Текст книги "К долинам, покоем объятым (сборник)"

Автор книги: Михаил Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Мы сидим в дегустационном погребке завода, выпускающего знаменитую карловарскую бехеревку – ту самую сладковато-горьковатую, крепкую, золотистую, с присущим только ей, единственным на земле острым, травяным, лекарственным запахом и вкусом… Этот ликер бывает и у нас – в не похожих ни на какую другую посуду плоских зеленых, разделенных формовкой на три части флягах, на красно-синей этикетке – «Карлсбад – Бехер – ликер». Берут его – кстати, в наших магазинах он гораздо дешевле, чем на месте своего приготовления, правда, давненько не видно ликера, – истинные ценители и для употребления, в тех целях, которые и имелись в виду при зарождении его производства карловарским аптекарем Йозефом Бехером почти два века назад…

Сначала нас поводили по цехам, где всюду стоит этот сладковато-травяной хмельной дух, мы прошли сквозь лабиринты труб, под огромными дубовыми бочками, в которых идет таинственное созревание, как хотите, но все-таки знахарского снадобья, если верить истории, которой занимает нас уже здесь, в погребке, Ладислав Отцовски, ветеран и патриот завода, седоглавый, но крепкий человек, сохранивший кроме внешних признаков молодости оптимизм и юмор, присущие нестарящимся натурам.

И что особенно поразило в нем… Очевидно же, что мы – всего лишь «очередные» в потоке охраняемых туристическим полисом зевак, безусловно не мыслящих посещение Карловых Вар без визита на завод, продукция которого увенчана золотыми медалями на международных конкурсах. Казалось бы, можно посочувствовать Ладиславу, как мы поняли, уже пенсионеру, общественному гиду, вынужденному облекать в кружева красноречия то, о чем он рассказывает каждый божий день… Но нет, нет, волнение его неподдельно, энтузиазм не наигран – так сыграть нельзя! – и ты понимаешь, как все дорого ему самому, сколь святы для него устои, на которых стоит нынешняя новь.

Традиции, традиции, традиции… Долгое время в Карловых Варах насчитывалось двенадцать источников минеральной воды. Бехеревку окрестили «тринадцатым». И весьма логично: лечащие свойства ликера – при соответствующей, вестимо, дозировке! – признаются и ныне: впрямь целебный источник, весело венчающий догмы медицины… Но пробился же – напротив Колоннады – еще один, настоящий, и, стало быть, как ни считай – тринадцатый! Да, но традиция! Одинокий, средь открытого асфальта, фонтанчик назвали источником князя Вацлава, но прибавили цифру – II. То есть все же второй после… бехеревки.

А бехеревка-то началась, оказывается, с англичанина, доктора Фробрига, владевшего секретами чар, производящих на человека некоторыми травами: он-то и изготовил смесь, которой, по всей видимости, небезуспешно пользовал и карловарцев, и приезжавших на воды гостей. У Йозефа Бехера рецепт желудочной «горькой» оказался в награду за терпимость к чужеземной конкуренции, и рецепт этот, хранимый за семью печатями последующими продолжателями налаженного Бехером производства, дошел до наших дней, правда, чуть было не став жертвой жесточайшей профессиональной конспирации. Последний преемник Йозефа Бехера погиб во вторую мировую войну, унеся с собой тайну остановленного же войной приготовления ликера. Пожелтевший от времени листок, на котором были изложены состав и пропорции лекарственных трав, и не только трав, но и каких-то привозимых издалека плодов диковинных растений, вся сложнейшая технология производства, – чудом нашли зарытым около поля для игры в гольф…

Все сохранилось по сию пору – и смесь из более чем двадцати (известно только это) природных компонентов, и особые свойства дубового дерева старинных овальных бочек и бочонков, атмосфера и температура винных погребов, – словом, все, о чем и теперь, как утверждает Ладислав Отцовски, знают на заводе всего два человека, работающих в полной изоляции… Существует еще какая-то хитрость с ключами от сейфа, где хранится рецепт, исключающая какую бы то ни было обезличку.

Мы рискуем все же спросить Ладислава: сам-то он, проработав несколько десятков лет на заводе, свой в этих стенах человек, неужели ж, это самое… Хитроватое лицо его не выражает ничего, кроме юмора над наивностью нашего вопроса, извинительной, вероятно, двумя-тремя рюмками бехеревки, которой он нас потчует и которая неизъяснимо вкусна именно здесь, в погребке, где опять-таки все как было тогда. Мы сидим за двумя простыми деревянными, как в старых кабачках, столами. За одним двое нас, русских, и наш друг Ярослав Грабик из Пльзеня, собственно, все и «организовавший». За другим трое венгров: один, молодой, общительный, с каким-то необъяснимым «налетом» Москвы (закончил аспирантуру в нашей столице), разумеет чешский и русский – проблема перевода решена сама собой.

Все в погребке – под старину; кое-что, вероятно, стилизовано: темное дерево, кирпичная кладка камина, кое-что действительно прошло через годы, – вон те фарфоровые и стеклянные, тусклые от времени, со следами примитива перворождения винные графины и бутылки, вон та оловянная фляга в нещадно потертом кожаном чехле… Но «стилизуешь» ли то, что сейчас объединяет нас в дружеской компании, под низким сводом потолка, продымленного древними очагами наших предков… Мы честны перед прошлым, честны перед настоящим и будущим, мы честны друг перед другом… Почему-то заходит разговор о самом Ладиславе Отцовски – с долей дружеского доброжелательства к хозяину, к старшему среди нас… Говорим о его молодости… Розоватые, чистые морщины на его лице складываются в задумчивый рисунок. Он постукивает ногтем по едва отпитой золотой стопочке:

– Каждое утро по рюмке ликера… В течение полувека. – И объясняет, чуть ли не извинительно пожимая плечами: – Моя традиция…

А мы идем от частного к общему, и они как бы выступают из веков – Карловы Вары, все с тем же своим «профилем». Конечно же это – вода. И конечно же ремесла… И, пожалуй, самое старинное из них – тоже как из легенды вырастающий чешский фарфор… Поезжайте совсем недалеко, в Локет, который еще до Карловых Вар стал королевским городом, политическим и торговым центром края, и зайдите не только – его миновать нельзя – в отель «У белого коня», бывший когда-то просто кабачком, – здесь на террасах веранды праздновал день рождения в обществе своей последней возлюбленной Ульрики фон Левецоф не раз вообще наезжавший сюда Гёте, – зайдите в прекрасно сохранившийся, нависший над самой Огржей с огромной серой скалы, еще издали звавший вас замок, бывший когда-то королевской резиденцией. Сейчас здесь великолепный музей фарфора, – производство его захватило когда-то всю округу – Бржезову, Стружну, Ходов, Даловице, – и Локет, и, очевидно, фарфором и сыскал себе настоящую славу город: в 1835 году изделия его мастеров были признаны лучшими на выставке в самом Севре… Поезжайте в Клаштерц – и там замок, построенный в 1666 году для аристократического рода Тунов, отдан фарфору… Поезжайте на фарфоровый завод в Бржезову – и здесь прекрасная экспозиция фарфоровых изделий – от начала производства (1803 год) до наших дней, – классических сервизов, ампирных ваз, фарфора, расписанного французом Карьером… Все высшей пробы! И добытый еще в XIV веке в Седлце первый каолин – фарфоровое сырье, принятый в нашем, XX, в Копенгагене в качестве международного стандарта… И передаваемый из поколения в поколение вкус, и непременно – качество, несмотря ни на какой «поток», ни на какую новую технологию, напротив, благодаря ей… Только в этих условиях расцветают дарования искусников и художников, такого признанного авторитета, как профессор Ярослав Ежек: его сервизы «Элька», «Княгиня», «Рафаэль», его «лошадки» и «ласточки» вошли в мировую классику фарфора. И два новейших его сервиза: «Валентина» – в честь поднявшейся в космос советской женщины, и «Клаудиа» – в память Клаудии Кардинале, посетившей Карловы Вары… Ведь это тоже старый добрый обычай – увековечивать то, что отдано людям, – мужество, красоту, талант, любой иной дар божий.

От самого «Империала», с горы, по извилистым улочкам центра, заставленным живописными, не повторяющими друг друга особняками, автобус несется вниз, к торжищу, то есть (и тут опять-таки лишен перевод) к рынку. На остановках, непривычно нашему глазу, никакой толчеи, группки пассажиров, не представляющих, как может быть иначе, в строгом порядке, с какой-то даже чинностью входят в автобус, разумеется, только в строго установленную для входа дверь… Конечно, если в это время закончились уроки в школе и собрались ребятишки, чтобы ехать домой, тут все как у нас – и догонялки, и крик на весь квартал, и мальчишечьи сражения с ранцами в руках в виду у стайки не без интереса наблюдающих за всем этим девчонок… Но – только через нужную дверь и с непременным опусканием монеты, кроны, в кассу.

От торжища, ближе к окраине, улицы прямее, но и беднее, дома более однообразны, лишены кокетливого аристократизма центра – вполне понятный след и прошлой социальной расстановки общества, и роли, которая была отведена (да отводится и сейчас) различным районам города-курорта, самой привлекательной своей стороной сконцентрировавшегося конечно же вокруг Вржидло: схематическое изображение чаши с распадающимся на струйки фонтаном украшает яркие лакированные обложки проспектов, издающихся на многих языках мира. На улицах и домах пригорода – печать фабрики, промышленного производства, и вот в сплетении глухих тупиков, электрических опор, кабелей, труб, над протянувшимися уже сегодняшними стандартными – из бетона и стекла – заводскими зданиями, вдруг обозначится вывеска, всего с одним словом, графическое начертание которого не менее, чем чаша с фонтанчиком воды, известно во всем свете. Это слово – Moser, олицетворяющее второе чудо Карловых Вар – чешское стекло.

Сначала, привыкший к ощущаемым на каждом шагу «преданьям старины глубокой», ты несколько озадачен как бы несовместимостью бетонных громад завода с изысканными формами, идеальной чистотой, ясным сиянием тончайших изделий из хрусталя – ваз, бокалов, винных сервизов, с чистейшей радугой литого стекла – александрита, эльдора, топаза, розалина, берилла – то густых фиолетовых, коричневых, дымчато-черных, то легких розовых, зеленых, золотистых цветов. Но стоит войти в атмосферу производства, в работу стеклодувов, чем-то похожих на заклинателей змей, но только наделенных иной властью – властью одухотворения, ведь на концах их «дудочек» рождается живая плоть искусства, стоит вникнуть в таинства шлифовки хрусталя с царящей геометрической гранью, в неуловимо точные движения резца художников, перенявших мастерство тех, чьи творения получали первые призы и на миланском Триенале, и в Брюсселе, и в Нью-Йорке, и ты поймешь, что это прекрасно – большие, светлые, современные цеха, выведшие мастеров из старого дымного завода, это прекрасно – освоенная на предприятии металлургическая обработка стекла, так много прибавившая к возможностям человеческих рук.

Идеи научно-технической революции, сомкнувшись с идеями социального прогресса, придали чешскому хрусталю новый спектр света, новую мелодию звучания. Но все-таки все идет оттуда, из почти полуторавековой дали, когда сын владельца еврейской ритуальной столовой Людвиг Мозер освоил ремесло шлифовки стекла и, опередив в предприимчивости отца, разглядел в своем деле далекие перспективы. Сначала он открыл магазин стекла, а затем и основал завод, перешедший к сыну сына Густаву, который уже продавал стекло марки «Мозер» на Итальянском бульваре в Париже… Все идет из счастливо сложившейся судьбы чешского хрусталя, для которого природа Богемии дала великолепные, нигде более не встречающиеся на земле песок и известь, а пытливая человеческая мысль открыла ту золотую середину в пропорциях необходимого сырья, чтобы свершилось чудо.

Мы привыкли к употреблению пышных сравнений и увеличительных эпитетов, когда предмет нашего восхищения требует «высокого штиля». Как камни, стираются слова. Но все же смысл того, что они обозначают, остается вечным… Когда ты входишь в музей мозерского стекла, рассудок твой не пытается найти тот торжественный шаблон, в который мы с торопливой легкостью облекаем действительно дорогие нам да и чрезвычайно ценные материально предметы – «белое золото», «черное золото», «мягкое золото»?.. Мириады рассыпаемых призмами хрусталя фосфоресцирующих звезд, феерия отшлифованных до солнечного сияния стеклянных плоскостей, невообразимые узоры вырастающих, как дерево, граней – все это отнюдь не стихия, все продиктовано именно смыслом, заключенным в ту или иную, могущую передать его форму, будь это подчеркнуто строгий, толстодонный, предельной прозрачности бокал или роскошно декорированный гравюрой и линейным орнаментом позолоченный сервиз «Магарани», вывозившийся когда-то в Индию для богатых магарадж. И ты уходишь, уходишь, как в сказку, долго рассматривая на сферической поверхности фужера тончайшую вязь рисунка с традиционным охотничьим сюжетом, шейку вазы, до которой боязно дотронуться – так она изящна и хрупка. За каждым сосудом, каждым произведением искусства – своя история, так же неукоснительно, с большим уважением к деяниям предков хранимая, и в этом особая притягательная сила изделий «Мозера». Не говорю уже об уникальных, в несколько сот предметов, мозерских сервизах, украсивших торжественные столы самых возвышенных особ, о таких, как набор «Сплендид», изготовленный в качестве свадебного подарка королеве Англии Елизавете II, или «Мария Терезия», сотворенный по образцу столового сервиза австрийской императрицы, от которого осталось лишь несколько предметов, хранящихся в Шёнбрунне в Вене, или «Королевский», созданный в начале века в честь посещения Карловых Вар принцем Уэльским, будущим королем Англии Эдуардом VII, или «Папский», изготовленный впервые для папы Пия XI, или «Меликофф» – для русского князя… И еще одна, гораздо более славная русская фамилия дала название мозерскому сервизу, оно так и звучит – «Гагарин».

Что ж, каждое время отмечено своими символами, и, слух наш, будь милостив к помпезности заглавий, означающих действительные шедевры человеческого рукоремесла. Атмосфера парадности, сквозящая, надо подчеркнуть, не в одних непререкаемо прекрасных изделиях «Мозера», но и в сменивших глухие стены средневековья роскошных барочных линиях, в причудливой лепке отелей, театральных зданий, в немыслимом богатстве залов, в затейливом чугунном литье открытых веранд, в уединенности солидных домов, в свою очередь, характерно для растворившейся в легендах старины, поименованных «У золотого ключа», «У трех мавров», «Белый лев», эта атмосфера – сама сущность старого Карлсбада, живительные источники которого собирали всю знать, все императорские роды Европы. Город, щедро финансированный международным капиталом, рос и благоденствовал на потребу именитым гостям, и с течением времени карлсбадская вода отчасти стала удобным предлогом для праздного времяпрепровождения и охотничьих утех царствующих особ, а подчас и для тайных политических встреч в укромной «раковине» средь оградивших ее со всех сторон лесистых гор Богемии. Здесь бывали и та же Елизавета английская, и та же Мария Терезия австрийская, чье изваяние, подавляющее величиной и пышностью, стоит и в самой Вене, были и Бисмарк и Меттерних…

И – наш Петр Великий!

С Петром связана совершенно особая, хотя и малоизвестная да и почти уже неслышная в грохочущей поступи времени история с очажком в Карловых Варах, где русский царь бывал дважды. Сама по себе эта история представляет несомненный интерес, но надо заметить ж другое: собственно, с Петра и пошли ставшие затем традиционными связи России, русских людей, русской культуры с городом удивительным, вышедшим за рамки пусть и «грандиозного интернационального» курорта, связи, следы которых и побудили лечь на бумагу эти, хоть и основанные на точном документе, но все-таки более эмоциональные, – хотелось бы надеяться, простительные поэту записки…

Когда идешь по этим следам, становится очевидным, что среди всех венценосных лиц, которых видел Карлсбад в продолжение шести веков, никто, исключая, разумеется, основателя города Карла Четвертого, не сохранил здесь о себе такую долгую, живую, добрую память, как Петр. В 1902 году, то есть почти через двести лет после приезда сюда Петра, исследователь международных связей курорта доктор Гаттер заметит: «Карлсбад излюблен русскими; он привлекает их национальные симпатии более, чем какой-либо другой курорт: он воскрешает в их памяти славное прошлое, и здесь они могут чувствовать то  в ы с о к о е  п о л о ж е н и е  (возьмем эти слова вразрядку, дальнейшее покажет почему), которого достигают они на чужой земле. Это особое расположение ведется со времен Петра Великого»…

Впрочем, разветвленнейшая чреда местных сюжетов сберегла целый ряд иных свидетельств – и о великолепных празднествах, и о роскошных свадьбах, и о романтических встречах влюбленных, ну, скажем, о посещении Карлсбада эрцгерцогом Фердинандом Тирольским с супругою, дочерью аугсбургского купца, Филиппиной Вельзер, о том, что кожа ее была так нежна и тонка, что сквозь нее просвечивало вино, которое она пила.

Но слава, слава! Сколь разнородны ее полюса и оттенки, и подлинная, как аутентичный текст, принесена Карловым Варам не королевскими особами, а целым рядом гениальных людей, которым действительно были нужны назначенные для блага природные ключи. Им нужны были и старые замки, с являющимися в них по ночам звуками сражений и голосами летописцев, и безмолвно-величавые горы, приглашающие к думам высоким и сущим, и залитые солнцем лужайки, перед которыми очищается душа, и сохранившийся в первородстве крестьянский быт с каменными очагами под кровлями, с будто витающими вкруг них бесчисленными легендами, в которых жизнь и народные идеалы всегда торжествуют перед силами запредельной тьмы, перед жестоким лукавством непременных гномов…

На рассвете, томительно пахнущем весной, когда по темной каменистой улочке ты спускаешься к центру, к Вржидло, проходишь мимо глухо молчащих стен храма Марии Магдалины – мерцающий купол высоко уходит в синее небо, – в оглушившей тебя тишине смутно означится возраст святилища, все его двести пятьдесят лет. А ты увидишь, как все было до того, когда выдающийся мастер чешского барокко Килиан Игниц Динценгофер еще не воздвиг храм, ныне, вполне вероятно, самый значительный в Карловых Варах памятник древней архитектуры. Он особенно величествен воскресным солнечным днем, когда с высоты его строгого креста катятся вниз, будто и сами полные света, гудящие глыбы колокольных ударов…

Но сейчас, ранним-ранним утром, он молчит, и сквозь бремя веков ты видишь то, что было здесь до храма. Здесь стоял старый даже для того времени готический костел, было кладбище. Оно часто размывалось обрушивавшейся со склона паводковой водой, вокруг распространялся тяжелый запах гниения, и тогда окрестные жители засыпали известью обвалившиеся могилы… Это было совсем давно, но отсюда, со склона, на котором поставлен храм, ты чуть ли не с удивлением увидишь возвращающий тебя в современность туманный квадрат света, в котором бьет и бьет Вржидло. Протяженность нескольких веков еще живет в тебе странным знобящим холодком.

Ты проходишь мимо стеклянных стен, за которыми кипит рвущаяся из земли вода. Совсем рядом, в бетонных берегах, с шумом перекатывается по камням Тепла, на противоположной стороне, прямо вровень с бетонным берегом, над рекой нависают мрачноватые задние стены зданий. Сырой мягкий пар поднимается от реки, пахнет снеговой водой и водорослями. Вспоминается, как летом вдоль тянущихся по дну прядей травы выстраиваются навстречу течению и долго стоят, пошевеливая плавниками, вереницы рыб, форели – и обычной, плохо заметной в воде из-за невзрачного сероватого цвета, и совершенно диковинной – яркой оранжево-красной расцветки.

Но это видение мгновенно. По одному из многих перекинутых через реку мостиков, по узкому темному переулку ты выходишь прямо к Замковой башне, той самой, что осталась от крепости Карла, почти два века простоявшей над городом незаходящей тенью императора. Замок погиб в пожаре 1604 года вместе с большей частью всего города, осталась одна эта башня, в дальнейшем не однажды реконструированная. Но ее простая призматическая крыша, трехсторонняя галерея с арками, башенка в стиле того же барокко, уже хорошо видные в посветлевшем небе, все-таки дышат неподдельной стариной.

Когда-то башня главенствовала над городом, когда-то стража возвещала с нее о приближении и друга, и недруга… 13 сентября 1711 года пропели на Замковой башне фанфары, торжественно объявив истомившемуся в ожидании батальону императорских войск, прибывшим в Карлсбад по случаю знаменательного события обер-бургграфу Праги и наместнику Богемии графу Братиславу, императорскому посланнику при шведском дворе графу Ностицу, да и всем стекшимся к башне в большом возбуждении горожанам – о вступлении в город царя московского Петра Великого. Во главе многочисленной свиты, где были послы германский, польский, английский, прусский и ганноверский, он предстал перед городом, правитель далекой, огромной, удивившей мир военными победами, прорубившей окно в Европу России, кряжистый, рослый, в парадном мундире, в высоких ботфортах, приветственно поднявший треуголку, чтобы остаться, как потом в один голос будут говорить непредубежденные историки, не в летописях, а в сердцах народных… Да кто же мог ожидать, что русский владыка окажется простым, веселым, внимательным к нуждам горожан, живо интересующимся развитыми здесь ремеслами; невероятно, но он и сам мог держать в руках и кузнечный молот, и плотницкий топор, сам мог встать на кладку дома с мастерком, засучив рукава белой царской рубашки…

В позднейших перестройках города Замковая башня была как бы отодвинута в глубь квартала, ныне сплошь состоящего из магазинов и магазинчиков, и на нее не сразу обратишь внимание, но в это утро тебя почему-то будоражит карлсбадская даль с этим, тоже будто отдалившимся в века, контуром башни. По улочке, обычно, ввиду своего расположения между наиболее посещаемыми источниками, очень оживленной, тебе надо пройти к сооруженной Йозефом Зитеком Колоннаде. Улочка и сейчас, в рассветную пору, уже заполнена людьми, стекшимися со всех концов города, от всех курортов к шестому источнику, с легким горячим парком льющемуся из двух кранов в никелированную, в «ржавчине» карловарской соли, чашу. Медленные наклоны людских фигур с протянутыми за водой руками, приглушенная разноязыкая речь, тихое передвижение толп в разреженной мгле рассвета средь коринфских колонн. Многие пьют воду здесь же, у источника, не уходя из-под кровли портика. Не уходишь и ты, загипнотизированный текущей и текущей – сколько ж миллионов лет! – водой, ее горячим йодистым запахом, и взгляд твой совсем не случайно поднимается к укрепленной на стене бронзовой доске с отлитым текстом – на латыни и на чешском языке. В твоем настроении заполняется какая-то остававшаяся пустой частичка, будто ты нашел что-то, от чего и надо идти. Ну, конечно, как же ты не вспомнил о нем, о Богуславе Гасинштейнском из Лобковиц, чешском гуманисте, одном из первых и наиболее частых, как утверждают летописи, посетителей Карловых Вар. Тогда, в давние-давние времена, он как бы собрал рассыпанные в народе жемчужины предании и прославил Вржидло в оде, латинский текст которой был переведен на сорок два языка, – эта ода и отлита в бронзе…

От Богуслава, вероятно, и нужно вести отсчет имен, которые составили Карловым Варам подлинную «репутацию». Здесь был Бетховен, дававший концерты в пользу пострадавшего от пожара Бадена: по сохранившимся свидетельствам, великий композитор играл никогда и нигде не записанные импровизации, повергая горожан в восторг неслыханной щедростью… Тринадцать раз приезжал в Карловы Вары Гёте, много создавший здесь, в том числе «Трилогию страстей»; он писал отсюда: «Веймар, Карлсбад и Рим – единственные города, где мне хотелось бы жить». Старые дома и скалы Карловых Вар помнят Брамса, Листа, Сметану, Дворжака, Паганини, Баха, Мицкевича, Шиллера… И помнят – Вяземского, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Чайковского… Меж двумя мировыми войнами здесь побывали Алексей Толстой и Иван Павлов: имя выдающегося русского физиолога вы увидите на табличке с названием улицы, на фронтоне здания научно-исследовательского курортного института… И по другой ветви – Карл Маркс, русские декабристы братья Н. Ю. и А. Ю. Тургеневы, и в совсем близком времени – Рихард Зорге, Шолохов, Щипачев, Шагинян, Николай Черкасов, Хачатурян, Житомирский… И наконец – Гагарин. Он и остался здесь, тоже в бронзе, со своей выпростанной из-под скафандра своевольно-мальчишеской головой, с улыбкой, тронувшей губы, с рукой, приподнятой в приветствии.

Впрочем, суховатый этот список – обязательный параграф путеводителей по курорту… Он и здесь несет предварительную нагрузку, фон для разговора, хотя возможности на сей счет сильно ограничены простым и огорчительным фактом: старые карлсбадские хроники, живописуя визиты коронованных особ, весьма скупы с данными о пребывании действительных титанов – мысли, слова, звука. Исключение составляет, вероятно, Иоганн Вольфганг Гёте, о котором написана целая книга «Гёте в Карлсбаде»… Но если бы вы и пролистали более сотни томов печатавшихся с 1759 года списков посетителей курорта, то и тогда смогли бы найти всего лишь одну строку о посещении Карлсбада Николаем Васильевичем Гоголем: точно как у нас в гостиничных книгах – прибыл, убыл… Еще известно, что жил он в доме «Принц Русский», а затем в отеле «Россия». Вот и все. И удивляться тут нечему: с именем великого писателя не связаны никакие шумные празднества, привлекавшие обычно перо репортеров. В Карлсбаде Гоголь был в 1846 году, а в следующем году вышли «Выбранные места из переписки с друзьями» – о настроении, о болях духа его легко догадаться… «Если бы Гоголь жил в России…» – горькое это восклицание Чернышевского многое добавляет к лаконичной строке списка посетителей мирового курорта.

Дважды приезжал в Карловы Вары И. С. Тургенев. Оба раза жил в доме «Королева Англии», занимая на первом этаже комнатку в одно окно, выходившее в сад. На мемориальной доске засвидетельствовано:

ЗДЕСЬ ЖИЛ

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ

ТУРГЕНЕВ

1874—1875 гг.

Жил тоже не шумно. Позже владельцы дома, супруги Теллер, вспоминали, что русский писатель постоянно пребывал в состоянии глубокой сосредоточенности. Предполагаем, что причиной тому была не только тяжелая болезнь Тургенева. Долго живя за границей, он приезжал в Карловы Вары уже на склоне лет, и те же супруги Теллер свидетельствовали, что большую часть времени Иван Сергеевич, будто бы лечившийся от подагры, лежал в постели, а передвигался с большим трудом, на костылях. Но – из тех же источников – он, в постели, много пишет, а из других: вместе с русским романистом А. К. Толстым устраивает в Саксонском зале благотворительный литературный вечер в пользу жителей города Моршанска, уничтоженного пожаром… Не была ли вызвана его «глубокая сосредоточенность» происходившей в эти годы ломкой социальных и философских концепций писателя, высшей точкой которых явился роман «Новь»: он был закончен в следующем после второго посещения Карловых Вар году? Не «Новь» ли, в которой он обрушивается на дворянство, а основную силу, способную к революционному действию, видит в народничестве, писал Тургенев в постели? И не предчувствовал ли он тогда, в Карловых Варах, какой моральный удар готовил для себя своим романом? И еще – на этом этапе жизни он все больше тянется к России, к ее общественным стихиям. Удивительно ли то его состояние, в которое был погружен писатель…

О многом думается, когда бродишь по городским улицам, начинающим зеленеть склонам, по уединенным тронам парков. Меж памятников тем, кто стал самим духом Карловых Вар. Шиллеру, Шопену, Сметане… И Павлову. И Гагарину…

И Бетховену… При виде бронзовой, с зеленью времени фигуры человека «невысокого, коренастого, могучего, почти атлетического сложения», каким рисовал его Ромен Роллан, кажется, что и изваян-то он (памятник поставлен в 1929 году) Хуго Угером именно под влиянием художественной биографии композитора, написанной французом-борцом четверть века назад. Допускаю версию: изваян по приведенному Р. Ролланом письму Бетховена Беттине фон Арним, касающемуся его встречи с Гёте здесь же, недалеко, на богемских водах в Теплице. Гордый республиканец, которому, как он признавался, стихи Гёте давали счастье, на этот раз «преподал урок самоуважения придворному советнику великого герцога Веймарского». Вот это письмо:

«Короли, принцы могут заводить себе наставников, ученых и тайных советников, могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей, таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза… И когда два человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют наше величие. Вчера мы, возвращаясь с прогулки, повстречали всю императорскую фамилию. Мы увидали их еще издали, Гёте оставил мою руку и стал на краю дороги. Как я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я надвинул шляпу на самые брови, застегнул сюртук и, заложив руки за спину, стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали шпалерами, герцог Рудольф снял передо мной шляпу, императрица поклонилась мне первая. Великие мира сего знают меня…»

Письма Беттине фон Арним в свое время и оспаривались, и вновь восстанавливались в авторстве Бетховена… Ромен Роллан замечает: «Беттина, вероятно, «приукрасила» кое-что, но суть передана точно». Нам же остается сказать, что эта суть – стремительное движение Бетховена с заложенными за спину руками в гущу сановной толпы – точно отражена и в памятнике.

Так сходятся в Карловых Варах и Музыка, и Слово, и Судьбы великих.

3

Здесь, на плоской вершине гранитного утеса, Петр творил вечернюю молитву.

Он, царь и владыка, находил здесь уединение от строгих, изнурительных лечебных предписаний и от веселых праздных утех. Это место, к которому он вышел однажды, бродя по крутым склонам начинающихся от самых улиц гор, приковало к себе его могучий практический ум. Кроны высоких буков смыкались, почти не пропуская свет неба, а ноябрьский день был и без того сумрачен, глух, и в полумраке каменистой площадки таинственно возвышался большой деревянный, темный от времени крест… Кто нашел здесь последний приют, кто поставил пересеченный перекладиной столб – простейшее из созданий человеческих рук, пережившее саму вечность? Этот крест почему-то потянул к себе Петра, и те, кто сопровождали его, оставаясь в отдалении, видели, как он подошел к нему и стал искать глазами какую-нибудь надпись. Но ничего не нашел, да и что это дало бы ему, прочти он имя лежащего здесь.