Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 53 страниц)
– Карагац! Карагац! – оповестила сорока.
А в это время господин тот подъезжал к кринице верхом на коне. Ехал он из города. То был действительно видный черноусый боярский сын в епанче из красного сукна, перекинутой на левое плечо и прихваченной у шеи золотой застежкой. Правой рукой он подбоченивался. На ногах у него красовались сафьяновые красные сапожки с серебряными шпорами, на голове – кунья кушма с черным журавлиным пером. Лицо у него было смуглое, круглощекое, глаза бархатные, черные.
Сорока, весело вереща, пролетела над ним. Но хмурый всадник, погрузившись в свои думы, не обратил на нее внимания.
– Она назвала его по имени, – шепнул монах служителю. – Это житничер Никулэеш.
– Кто же не знает моего хозяина? – гордо ответил служитель.
Монах смиренно поклонился и отошел. Молодой боярин равнодушно скользнул по нему взглядом.
– Дрэгич, ступай за конем, – нетерпеливо проговорил он, останавливая каракового жеребца.
Служитель кинулся бежать к опушке дубравы, где был привязан его конь. Боярин пришпорил скакуна и последовал за ним.
– Опять зря старался. Лучше было бы сделать так, как я сперва решил, и не слушаться твоих глупых советов. Во все церкви заглядывал – нет ее нигде.
– А потом, батюшка, ты пошел и покушал, а я тут голодал.
– Ничего, когда господин ест, слуга должен быть сыт. Торопись. И не задерживайся по харчевням. Узнай, отчего она не приехала в это воскресенье. Мук, подобных моим, и врагу не пожелаю. Хоть бы издали увидеть ее.
Прислушиваясь к словам боярина, благочестивый Стратоник еще лучше понял смысл сорочьего верещания. Затем он поплелся вниз по каменистой тропке и, разглядев вдали колокольни княжеских церквей, украшавших славный стольный город, стал называть их одну за другой.
С той стороны, где виднелись колокольни и башни, приближались, низко летя над землей, золотистые щурки. Монах сразу разобрал голос этих птиц в зелено-голубом оперении. Они призывали дождь со стороны гор, на гребнях которых уже клубились громады туч. Бормоча понятные одному ему слова, блаженный ускорил шаг, подгоняемый жарким солнцем, и вскоре очутился на извилистых улочках Сучавы. Великий логофэт Тома совсем недавно выстроил себе новые палаты в нижней части города, поблизости от крепости. Около теремов с просторными галереями под широкой драночной стрехой тянулся длинный ряд людских служб – одни для холопов его милости боярина, другие для писцов и дьяков, которые нужны были в канцелярии логофэта. Усадьбу окружал высокий тын. Сводчатые крытые деревянные ворота делились на две части. В одну – более широкую – въезжали боярские колымаги и всадники, в другую входили пешеходы.
Чернец прошмыгнул в людскую, затем на кухню. Слуг в людской оказалось мало. На кухне он задержался ненадолго. Запахи яств не волновали его тщедушной плоти. Повара отдыхали. Боярский пир подходил к концу. Сладкие пироги и печенье уже отнесли в женские покои. Больше всего приготовлено было этих пирогов, ибо сам логофэт был на княжеской трапезе в крепости, а женское сословие, рассуждал Стратоник, ест мало, потому что много говорит. Собравшись в покое роженицы Аглаи, дочери логофэта и боярыни, наверное, обнаружили, что не наелись, и тут же послали слуг за сладкими заедками, коих повара всегда стараются наготовить вдоволь. И теперь женщины без устали грызут всякие сласти.
Когда мужчины собираются на свои советы, женщины едят отдельно. Так давно заведено в молдавской стороне, ибо мужчины молчат. Если и заговорят, так толкуют о своих распрях и государственных тайнах. Оттого-то женщины и собираются всегда отдельно, – надо же им разобрать и обсудить все, что делается на белом свете.
Боярыня Аглая, родившая мужу девятифунтового младенца, высоко возлежала на перинах и улыбалась женщинам, собравшимся вокруг. Между тем кормилица-рабыня убаюкивала ребенка в тенистом уголке, покачивая зыбку. Похожая на широкие санки, зыбка громко стучала полозьями о дощатый пол.
Боярыни, расположившись на стульях и диванах, без умолку переговаривались вполголоса. Младенец дремал, убаюканный покачиванием и нашептанными наговорами. Изредка он вздрагивал, и тогда кормилица-цыганка, наклонившись над ним, давала ему грудь.
В женском собрании восседали старшие женщины семьи логофэта: матушка боярина и его теща. Обе сморщенные и согбенные, они поглядывали украдкой друг на друга столь же враждебно, как и пятьдесят лет назад, в пору княжения Александру-водэ Старого. Жена логофэта давно оставила сей мир «от великого счастья, подаренного ей любимым муженьком», – тайно вздыхала теща логофэта, княгиня Маргита Дэнуцянка. Еще были на том сборище двоюродные сестры, золовки и племянницы – числом двенадцать, а всего со старухами – четырнадцать женщин. Роженица, пригожая, улыбчивая, во цвете лет, была пятнадцатой.
Наряды молдавских боярынь в ту пору были темнее и скромнее ляшских. Именитой боярыне не полагалось выходить простоволосой. И поэтому гостьи носили шелковые повязки, охватывавшие волосы ото лба до ушей и затылка. Самые молодые носили большие серьги – единственное сверкающее украшение. Широкие сборчатые юбки ниспадали до полу. Изредка выглядывал носочек туфельки, – в присутствии мужчины такая вольность была бы просто невозможной. Молдавские боярыни не могли представить себе иных нарядов и иных понятий о приличии, нежели те, что достались в наследство от стародавних времен. Любое новшество предвещало, казалось им, светопреставление, и сурово ими осуждалось. Четыре года шли в Сучаве пересуды о некоей Кандакии, супруге второразрядного боярина, которая щеголяла в ляшских побрякушках. Гнев высокородных боярынь не знал пределов, когда мужчины осмеливались любоваться этой чужеземкой, прибывшей в Верхнюю Молдову чуть ли не с того света, из самого Бырлада. Она тут же была присуждена к самому тяжкому наказанию. Никто не должен был произносить ее имени. Однако рабыни-цыганки тайком шушукались, что самые гордые боярыни примеряют теперь в своих горницах чужеземные уборы, ибо они уверены, что пресловутой красотой своей супруга Кристи Черного обязана лишь искусным нарядам.
Собравшиеся боярыни во всем придерживались старины. И в свадьбах, крестинах, похоронах издревле соблюдались установленные обряды и обычаи – и к ним ничего нельзя были ни прибавить, ни убавить.
Например, непременно полагалось, чтобы вокруг роженицы сидело немалое число боярынь. А ей надлежало возлежать на мягких перинах и быть туго затянутой широким шерстяным поясом. Надлежало ей отведать любое лакомое подношение посетительниц, хвалить его и восторгаться всеми прочими дарами, будь то одежда либо украшения. И внимательно слушать советы старух насчет детских хвороб, которым несть числа. Самая страшная из них – родимчик. Однако наиболее хлопотна для матерей детская болезнь, именуемая плаксой.
– Пришел кособокий инок, – робко подойдя, шепнула кормилица, не смея поднять глаза на славных боярынь. – Благочестивый Стратоник мастер писать молитвы от плаксы.
– Что ж, не худо бы достать молитву от плаксы, – высказала свое мнение княгиня Маргита, поджимая губы. – Покойная родительница твоя не сделала этого, – продолжал она, поворачиваясь к роженице, – и вдоволь наслушалась твоего крика. С двух недель ты начала криком кричать, и весь дом не знал покоя.
Рабыня прошлепала босыми ногами к двери. Повернувшись, она сообщила:
– Инок говорит, что идет прямо из крепости. И сумятица же там была, когда земля затряслась!
Так пусть же отец Стратоник немедля пожалует и поведает боярыням о случившемся в крепости. Там, сказывают, обрушилось что-то, а из недр земных доносился колокольный звон. Да еще, сказывают, серой запахло, прямо дух захватывало. Знать, не к добру все это. Послушаем, что рассказывает чернец. Говори, говори поскорей, отец Стратоник, что там разрушилось и очень ли испугались люди?
– Как тут не испугаться! – признался монах, смиренно кланяясь почтенному собранию. – А что касается молитвы от плаксы, то я могу сейчас же написать ее. Как нарекли младенца?
– Нягу. Только оставь это. Отвечай, что тебя спрашивают.
Боярыни с новым усердием захрустели печеньем.
– Этой молитве, – продолжал монах, словно не слышал ни левым, ни правым ухом, – научил меня один грек. – Сам же он прочитал ее на мраморной плите у гроба господня. Очень пользительная молитва для младенцев: она призывает к ним покой косуль и медведей, волков и птиц, обитающих в глуши лесной, всех тварей, спящих живым сном, и отгоняет покой земли и скал, ибо в нем великая опасность.
– Что же сказал государь? Насчет землетрясения.
– Ничего он не сказал. Только побранил ратников за то, что заробели.
– А бояре?
– Именитые бояре тоже перепугались, не хуже холопов.
– Быть того не может!
– Что ж, ваши светлости, можете не верить. Вы-то небось в это время пели и смеялись.
– Какое там! Это же сила божья! Мы кричали что есть мочи и выбежали на улицу, позабыв о роженице и младенце.
– Правда, роженице и младенцу ничего не угрожало – ибо они были под защитой пресвятой богоматери. А какая башня обрушилась? Какой колокол гудел в недрах земли?
– Ничего не обрушилось! Посыпались камни с башни Небуйсы. И никакие колокола не гудели в глубинах, а громыхал гром, как и полагается при проявлении мощи творца небесного. Хорошо, что все сущее познало страх. Пусть люди вспомнят, что спесь ни к чему путному не приводит. А дело то в том, что поизносились подпорки земли и повелел творец своему слуге сменить их. Слуга всевышнего, дьявол – тьфу, с нами крестная сила! – проделал эту работенку в самый полдень. Переменил он сгнившие подпорки, и земля дважды поколебалась. Только беда-то в том, что Илья Пророк из иудеев и не очень-то сведущ в хозяйских делах: опять начнет гоняться за Вельзевулом с огненным хлыстом. На горах уже клубятся тучи – скоро гром загремит. К вечеру польет дождь. Что же, смиренному Стратонику можно написать молитву от плаксы?
– Пусть пишет. Может, оно так и было, и колокола не звонили. Хватит того, что в недрах земли гремел гром. Если уж на то пошло, так это знаменье поважнее других. Сказать бы всю правду, да нельзя. Кое-что открыть бы можно, да ушей чужих стало много. С некоторых пор все пошло кувырком в нашей стране. Почему, к примеру, дозволено какому-то пришельцу-богачу зазнаваться и унижать всем известного родовитого, молодого и пригожего боярина?
– Можно и ему написать молитву от плаксы, – пробормотал Стратоник.
Княгини переглянулись и посмеялись над скудоумием чернеца.
Вошла рабыня и шепнула новость.
– О волках речь, а волчицы навстречь, – усмехнулась боярыня Цура, жена Моцока. – Русинки пожаловали.
– А, русинки!
Стратоник тоже повернул голову и увидел пышную супругу боярина Яцко Худича. Такой гордой осанки, такой плавной походки – поискать! А вот белокурая Марушка – дочь Худича, была воплощением робости, да еще такая тоненькая, мелкими шажками выступает. Словно напуганная чем-то. Только изредка кинет по сторонам быстрый взгляд. Будь она подороднее, размышляли боярыни, так была бы недурна. Непонятно, как может видный мужчина заглядываться на эдакую букашку?
ГЛАВА IV
Исповедь Штефана – господаря Молдовы
Вечером, в девятом часу, хлынул дождь. Тучи, подгоняемые ветром, низко ползли над горами, стало темным-темно, и из черной толщи облаков низверглись в долину огненные стрелы молний. Где-то в невидимых заоблачных высях величественно гремел гром, словно отзвук недавнего подземного гула. Ветер неистово выл, проносясь сквозь бойницы и узкие башенные окна. Дозорные стояли в нишах, под косыми струями дожди. В княжеских покоях зажгли пасхальные свечи. Владыка Амфилохие, пройдя в часовню, сам проделал то, что положено делать служке: возжег свечи перед ликами святых, затем подсел к аналою рядом с княжьим местом, тихо шепча слова вечерней молитвы.
Он ждал господаря. Знал: Штефан не замедлит явиться. Однако князя опередила княгиня Кяжна. Войдя в часовню в скорбном одеянии, она смиренно села слева у стены и, облокотившись на ручку кресла, застыла в немой печали. Казалось, она внемлет молитвенному шепоту, но на самом деле, как всегда в подобных случаях, она сосредоточенно думала о долгой череде несчастий, выпавших на ее долю.
Вошел князь, она даже не шелохнулась. Амфилохие умолк лишь на мгновенье. Как только господин его опустился в кресло с гербом на спинке, архимандрит поклонился, прижав левую руку к сердцу. Голос его еще звучал некоторое время под каменными сводами, пока он торопливо заканчивал молитвы. Сквозь марево свечных огней недвижно глядели на князя святые угодники.
Наконец Амфилохие умолк и застыл в задумчивости, подобный одному из темнолицых изможденных святителей, окружавших его. Со двора еле слышно доносился шум дождя.
– Отец Амфилохие, – проговорил князь вполголоса. – Я должен исповедаться перед тобой. Ныне душа моя содрогнулась перед могуществом Саваофа.
– Все мы как листья в бурю, – прошептал архимандрит. – Но всевышний охраняет своих избранников, дабы исполнили они в земной жизни свой священный обет.
Штефан опустил голову.
– Отец Амфилохие, обет мой, данный господу Иисусу Христу и пречистой деве, я уже отчасти исполнил. Одни обители построены, другие возводятся. Третьи будут построены. Измаильтяне, захватив Царьград, осквернили священные храмы, обратили их в мечети. Господь допустил сие поругание, карая греков за их распутство. Царьградцы давно не признавали ни господа, ни своего царя. А без этих двух основ царству не быть. Басурманы сокрушили Византию, и церковь Христова лишилась множества своих жемчужин. Там, где христиане на радость сердцам своим славили Иисуса, теперь идольское капище. Может, преуспел бы я больше, но страна была разграблена и обобрана злодеями. Я старался по мере сил своих крепить на нашей земле твердыню веры, дабы хотя отчасти возместить царьградскую утрату.
– Светлый государь, это тебе зачтется на Страшном суде.
– Сделано еще мало, отче.
– Верно, господин мой. А потому тайное свое решение, ведомое мне, смиренному, надобно тебе не мешкая исполнить.
– Ты думаешь, отче, что таков смысл знаменья, ниспосланного мне сегодня?
– Светлый князь, только маловеры могли бы думать иначе. День за днем восходит и заходит солнце, отмечая течение времени. Всевышний ждет от нас достойных деяний.
– Уже недолго осталось, отче. Ты постиг самую мою сокровенную думу. Уже два года готова моя рать. Жду, пока по уговору двинутся князья и кесари. Без их поддержки невмочь мне выступить. В те времена, когда из Франкского государства и пределов Италии отправились крестоносцы на защиту гроба господня, отовсюду на помощь к ним стекалось христианское воинство. Крепости агарян пали, и гроб господень был освобожден. Так и теперь: для поддержания великого дела нужны золото и железо. Слова и обещания ни к чему не приводят, если не поддержаны они ратной силой. На свете немало королей и кесарей. Мощь их обращается в слабость, когда находит на них затмение, и они перестают понимать, зачем восходит и заходит солнце, как ты сейчас сказал. Это смерды заняты только малым житьишком своим. Князья должны думать о другом. Кто не видит грозной силы измаильтян, тот не князь, не кесарь. Кто не жертвует собою ради святой веры, тот недостоин повелевать народами. Он хуже самого низкого смерда.
Штефан умолк. Поднявшись, с тяжким вздохом перешел на левую сторону часовни и преклонил колена перед образом пречистой. Возбуждение и гнев, томившие его, постепенно утихли.
– Давным-давно, когда я был нищим скитальцем, – заговорил он, пристально вглядываясь в туманную даль минувшего, – мы с моим отцом Богданом Мушатом сделали однажды привал на берегу моря. Государь дал мне, несмышленому отроку, много полезных наставлений. Должно быть, бог открыл ему, что умрет насильственной смертью, и потому он повел меня в глинобитную церковку, построенную в тех пустынных местах, по которым мы скитались. Монах отслужил обедню, после чего родитель мой повелел мне преклонить колена и связал меня страшной клятвой. «Когда ты станешь господином отчины и дедины своей, – сказал отец мне, – помни, что жить тебе не вечно. В первый же день воздай хвалу Христу, а во второй обнажи меч. Ибо такова господня воля, воздвигшая Молдавское княжество».
– Государь, – молвил с легкой печалью в голосе архимандрит, – все это ты уже говорил мне, грешному, на исповедях. И я, не переставая, денно и нощно молился о ниспослании тебе победы. Господь благословляет дело, задуманное тобой. Прежде чем обрушиться на измаильтян, меч твой поразил тех жалких людишек, что не поняли исконного назначения этой земли и погрязли в разврате. Попы князя молдавского чтили одни лишь праздники; бояре князя молдавского брали дань с купцов, обирали народ, бражничали сверх меры, уводили жен и дочерей честных христиан. Ты, государь, мечом утвердил в Молдове крепкий закон, и душа моя возрадовалась. Ибо для того издревле поставлены князья, как ты изволил тут говорить. До нынешнего дня я думал, что мне говорить об этом не следует. Нынче же думаю – снят с меня запрет. И потому смиренно прошу выслушать меня. Пятнадцатилетним отроком я состоял в Сучавской митрополии. И был служкой в этой часовне. Позднее мой владыка отправил меня в Царьград в учение. А в те годы, о коих говорю, я видел господаря Александру Доброго на смертном одре. К нему вошел для совершения таинства причастия преосвященный митрополит Георгий, и вслед за ним со святыми дарами вошел и я. В палате не было никого, кроме древнего монаха, схимника по виду. Помню, был он подпоясан лыком и обут в постолы из кабаньей неочищенной шкуры. Запрятав руки в рукава рясы, он стоял, склонившись над государем. Борода доходила ему до колен. Глаз под нависшими бровями нельзя было различить. Отроков выслали из палаты. Бояр попросили оставить государя наедине со схимником. Войдя, я понял, какое дано повеление, и было отступил к двери. Но схимник обернулся ко мне, выпростал ладонь, из рукава и сделал мне знак, чтобы я остался.
– Да будет чистый отрок свидетелем, – сказал он. – Пусть услышит, запомнит и молчит, покуда господь не повелит ему заговорить. Ты уходишь, князь, в безбурную гавань, где нет земных воспоминаний, и скоро умолкнешь навеки. Я волю молчать и попу твоему (так назвал он митрополита). Впрочем, и ему недолго осталось жить; скоро последует за тобой. Пришел я потому, что прислали за мною в горы двух гонцов твоих, княже. Должно быть, ты хочешь услышать от меня, что будет завтра во владениях твоих. Покуда были у тебя силы, ты забывал об одиноких схимниках, что живут в горах. А ведь они благословили первых князей Молдовы. Теперь ты вспомнил о них. А я уже давно приглядываюсь к тебе, княже, и в моих видениях мне открываются один беды. О, Александру-водэ, ты забыл в своей гордыне и сытости, зачем вы божьим промыслом поставлены, зачем дано вам владеть сей землей. Ведь первый князь, Драгош, и второй, Богдан, были связаны великой клятвой и у них обоих на правом плече стояло огненное клеймо. И посланы они были сюда, в далекий край предгорья, защиты ради христианства.
Государь Александру-водэ сделал знак, что хочет говорить.
– Да смилуется творец над моей душой, – проговорил он. – Если я в чем повинен, отпустите мне грехи мои, освободите от вечной кары. И еще хочу знать, что будет после меня.
Отшельник не ответил, выжидая, чтобы митрополит дал умирающему князю отпущение грехов и причастил его.
Государь еще дышал. Он устремил взгляд на схимника.
– О душа, отойди в мир забвения, – произнес старец.
Александру-водэ сомкнул веки и испустил дух.
У меня сердце колотилось от страха. Владыка митрополит, ослабев, опустился в кресло у изножия постели.
– Александру-водэ, – продолжал отшельник, кладя руку на лоб усопшего, – после тебя настанет в стране брань междоусобная, и люди забудут бога. А когда совершится сия кара и улягутся бури и неурядицы, из туч покажется молодой зубр, дышащий пламенем. И рога свои он обратит на восток.
Архимандрит замолк, тяжело дыша, как после трудного восхождения на гору.
– А дальше что? – спросил князь Штефан.
– Это все, государь. Конец доскажет само небо.
– Что стало с провидцем?
– Вернулся в свою пустыню. Никто больше не призывал его. А он по своей воле больше не спускался к людям. А над страной действительно пронеслись одно за другим бедствия, – столько, сколько было казней египетских.
– Жив ли еще старец?
– Нет, государь. С той поры минуло сорок лет. Но слышал я, что в той же глухомани обретается теперь его ученик.
– Он тоже ясновидец?
– Тоже. Такой уж дар у него, ибо избран господом. Уразумев все тайны и постигнув смысл жизни и смерти и ход небесных светил, он может заглянуть в будущее. Вот он и провидит.
– А ведомо ли тебе, где он обретается? Увидеть бы его.
– Государь, узнал я от твоего старого служителя Некифора Кэлимана, что отшельник жив, но открыть, где он живет, старшина не осмелился. Судя по словам двух его сынов, людей крепких духом, но не сильных разумом, можно напасть на его след в горной глуши под Кэлиманом, либо в пещере, искусно скрытой в теснинах Чахлэу. Если повелишь, государь, могу разведать место и путь к нему.
Князь махнул рукой у виска, словно хотел отогнать надоедливую муху. Некоторое время он стоял, нахмурив брови, потом очнулся.
– Ступай за мной, отец Амфилохие, – сказал он.
Монах закрыл молитвенник, но не погасил свечей. Господарь направился к креслу княжны Кяжны.
– Не ходи! – шепнула она, глядя на него расширенными от страха глазами. Затем, покинув свое кресло, преклонила колени перед иконой божьей матери.
Архимандрит последовал за князем. Штефан был в бархатной одежде, но не опоясан саблей. Шпоры его позвякивали на плитах галереи. Отроки, стоявшие у дверей часовни, подняли факелы, освещая путь. На дворе по-прежнему бушевала буря. Князь направился в гридницу, где принимал самых приближенных советников и где диктовал дьякам грамоты – по-латыни в Польшу и Трансильванию и на молдавском – пыркэлабам крепостей. В комнате был диван, покрытый коврами, а над ним на стене висело оружие. Кресло князя стояло у низкого столика черного дерева с перламутровыми инкрустациями. В стороне поставлены были столики для писцов. На восточной стене висел серебряный складень с лампадой. Этот складень, сработанный кафскими серебряниками и освященный игуменом Варлаамом в Зографской обители, сопровождал господаря в походах и на войсковых станах.
Войдя в свою тайную гридницу, князь остался стоять. Амфилохие Шендря прикрыл дверь. Шаги отроков затихли в отдалении. Стражи дважды ударили об пол древком пики в знак того, что они на своих местах.
– Ты говорил, святой отец, что мог бы разведать путь и место?
– Если ты повелишь, государь…
– Не велю, а прошу, – улыбнулся князь. – Ведь над подобными тайнами не властен человек.
– Я давно дожидаюсь этого часа, дабы сказать тебе, господарь, что, по стародавнему обычаю, ты сам должен отправиться туда.
– Кто же они, эти провидцы, отче?
– Никто не знает, государь. Судя по речи того старца, коего я увидел в юности, они жители наших гор. Говорил он тогда, как наши пастухи, но плавно и без суровости. Старые гуртоправы и хозяева отар, угоняющие раз в год овец на горные пастбища, должно быть, знают больше об этих схимниках, однако пуще смерти боятся говорить. Из слов старшины Некифора я понял, что старцы – княжеского рода. Одни в том роду стали князьями и воителями, другие сделались пустынниками.
– Они христиане, как и мы?
– Христиане, государь. Иначе и быть не может. Но ведома им и другая – древняя наука. Теперь я вспоминаю, что старец тот не приложился к руке митрополита и назвал его не так, как подобает.
– Как бы там ни было, отец Амфилохие, но после всего, что ты сказал, я должен увидеть его.
– Неизвестно, государь, можно ли заставить его говорить. Схимники порой бывают злы и строптивы. Хотел бы я порасспросить его кое о чем, чтобы читать мне мысли всех твоих сановников и бояр, и малых и великих.
– Вижу, ты оказался прав, святой отец Амфилохие. Что до меня, то всех, кто стоит рядом со мной и кто ест мой хлеб либо удостоен моей милости, я считал людьми верными и бесхитростными. Я открыл им свою душу, пригрел у сердца. А из них иные продали меня, как Иуда продал Христа.
– Я рад, государь, что в нужный час ты явил свой праведный гнев. Ты сам говорил, что смерду ложь всегда надо прощать. За воровство его наказать можно, но жизнь ему оставляют. Но если боярин, который сподобился всех радостей жизни, повинен в несправедливости, лукавстве и лжи, то карать его надо только мечом. Слушая тогда схимника, я понял, что повелителей народов ждет столь же суровое наказание, если они властвуют неправедно и не хранят чистоты душевной. Только суд над ними творит вседержитель, и меч его куда страшнее. Ты, государь, устанавливаешь на нашей земле законы во имя Христовой веры и потому не можешь позволить себе мягкосердия. Как не позволяешь себе слабости и в отношении родного сына.
Князь горько рассмеялся.
– Ты так думаешь, святой отец? А я частенько замечаю, что проявляю слабость – прощаю иные проступки Александру-водэ. Я вижу, отче, речь твоя нелицеприятна и резка. Уж не узнал ли ты еще что-нибудь о поведении княжича?
– Пока нет, государь. В Романе, куда ты изволил отправить его, у него стал добрым советчиком преосвященный владыка Тарасий. Или ты думаешь повести его к схимнику?
– Тот, кто читает мысли людей, тоже провидец, – улыбнулся господарь. – А ты, отче, полагаешь, что еще не настал для этого срок?
Амфилохие Шендря не решился ответить. Штефан печально вздохнул.
– Немало грехов и на моей душе, – начал он опять.
– Все в прошлом, государь.
– Я предал смерти родного брата моего отца.
– Тяжкой ошибкой было бы проявить нерешительность, государь. Все священники и монахи во всех обителях Молдовы молились, чтобы господь простил тебе эту казнь. Владыка Феоктист дал тебе отпущение. Угоден будет богу и строгий пост, который ты на себя наложил на девять лет – по пятницам, в день, когда казнен был Арон-водэ. Я все эти годы слезно взываю в своих молитвах к пресвятой богоматери, моля ее заступничества перед всевышним. Ты предстанешь пред вечным судной с чистой душою, государь.
Князь опустил голову:
– И все же я предстану со страхом и робостью, когда пробьет мой час. Уповаю, что вечный судия, восседающий на престоле своем в сиянии света и проникающий взором в души, словно сквозь прозрачный хрусталь, рассудит милостиво и скажет: «Плоть эта сотворена моим изволением, сердце мною взлелеяно. Это слуга мой Штефан, и грешил он во имя утверждения правды божьей в отчине и дедине своей. Он искоренял лихих разбойников, карал врагов, ускорял конец изменников. Все это он делал во славу божью, ради усиления верного мне воинства».
– Твои мысли о Страшном суде, государь, кажутся мне верными, – улыбнулся архимандрит.
– И все же надобно послушать тех, кто мудрее нас. Выведай место, отче. Я поеду к схимнику.
– Будь по-твоему, государь.
Князь заходил по горнице, от дверей к иконостасу. Потом остановился. И снова махнул рукой у виска, будто отгонял, как назойливых мух, сомнения и тревоги.
– Отец Амфилохие, – сказал он, – сегодняшнее знаменье повергло меня в великую тревогу. Спаси тебя бог за все, что ты рассказал мне, как истинный византийский наставник. Я воспрянул духом. А ведь сегодня я видел немало нахмуренных лбов и мутных глаз. Слушай, отче. Подлые нравы старых бояр подобны застарелым ранам: они с трудом исцеляются либо оставляют неизгладимые шрамы. Иногда я думаю, что надо все обновить. Нужен новый дом.
– Нужны молодые бояре и сановники, государь. Из тех, что выросли в верности тебе и страхе пред тобой. Вознося молодых, ты готовишь смелых воинов, и они пойдут вперед без оглядки. Ты и в этом преуспел, государь.
– Спасибо, друг, И все же исповедь моя не закончена. Ведомо тебе, что повинен я и в других прегрешениях, и будут они, словно всякая нечисть, вползать на чашу весов. Подлая плоть моя привержена вину и любострастию.
– Отпущен будет тебе этот грех, государь. За все твои высокие деяния. Ты человек, и все человеческое не чуждо тебе. Да и природа молдаван такова. Коли поразмыслить, так и эта грешная услада – от господа, в утешенье за вражду, окружающую людей, за горести и бури безвременья, за разбой, чинимый турками и татарами. Так пусть хоть вином да пригожими женщинами услаждаются, бедняги. Все бы ничего, кабы не лживость да несправедливость жителей сей страны. Оттого и хороши твои суровые установления: «Забавы прощаю, ложь караю». Ты это верно сказал, государь, и многие прислушались к твоим словам. Но вот старикам показалось, что ты слишком туго натянул поводья. Старого коня учить – что мертвого лечить. А молодой слушается поводьев.
Князь уселся наконец в кресло, ища отдыха скорее для души, нежели для тела. Прищурившись, Амфилохие внимательно разглядывал его, как смотрят на больного, только что перенесшего приступ лихорадки.
– Вели, государь, готовить свадебный поезд. С божьей помощью царевна Мария явится в срок. Она прибудет четырнадцатого сентября, в день твоего рождения.
– Ты полагаешь, отче, что она не опоздает? И ждешь ее с великим нетерпением? – улыбнулся князь.
– Не опоздает, государь. В эту пору вещая птица алкион выводит птенцов в морских скалах, и бурям пути заказаны. Все мы желаем иметь княгиню царского рода. Ее приданое – не пустынные скалы Мангупа, а Царьград.
Князь задумчиво смотрел на складень, висевший на стене.
– А прочие дела покамест отложи, государь, – настаивал монах.
– Какие дела?
– В сентябре семнадцатого дня в Васлуе становятся станом полки. А неделю спустя в Бырладе собираются конные полки из Нижней Молдовы.
– То другая свадьба, отец Амфилохие, я готовлю ее четырнадцать лот. Ее откладывать нельзя. Подай мне мой кубок. И прошу тебя, будь мне товарищем, добрый и верный родич мой. Я вижу, дождь все льет и льет. Стало быть, в этот вечер все жители Молдовы радуются и веселятся.
