Текст книги "Братья Ждер"
Автор книги: Михаил Садовяну
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)
– Вот и весь разговор, – закончил Георге Ботезату. – Отведал и я этого самого пива, и, скажу прямо, не понравилось мне оно. У меня остался на языке горький привкус, как и у моих господ, когда они услышали ответ ляшского вельможи. Старый служитель пана каштеляна, потчевавшим меня пивом, поведал мне, что в коломыйском поместье побывал молодой боярин с красиво одетыми служителями и с каретой, где, как он говорил смеясь, хранился драгоценный клад. Пока шел этот разговор, постельничий Симион не проронил ни слова. Я так понимал, что он охотнее бы обнажил саблю, чем тратить попусту слова.
А когда я передал ему то, что услышал от старого слуги, он посветлел. «Стало быть, – сказал он, – Никулэеш Албу поехал дальше тем же путем, по которому следуем и мы».
Выехали мы из Коломыи, оставив кое-кого из людей – разведать новости. В пути все было спокойно. Доехали до Галича. Там каштеляном хворый папский церковник. Принял он отца архимандрита, развернул грамоту господаря Штефана и дважды прочитал ее. Затем улыбнулся отцу архимандриту и сказал:
– Весьма похвален приказ господаря: не сметь нам поступить по-иному. Сказать по правде, преподобный отец архимандрит, мне по душе эти слова. Грамота, как всякое письмо, лишь сообщает о событии. А вот это последнее предупреждение мне по нраву. Жалею, что хвораю, а не то сел бы в рыдван п поехал бы ко двору его величества посмотреть, какие глаза сделает король, услыхав подобные слова.
– Отчего они кажутся тебе, святой отец, такими странными? – смиренно спросил отец архимандрит.
– Хочешь знать отчего?
– Хочу, снятой отец.
– Тогда скажу. Давно слежу я за делами и словами вашего молдавского князя. Это слова мудрого человека. А по делам его виден муж, коему небо ниспослало дар повелителя. Войны его с королем Матяшем и Мамак-ханом были коротки, но сокрушительны. И еще узнали мы, истинно верующие во Христа, что князь готовится обрушить молнию на измаильтян. Как тут не печалиться, что короли наши не спешат поднять меч за веру? И вот, когда подобный муж и князь пишет такие слова, то они немалое значение имеют. Должно быть, много у вас обид накопилось. О некоторых мы тоже знаем. Да, много обид накопилось, и это не пустая угроза.
– Наш государь желает мира, – ответил отец архимандрит.
– Знаю. И мы стоим за мир. Оттого и хочу я послать грамоту королю в Краков, посоветовать ему оставить увеселения и прислушаться к тому, что делается в Молдове.
– А не смог бы ты, святой отец, выдать нам беглеца?
– И выдал бы его, отец архимандрит. Но он не у меня. Через Галич он не проезжал. Скрывается, должно быть, в другом месте, у других молдавских беглецов. От всего сердца желаю вам открыть это место. Дабы скорее случилось то, на что я уповаю. Тогда и другие венценосцы зашевелятся. Уверяю тебя, брат мой во Христе, что это не короли, не императоры, а сонные бабы.
Белокурый высохший католический священник притянул к себе отца архимандрита и облобызал его. Потом закрыл глаза, сдерживая нахлынувшие слезы.
Очень удивился постельничий Симион, узнав, о чем говорили святые отцы. Я и не могу передать в точности их беседу. Вот отец архимандрит, тот доподлинно все поведал своим тихим и кротким голосом. Затем повелел нам торопиться.
От Галича мы следовали вверх по Днестру. Два раза останавливались на один день и расспрашивали людей. Потом, проехав Комарну, поворотили прямо на Львов. Там в городе Львове нашли мы брата ваших милостей Дэмиана в его доме, за торговыми хлопотами. Рассказывали слуги Дэмиана Черного, что у него столько лавок и денег, что ничего, кроме здоровья, ему не нужно. Был бы лишь здоров, – тогда греби золото лопатой. Да видать, золотом сыт не будешь, смеялись слуги, оттого-то Дэмиан Черный решил жениться.
Несколько лет тому назад прочили ему в невесты дочь немца, советника львовской ратуши. Приданое у нее было большое, красоты же маловато. Так что Дэмиан раздумал. А тут случилось так, что в Крыму умер от холеры сын старосты львовских купцов. И вдова его проплакала столько, сколько не плакала ни одна вдова на свете. Сидит, пересчитывает деньги и наряды, а слезы в три ручья. И молода она и пригожа. Что же оставалось ей, неутешной вдовице? Принять постриг. Будучи малороссиянкой и веры православной, решила она постричься в монастыре святой Федоры, Киевской лавры, что на берегу Днепра. И в то самое время, как она готовила себе иноческое приданое, пожаловал к ней по своим торговым делам Дэмиан Черный. Увидел, что женщина роняет слезы, спросил, отчего она плачет, осмотрелся, потом посоветовал ей бросить слезы, ибо молодость коротка и только раз дана человеку. От этих слов сразу высохли слезы пани Теодоры. Теперь она готовится к свадьбе. Только прежде всего, по обычаю, твой брат велел готовить обоз: хочет отвезти невесту в Молдову и показать ее боярыне Илисафте. И еще велел он собрать целый воз подарков и всякого добра, чтобы слаще было боярыне-свекрови знакомство с невесткой.
Прибыли мы на место, и братья с отцом архимандритом держали меж собой совет. И тогда честной Дэмиан сказал:
– Вижу, дело у вас спешное. Мое тоже не терпит отлагательства. Так что поедем в Молдову вместе. А пока велите распрячь коней: они отдохнут, а мы оглядимся и посмотрим, что тут происходит. Позвать сюда моего верного Иосипа.
Тут же явился Иосип. Радостный – думал, что по пути завернет к родителям своим в Нимирчень.
– Добрые новости, Иосип, – сказал ему Дэмиан. – Ехать не придется ни сегодня, ни завтра, да, возможно, и не через десять дней. Однако ты не бей себя кулаком по голове, не рви на себе волосы. Хочешь, чтобы мы отправились пораньше, тогда навостри уши и слушай, что я тебе прикажу. У моего батяни Симиона случилась пропажа.
– Что за пропажа, господин?
– Уронил он иголку в воз сена, и надо нам ее непременно найти.
– А какая она, эта иголка, господин? И какие у нее глаза?
– Вижу, человек ты мудрый, Иосип. Таким ты был всегда. Иголка эта – княжна Марушка, дочь боярина Яцко.
– То золотая иголка. Ее найти легче.
– Верно сказано. Эта золотая иголка – княжна Марушка боярина Яцко Худича. И похитил ее и увел в ляшскую землю боярин князя Штефана по имени Никулэеш Албу.
– А было на то согласие девушки или нет?
– Судя по твоему вопросу, Иосип, – ответил купец Дэмиан, – не такая уж ты умная голова, как я полагал. Будь на то согласие девушки, к чему бы скакать батяне Симиону в чужую сторону? Что родители девушки подняли шум, это еще ничего не значит. Но до того как ее увели, девушка успела кое-что шепнуть моему брату. Так что слушай и мотай на ус. Как известно, Никулэеш Албу доводится племянником логофэту Миху. Еще известно, что Никулэеш Албу сделал привал в городе Коломые. Он был с крытым возком и служителями. Потом поехал дальше, но куда, не удалось узнать, хотя слуги постельничего расспрашивали множество людей и обшарили всю окрестность. И все же такой воз сена не мог пропасть. Надо найти его. Искать же следует начиная отсюда, изо Львова, от дома логофэта Миху. Пошли своих людей разведать, позови и тех казаков, что иногда служат логофэту. Твое дело – узнать только, где остановился житничер Никулэеш. Как только ты это узнаешь, запряжем коней и с божьего соизволения поедем к боярыне Илисафте, прихватив по пути еще одного жениха с невестой. Ну как, навострил уши?
– Вовсю.
– Понял, что к чему?
– Понял, господин.
– Тогда сперва загляни на Королевскую улицу и извести пани Теодору, что я сейчас же приеду к ней с братом Симионом и преподобным архимандритом Амфилохие. Скажи, чтобы сняла дорожную кацавейку – сегодня мы не уедем. Задержка вышла, пусть радуется гостям, которых я везу к ней.
Так и было сделано. Иосип Нимирченский мгновенно исчез: нашел в десяти местах своих людей и погнал их в разные стороны, потом передал весть пани Теодоре. Затем, усевшись на коня, умчался и пропал на целых два дня.
Дэмиан Черный повел отца архимандрита и постельничего на Королевскую улицу.
Там в двухъярусном доме ждала их красивая, статная и смуглая женщина. Дэмиан в нескольких словах пояснил своей избраннице причину задержки, от которой тяжко страдает его душа: невозможно тронуться в путь, пока не утешится горестное сердце его брата.
– А как же иначе! – вскричала пани Теодора. – Никуда мы не поедем, пока не отыщется невеста его милости. Скажи мне, очень она тебе мила?
– Очень, – признался постельничий.
– Так вот почему ты такой невеселый и ходишь как в воду опущенный! Я сейчас же отправлюсь к Трофиму в Еврейскую слободу, пусть льет в воду расплавленный свинец и раскроет тайну; а то схожу к отцу Поликарпу, что служит во храме введения, чтобы он погадал мне по «Деяниям Апостолов», прочтя то место, куда я ткну пальцем. Да хоть бы пришлось спознаться с ворожеями и потратить десять золотых, все равно помогу тебе.
Произнеся эти слова, пани Теодора обняла постельничего Симиона и поцеловала его в обе щеки.
– У этой вдовы, господин, – продолжал татарин, – золотое сердце, и очень она пригожа. И будет еще того пригожей, когда малость прибавит дородства. Думаю, боярыне Илисафте она придется по душе. Сперва обнимутся и засмеются, потом начнут лить слезы, думая о счастье твоего брата Дэмиана.
«Сдается мне, – думал Ионуц, – что братец Дэмиан взвалил на себя тяжелую ношу».
– А теперь, – сказал он служителю, – передай последнюю весть изо Львова.
– Весть такая, господин, – ответил вполголоса Ботезату, осторожно оглядываясь. – Велено тебе идти не дальше одного перегона от города Коломыи. Есть там сельцо по названию Слоним. Там и ждите. Не более чем через три дня приедет с вестью Иосип. Уже известно, что Никулэеш Албу сделал где-то остановку. Никто не знает еще толком, по какой причине и где именно. Об этом уже передали логофэту Миху. Но до сих пор Миху еще не тронулся с места. Сказывают, он собирается послать туда человека. А может, и сам выберется. Так что мы должны быть наготове Мне же велено, прихватив одного из твоих людей, скакать без роздыха до известного нам места на Черемуше-реке, в Стежары, и стан гетмана Петру. Передам ему нужные повеления и вернусь обратно с твоим человеком в Слоним. Как только все будет готово и откроется, где скрывается житничер, мы оба вернемся к гетману. Один из нас остановится на полпути. Другой поспешит что есть силы в стан гетмана. Так велено было во Львове. А теперь дозволь мне, господин, погреться, высушить у огня одежду и поспать. Больше ничего мне на этом свете не нужно – ни еды, ни вина.
ГЛАВА XIII
Однажды ночью свершилось чудо
Ионуц Ждер долго сидел у костра, погруженный в раздумье. Наконец он заметил, что Онофрей и Самойлэ дважды прошли мимо него. Они мялись, хотели что-то сказать – и не смели. Знали, что если уж молодой боярин погрузился в думы, то словно канул в мир иной: ничего, кроме видений, для него не существует. А окликнешь его, – вздрагивает и удивленно озирается.
– Что случилось? – спросил Ждер.
– Еда давно готова, – сказал густым басом Онофрей. – Не худо бы тебе, боярин, воротиться в мир земной. А то там, где ты теперь, нет ни еды, ни питья. Да и татарин хорош! Гляди, свалился у огня и спит непробудным сном.
Ждер потянулся, подняв руки над головой. В лицо ему ударили холодное дыхание ветра и колкие ледяные иглы.
– Разыгрывается непогода, – заметил он, выходя из-под навеса.
– Эге-ге! – подбоченился Онофрей. – Теперь держись. К завтрашнему дню весь мир переменится.
Северный ветер, беснуясь, взметывал серые вихри, стремительно катил по земле целые облака снега и ледяных игл. На жухлую траву ложилась первая снежная пелена.
– Нехорошо получается, – пробормотал Ждер.
Самойлэ удивился.
– Отчего же? Такова господня воля. А человек зимой чует в себе больше силы и ест за троих.
– Это ты верно заметил, – улыбнулся Ждер. – Только теперь вместо того, чтобы завалиться спать в зипунах под навесами, придется нам снять телеги с колес и поставить их па полозья. А коней надо подковать на передние ноги. Как только утихнет метель, землю прихватит морозом. А нам нельзя мешкать. Велено ехать дальше.
Онофрей поскреб висок.
– Далеко ли? Сколько времени?
– До места, которое я укажу. А там остановимся и достанем из-под поклажи сабли.
– Что ж, побьем, кого надо, а потом домой. Скоро идти на медведей и кабанов, старику же теперь без нас не управиться.
Прошло не больше часа, пока они ели на мельнице, но за это время окрестности преобразились. Пруд чернел в белой оправе. Позади хат росли сугробы. Тучи теснились, сотрясаясь, точно громадные сита, а под ними бесновался студеными вихрями ветер, развеивая снежную пыль. Откуда-то показались малиновки и щеглы п принялись усердно расклевывать коробочки семян на высоких кустах чертополоха. С полей и из шумных зарослей камыша проносились прыжками зайцы, искавшие укрытия в яру на околице села. Свет еще больше померк. Казалось, мельница ежится, жалобно стонет и под вопли ветра, завывавшего на чердаке, роняет с водяных колес слезы вперемежку с мокрым снегом.
Служители вышли к телегам, и кузнецы разожгли угли, готовясь подковать коней. Мельник Онисифор с удивлением наблюдал за этими приготовлениями.
Не раз проходили этой дорогой гурты быков из Молдовы, направлявшиеся в неметчину, не раз делали они привал на мельнице. Купцы располагались поудобнее и заводили всякие разговоры, слуги заваливались спать под навесами. А если случалось – как часто бывает, – что нападали волки или разбойники, все вскакивали, суетились и не знали, что предпринять. С волками, конечно, управлялись легче, чем с лихими людьми. Тут сами быки выходили на простор и защищались от зверей, в ярости роя землю копытами и разбрасывая снег рогами. А когда из глухих степей налетали казаки – мастера таких набегов, то одни из них выгоняли копьями гурты из загонов, а другие бросались рубить купцов. Загонщики разбегались от греха подальше, спасая свою жизнь, словно бог весть какую драгоценность. Хотя ей-то, горемычной, красная цена – три гроша. Один отдают при рождении, второй при переходе в мир иной. На всю жизнь только и остается, что один-единственный грош…
А у этого купчика и его хлопцев – невиданные повадки. Ставят телеги на полозья и подковывают коней. И откуда их тут взялось такое множество? Поначалу как будто было меньше. На три гурта, по пятьдесят быков каждый, полагается не больше десяти гуртовщиков. Три хлопца на гурт, гуртоправ – десятый. Их же в три раза больше. И, видать, люди не робкого десятка. Но все же, если узнает о гуртах некий Григорий Гоголя, так хотя эти гуртовщики и не из пугливых, а придется им покориться. Гоголя всем разбойникам разбойник – и завел он себе привычку брать пошлину с проходящих гуртов, отделяя, как положено, добрую долю паромщикам и своим дружкам мельникам. Только не всегда застанешь его на месте. Дела у него по всему свету. А уж коли не застанешь Гоголю, так напрасно потрудится гонец. Без атамана вряд ли ватага управится с этими хлопцами.
Ионуц неожиданно вырос рядом. Оглядев со всех сторон мельника, он заговорил с ним. Старик вздрогнул, хотя голос купца звучал ласково.
– Должно быть, тебе нравится все, что ты видишь, дед Онисифор. Очень уж приглядываешься.
– Нравится, отчего же. Сразу видать, что люди вы бывалые. Да стоило ли нынче столько трудов принимать, вьюга-то продлится не меньше трех суток.
– А мы послезавтра, дедушка, будем далеко отсюда.
– Как же так? Неужто вы не православные? Неужто не положено вам отдыхать?
– Положено. И мы даже любим отдохнуть. И в спасителя, господа нашего, веруем.
– Ну вот и отдохните, покуда метет. В деревне есть и шинок.
– Ну, коли в деревне найдется шинок, нас три дня отсюда не сдвинешь. Таких бражников, как в Молдове, не видывали даже в Польше.
– А я слышал, что там больше прикладываются к виноградному вину.
– Не беспокойся, дед Онисифор. Мы пьем, что найдем. Водичкой и то не брезгуем.
Мельник весело подивился нраву таких гостей, которые не знают порядка, установленного самим творцом небесным. Летом человек сбрасывает с себя лишнюю одежду и трудится в поле. Зимой спит на ночи, накрывшись кожухом. Порой слезет с печи, выйдет на порог, понюхает воздух, чтоб узнать, откуда дует ветер, и идет либо на мельницу, либо в шинок. Разве годится ломать порядок, когда сам господь его установил? Только вот такие купчишки, как этот, своевольничают и скачут в снежную бурю. Не зря господь и посылает против них умных людей.
Внезапно настала ночь – пособница разбушевавшейся стихии. Под навесами и у загонов по-прежнему горели костры. Некоторые служители стояли на страже, шептались меж собой. Другие, закоченев от промозглой сырости, спали у костров.
«Тоже чудно, – рассуждал про себя старый мельник. – Выставили караул! А у караульных-то пики! Стоят по двое, а когда возвращаются к огню, в караул становятся другие».
Много позднее, после второй стражи, испуганно закукарекал из-под полога кибитки дозорный петух Ионуца. Маленький Ждер, лежавший у огня, проснулся, поднял голову с седла, служившего ему подушкой. Петух пропел шесть раз, словно сам дичился своему голосу. Затем внезапно пропел в седьмой, – протяжно, чтобы слышно было на том свете! Земные петухи слышат голоса петухов подземного царства и своим пением сообщают, какой знак им подали. Иначе откуда им знать часы? Они же не врачеватели и не грамотеи-книжники.
Ждер прислушался к седьмому кукареканью, звучавшему особенно сердито. Петух, умолкнув, съежился на своей жердочке и опустил гребешок.
– Как ты думаешь, Онофрей? К чему это он в седьмой раз пропел?
– Что тут думать, боярин? Ничего я не думаю. Другие пропоют, он отзывается. А нам, стало быть, надо идти да посмотреть, что поделывает скотина.
– Разве ты не слышал, как он сердито пропел? Словно говорил: «Хватит! Слыхал! Все понятно!»
– Что ж он там может слышать и понимать? Будь он заколдован – иное дело. А так – петух, как все петухи.
Самойлэ рассмеялся своим словам. Рассмеялся и Онофрей.
– Чему вы так радуетесь, любезные мои Круши-Камень и Ломай-Дерево? Этого петуха подарила мне конюшиха Илисафта. Петух не обычный. Он крикнул, что хватит, дескать, все понял, потому что в полночной стороне в подземном царстве метель утихла в своей ледяной пещере. Прислушайтесь. В вышине-то уж не так гудит. К утру совсем утихнет. И снег перестанет. А коли прояснится, ударит мороз.
На заре никто уже не сомневался, что сизый петух с высоким гребешком и пышным хвостом – истинный чародей.
На востоке открылись рубиновые ворота. Над ними скользил по зеленоватому, точно лед, небосклону яркий огонек, именуемый утренней звездой. Ветер утих. Сколько хватал глаз, вокруг тянулись белые просторы. Над водой простирался серебряный мост. Все звуки льнули к земле – полновластным хозяином был лютый мороз. За короткий срок, сколько нужно, чтобы выспаться, свершилось чудо. Ионуц вышел на простор и устремил глаза на этот новый мир, над которым порхали розовые хлопья снега.
– Крикните людям, чтобы встали и запрягли лошадей, – велел он караульным. – А другие пусть выводят быков из загонов.
Действительно, все говорило о том, что надо торопиться. В Молдове – да и на Украине – настает время года, когда вышние силы возводят такие дороги и мосты, каких свет не видывал. Жители, зная это, считают излишним самим заниматься таким строительством. Сидят и ждут чуда. И правильно поступают, как истинные богобоязненные христиане. Такого дня дождался и Ионуц. Следовательно, надо было без промедления двинуться к Коломые.
Он тут же погнал Ботезату и другого служителя к рубежу на Черемуше и сам тронулся в путь, чем немало удивил деда Онисифора.
В те времена к западу от Галича, не далее дня пути, стоял городок Волчинец. Городок этот и некоторые селения в других областях Польши вместе с землями и замками составляли когда-то приданое княжны Марии, свояченицы короля Владислава.
Княгиня Мария была замужем за Илие-водэ, старшим сыном Александру-водэ Старого. Как известно, этого Илие-водэ схватил в Сучаве и ослепил любезный брат его Штефан. Оставшись вдовой, княгиня Мария поселилась в Волчинце и получила помощь от польского короля и высокородных шляхтичей, дабы вернуть молдавский престол ее сыновьям Александру и Роману, И случилось так в те лихие годы, что Александру убил Штефана, затем и сам погиб от руки другого. Немалое время спустя погиб и Роман-водэ. И осталась в Волчинце одна княгиня Мария – лить горькие слезы. Вскоре она приняла постриг и закончила жизнь в монастыре. В волчинецкой усадьбе на восточной стене большой гостиной залы сохранился только портрет ее в траурной одежде. На западной стене в золоченых рамах висели портреты Илие-водэ и по обе его стороны – сыновей: Александру и Романа. Горемычная княгиня глядела на них из небытия, и в глазах ее, казалось, застыли слезы неутешной печали.
Король оставил городок в дар Петру Арону-водэ, когда тот после воцарения Штефана-водэ сбежал в ляшскую землю. Затем Петру Арон скрылся в Трансильвании, но меч Штефана настиг его там и отсек ему голову – то было возмездие за убиение князя Богдана. После этого король Казимир передал городок логофэту Миху.
Этим и было известно местечко Волчинец. Да еще тем, что оно некогда сгорело дотла, подожженное татарами-крымчаками. А затем вторично сгорело, лет десять тому назад, когда сюда ворвались конники князя Штефана, искавшие беглеца Арона. Но во второй раз усадьба не пострадала. А Петру Арон ускакал в одном исподнем по направлению к крепости Перемышль. Конники Штефана, дойдя до крепости, постучали палицами в ворота. Много довелось вынести торговым людям оба раза. Но теперь купцы-евреи снова строят лавки и получают добрую прибыль от крестьян ближних сел.
Управителем в волчинецкой усадьбе оставался верный слуга княгини Марии. То был молдаванин из кырлигэтурской земли по имени Глигоре Мустя. Ему уже шел семьдесят третий год, и он совсем оглох.
Управитель слушал с превеликим вниманием, что втолковывал ему житничер Никулэеш Албу, но не очень-то понимал, о чем идет речь, и отвечал тихо, почти шепотом, то и дело поводя указательным пальцем правой руки перед лицом гостя.
– Ну что говорит нынче наша княжна? – спросил Никулэеш с притворной веселостью в голосе.
– Какая новость? Никаких новостей не передавали, – шепнул старый Мустя, поводя пальцем.
– Я спрашиваю про княжну. Что говорит княжна? – прокричал снова житничер свой вопрос в самое ухо управителя.
– Ага! Ничего не говорит.
– Утихомирилась?
– Не слышу.
– Я спрашиваю, утихомирилась ли?
– Как будто. Поначалу была страсть как сердита. А теперь глядит на образа и что-то шепчет.
Княжну Марушку устроили в зале, где висели портреты. Она терпела около себя одну лишь бабку Ирину. Сидя в кресле возле портрета княгини Марии, она тоже оплакивала усопших воевод. Затем, тихонько смеясь, показывала им язык.
Бабка Ирина окружала ее ласковыми заботами и пуще всего развлекала болтовней. Именно бабка была первой добычей Никулэеша Албу. Подъехав к ее домику на окраине Сучавы, он бросил ее в свой рыдван и увез, приказав молчать под страхом смерти. Бабка Ирина больше удивилась, чем устрашилась. Четырежды овдовев, она не ждала, что найдется еще человек, которому захочется разделить судьбу ее мужей. Только после заварухи у Рэдэуцкой заставы, где было столько шума и такое кровопролитие, она поняла, что легкий рыдван шестериком был предназначен для другой. Вскоре рядом с ней очутилась княжна Марушка; руки у нее были связаны назади шелковой веревкой, ноги обернуты мешком.
– Что это такое? – испуганно воскликнула бабка Ирина, но Марушка не могла ответить – во рту у нее был кляп.
Рыдван, в котором сидела бабка Ирина и княжна, быстро покатил по дороге. По обе стороны скакали вооруженные всадники. Среди них – Никулэеш Албу, статный боярин, известный надменным нравом. Бабка хорошо знала его. Никулэеш скакал с той стороны, где сидела Марушка. Иногда, низко склонившись, он пытался заглянуть в глубину рыдвана. Княжна лежала, согнувшись в три погибели, еле различимая среди подушек. Большую часть сиденья занимала бабка, – когда она где-нибудь усаживалась, то словно раздавалась вширь.
«Стало быть, – соображала бабка, – тут всего-навсего умыкнули девушку…»
В селах такие случаи были не в редкость. Дочерям простолюдинов нравится, чтоб их увозили. Сперва противятся, льют слезы, а потом радуются. Таков обычай, и увозят девушек с их же согласия. Бывает, конечно, что похитит красавицу парень, который ей не по сердцу. А все же делать нечего: приходится покориться похитителю, раз он сумел завладеть добычей. Родичам же только и остается, что собраться и договориться о свадьбе.
Высокородных девиц умыкают реже. В добрые старые времена бояре тоже придерживались древнего обычая. Но с той поры, как укрепилась власть бояр, они изволят сами выбирать мужей для своих дочерей. А при Штефане похищение княжны могло дорого стоить похитителю.
Смерды отделывались уплатой пени, бояре – платились головой. Власти были милостивы к простому люду: пени шли в казну, на пользу князя. Бояре, свободные от денежных повинностей, должны были отвечать только своей жизнью.
Пока рыдван мчался сквозь тьму, бабка обдумывала и взвешивала совершившееся событие. Она была уверена, что похищение совершено с согласия княжны, чтобы сломить сопротивление старого упрямца Яцко Худича. Ужо придется скупердяю отпереть сундуки. У кого дочь, у того и покой прочь. А супротив лукавой дивчины сам владыка митрополит ничего не может сделать.
– Милая боярышня, – ласково вздохнула бабка Ирина. – Такие дела скоро делаются. Меня тоже увел первый мой супруг, Сапду Ринтя. Дай вытащу кляп, отдышишься.
Как только она это сделала, княжна дважды глубоко вздохнула, чтоб набрать побольше сил, и тут же, забившись всем телом, начала вопить во всю мочь, будто ее резали.
Рыдван остановился. Кони сгрудились и смешались. Никулэеш Албу соскочил на землю и сунул голову в рыдван, пытаясь понять, что произошло.
Княжна завопила еще сильнее.
– Что случилось?
– Я освободила ей рот, – невинно призналась бабка, – чтобы узнать, рада ли она тому, что случилось. Я-то, когда меня выкрали, немало радовалась. Так чего же она вопит?
– Ты, бабка, смотри не задавай никаких вопросов! – сурово проговорил житничер.
– Зачем же ты тогда увез меня, боярин Никулэеш? – жалобно спросила она. – К чему впутал меня в такую беду?
– Значит, так нужно было, бабка. Для пользы дела!
– Уж лучше бы ты не трогал меня, мой батюшка, оставил бы в моей бедности. Опасное дело ты затеял.
Княжна завопила в третий раз.
– Напрасно ты надрываешься, княжна, – мягко проговорил, склонившись над ней, Никулэеш Албу. – Места здесь глухие, ни одна душа не услышит. Только голос надорвешь и меня опечалишь.
– Уйди, постылый! – прохрипела в отчаянии девушка.
– Тогда придется опять заткнуть тебе рот кляпом.
– Оставь меня! Оставь! Прочь с глаз моих! Я наложу на себя руки.
– Не делай этого, княжна Марушка. Ты теперь мое единственное достояние на свете. Один я остался, осиротел. И приятелей у меня не стало. Любовь моя к тебе – одна моя утеха. Без нее жизнь мне не мила. Заткнуть тебе рот?
– Заткни.
– Нет, я уж лучше не стану этого делать, а ты сиди тихонько, спокойно, будь умницей, – увещевал ее он, как малое дитя.
Она внезапно попыталась укусить его за палец. Житничер испуганно отдернул руку, потом рассмеялся.
– Вижу, ты скоро успокоишься. Едем. Привалов делать не будем. В трех местах ждут нас сменные кони. А на той стороне пересядем в ляшскую карету.
Княжна Марушка гневно повернулась к нему:
– Все равно тебя нагонят служители моего отца.
– Этого я не боюсь. У нас свежие кони. Боярин Яцко больше не властен надо мной.
– Тебя настигнут воины господаря.
– Пока они доедут до рубежа мы будем на той стороне.
Княжна опять гневно вскрикнула, забилась, оглашая окрестности криками. Затем, отдышавшись, сказала спокойнее:
– Другие схватят тебя. Они не оставят меня в твоих руках. Найдут, где угодно.
– Не о том моя печаль, – засмеялся Никулэеш Албу. – Меня больше заботит, чтобы ты утихомирилась. Да чтобы тебе не захворать. Оттого-то я и прихватил бабку Ирину. Пусть уговаривает тебя. Пусть удержит, коли будет такая надобность. А станет тебе дурно, – сохрани господь! – пусть обнимет тебя и поможет. Разумная женщина должна знать житейские дела и как ей надо поступать. Тем более что плату она получит полновесными золотыми свежей чеканки.
Албу повернулся к кучеру.
– Гони вперед, нигде не останавливайся. А услышишь крики в рыдване, гикни погромче, чтобы заглушить голос ее милости. Завтра мы должны быть на той стороне. На первом же привале в ляшских пределах перекреститесь и подставьте шапки, чтоб я их наполнил талерами.
Кучер дернул вожжи. Верховые пришпорили коней, хлопнули бичами. Рыдван затрясся и двинулся с грохотом, покачиваясь на ремнях.
– Да что же это такое, матушки мои! – крикнула бабка Ирина. – Что ты так бьешься? Эдак, глядишь, и затошнить может. Надорвешься.
Княжна с ненавистью повернулась к бабке.
– Как ты смеешь так говорить со мной, когда ты заодно с этим злодеем?
– Я? Заодно со злодеем? Матушки мои, да видано ли такое дело? Разве ты сама не слышала своими ушами, голубушка, что Никулэеш Албу только теперь сказал мне, зачем он среди ночи поднял меня и швырнул точно мешок в свой рыдван? А я– то сдуру подумала, что увозят меня совсем по другой причине, решила было, что времечко мое не прошло, и ждала витязя, который просунет в рыдван руку и обнимет меня… А смеяться тут нечему, матушка моя…
– Я и не смеюсь.
– Будто я не видела, как у тебя сверкнули в темноте зубки… Хотя как тут не смеяться! По другим красоткам вздыхает нынешняя молодежь. Эх-эх! Было время, цвела моя красота. А теперь ничего не осталось. Была я молодица хоть куда и четырех мужей имела. Гляжу я на житничера – вылитый мой первый муженек. Двенадцать лет жили мы с ним. И только у моих ног он лежал и в глаза мне глядел. Не совру, коли скажу, что от любви ко мне и засох, сердешный. Засох и был таков. Проплакала я немало, а потом как вышла на люди, тут же и объявился второй муженек – Кристя Мэнэилэ. И жили мы счастливо с ним еще двенадцать лет. Правда, бывало, иногда и поколотит меня, потому как любил и больно ревновал. А после него нашлись и другие ворничелы [53]53
Ворничел – мелкий судейский чиновник.
[Закрыть]. Местом моего счастья был город Дорохой, где правил и творил суд великий ворник Верхней Молдовы и где в большом почете ворничелы. Так что нашлось еще двое ворничелов – Иордаке Бузэ и Строя Мунтяну, с которыми я прожила четырнадцать лет – по семи лет с каждым. И все они худели и сохли в свое время от великой страсти ко мне. И уходили в землю. Все развеялось как дым. Так что уж я знаю их хорошо!
Кого их?
– Да всех их – подобных житничеру. Уж я – то умела управляться с ними. И ты, голубушка моя, поступай так же, – будет тебе хорошо. Дай вытру тебе глазки. И не вопи так, деточка, а то с голосу спадешь. Мне нравится, как ты противишься, хоть он и люб тебе.
