Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА XV
Бездна бездну призывает…
В то время как конюшие Симион и Ону везли «языка» к господарю в Васлуй в дар ко дню святого Штефана, войска Сулейман-бека захватывали земли Путны, Текуча и Бакэу, продвигаясь на север. Отряды рэзешей под водительством конюшего Маноле то и дело нападали на измаильтян и в то же время, по приказу господаря, постепенно заманивали их к Васлую, где Штефан-водэ ждал врагов наготове.
Отряды рэзешей, при всей быстроте их передвижения, несли немалые потери. По старому своему ратному обычаю, они не отдавали раненых во власть нехристей, а, взвалив на коней, увозили с поля боя, потом оставляли их либо в горных убежищах, либо в отдаленных селах за Серетом, куда не могли добраться османские войска. Не подобало также оставлять и убитых. И только когда не было возможности взять их с собой, мертвых оставляли на милость божью, но примечали места их гибели для того, чтобы позднее вырыть там колодец на помин души убиенных. Чаще всего убитых хоронили в освященной земле, на сельских погостах, куда могли потом прийти родственники и совершить обряды по православному уставу.
Оба брата со своими пленниками прибыли в Васлуй вовремя. Вместе с ними прибыл и синьор Гвидо с постельничим. Штефан Мештер полагал, что должен отпраздновать свои именины, хотя истекший год его беспокойной жизни принес ему мало радости. А синьор Гвидо Солари считал своим долгом присутствовать на тезоименитстве князя. Как ему рассказывали, этот день, приходившийся на третий день святок, праздновался в Сучаве пышно – с пиршествами, музыкой и танцами. Молодежь, по стародавнему обычаю, ходила «с плужком» или «с козой», «с лошадкой» или «медведем» либо «играла свадьбу» в канун святого Василия. Боярские сыны и служители двора составляли ватаги для колядок, звонили в колокольцы, играли на свирелях и на волынках, водили хороводы вокруг козы и медведя, играли на цитрах, а князь принимал всех на крыльце и одаривал калачами и деньгами.
Но на этот раз всех, кто прибывал, удивляла тишина, царившая во дворце.
В эти короткие декабрьские дни то вдруг начинал валить снег, то текли ручьи, то с юга мчались тучи, то на несколько часов появлялось солнце. В день святого Штефана не шел дождь, не валил снег, но не проглядывали и солнечные лучи. Легкий полуденный ветер грустно посвистывал в оголенных деревьях, разросшихся перед княжеским дворцом. В домах, хижинах и бараках воинов был покой, ниоткуда не доносилось ни одного веселого звука. Да и во дворце и люди и вещи казались печальными.
Конюшие направились было во дворец, чтобы передать пленников дворцовой страже, после чего хотели умыться и переодеться, чтобы в подобающем виде предстать перед господарем. Однако не успели они приблизиться ко дворцу, как навстречу им вышли два привратника. Оказалось, князь увидел в окно отряд рэзешей с пленниками и повелел остановиться, сказав, что сам сейчас выйдет.
– Государь один? – удивился Ионуц.
– Да, один, – подтвердил привратник. – Утром были бояре, господарь принимал их по очереди, по три-четыре человека, благодарил за поздравления. А когда все собрались, пожелал поздравителям хорошо отпраздновать этот день, добавил еще кое-что и всех отпустил.
Ионуц шепотом спросил у Симиона и постельничего:
– Что бы это могло значить?
Симион пожал плечами.
– Посмотрим, – проговорил постельничий.
Ждер улыбнулся:
– Меня больше беспокоит наш итальянец, ведь он ничего не ел со вчерашнего дня в предвкушении пира.
Затем он обратился к привратникам:
– Стало быть, князь приказал привести пленников?
– Сие нам неизвестно, честной конюший Ону. Государь приказал вашим милостям явиться в том виде, в каком вы прибыли.
– А когда же мы успеем переодеться к столу?
– К какому столу, честной конюший?
– К столу, накрытому в честь тезоименитства господаря.
– Нынче для двора готовится скромный обед, а в кухне господаря повара сидят, сложа руки. Князь соблюдает пост. Отец архимандрит сказал, что нынче пришел скорбный день, ибо на страну напали нехристи, и посему господарю не до пиров, душа его возносится в молитвах. Сии слова все мы слышали. В прежние годы, честной конющий Ону, было иначе.
Переговариваясь таким образом, конюшие вновь сели на коней. Отряд рэзешей въехал во двор и выстроился как стена перед крыльцом. Простые пленники, безоружные, остались на левом фланге. Храна-беку было дозволено занять место рядом с конюшим Ону, взявшим его в полон. Возле Храна-бека остановил своего коня и постельничий Штефан Мештер. Конюший Симион и посол Венеции встали чуть поодаль. В это время парадные двери распахнулись, и появился Штефан-водэ безо всякой свиты, в той одежде, в которой он обычно бывал в воинском стане и на молебствиях.
Он вышел с непокрытой головой и, остановившись на крыльце, оперся руками о перила. Конюший Симион снял шапку и склонился:
– Долгих лет тебе, государь!
Рэзеши все разом сняли шапки и, положив их, как учил Ждер, меж конских ушей, в один голос прокричали:
– Буди здрав, государь!
– Благодарствую, любезный конюший, – ответил Штефан-водэ. – Благодарю вас всех. Душа моя с удовольствием приемлет поздравления ваши и тот дар, что вы, как я вижу, мне преподносите.
Лицо князя посветлело, он ласково улыбался. Седины светлым ореолом увенчивали его голову, и рэзеши, увидев его таким, возрадовались в сердцах, полагая, что бог вселил в князя веру в победу.
Штефан-водэ поклонился синьору Гвидо и поманил его рукой, приглашая подойти поближе. Синьор Гвидо быстро соскочил с коня, бросил поводья своему слуге и поспешил к господарю.
– Подойди, и ты, конюший Симион, – продолжал Штефан-водэ. – Я полагаю, что это пленники из Войнясы, о коих уже известил меня боярин Маноле Черный.
– Да, пресветлый князь.
– И среди них Храна-бек?
– Храна-бека представит мой младший брат, конюший Ону.
– Скажи, чтоб представили мне всех.
На мгновенье голос князя стал резче.
Конюший Симион повернул коня к левому крылу отряда. Вытащив сабли, рэзеши подтолкнули пленных к князю. По распоряжению Симиона и Ионуца измаильтянских всадников построили в пятнадцать рядов, по дюжине в каждом ряду. Как им было приказано, турки проехали несколько шагов вперед, затем спрыгнули с коней и толпой двинулись к крыльцу, чтобы встать на колени перед князем.
Храна-бек спокойно слез с коня, приблизился к крыльцу и на первой ступеньке преклонил колено. Ионуц и Ботезату тоже спешились и стали за спиной Храна-бека.
– Пока господь рассудит нас, – мягко проговорил Штефан-водэ, обращаясь к бею, – я считаю тебя, Храна– бек, своим гостем и отдаю во власть слуги моего, конюшего Ону Черного.
Георге Ботезату перевел измаильтянскому бею добрые слова господаря. Храна-бек поднялся и по-восточному приветствовал князя, поднеся руку к сердцу, губам и ко лбу, после чего вновь склонил голову.
– Ну, теперь сей военачальник грабителей, – сказал со вздохом Штефан Мештер конюшему Симиону, – уже не сможет вернуться к султану, ибо там его ждут немые палачи с шелковой удавкой. А здесь господарь милостиво встретил его – так он нынче празднует свои именины.
– Других пленников обыскать и отвести потом в Сучаву, – приказал князь. – Судьбу их решит отец Амфилохие. А Храна-бека, конюший Ону, отправь в Тимиш.
Господарь ушел. Конюший Симион повторил его приказания начальнику дворцовой стражи и передал ему приведенных пленников. Тем временем отец Амфилохие известил прибывших, какие покои им отводятся и когда им следует пожаловать к столу. Венецианский посол направился на поиски синьора Джузеппе; Штефан Мештер и конюшие были приглашены на обед в княжеские покои. Переодевшись, отдохнув и подкрепившись за трапезой, они предстали пред архимандритом.
Видно было, что архимандрит устал, бледное лицо его носило следы глубоких забот и тревоги.
– Меня известил обо всем конюший Маноле, – сказал он, – а я поведал все князю. Действия рэзешей и подвиги ваших милостей порадовали его. Мы уповаем и впредь на помощь всевышнего.
Конюший Симион, как обычно, молчал. Ждер не осмелился заговорить раньше старшего брата. А потому объяснять все довелось постельничему. Штефан Мештер почел нужным рассказать о делах, достойных упоминания, и в искусных похвалах особливо превознести старого конюшего.
– Службой боярина Черного и сыновей его князь вельми доволен, – снова заговорил архимандрит. – И ежели сбудутся наши надежды и чаяния, тогда все достойные слуги наши встанут возле нас, как любимые друзья. Именно так и сказал господарь, слова его доставили мне великую радость.
– Хотел бы я, чтобы первым их услышал родитель наш, – тихо с улыбкой сказал конюший Симион.
– Я уже передал их старому конюшему, боярин Симион, – ласково ответил архимандрит.
– Лишь бы не услыхала об этом наша матушка Илисафта, – вполголоса заметил младший Ждер, – а то вызовет меня из войска и повезет куда-нибудь свататься.
Глаза архимандрита на мгновение сощурились, в душе он улыбнулся, но тотчас нахмурился и обратил на гостей взгляд, отражавший смятение и глубокую тревогу.
– Друзья мои, – промолвил он, – мне нет покоя. Теперь так ясно, до чего ж я ничтожен, по сравнению с господарем. В то время как Штефан-водэ тверд, словно скала, я падаю духом и душа моя скорбит. Ведь на памяти людской еще не было и в летописях монастырских не записано, чтобы на страну нашу надвигалась такая угроза, как сейчас. Бывали набеги татар и ранее, но они случались в летнюю пору, когда крестьяне успевали собрать урожай с полей. Нечестивцы старались напасть на христиан в жаркие, сухие дни, – им самим это было способнее. Дня три они бесчинствовали, а затем возвращались в свои пустыни. Наши люди прятались, уходили от разбойников, дабы сохранить себе жизнь. А ведь летом христианин в скитаниях своих мог всюду обрести приют. Он прятал жену и детей в овраг, а скот уводил в ущелье, находил какие-нибудь плоды или съедобные коренья. Нашествие обрушивалось стремительно, но грабители так же стремительно исчезали, и человек возвращался домой. Теперь же огромная орда, какой еще не бывало, надвигается медленно, все пожирая и уничтожая на своем пути. Беженцы же не могут зимой найти себе убежища, и дети их замерзают, заболевают, а скот подыхает от голода. Вторжение этой орды нехристей в нашу страну подобно нашествию огромных гусениц, все пожирающих в полях и лесах, преодолевающих горы, переправляющихся через реки и останавливающихся лишь по велению всевышнего. Я слышу, как отовсюду доносятся стоны и плач, от которых истекает кровью мое сердце. Каждый день, каждую ночь прибывают ко двору гонцы и привозят вести о грабежах, пожарах и убийствах. Князь повелел мне, не медля ни минуты, входить к нему в любой час, будить его ночью и обо всем рассказывать. Он слушает молча и лишь высчитывает, где находятся измаильтяне и как они продвигаются к Васлую. По видимости, ничто из услышанного не трогает господаря, а на самом деле он страдает, я читаю в его глазах, как тяжко он мучается. Не выдавая чувств своих, он отправляет приказы военачальникам, высланным против орды. И я узнаю по немногим его словам, как радуется он при добрых вестях, подобных тем, которые шлет ему старый конющий.
– Страна верит господарю, – вдруг произнес конющий Симион.
– Это истинно, – добавил Штефан Мештер. – Страна верит в победу, как верю и я. Не единожды видел я, как после града и бури, вновь возрождаясь, подымаются под солнцем поникшие нивы. А ведь это тоже победа. Бог ниспошлет одоление на врагов, как ниспосылал он и ранее победу нашей земле.
Архимандрит сказал изменившимся голосом:
– Подобной победы хочет государь.
– Отец говорит… – с горячностью вмешался младший Ждер, но тут же, не договорив, замолчал.
– Что говорит отец твоей милости? – ободрил его архимандрит.
Ионуц молчал, собираясь с мыслями и вспоминая то, что слышал от отца в дни их трудных походов. Он вспоминал вечерние привалы у костров, когда витали в воздухе легенды и сказания и, сплетаясь с пламенем и дымом, устремлялись к звездам. Эти легенды и сказания были словно душой Молдовы.
– Как-то вечером отец толковал с начальниками отрядов и другими пожилыми рэзешами и сказал им, что если антихрист захватил Царьградскую твердыню да побеждает и захватывает другие страны и народы, то, значит, сие было предначертано и предназначено, – так говорит отец Никодим. Но пусть же, говорит он, задумаются христиане, до каких пор суждено длиться беззакониям антихриста? Ежели никто в сей век не поднимется и не возьмется за саблю, чтобы отрубить зверю голову, то антихрист будет тысячу лет властвовать над миром. И вот, говорит отец Никодим, подымается в Молдове воин с острой саблей. А старик наш добавляет: «Напрасно донимает меня боярыня Илисафта, требуя, чтобы я привел ей еще одну невестку, – у нас, у мужчин, старых и молодых, иные заботы. У нас единый долг – умереть за нашу веру. Или зверь будет властвовать над миром тысячу лет, или мы одолеем его, и князь Штефан снесет ему голову. Помнить надо, что все мы предстанем перед вседержителем, владыкой мира, и принесем на суд его наши души». Когда речи конюшего дойдут до матушки, она премного удивится, ибо никогда еще он таких, слов не говорил. Я смотрел, преподобный отец, на рэзешей, внимавших сим словам, и видел на глазах у них слезы. Не стану кривить душою, говоря, что я не плакал. Нет, плакал и я, плакал и батяня Симион. Вот он стоит тут, – пусть скажет, плакал ли он…
Симион отвел взгляд и смущенно склонил голову.
– А теперь я скажу вашим милостям, – продолжал Ионуц, – отчего так заговорил мой батюшка. Утром и вечером батяня Никоарэ держал совет с родителем нашим. Порою отец Никодим побуждал конюшего Маноле исповедоваться и читал ему свои молитвы. Еще с того времени, когда я обучался у его преподобия отца Никодима, узнал, я, что он сам, сердцем своим, сочиняет молитвы, каких я ранее не слыхал. И не раз на привалах конюший Маноле просил спеть ему одну из молитв Никодима, – ту, что особенно по душе его милости…
Ионуц вдруг умолк. Чутким слухом он уловил шаги господаря по каменным плитам соседней залы. Князь шел в часовню на молитву. В этот день все светильники были зажжены с утра. Было приказано, чтобы они горели непрестанно, ибо князь молился каждые три часа.
Все, кто был в келье архимандрита Амфилохие, застыли в молчании и смотрели в окно, выходившее в часовню. Но господарь открыл дверь кельи и вошел в нее. Гости поднялись, чтобы уйти и оставить князя наедине с его тайным советником, но Штефан-водэ подал им знак остаться. Сам он сел в кресло, оперся головой на руку и о чем-то задумался. Затем, улыбнувшись, приветливо спросил:
– О чем вы говорили, други мои?
Архимандрит объяснил:
– Пресветлый государь, конюший Ону рассказывал о том, что говорят на привалах рэзеши, которыми предводительствует Маноле Черный.
– Что же они говорят?
– Хорошие слова говорят, государь, о славе и победах твоих. Да еще говорил конюший Ону о своем родителе и о молитве, которую сочинил для старика отец Никодим.
– Отец Никодим сочинил молитву? Я не удивляюсь этому. Припоминаю, что однажды и мне в монастыре Нямцу он говорил стих о видениях святого Иоанна Евангелиста. Видения эти теперь сбываются, отец Амфилохие. А что еще говорит друг мой – конюший Ону?
Лицо князя озарила такая добрая улыбка и так ласково были произнесены эти слова, что Ждер, тотчас опустившись на колено, припал губами к руке господаря.
– Светлейший повелитель, – сказал он дрогнувшим голосом, – отец мой верит в победу, о которой поется в стихе отца Никодима.
– И ты выучил этот стих?
– Выучил, как выучили его и многие рэзеши в твоем войске.
– Тогда прочти нам, конюший Ону, сию молитву, приказал князь. – Обременены мы думами и заботами, не дают они нам покоя. И мы уж привыкли в одиночестве томиться ими. Но вот сегодня мне захотелось увидеть людей, услышать дружеский голос. Такова уж натура человеческая, ищет она сочувствия. Поэтому я и пришел к отцу Амфилохие и, увидев у него вас, обрадовался. Пойдемте вместе со мной на молитву, а потом я вновь останусь один; помолимся, чтобы в наступающую ночь отец Амфилохие приносил мне только добрые вести.
– Держу надежду, пресветлый государь, что вести будут добрые.
– Да возрадует и укрепит нас своим милосердием всевышний.
Штефан-водэ властно повел рукой. Архимандрит и его гости последовали за ним в часовню. Князь преклонил колени, стали на колени и остальные. На башне ударили в колокол. Пока он не смолк, все стояли недвижно, в глубоком молчании. Ионуц чувствовал, как в сердце его отдается легкое колебание каменных стен, отражавших колокольный звон. Лицо господаря стало строгим, подобно апостольским ликам на иконах. Ионуцу казалось, что сейчас дрогнет и разверзнется земля. В высокие окна заглядывали сумерки, а от лампад струился свет, схожий с лучами осеннего заката.
Штефан-водэ неслышно шептал молитву, едва шевеля губами; ни один звук не нарушал тишину. Когда князь повернул голову, сердце Ионуца переполнило чувство любви и жалости. Молитва, сочиненная отцом Никодимом, была у него на устах, и он прочитал ее вслух так просто, словно это песнопение было посвящено дню святого Штефана:
Не ты ли мне, Господи, дал мою чистую душу,
Связал ее с телом моим, как огонь со свечою?
Прими же теперь эту душу, Христос, в свои руки —
Она негасимою верой в тебе озарилась,
Безгрешна она, не отринь же ее, не отвергни.
О, дай умереть мне, как праведники умирали,
Последним дыханием имя твое восславляя!
О Боже великий, присоедини мою душу
К тем ратникам верным, которые рядом с тобою!
Князь еще долго стоял на коленях, обратив лицо к иконе пресвятой девы с младенцем. Наконец тяжело вздохнул и поднялся. Улыбнувшись, словно сквозь туман, своим верным слугам, он удалился к себе.
Так протекали события до девятого января. Неодолимые орды уже проникли в долину Бырлада и двигались в направлении Васлуя. Отряды рэзешей в непрестанных стычках с турецкими конниками наносили им большие потери, но и сами терпели немалый урон. Теперь, по велению господаря, они стягивались к княжескому стану.
Девятое января, в понедельник, до полудня шел дождь, теплый, как в летнее время. Потоки воды смыли весь снег, лежавший в оврагах. Как только земля немного подсохла, княжич Александру-водэ повел четыре своих полка вдоль речки Кицок, решив, что настал час смело напасть на измаильтян. Погода благоприятствовала молдаванам, а княжич давно мечтал поразить мир ратным подвигом, дабы наполнить радостью сердце родителя своего.
Под началом Александру-водэ собрались хорошие воины, среди которых были боярин Кристя Черный и старшина Некифор со своими сыновьями. Был там и Калистрат Мынзату, крепкий рубака, перенявший когда-то науку у конюшего Маноле. Он предводительствовал полком, который вел из Бакэу.
Проследовав по правому берегу Кицока, Александру-водэ дошел со своим войском до места, которое называлось Березовая Дубрава. Там, в чаще старых берез и тополей, была бобровая запруда. Обогнув березняк и запруду, они вышли к реке Бырлад и по ее берегу добрались до другой дубравы. Рэзеши, посланные в разведку, сообщили, что в долине Бырлада на прибрежных полянах находится отряд спешившихся турецких всадников. Рэзеши научились распознавать их, ибо эти турецкие конники носили шкуры барсов и рысей.
Александру-водэ тотчас разделил свое войско на две части. Калистрата Мынзату он послал в обход, а сам, вместе с отрядом боярина Кристи, старшиной Некифором и его сыновьями, стремительно двинулся вперед и, напав на турок, расправился с ними.
Но в той стороне долины у турок стоял не один-единственный отряд. Воинов было много и на других полянах. Услышав шум боя, поднялись новые конные и пешие отряды и, подобно вихрю, разящему ятаганами, налетели на конницу Александру-водэ.
Тут княжич проявил мужество: он не испугался, не дрогнул, привстал на стременах, и поскакал навстречу туркам, размахивая саблей. Старшина Некифор, мудрый и опытный воин, защищая его, пустил в ход свое длинное грабовое копье с железным наконечником. Этими копьями старик Некифор и сыновья его Онофрей и Самойлэ на всем скаку пронизывали, как вертелами, по два и по три измаильтянских всадника. Потом, отбросив копья, старый Кэлиман вместе с Онофреем Круши-Камень и Самойлэ Ломай-Дерево принялись работать чеканами на длинных рукоятках. Вокруг Александру-водэ сразу стало пусто.
Кристя Черный бросился вперед; все его рэзеши, выхватив сабли, начали рубиться с врагом. И вот тогда на них ринулись главные силы османских всадников. Их была тьма; они неслись тесным строем, выставив копья над головами коней, и ряды рэзешей Кристи смешались. Измаильтяне домчались до Александру-водэ, но не узнали его. Тут рэзеши нацелили копья, а Некифор с сыновьями бросились с чеканами, чтобы защитить княжича. Никто не ожидал, что он может попасть в такую беду. Теперь увидели и устрашились: если погибнет Александру-водэ – это все равно что господарь лишится руки.
– Чур тебя, нечистая сила! – крикнул старшина Некифор. – Бейте крепче, сынки.
Крепко бились Онофрей и Самойлэ, так же, как и отец их. Все трое спешились, – так им было удобнее прикрывать собою княжича.
– Ну, и дела, люди добрые! – крикнул старый Кэлиман.
Услышав эти слова, Онофрей с удивлением обернулся, так странно они прозвучали. Старик лежал на земле рядом с Самойлэ Ломай-Дерево. Оба были в крови и грязи. Вдруг бой на минуту прекратился, словно победа не знала, на чью сторону склониться. Но вот во весь опор примчался со своим полком Калистрат Мынзату, внушая страх одним и надежду другим. Всадники Мынзату сразу же продвинулись вперед, разя и пеших и конных турок.
Когда боярин Кристя Черный увидел, что вокруг него нет больше врагов, он бросился к Александру-водэ, чтобы увезти его назад, в стан господаря.
Онофрей, подойдя к отцу и брату, повернул обоих на спину и стал осматривать их раны. Самойлэ был пронзен четырьмя копьями. Старик был ранен в шею, кровь ручьем лилась из глубокой раны, но он еще дышал. Открыв глаза, он взглянул на сына.
– Это ты, Онофрей?
– Я, батя.
– Не забудь мой наказ.
– Не забуду, батя. Не во что теперь будет засыпать ячмень коням… Но я положу тебя в твой гроб, как ты наказывал.
Глаза старика подернулись туманом. Онофрей нагнулся, подхватил его, потом с трудом поднял и мертвого Самойлэ, взвалил обоих на коней поперек седла; руки и ноги убитых свисали. Он прикрепил тела ремнями, взобрался на своего коня н двинулся между двух мертвых воинов вслед за полком боярина Кристи. Увидев его, подъехали рэзеши, стали помогать. Онофрей молча ехал по следам Александру-водэ. Удивлялись рэзеши, что парень не произносит ни слова и не плачет, будто окаменел. Он вез погибших, как ему наказал отец.
В этот день до самой ночи не прекращались бои и стычки, которые вели разрозненные отряды рэзешей. Но шестнадцать отрядов Маноле Черного не появлялись нигде. Старый конюший, по приказу князя, скрывал своих людей в лощинах и в лесных чащах. Ночью тучи рассеялись, а во вторник на рассвете долину Бырлада, сжатую лесами, затянул белесый туман, такой густой, что, как говорится, хоть режь его ножом. «Скопец Сулейман ничего не видит дальше своего носа», – шутили рэзеши, верные своей дурной привычке зубоскалить. Не было в войске Штефана-водэ ни одного человека – ни среди наемных солдат-рейтар или пехотинцев, ни среди простолюдинов, собравшихся под холмом Миренилэ, вооруженных цепами и косами, ни среди конных и пеших рэзешей, бодрствовавших всю ночь, не было ни одного человека, который не считал бы этот туман знаком покровительства и милости всевышнего.
Орды двигались всю ночь. На рассвете сутолока спала, на время установилась тишина над топями, что зовутся Три Воды, и ходжи и муллы затянули протяжные славословия Аллаху и пророку его Магомету. Но едва смолкли их голоса, орда вновь зашевелилась, словно выползал из трясины многоглавый и многолапый сказочный змий. На следующем привале глашатаи известили все войска, расположившиеся в долине и на скатах холмов, о новых приказах Сулейман-бека. Дозорные Штефана-водэ, следившие за всем из своих укрытий в чащобах, поняли, что нехристи перетащили за это время пушки через речку Кицок. Слышались хриплые возгласы, окрики погонщиков, хлопанье бичей и стоны рабов, которые вытаскивали увязающие в грязи колеса.
Но вот наконец был получен долгожданный княжеский приказ. А тогда затрубили во всю мочь трубачи с другой стороны бырладской поймы, барабанщики ударили в барабаны, грянули пушки.
Этот грохот, потрясший небо, показался измаильтянам сигналом к нападению на молдаван. Конница и пехота ринулись вперед, в туман. Очутившись в болоте, всадники спешились; тотчас послали за пехотой, чтобы та прибыла с топорами, вырубила рощу и проложила дорогу войску. В грохоте и начавшейся суматохе османы сами шли к своей погибели, продвигаясь к обманчивому шуму боя; телеги с пушками сразу же увязли в топях и застряли поперек дороги. Когда это стало ясно князю, он двинул навстречу еще не попавшим в трясину турецким войскам часть своей наемной рати и секеев.
Теперь стало понятно, в чем преимущества и опасности начавшейся битвы. Штефан-водэ немедленно разослал новые приказы.
Тронулся и конюший Маноле со своими шестнадцатью отрядами. Головные силы турок топтались в трясине, тщетно пытаясь выбраться на простор. Но вырваться им из топи не удавалось, а сзади на них напирали другие воинские части, нетерпеливо рвавшиеся вперед. В туманном утреннем сумраке молдавские войска ударили по скопищу измаильтян с двух сторон. С левого берега Бырлада, со стороны Бобриака, напали Ионуц и Никоарэ Черный; со стороны Кицока в правое крыло ударили Маноле-старший и конюший Симион. И так сильны были эти удары, что, несмотря на большие потери и жертвы рэзешей, тело турецкого змия было разрублено надвое. Ионуц и Никоарэ теснили и давили противника, отталкивая его к повозкам и шатрам Сулейман-бека, а Маноле Черный и Симион, ведя ожесточенную битву, ускорили победу Штефана-водэ, слава о которой разнеслась по всему свету и запомнилась на века. Отряды старого конюшего нанесли врагу сокрушительные удары, и тогда толпы черных людей побежали в неодолимом страхе. Османы в панике мчались прочь, гонимые огненным мечом грозного архангела, который преследует людей, охваченных безумием.
На мгновенье над этим переполохом рассеялись тучи. И когда мелькнул солнечный луч, рухнули с оружием в руках один возле другого Симион Ждер и его родитель Маноле Черный, пронзенные множеством копий. К тому времени бежавшие измаильтяне, пробравшись через низины, достигли Бобриака и подножья Миренилэ, но там их уже ждали простолюдины, которые, поплевав на ладони, обрушили на грабителей топоры и косы. Иные же, вооружившись цепами, молотили ими беглецов по головам. Рассыпавшись во все стороны, орда убегала без оглядки. Наемные полки и рэзеши рубили измаильтян, попавших в болота, до тех пор, пока не устали руки. К полудню князь ввел в бой свежие отряды, чтобы окружить и захватить всех, кто еще оставался в живых. Ионуц и Никоарэ Ждер на протяжении десятка верст преследовали Сулейман-бека и его свиту; затем остановились и приказали усталым рэзешам спешиться, достать из мешков хлеб и брынзу и утолить голод.
К полудню всколыхнулись завесы тумана и понеслись, гонимые восточным ветром. Казалось, ветер вздымает туман в высоту и смешивает его там с нависшими тучами. Старики говорили, что никогда еще не видели, чтобы так перемешался туман с тучами. И господь соблаговолил, чтобы это случилось именно в лихой час. Все вокруг было наполнено ужасом смерти – пушки, затонувшие в трясине вместе с волами и прислугой, бездыханные кони и всадники. Насколько хватало взгляда – в низовьях реки и в болотах, – всюду лежали люди и животные, словно измолотые вихрем несчастья и разбросанные божьим гневом. Раздавленное чудовище еще корчилось в судорогах и сотрясалось от стонов. Высоко в небе пролетели стаи воронов.
Тогда верхом на коне, под знаменем показался на холме Штефан-водэ и оглядел поле боя. Прибывали гонцы, спешивались, склонялись перед ним и доставляли вести. Вокруг него было несколько бояр, у которых от ужаса замирало сердце. Князь вскоре узнал о гибели своих любимых слуг и приказал вынести их с поля боя. Ему особенно хотелось, чтобы скорее отыскали конюших, старого и молодого. Место, где они бились и пали вместе со своими друзьями, было заметно: вокруг высилась целая гора побитых измаильтян.
– Они там, вытащите их, – приказал князь и, воздев глаза к тучам, скорее для себя со вздохом добавил: – Там завершили страду свою жнецы из Апокалипсиса.
Всю вторую половину дня рэзеши и служилые люди вытаскивали христиан с поля боя, а другие отряды князя, возглавлявшие рать простолюдинов, преследовали убегающих воинов Сулейман-бека. Некоторые группы захватчиков были настигнуты и уничтожены у самых берегов Смилы, на третий день битвы.
Штефан-водэ повелел отслужить молебны в церквах Васлуя. И сам, войдя в часовню, опустился на колени и оставался там долгое время, словно позабыв о своем бренном теле и вознесясь душою к источнику всех надежд. Когда он очнулся, уже наступил вечер, пришли первые часы покоя после победы. Отовсюду поступали вести о гибели османских поработителей, которые умирали в тающих снегах, тонули в потоках, сверзающихся в расселины и ущелья. В келье архимандрита князь произнес слова, которые затем были начертаны в княжеской грамоте, возвещавшей властителям и королям о битве под Васлуем. Грамота эта была затем искусно переведена доминиканцем отцом Джеронимо.
Княжеская грамота гласила:
«Мы Штефан-воевода, милостью божией господарь земли Молдавской, дружески кланяемся вашим милостям и желаем самого лучшего всем, к кому обращаемся. Ведомо вашим милостям, что неверный император турок был и есть гонитель христианства, денно н нощно помышляющий о том, чтобы покорить и погубить христиан. Извещаем вас, что накануне Крещения из империи измаильтянина двинулось на страну нашу, на наше княжество войско великое, числом в сто двадцать тысяч человек во главе с беком Сулейман-пашой, а вместе с ним были все придворные нечестивца султана и знатные лица Румелии, а также князь валашский с войском.
Услыхав и увидав сие, взялись мы за меч и с помощью всемогущего бога вышли супротив врагов христианства, победили их, попрали ногами и всех предали мечу, за что и воздаем хвалу всевышнему.
Узнав об этом, император нечестивцев захочет отомстить нам за поражение свое и вознамерится пойти на нас всею своею силою, дабы покорить страну нашу. Доселе господь хранил нас от подобного бедствия. Если страна наша, сиречь врата христианства, упаси бог, падет, тогда гибель грозит всему христианскому миру. А посему я прошу ваши милости, пока еще есть время, прислать военачальников и войска на помощь нам против общего нашего врага. Именно теперь приспело время, ибо у измаильтянина много противников, которые со всех сторон подняли на него меч. А мы клянемся в верности и будем бороться до смертного часа за нашу христианскую веру. Поступите, ваши милости, и вы так же сейчас, когда мы с божьей помощью отсекли врагу десницу; готовьтесь же к сему без промедления».
Князь сидел, опустив голову, упершись локтями в колени и долго думал; вздыхая, он вспоминал все, что произошло в жестокий день, промчавшийся как вихрь.
