгини ехала медленно и осторожно. Не только ногайцы были страшны, – на дорогах озоровали и свои разбойники. Люди прикладывали ухо к земле и принюхивались к ветру. Тут и нагрянули татары. Захватили всех и умчались. А я все не верил, покуда не наткнулся на ионэшенского служителя. Уму непостижимо, как он спасся: спрятался в печной дымоход. И был он черен, как сатана, все скалил зубы на меня. От него-то я достоверно узнал, что все было так, как сказывали люди. Прихватил я этого человека с собой и воротился в Ионэшень. Оттуда прискакал сюда поведать, как было дело. Вчера в Сучаве узнал я, что ваши милости проезжали через город. Вот я и примчался следом за вами в святую обитель.
Ионуц медленно поднял голову, растерянно взглянул на служителя. Потом шепотом спросил что-то. Но никто не расслышал его голоса. Ботезату подошел к нему, нагнулся.
– Увезли княгиню Тудосию, – ответил он на еле слышный вопрос.
Меньшой снова что-то прошептал.
– Нет! – покачал головой Георге Татару. – Кроме этого служителя, никому не удалось спастись. Хочет знать Ионуц, – передал он старшим братьям тревожный вопрос юноши, – хочет знать, увезли ли княжну Насту. Так я же о том и толкую, что ее увезли!
Ионуц захохотал, точно безумец, дико озираясь вокруг.
– Все кончено, батяня Никоарэ!
– Погоди, Ионуц, куда ты? – преградил ему дорогу инок.
– Все кончено. Теперь уж укоры ни к чему.
– Хорошо. Не будем тебя корить. Отвезем домой, в Тимиш.
– Чего я там не видал? Не хочу ехать в Тимиш.
– Тогда оставайся здесь у меня.
– Батяня Симион, – слезно взмолился юноша, – не оставляй меня тут и вели Ботезату уйти с глаз долой.
Симион ответил недоуменным взглядом.
– Убери со стола, Ботезату, – распорядился он. – Поди поешь и отдохни. Завтра утром отправимся домой.
Меньшой метался, терзаясь своим горем. Инок опустился рядом с ним.
– Всевышний мудро поступает и судит, – ласково проговорил он.
Ионуц поднял голову, посмотрел по сторонам. Казалось, лишь теперь он с изумлением постигал горькую истину: все случившееся было небесной нарой, ниспосланной либо Насте, либо ему.
На исповеди он рассказал отцу Никодиму, как изменил своему побратимству. Инок молил у всевышнего прощения за этот грех. И вот оно, жестокое искупление: весть, принесенная татарином. Ожесточенность, сковавшая его душу, тут же рассеялась. Ионуц застонал, жалобно всхлипывая.
Тут стало ясно, как обманчиво спокойствие конюшего Симиона. Вскочив на ноги, он заходил по крыльцу из угла в угол, как зверь в клетке. Шпоры громко звенели.
– Послушай, Ионуц, – проговорил он, скрестив на груди руки, и остановился перед юношей. – В день, когда мы изловили ханского сынка, я решил, что ты стал взрослым. Я гордился тобой. А видать, зря. Только что ты чуть было не заколол татарина, да и на нас смотришь со злобой. Ты был готов биться головой о стену, а лоб-то у тебя еще не очень крепкий. Нет, тебе еще надо съесть пуд соли, прежде чем ты по праву займешь место в мужском совете. Ты еще не понимаешь, что настоящие мужчины не цыплята, высиженные под крылом наседки. Им неведомы слабость да слезы. Такому молодцу все покоряется, стоит ему топнуть ногой и сжать кулак. Спешится он у дома пригожей бабы, потом садится на коня и едет дальше, и глядишь – уже другой цветок у него за ухом. Не прикажешь ли, чтобы и мы с отцом Никодимом, глядя на тебя, завыли в голос, как старые волки, на удивление всем прохожим. Чтобы люди говорили: «Сразу видать, что это сынки тимишского конюшего Маноле Черного». Этого тебе захотелось? Сделать нас всех посмешищем?
Ионуц в отчаянии топнул ногой и закричал:
– Что ты, батяня Симион! Да когда я такое говорил?
Монах улыбнулся про себя.
– Что ж, – заметил Симион, – возможно, я ошибся, ты никогда такого не говорил и не думал. Но уж коли хочешь доказать, что это так, поди окуни голову в ведро с холодной водой. В Тимиш нельзя ехать с такими глазами, а то всех там перепугаешь.
Вечером братья сговорились открыть конюшихе Илисафте только малую часть случившегося. О своем решении они известили и Георге Ботезату. Полюбилась, дескать, Ионуцу дивчина, а теперь с той дивчиной приключилось неведомо что в дни татарского набега. По слухам, сыроядцы похитили ее. Однако нельзя полностью доверять словам перепуганного служителя, ведь он ничего не видел своими глазами. Пока разбойники творили свое дело, он сидел скорчившись в печном дымоходе и, только когда улеглась буря, вылез на свет божий и огляделся. Не было больше ни повозки, ни княгини, ни ее слуг. Не увидел он и местных жителей, которые могли бы рассказать, что случилось. Возможно, мать с дочкой укрылись где-нибудь. А если и попали в руки ногайцев, то немало бывает счастливых случаев, когда пленные спасаются. Иногда храбрые мужи настигают грабителей и отнимают у них рабов и награбленное добро, как случилось несколько дней тому назад с полчищами Мамак-хана, разорявшими Молдову. Поймал их неводом Штефан-водэ и отнял награбленное, а сверх того – отнял у них и жизнь. Ни одни поганый вор не вырвался из ловушки. Да и в Польше при другом набеге ногайцев случались такие дела. Двадцать два года тому назад орда Мурзы Которбая пришла набегом в Подолию. Погнались за ним шляхтичи со своей ратью и с подмогой от барского каштеляна, но татарва обороняла свою добычу. Тут ударили на них с другой стороны запорожские казаки и отняли у них награбленное добро. А подоляне спаслись. В другой раз литовцы вернули себе добычу и рабов, увезенных татарами.
Отец Никодим искусно перечислял эти случаи, стараясь облегчить страдания младшего Ждера и заронить в его душу искру надежды. В ту ночь Ионуц отдохнул в Нямецкой обители и на второй день вернулся в Тимиш с конюшим Симионом.
Лицо у него осунулось, щеки ввалились, но он, как всегда, улыбнулся боярыне Илисафте и, поцеловав ее руки, послушно погрузил нос в пучок чабреца, который она носила на груди. Затем облобызал руку конюшего и склонил голову под его благословение.
В Тимише несколько дней только и было разговору, что о славной победе господаря Штефана. Узнали тут и добрую весть об удаче второго конюшего и его меньшого брата. Первым поспешил похвастаться поимкой Эмина Сиди Мамака сам Кристя-казначей: ведь подвиг сей сразу же стал подвигом всех сыновей Маноле Черного. Люди так и толковали об этом событии: сыны конюшего Маноле Черного изловили ублюдка Мамак-хана. Как же было не гордиться?
– А вот другого понять никак невозможно, – удивлялась конюшиха Илисафта, – благодарность пресветлого князя Штефана свелась к тому, что он отдалил от себя младшего Ждера. Оно конечно, родителям радость, а то они оплакивали Ионуца, словно потеряли его навеки. Но разве так награждают самых лучших слуг за верность и старания? Да и с неким конюшим – как бишь его звать? – поступили не лучше: скитался с князем, служил ему верой и правдой, терпел голод и нужду, страдал от недугов и ран, а теперь на старости лет живет позабытый в Тимише. Вспомнят порой о нем, окажут милость, а потом опять обрекают на прозябание.
Маноле Черный улыбнулся.
– Я думаю, боярыня Илисафта, что негоже нам судить о государевых делах. Конюший, о коем ты помянула, премного доволен своей участью.
– Знаю, что доволен, да другие недовольны, – повернулась к нему конюшиха. – Объяснил бы лучше, отчего господарь отстранил от себя сына того самого конюшего?
– Он вернул его тебе, чтобы ты радовалась, глядя на него.
– Гляжу, да только радости мало, мой батюшка. Отдала я князю сына красивого, как цветок. А теперь только погляди, каким он вернул нам его. От княжеских милостей и ласки осунулось лицо нашего сына, глаза потускнели.
Тут вмешался Симион.
– Маманя, – мягко проговорил он, – спроси Ионуца, и ты узнаешь, что государь наш тут ни при чем.
– А кто же при чем?
– Пускай сам скажет.
– Батюшки мои! – воскликнула конюшиха, хлопнув в ладони и поднимая глаза к небу. – Уж не ядовитая ли гадина ужалила его в самое сердце?
Ионуц нахмурился, покачал головой.
– Нет, не ядовитая гадина, маманя.
– Не гадина? Так кто же она, сыночек? Открой сразу, где она, пойду, поклонюсь ей в пояс.
Второй конюший Симион повернулся, посмотрел на дорогу, что вела в долину Молдовы. В гору медленно поднималась зеленая колымага, запряженная вороными. Ионуц не сразу ответил на гневный вопрос боярыни Илисафты.
– Маманя, – сдержанно произнес он наконец, – ту, о ком ты говоришь, наверно, похитили и увезли за Днепр.
– Ахти мне! – воскликнула конюшиха, делая большие глаза. – Да когда же постигла тебя, сыночек, эта напасть? Ведь ты об этом и слыхом не слыхал! Стоило тебе вылететь из гнезда и сразу угодил в силки. Да кто же она? Узнать хотя бы, как ее величают. И какого она рода? Вряд ли высокого. И какими же хитростями она тебя опутала? Небось вдовица какая-нибудь, мастерица сети раскидывать. Коли окажется, что и в самом деле ногайцы увезли ее, закажу благодарственный молебен.
Ионуцу почти не удавалось вставить словечко, откликаясь на поток ее вопросов. Но из его коротких ответов конюшиха сумела узнать все, что ей нужно было: место происшествия, какого роду-племени девица и как ее звать.
– Раз она боярская дочь, так полагалось с нами ее познакомить. Привел бы ее к нам или мы бы поехали к ней. Узнали бы, какого она нрава, много ль за ней приданого. Да где уж там! Нынешние дети не любят и не чтут своих родителей.
– Что ж говорить, маманя, о том, чему не бывать? – горестно пробормотал Ионуц, ни на кого не глядя.
– Дитятко мое, – повернулась к нему конюшиха Илисафта, – коли мне на роду написано иметь такую сноху, так она вернется хоть от самого татарского хана. Не таись, все открой, тогда будем знать, что делать. Любые чары можно отвести, любое страдание заговорить. Теперь я в точности знаю, сыночек, что она привидится мне этой ночью с мечом в руке готовая поразить меня.
Судя по движениям рук конюшихи, по глазам, по испуганному лицу, сноха представлялась ей неимоверно рослой и безобразной. Меньшой только улыбнулся, растроганно вспоминая нежное стройное тело девушки в ту ночь, когда она упругой грудью прижалась к нему на мягком сене.
Маноле Ждер слушал разговор без особого волнения.
– Что же, – заметил он, – эту науку проходят все мужчины. Пусть господарев служитель поест и выспится, А с завтрашнего дня служить ему, как прежде, под рукой второго конюшего.
Заметив, что колымага, запряженная вороными, уже подъехала близко и что в ней сидит одна лишь пышно разодетая боярыня Кандакия, старик надел кушму и велел Симиону следовать за ним к загонам трехлеток. Они прошли по внутренним покои, а оттуда задами пробрались к сараям и к тропинке, ведшей в Верхний Тимиш. Ионуц тем временем ускользнул в свою каморку, где ждало его желанное одиночество. Боярыня Кандакия вышла, улыбаясь, из колымаги и принялась обнимать и целовать конюшиху Илисафту.
Конюшиха сразу догадалась, что невестке не терпится поскорее выведать все новости, и недовольно сжала губы. Нечего трезвонить повсюду о любовной страсти Ионуца да о похищенных княжнах. Кандакия тут же сделает из мухи слона. Ишь, бесстыдница, подрумянила щеки и надела золотые серьги в будний день. До того наловчилась верховодить своим казначеем, что он уж позволяет ей разъезжать одной в рыдване. А ведь казалось бы, сколько дел у нынешних хозяек! Хоть бы к одному приложила руки. Так нет же – подавай ей новости про похищенных девиц.
– Ну что, открыл он, как ее зовут? – спросила тут же, сгорая от любопытства, казначеиха.
Конюшиха Илисафта крайне удивилась.
– Это кто должен открыть мне?
– Кто, кто… Уж вы-то, матушка, хорошо знаете кто. Сами небось ждали подобных подвигов от доброго молодца, когда он уехал искать по свету свою царевну. Будто я не видела, как у него горели глаза в той сучавской харчевне.
– Что еще за харчевня?
– Есть там такое заведение. Вернее – было. Теперь его уже нет. Не едой, не питьем завлекали в то заведение юнцов, а пригожей хозяйкой, по имени пани Мина.
– А я ничего не знаю об этом, – удивилась конюшиха. – Выведала только кое-что про дочь ионэшенского боярина.
– Про Насту?
– Как?
– Звать ее Настой. Дочь княгини Тудосии. После той самой заварухи в ночь на успение князь разгневался – отсюда и все беды нашего мальчика. Я уж не говорю, что пани Мина и Иохан Рыжий так и сгинули в тайных подземельях крепости. Господарь смягчился только после поимки ханского сына. Княжич отделался легким укором, хотя, кажется, он виновнее всех.
Конюшиха Илисафта горела на медленном огне, пока не распутала нить приключений Маленького Ждера. А тогда улыбнулась и сама стала скрытничать, давая понять, что знает гораздо больше. Столько, что хоть всю ночь рассказывай – не перескажешь. Да и мальчик домой вернулся, и уж он-то лучше всех знает, как было дело. Кое-что из сведений боярыни Кандакии близко к истине, но многое произошло совсем не так.
– Что я могу поделать, – жаловалась невестка, всплескивая руками и сверкая серьгами. – За что купила, за то и продаю. При дворе об этом только шепчутся, сам князь и тот многого не знает. Возможно, кое-что откроется позднее. Да и говорить об этом опасно. Так что прошу тебя, милая свекровушка боярыня Илисафта, никому ни слова! Пусть все остается между нами.
