Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 53 страниц)
ГЛАВА X
Грезы и страхи княжны Насты
После ионэшенских событий Маленький Ждер подумал было, что удел у него горестный, достойный сожаления. Но странное дело – он не испытывал печали. Как ни корил он себя, его переполняла радость великой удачи. Впрочем, он оправдывал себя тем, что ничем особым не погрешил против своего господина. Он всего лишь покорился приятнейшему противнику, пошедшему в наступление на него. Что ему теперь делать? Только скрывать свою драгоценную тайну. Алексэндрел-водэ был последним человеком, которому он мог бы открыться. Да ведь и на исповеди не признаешься, что согрешил, когда душа сподобилась такой радости? Нет, даже на исповеди не откроешь. Если же на Страшном суде придется дать ответ, так ответ даст нежным голосом Наста. И уж коли на то пошло, пусть божий гнев поразит старую цыганку, нагадавшую ему счастье. А за что же корить его, Ионуца? За то, что он ничего не осмелился сказать своему повелителю? Молчит, будто язык проглотил? Но ведь он страдает, корит себя! Зачем же его еще наказывать в Судный день? Пусть страдание это недолговечно, а все же он страдает! Кроме того, княжич как будто доволен, и это тоже утешало Ждера. Прошло немного времени, и оп опять беззаботно резвился, точно жеребенок на лугу.
Чтобы доставить еще больше удовольствия Алексэндрелу, Ждер лукаво попросил у него позволения привезти из Тимиша гончих и ястреба – позабавиться охотничьей потехой в полях вокруг крепости.
Алексэндрел еле заметно улыбался, думая про себя о том недалеком дне, когда он наконец утолит свою страсть.
– Этим летом, – поведал он Ждеру, – государь стал отпускать меня одного по разным делам, а то и править волостями доверяет. Поступлю же, как терпеливые охотники: подстерегу дичь во второй и третий раз, и в конце концов она будет моею.
Ждер покачал головой.
– Государь, – с улыбкой заметил он. – Сдается мне, что княжна побаивается охотника. Помнишь, как она жалобно просила у тебя пощады!
– Всем этим боярским девкам только и снится что княжеский венец, – вздохнул Алексэндрел. – А государь-батюшка говорит, что у правителей – иная доля в жизни. Да и медельничер все шутит, что женщину возвышает сама близость князей. Я думаю, он прав. И он же доказывает, что женщины противятся только для того, чтобы набить себе цену.
– Насколько я понимаю, государь, – обрадовался Ионуц. – ты не любишь Насту.
– Нет, люблю. Я исстрадался из-за нее.
– Ты желаешь ее, государь; но для тебя она не та царевна, от единого взгляда которой сердце замирает.
– Слушай, Ионуц, – рассмеялся княжий наследник, – ты дитя, выросшее в Тимише. А у меня, кроме преподобного Амфилохие и благочестивого Тимофтея, были и другие наставники. Теперь-то я уже знаю, что сладость любви длится краткий миг. Любовь – как месяц на небе: сперва растет, потом идет на убыль. Вот наступит полнолуние, созреют абрикосы, и поеду я собирать обещанный урожай.
– Рад слышать такие слова, – ответил Ждер, не глядя на своего спутника. – Только помнится мне, государь, когда ты рассказывал мне об этом в первый раз, ты горел как в огне.
– Тогда я жаждал больше, теперь – поменьше.
Ждер украдкой взглянул на княжича. Хвастовство Алексэндрела, старавшегося уверить спутника в своем мужестве и в любовных победах, отдаляло их друг от друга. Сын конюшего нашел в том лишнее для себя оправдание: все существо его снова радостно раскрылось навстречу июньскому утру.
В одиннадцатом часу дня Алексэндрел приехал со своими спутниками в стан князя.
Отроки-служители поставили шатер господаря в самом устье долины. Шестьсот конников охранной дружины были спешены. Неподалеку виднелись скопления переселенческих возов.
Господарь вышел к толпе православных, прибывших из-за Днестра. Он был с обнаженной головой, и спэтар держал знаки его власти. Поставленный служителями серебряный складень сверкал в лучах солнца. Священник Хотинской крепости вознес хвалу творцу всего сущего. Толпа переселенцев опустилась на колени; воины, державшие коней под уздцы, низко склонили головы. После богослужения дьяк приложил княжескую печать к дарственной грамоте, а старейшина скитальцев, избравших местом жительства Молдавское княжество, шагнул к князю, пал ниц и поцеловал землю у его ног.
– Добрые христиане, – обратился к ним господарь на их родном языке. – Вот вам дарственная грамота от нас. Дарю землю эту вам и наследникам вашим. Стройте село, копайте пруд. И живите на молдавской земле: она даст вам хлеба и милости. Вот тут указаны рубежи ваших владений на веки вечные. Пусть служители наши поставят межевые знаки. И на дальнем рубеже я побью посохом нашего сына, дабы он помнил это наше повеление.
В трепетном сиянии летнего полдня уходили к Днестру безлюдные просторы. Скитальцы отдали земной поклон, славя великого государя. Затем все двинулись в сторону холмов и лесов, отмечая рубежи; а у дальнего дуба над кручей князь коснулся посохом затылка сына. Старики возили за собой детей, голубоглазых, вихрастых, и у каждого межевого знака, опустив на землю, били их прутьями, дабы они, омывшись слезами, навсегда запомнили увиденное.
В тот же день в лесу застучали топоры пришельцев, отбиравших себе бревна и стояки для хат и землянок. Княжеский поезд повернул на север. Ждер держался около княжича, дожидаясь минуты, когда Штефан обратит на него благосклонный взор.
Господарь был погружен в глубокую задумчивость. Когда они достигли берегов Прута, служители приготовили ему колымагу. Гонец из Сучавы доставил Штефану грамоту, которую он, хмуря брови, тут же внимательно прочитал. Затем колымага быстро покатила к месту следующего привала. За ней скакал княжич с конным отрядом. К заходу солнца Штефан поднял глаза. Словно яркий свет озарил его изнутри: он улыбался.
– Ты здесь, Алексэндрел? – спросил он.
– Здесь, государь.
– Есть вести из Кафы [40]40
Кафа – нынешняя Феодосия в Крыму.
[Закрыть].
– Добрые вести, государь?
– С божьего соизволения, добрые. И от крымского хана прибыл гонец.
Алексэндрел не осмелился задать вопрос.
Князь встряхнул головой.
– Где младший Ждер?
– Тут я, государь, на этой стороне, – смиренно вздохнул сын конюшего.
– Расскажи мне, Ждер, как читает ваш тимишский поп житие святых царей Константина и Елены.
– Пресветлый государь, мне не рассказать так, как это делает родитель мой, конюший. Я только знаю, что отец Драгомир, прозванный прихожанами Чабаном, с великим старанием служит свои молебны. Так что наши люди довольны. Все у него выходит ладно, только он жаловался моей матушке на счет этих «чертовых житий». И еще укорял он как-то моих земляков, что живут они целый век и все ни зовут его на похороны. «Может ли жить пастырь, когда никто из его паствы не умирает?»
– Каждый добивается своей правды, – мягко заметил господарь. – В крепости меня еще дожидаются сеньор Антонио, зодчий, который завершает строительство Путненской обители, и отец Мартиниан Афонский, искусный в настенной росписи. В Кафе мастера изготовили для нас церковную утварь и ризы. Теперь их изделия в пути. Любезный сын мой Алексэндрел, изволь спросить у своего служителя, чему он улыбается.
– Государь, – ответил с поклоном Ионуц, – отец мой конюший радуется, что Молдова обрела хозяина. Раньше, сказывает он, страна была что ножны без сабли.
Князь рассмеялся. Всю дорогу до Сучавы он был в добром расположении духа.
Самые удивительные новости из всех, которые предстояло узнать Штефану, содержались в грамоте, привезенной посланцами крымского хана Менгли-Гирея.
«Мы, Менгли-Гирей, солнце и повелитель мира, могущественнейший и славнейший из всех князей Ордынских, гроза Востока и Запада, истинный наследник Чингисова и Батыева престола; угоднейший Аллаху делами нашими и родителя нашего Хаджи-Гирея, отписываем тебе, Штефану Молдавскому, дабы ты ведал, что пес Мамак, сын шлюхи, свивший вонючее гнездо свое за Волгой, намеревается наслать грабительские орды в Ляшскую страну и Молдову. Известно нам от купцов наших, а также из дел твоих с королем Матяшем, что ты усерден и не дремлешь; так зорко блюди рубежи и остерегайся. И знай, что разбойник сей готовится погнать в сторону заходящего солнца свои войска, словно дикие табуны; ибо, хоть мы и развеяли их в пыль и прогнали в пустыню, он собрал кочевников из Азии и снова обрел силу. И покуда не восстанем мы и не растопчем его копытами наших коней, остерегайся его набега и разорения. И да будет тебе ведомо, что мы о том оповещаем и ляшского короли Казимира, дабы он тоже подготовил каштелянов и ратников. Да ниспошлет тебе Аллах здоровья и победы».
В канун праздника Иоанна Нового, покровителя Молдавского господарства, князь Штефан достиг стольного города. Исповедавшись в алтаре митрополиту Феоктисту, он преклонил колена у раки с мощами святого, прося у него заступничества перед Иисусом Христом и богородицей и сил в тяжких испытаниях, предстоящих стране. И неожиданно, словно божье откровение, явилась ему мысль, отвечавшая его неусыпным раздумьям. Когда он стоял в большой печали, преклонив колони и глядя широко открытыми глазами на раку святого, было ему видение: возник перед ним белгородский мученик, указующий перстом в сторону прибрежья. Затем, поднявшись во весь рост, святой повел рукой вверх по течению Днестра по направлению к Сорокским степям. Великомученик стоял, словно страж, в пронизанном сиянием воздухе, и князь между тем видел, как ордынцы, по своему обычаю, с молниеносной быстротой мчатся в сполохах пожаров, сея гибель, орудуя саблями, копьями и арка– нами. И снова пошевелился Христов воин Иоанн и рукой сделал движение, как бы охватывающее ногайские полчища. Смиренно поднявшись и получив благословение митрополита, Штефан собрал в крепости всех своих тайных советников для принятия решений, но не обмолвился ни словом о своем видении.
Гонцы поскакали с приказами к пыркэлабам крепостей. В Хотине правил Влайку, дядя господаря, в Белгороде – боярин Станчу, в Нямце – Албу. Ворники [41]41
Ворник – боярский чин; главный судья и наместник господаря.
[Закрыть]Исайя и Юга разослали служителей по областям, с приказом боярам и льготным селам готовить к назначенному сроку рэзешскую конницу и отряды пеших ратников. Сразу после жатвы подняться всем, имея при себе оружие и припасы. Сам князь так рассчитал свои поездки, чтобы в дни жатвы очутиться в приднестровских землях – в Сороках, Оргеева и Лэнушне, где лесные тропы и тайные проходы были ведомы одним лишь местным жителям. Княжичу Алексэндрелу было заранее указано отправиться в города Бырлад и Ботошани. Вот тут-то княжич и решил, что ему удастся, выполняя поручение князя, уладить и свои любовные дела. Что же до младшего Ждера, то и в суматохе тех горячих дней он все надеялся, что Алексэндрел пошлет его в Тимиш за охотничьими собаками и ястребом, как было обещано. Но в Тимиш он собирался отправить своего слугу Георга Татару, а сам намерен был помчаться в другую сторону. Изредка, между делом, он по настоянию медельничера Думитру Кривэца, наведывался в харчевню к прельстительной ее хозяйке, жене Иохана Рыжего.
До чего же словоохотлива и любопытна была корчмарша Мина! Ждеру никак не удавалось избегнуть ее расспросов об ионэшенских событиях.
– Наш повелитель Алексэндрел-водэ приехал оттуда радостный, – тайком шепнул он пани Мине.
– Иезус Мария! – воскликнула та, воздевая руки и глаза к потолку. – Теперь он проторит туда широкую тропку.
– Не думаю, пани Мина, у нас немало трудных дел.
– Ох, пан Ионуц, есть ли дела важнее этих? Что до нас, женщин, то мы считаем их самыми важными. Как мне, к примеру, приятно видеть тебя хотя бы раз в неделю, так и Алексэндрелу захочется бывать там хотя бы раз в месяц. Вот бы узнать, когда он туда соберется. Правда, для меня в ваших поездках мало радости: почему, сам знаешь.
– Тебе скучно будет без медельничера, пани Мина?
– Боже, ничего не смыслят эти юноши в женской душе, – жалобно проговорила корчмарша, – На что он мне, твой медельничер! Его милость силен больше по части вина.
По прошествии сорокадневного срока, назначенного господарем, в Сучавскую крепость прибыли крестьяне из нямецкой земли для крещения младенца, нежданно родившегося у стен обители в день праздника вознесения. Возглавлял шествие старшина Кэлиман. Князь, улучив свободную минуту, вышел к ним и коснулся рукою лба новорожденного.
– Светлый государь, – проговорил с низким поклоном старшина Кэлиман, – еще я привез и сдал на кухню для преславного кума и крестного отца корзины с форелью.
– Благодарствую, старшина Кэлиман, – ответил с задумчивой улыбкой князь. – Привези еще такую добрую добычу и на пир после жатвы, и особенно на праздник освящения новой обители, возведенной нами.
– Твое повеление будет исполнено, светлый князь, – поклонился старшина. – А на освящение Путненской обители непременно явлюсь. Постараюсь дожить, чтобы побыть в том раю, в сиянии славы нашего господина. Не взыщи за глупость, государь. Хорошо здесь, в крепости, где воинов полно и на стенах, и в ратных службах, когда же во дворе собирается скопище бояр и попов, это уж скорее похоже на ад. А вот в святой обители Путне будет истинный рай: там мы увидим, как снизойдет на тебя благословение Христа.
– Гм, возможно, ты и прав, старшина, – усмехнулся господарь, – хотя слишком дерзко говоришь о наших сановниках.
– Не взыщи, государь, – смиренно попросил старшина Кэлиман. – Мы знаем, что приближенные славят тебя. Но куда больше славят тебя простолюдины в наших селах. Так что к тому дню я отправлю в обитель лучших гонцов со свежей форелью.
К сотрапезникам, пировавшим после крестин, присоединился и монах Стратоник. Когда господарь удалился и собравшиеся, выйдя из часовни, расположились за столом на галерее дворца, Стратоник, дождавшись случая, подошел под благословение старших по чину, то есть обоих княжеских наставников.
– Опять явился в Сучаву со своими снадобьями, отец Стратоник? – спросил с благосклонной улыбкой архимандрит Амфилохие.
– Я еще нужен людям, – смиренно ответил инок. – Воссев на осла, я следовал под рукой старшины Кэлимана. И удостоился увидеть издали лик господаря и подойти к тебе, святой отец. Видел я также отца Тимофтея Сырбу. Как бы не пришлось просверлить ему чрево, как бочку, да выпустить лишний груз.
Благочестивый Тимофтей смущенно засмеялся.
– Ох! Ох! Вот она – кручина моя! Каждодневно молю отца небесного и бессребреников целителей – Дэмиана и Козму, отмечаемых ныне, дать мне силу отринуть от себя чревоугодие. Счастлив ты, отец Стратоник. Ты словно весь из тонких прутиков, двигаешься легко, как паук. Постишься пять дней в неделю и черпаешь в сем подвиге духовную радость.
– Постом ум просветляю, – ответил Стратоник, зорко посматривая по сторонам, – и четче узнаю тех, кому надлежит быть под присмотром отца Ифрима-врачевателя. Вот и здесь вижу рядом с княжичем Алексэндрелом некоего человека и дивлюсь, отчего он здесь, а не у нас в бочке.
Благочестивый Тимофтей, уплетавший галушки, посмотрел вокруг выпученными глазами и увидел Ионуца, который сидел между своим господином и старшиной Кэлиманом и смеялся.
– Ты о ком говоришь? О новом отроке-служителе?
– Говорю о сыне конюшего Маноле Ждера.
– Ох, ох! – фыркнул отец Тимофтей. – Мало нам было одного бесенка, так прибавился другой. С каких пор я твержу преподобному Амфилохие, что надо наложить на него покаяние – пост и молитвы.
Услышав эти слова, Маленький Ждер охотно присоединился к разговору.
– Благочестивый отец Тимофтей и благочестивый отец Стратоник, – сказал он с поклоном. – Родитель мои, конюший Маноле тимишский говорит, что мошке положено летать, жеребенку – резвиться, а попу – молиться.
– Конюший прав, – улыбнулся преподобный Амфилохие.
– Я тоже слышал, что конюший – достойный служитель господаря, – ответил, тараща глаза, отец Тимофтей. – Вот бы и тебе стать таким. Верно сказано, что жеребенку положено резвиться, но благородные отроки должны набираться мудрости. А я с тех пор, как ты явился ко двору, напрасно стараюсь научить тебя буквам. Одно знаешь: смеешься, называешь буквы букашками. А дворянину надлежит знать все, чем богат сей мир. А вот сейчас, управившись с этой миской и воздав хвалу вседержителю, попробую усмирить твою гордыню: посмотрим – помогут ли тебе твои шалости ответить на наш вопрос.
– Поспрошай его, попытай, – пусть все увидят невежество и скудоумие его, – наскакивал на Ионуца и отец Стратоник. – Эти баловни – неисправимые ленивцы. Утром их не добудишься, пока не кольнешь чем-нибудь острым.
– Ох! Ох! А я учу его прилежанию, – заверил отец Тимофтей, придвигая к себе новую миску с другого конца стола. Будь проворен, и главное – вставай вовремя. Один человек, поднявшись рано утром и отправившись в Сучаву, нашел на дороге кошель.
– Удивления достойно, святой отец, что ты его за это хвалишь, – ответил Ждер. – Ведь был же другой, который встал еще раньше и потерял кошель.
Отец Амфилохие снова кивнул головой со своей обычной легкой улыбкой.
– Для такого ответа не надобно знать Часослов, отец Тимофтей.
– Как не надобно? – разгорячился наставник. – Надобно. Не для этого, так для другого! И чему смеется этот длинный и сухопарый старшина, поглядывая в мою сторону? Много грешен я – каюсь и слезно молю преподобного Амфилохие испросить для меня прощения; зато знаю все заветы древних мудрецов. И уж твои смешки, юный Ждер, вряд ли помогут человеку, коему надо переправить через реку козла, капусту и волка: коли переправит сперва капусту – волк сожрет козла, переправить волка – опять нехорошо: остается козел с капустой.
– Я в таком случае переправил бы сперва волка, – ответил Ждер.
– Ох! Ох! – развеселился благочестивый Тимофтей. – А что сотворит козел с капустой?
– Отче Тимофтей, – ответил Ионуц, – отец и братья научили меня насаживать кочан на козьи рога. А чтобы прыткий козел не метался и не сбросил его, они посоветовали мне накрепко привязать кочан кушаком. Они же подсказали мне и как поступать с волком. Ведь от волка одна польза – шкура. Мы, охотники, не терпим таких зверей живыми. Сразу приканчиваем их.
Княжичу Александру и Некифору Кэлиману понравился такой ответ. Преподобный Амфилохие тоже одобрительно кивнул головой.
– Я же говорил вам, – напомнил Стратоник, поднимая руку с крючковатыми пальцами, – я говорил вам, что этому буяну тут совсем не место. Отошлите его к нашему лекарю отцу Ифриму, он его посадит в бочку с водой.
Так шутили и потешались люди, собравшиеся вокруг княжича, изощряясь в остротах по поводу мисок, которые придвигал к себе сербский монах. Между тем на другом конце стола кумовья степенно поднимали кружки, не обращая внимания на болтовню господ дворян. Старшина Кэлиман, пододвинувшись к землякам, не преминул помянуть того, кто больше всего заслужил похвалы.
– Хе-хе, – заметил он, – у мальца с малолетства был добрый наставник. Да и теперь, когда он входит в возраст, наставник этот при нем. Ведь именно я, а никто иной, объяснил ему, отчего заяц бежит в гору, а собака несет кость в зубах. Чур тебя, нечистая сила!
– А мне, знаете, понравилось, как юный Ждер распорядился насчет кочана, – молвил преподобный Амфилохие. – Государь тоже порадуется, ибо это доказывает, что сын конюшего будет смелым воином и справится со всякими препонами на своем пути. Если честной старшина позволит, а отец Тимофтей отставит от себя миску с пловом, то я тоже кое-что расскажу. Недавно привиделся мне во сне святой Илья Громовержец, покровитель Штефанова войска. И сказал он мне такие слова: «Брат Амфилохие, чадо мое, нареченное при рождении моим именем, смотри не верь, что я тебе приснился». Так вот, спрашиваю я вас, честной старшина и благочестивый отец Тимофтей, как мне быть? Покориться воле святого? Выходит, я не поверил ни в сон, ни в его слова. Не покориться? Опять плохо – значит, я не послушался его. Тщетно ищу я ответа. В таком же недоумении пребывает и отец Тимофтей, который мечется между покаянием и чревоугодием. Стоит на распутье и наш юный Ждер. Если он станет ученым, то уж не будет таким молодцом, как теперь. Лучше уж оставьте меня между моей Сциллой и Харибдой, а сами будьте такими, какие вы есть. И да благословит вас господь и укажет путь истинный.
Отец Тимофтей сердито отодвинул от себя миску с пловом и, грустно вздохнув, возвел очи горе.
– Прости меня, отец Тимофтей, и не гневайся, – продолжал с улыбкой архимандрит. – Ведь все равно выше своей головы не прыгнешь. Вчера я отправился в храм святителя Иоанна править службу. На обратном пути кто-то случайно либо нарочно вылил на меня из окошка ведро воды. Окатил с ног до головы. А я воздел глаза к небу, вот так, как ты сейчас, и вознес хвалу господу за то, что на мою голову не свалилось еще и ведро.
Старшина Некифор Кэлиман, тряхнув кудрями. недоуменно поглядывал на княжича Алексэндрела, на Ждера и медельничера Думитру Кривэца. «Беда с этими учеными людьми, у них не все дома, – хотелось ему сказать, постучав себя по лбу. – Отец Стратоник не зря ищет при дворе князя больных для своего лекаря. Куда больше мудрости выказывают перед лицом вседержителя мои земляки из нямецкой земли. Поставив колыбель с новорожденным на стол среди кувшинов, они величают крестного отца, и каждый, поднимая чару, изрекает положенные слова, какие говаривали еще деды их и прадеды – такие же добрые бражники».
– Честный медельничер Кривэц, – промолвил старшина Кэлиман, толкая соседа локтем, – до конца своих дней буду остерегаться тех, кто пьет одну воду. Как я вижу, преподобный Амфилохие и не пригубил из своей чаши.
– Отец Амфилохие – муж великой учености, – ответил Кривэц. – Однако ж не без изъяна. Иной раз такое скажет – не поймешь!
– Гм, – пробормотал старшина. – Кружка вина сразу бы прочистила ему мозги. Так уж водится в Молдове.
Прежде чем отправиться в свою келью и встать на молитву, преподобный Амфилохие погрозил медельничеру пальцем.
– А тебе, честной медельничер, ничего не свалилось на голову во время прогулок по городу?
– Благодарение господу, пока ничего, святой отец.
– Гляди, чтобы и впредь не свалилось. В ляшских харчевнях не так хорошо вино, как пригожи хозяйки. И ты не забывай, что женщина и без языка заговорить может, но вот с языком да чтоб молчала, такого сроду еще не случалось! Так же как не найдешь мужчины, который бы, подобно библейскому Самсону, не открыл женщине то, чего не следует открывать.
После этих слов отец Амфилохие поднялся и ушел. А Кривэц, «самый смиренный медельничер», согласился со старшиной Кэлиманом, что благочестивый Стратоник нашел наконец недужного для своей больницы. Дабы лучше это доказать, он вызвал сербского монаха на приятнейшее состязание. Освободившись от запретов архимандрита, отец Тимофтей с особым старанием приступил к еде. В подобные часы инок становился трогательно добрым, ласковым.
– Знайте же, други мои, что я простил того, кто посмел дерзить мне, – объявил он. – А угодно будет, могу опять написать грамотку его домашним в Тимиш.
Ионуц поцеловал руку наставника.
– Мне и впрямь нужно написать грамотку родителям, – признался он. – Отправляю ее со старшиной.
– Что за грамотка? Зачем она? – удивленно повернулся к нему Некифор Кэлиман.
– Грамотку родителям. Отец Тимофтей по просьбе моей один раз уже написал в Тимиш, что мы, милостью всевышнего, живем при дворе в добром здравии и ждем хороших вестей из дома.
– Так и было сказано в той сербской грамоте?
– Так, – подтвердил монах.
– А дьячок-то Памфил! Вот тебе и ученый! Он-то прочитал в грамотке отца Тимофтея, что у вас тут ратные дела и всякие невзгоды, Услышав такие вести, боярыня Илисафта схватилась за голову, закричала и сразу сомлела. Дьячок тут же признался, что он не разумеет по-сербски и все свои священные книги читает наизусть по-молдавски. И, узнав это, конюший Маноле и боярыня Илисафта обрадовались. Вот я и хочу упредить вас: кому писать грамотку, тут я вижу, есть; а там читать ее в Тимише некому.
– Как же быть, дед?
– Ничего иного не остается, жеребчик, как сказать мне. Я буду держать твои вести в голове. А по прибытии сразу и передам.
– В таком случае, дед, передай, что я скучаю по мамане. И еще скучаю по батюшке. Живу хорошо. И хотел бы получить от нашего господина дозволение приехать в Тимиш за собаками и ястребом, потому как они нужны нам с княжичем Александру.
– А еще что?
– Больше ничего, дед, кроме того что низко кланяюсь братцу Симиону и желаю ему здоровья.
– Ну что ж, жеребчик, добре. Иной грамотки тебе и не надо. Доеду до Тимиша, явлюсь к их милостям и доложу: так, мол, и так – вот что велел сказать вам Ионуц Черный: «Шлю низкий поклон родителю и родительнице и желаю им здоровья. А еще кланяюсь брату моему Симиону. И ястребу и псам. Скоро пришлю за ними Георге Татару». Чур тебя, нечистая сила!
– Нет, дед, мне самому хочется приехать за ними.
– В таком случае поклонюсь и скажу, что ты скоро приедешь домой. Лучшей вести для них н не придумаешь.
– Не в моей это воле, дед.
Старшина покачал головой и вздохнул. Вздохнул и Ионуц.
Некифор отвел юношу в сторону и, склонив к нему лицо, заросшее жесткой бородой, тихо пробормотал:
– Послушай меня, старика. Не лезь ты со своей смекалкой. Так оно лучше будет.
Ждер понимающе рассмеялся, глядя на своего господина. Алексэндрел расслышал слова старшины и тоже захохотал. Некифор Кэлиман поклонился юному князю и пошел на другой конец стола напомнить кумовьям, что пора почтительно благодарить господаря и собираться в обратный путь.
– Теперь у меня новая забота: отвезти до места младенца-охотника, вверенного мне господарем, – сказал он, глядя смеющимися глазами на юношей.
Это было в первый день июля.
Две недели спустя княжич отъехал со своей свитой в Новую крепость близ Романа, чтобы передать тайные поручения новому пыркэлабу Фоте Готкэ. Из Романа он направился дальше – в Бакэу, где возводили новый господарев дворец и где ему надлежало найти ворника Исайю и передать ему особые повеления князя.
Восемнадцатого июля Алексэндрел достиг Хотина, где нашел своего деда Влайку и сына его Думу. Тут же гостила тетка его отца, княгиня Анна. Повеление князя Штефана гласило, что надо торопиться с жатвой. А воинам неотлучно находиться в указанных местах и позаботиться, чтобы пороха было вдоволь. Княгиню Анну приглашали погостить в Нямецкую крепость. На этой же неделе должен был прибыть за ней княжеский поезд. Алексэндрел поклонился деду своему Влайку и дяде Думе, преклонил колена перед теткой отца и не преминул представить высоким родичам своего товарища Ждера.
Княгине Анне шел шестидесятый год. Была она еще крепкой женщиной, но стала слаба глазами. Приказав своему внуку и Ждеру стать на освещенное солнцем место, она увидела их будто в далеком мареве, улыбнулась, радуясь их молодости, и печально вздохнула о невозвратном прошлом.
Тридцатого июля утром княжич выехал из Хотинской крепости. На стенах затрубили трубы, а пыркэлабы проводили его за крепостной ров. Алексэндрел поклонился дядьям, поглядел на черные бойницы в стенах и в окружении свиты направился прямо на запад. По повелению Штефана он должен был в тот же день прибыть в Сучаву и потому торопился достичь поскорее ионэшенской усадьбы. К обеду они уже были там.
День был облачный. С гор дул прохладный ветер, предвещавший дождь.
Травы на лугах и хлеба клонились навстречу мчавшимся всадникам. Княжичу в этом волнистом движении мнилось что-то враждебное, непокорное. Ионуцу же чудился в нем горячий призыв. Природа отвечала каждому из них согласно его внутреннему чувству. Вместе с тем юный служитель сознавал себя виноватым перед своим господином, – ведь его радовало все то, что могло помешать исполнению желаний княжича.
Едва они остановились у ворот усадьбы и соскочили с коней, дверь дома широко распахнулась и на порог выбежала тоненькая, сияющая радостью девушка. Застыв на пороге, она устремила на них нетерпеливый взор. Взгляд этот пронзил Ждера до глубины души. Однако напрасно он доверился игре воображения: на самом деле Наста осунулась, похудела и смотрела на них со страхом.
Алексэндрел торопливо шагнул к ней; девушка низко поклонилась. Тут же на крыльцо выбежала боярыня Тудосия и кинулась поддержать дочку.
– Добро пожаловать, государь, – проговорила она, разрумянившись и бурно дыша. – Сегодня утром я гадала на бобах, и вышло к радости и гостям. Но дочь наша вот уж несколько дней хворает.
– Что с ней? – встревоженно спросил княжич, сжимая холодные руки девушки.
– Твой приезд, государь, исцелит меня, – шепнула Наста и на мгновенье закрыла глаза. Затем открыла их и устремила взор на Ждера, подвижно стоявшего по правую руку своего повелителя, потом снова посмотрела княжичу в лицо и замигала под его испытующим взглядом.
– Мы и сами не знаем, что с ней, – сказала княгиня Тудосия. – Иногда у нее жар; ночами не спит, жалуется: «Голова болит». Сперва я решила, что сглазили ее. Спрыснула ее водицей с уголька, пошептала над ней наговорные слова. Не помогло. Тогда я позвала знахарку, мастерицу снимать чары. Что могу сказать тебе, государь? В молодости мне тоже порой недужилось. С помощью божьей матери исцелится. Да я вижу – она уже просветлела.
Но в глазах Насты, казалось, пробегали тени облаков.
– Тебе и впрямь полегчало? – осведомился Алексэндрел.
– Да, мне уже гораздо лучше, – шепнула Наста.
От ледяного прикосновения ее руки у княжича душа цепенела.
– Как только нагадала на бобах про гостей, государь, – продолжала боярыня Тудосия, – я тут же велела Насте хорошенько принарядиться к встрече высокого гостя. Обед пошел. Погода к дождю, ты, может, государь, заночуешь у нас?
Княжич покачал головой.
– Времени нет. Только перекусить смогу. Вечером мне надлежит быть в Сучавской крепости.
– Боже ты мой! – жалобно протянула боярыня, поднимая очи к небу. – Трудна стезя господарей: едят наспех, скачут в непогоду. А ты бы вспомнил, батюшка, наше молдавское присловие: в доме у друга и задержаться не худо.
Ничего не ответив, скованный тяжелым чувством, княжич перешагнул порог. Он был взбешен нелепыми случайностями, встававшими на его пути. Отпустив руку Насты, он попросил накрыть на стол.
Ждер отстал от него и условился шепотом с медельничером, чтобы по первому знаку княжича двинуться в путь. Видимо, княжич недоволен и хмурится, как и сама погода. Думитру Кривэц направился к служителям, а Ионуц постоял на месте, оглядываясь и вздыхая. Наклонившись, сорвал с грядки гвоздику и, держа в руке багряный цветок – знак своей любви, – пошел в сени.
Наста тут же схватила его за руку и, отобрав у него гвоздику, воткнула ее в волосы.
– Государь зовет тебя, – проговорила она громко, чтобы все услышали.
Затем, поднявшись на цыпочках, потянулась к его уху. Краем глаза она украдкой следила за княжичем и боярыней Тудосией, которые в это время входили в столовую горницу. Ждер удивился ее смелости.
