Текст книги "К долинам, покоем объятым (сборник)"

Автор книги: Михаил Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– Ага, я его уже знаю.

– Ну и что?

– Да, он скромный. У него есть интересные фигурки. Солдаты на конях. И с винтовками. Но он толстый.

– Потому что он хорошо ест.

– Да? – буркнула Манечка, переместив непроглоченную кашу за другую щеку. – Ну я пошла.

Вслед за двумя первыми пунктами «расписания» рассыпался весь его четкий строй. Были нарушены такие основополагающие позиции, как «труд» и «чтение». С грехом пополам Ирине Михайловне удалось настоять на «обеде». Общение с Беллой целиком поглотило Манечку, как-то возвысило ее в собственных глазах, и эпизодические, краткие, как вихрь, Манечкины налеты домой диктовались более необходимостью, нежели влечением.

Один раз ей потребовались лоскуты: они с Беллой играли «в дом», и Ирина Михайловна, приглашенная к штакетнику, увидела «на той стороне», под самой лиственницей, бездыханных от восторга и тщеславия Беллу и Манечку рядом с созданием рук своих. Это было сложнейшее сооружение из фанерок и картонных коробок, таинственно завешанное разноцветными тряпицами, напоминавшее не то театр, не то цыганский шатер. Видя, как увлечены девочки, Ирина Михайловна забыла о нарушенных пунктах «расписания». Она вспомнила о Манечкином темном закутке меж стеной и шкафом и подумала, что, вероятно, во всем, над чем священнодействовала сейчас Манечка, была ее неосознанная мечта, защита, надежда. Содрогнувшись от этих печальных раздумий, Ирина Михайловна мысленно перекрестилась: может, и образуется все.

Инерция благодушия еще владела ею, когда в свой следующий набег Манечка схватила судорожно заквакавшую Анхен и потребовала от Ирины Михайловны туфли на высоких каблуках.

– Зачем тебе туфли? – спросила Ирина Михайловна с осторожностью.

– Мы будем играть «в мам», – ответила Манечка, как о деле вполне решенном. – Анхен будет моя дочь. У Беллы тоже есть кукла Гретхен.

– Да, но зачем же вам туфли?

– А разве мамы ходят  б о с и к о м? – Ей понравилась собственная острота, сузив глаза, она напирала с актерским уличающим топом: – Босиком? Да? Да? Босиком?

– Да, да, босиком! – гаркнул Говоров со своего «насеста», как в шутку они называли с Ириной Михайловной его рабочее место. Он встал в раскрытой двери кабинета и не совсем удачно пояснил свою мысль: – Туфли с неба не падают, их надо заработать!

Манечка не удостоила его и взглядом, Говоров лишь видел, как у нее встопорщились волосы на макушке. Он резко задернул штору и тем самым избавил себя от созерцания вовсе уничтожившей бы его картины – Манечка, балансируя одной рукой (в другой она держала беспорядочно взмяукивавшую Анхен) и стуча каблуками невообразимо больших ей бабушкиных туфель, шла на ломающихся, подворачивающихся ногах к калитке под страдающим взглядом Ирины Михайловны…

После тягостно прошедшего обеда Манечка, беспардонно поправ следующий пункт «расписания», жутковато означенный «мертвый час», вылетела на улицу.

– Куда ты? – безнадежным голосом крикнула ей Ирина Михайловна.

– Меня пригласили!

– Как это тебя «пригласили»? Кто?

– Я спросила у Беллиной мамы: можно я к вам приду после обеда. Она говорит: «Ну, приходи…»

– И это ты считаешь приглашением?

– Оставь ее, – устало сказал Говоров.

Ирина Михайловна вздохнула, стала мыть посуду, но делала все, как заметил Говоров, совершенно механически. Солнце заливало недвижные, разморенные зноем цветы перед самыми окнами кухоньки, пламенела костром поднятая над землей бегония, лапник лиственницы был недвижим, и доносившиеся с улицы ребячьи голоса, лай Шерри лишь концентрировали покойную заброшенность неприхотливого дачного царства.

Но Говоров знал, что в уме Ирины Михайловны идет напряженная и драматическая борьба. Побуждаемый состраданием, он спустился к ней на кухню. Она все мыла посуду. Он подошел к ней, прижал к груди. Он был сдержан по натуре, и сейчас его душевное движение растрогало ее.

– Как бы я хотела, чтобы у нас был сын, – неожиданно сказала она. – Свой ребенок. Он был бы, как ты, сильный, умный.

Говоров усмехнулся:

– Ты преувеличиваешь.

Она покачала головой:

– Нет, не преувеличиваю. Каким бы мы его вырастили! Он бы нас любил, согрел нашу старость.

– Поздно, – проговорил Говоров, высвобождаясь из сутолоки теснивших его чувств.

У нее сухо, жадно блеснули глаза.

– Неужели поздно?..

– Представь, какими бы мы были в его… ну, хотя бы двадцать…

Она обмякла, разошлись цепко сжимавшие ему плечи пальцы.

– Да, поздно…

И продолжала – теперь уже о Манечке:

– Диву даюсь: останемся с ней вдвоем вечером – такой своей становится, доверчивой, не отпускает от себя. Рассказывает, откровенничает. Правда, рассказы эти настораживают. Скажем, как она бросала котлеты в деда Демьяна. Он, видите ли, заставлял ее есть.

– Ого!

– Именно.

Она помолчала.

– Я все время думаю о ее судьбе, И начинаю различать некий психологический момент… Манечка прекрасно поняла, что отец оставил эту, вторую, Зою, из-за нее. Верно, жизни им не было вместе. Но теперь в Манечке часто сквозит: так будет со всеми, кто ее обидит. Мне кажется, поэтому и характер у нее складывается такой строптивый, неподатливый, эгоистичный. Она «сиротка»! Она неприкосновенна! Ты понимаешь?

– Все может быть, – уклончиво сказал Говоров, еще не готовый к ответу.

– Теперь вот обозначается «третья мама». Спрашиваю ее: «Какая она?» Начинает фантазировать: «О, она такая красивая. Платье у нее длинное-предлинное, а воротник из белого меха, рукава большие-пребольшие, а по ним вышивка…» – «А скажи: любит она тебя?» – «Да, очень любит…» – «Так ты, может, вернешься домой?» Хватает за руки: «Нет, нет, не отсылайте меня!»

Ирина Михайловна отправилась к Залесским, а точнее – к Веронике Николаевне. За те несколько лет, как они узнали друг друга, женщины очень сдружились, и, очевидно, не последнюю роль сыграло их землячество, некоторым образом всегда типизирующее и сближающее характеры. Если в Антоне Федоровиче, неизменно предупредительном, как бы чуточку растерянном в выборе благ, которыми он смог бы вас одарить (это всегда выражали его по-детски наивные карие глаза, увеличенные очками в тонкой, золотой, типа пенсне, оправе), Ирина Михайловна видела кладезь мудрости, то в Веронике Николаевне была ей дорога ее домашность, вообще совпадение взглядов на дом, на семейные устои. И хоть Залесским бог не дал своих детей – то был нелепый, обидный произвол природы, лишь обостривший, на всю жизнь сосредоточивший в Веронике Николаевне материнское чувство, – только ей могла доверить Ирина Михайловна, мучимая и своей «бездетностью» с Говоровым, первые наблюдения над нерадовавшей ее Манечкой.

Говоров поднялся к себе в кабинет, но за стол садиться не стал. Он вышел на балкон. Ветер почти не чувствовался, опушенные бледно-кадмиевой хвоей ветви лиственницы были неподвижны. Сквозь них огнисто проступало солнце. Одна ветвь мелко подрагивала. Приглядевшись, Говоров заметил давно знакомую белочку в позе, какой ее изображают на детских картинках. Найдя в стриженой траве под деревом белый сухарик, еще вчера оставленный ей Ириной Михайловной, белочка, как это делала всегда, взлетела с ним на ветвь и теперь держала в лапках, неуловимо быстро, с еле слышным хрустом резала, набивая щечки и картинно, изогнуто над головой поставив хвост.

Энергичный стук калитки вывел Говорова из пассивного созерцания природы, и он увидел Манечку, которая, не замечая его, стрельнула к летней кухне, явно имея определенную цель и зная, что Ирины Михайловны нет дома.

С балкона как раз открывался вид на часть двора, соседствующую с улицей, в нее входил и домик кухни, словом, вся территория, на которой действовала Манечка, была как на ладони. Набег длился не более минуты, и Манечка уже летела к калитке, держа что-то в руке. Говоров присмотрелся: это была булочка-рогалик.

Манечка хлопнула калиткой, растворилась в звуках полдневной улицы, и по такому же хлопку соседской калитки, даже не оборачиваясь, Говоров определил, что Манечка и Белла, давно забросив «цыганский шатер» под лиственницей, перенесли свое стойбище куда-то в глубину «второй половины». Он отвалился на натянувшуюся спинку по-туристски легонького стула, подставляя лицо знойному небу, закрыл глаза и с легким комизмом подумал: что же последует за рогаликом – в том, что Манечка прибежит еще, он не сомневался. И оказался прав.

Налет повторился, и Говоров, снедаемый веселым любопытством, увидел в руке летящей к калитке Манечки целлофановый пакет с кукурузными хлопьями… Продолжая забавлявшие его криминалистические исследования, он не мог не вспомнить, каких трудов в обычное время стоит Ирине Михайловне затолкать в Манечку и хрустящий свежей корочкой рогалик, и обсахаренные кукурузные хлопья.

С долей неосознанного еще душевного неудовольствия он понял, что сейчас инициатива исходила не от Манечки. По какой-то прихотливой внутренней ассоциации отдаленным эхом к нему пришла горечь той весны, когда он понял, что посаженные им когда-то совсем маленькими и мощно разросшиеся елки погибли. Эта странная прихотливая связь между загубленными елками и неразумными действиями Манечки напряженно стояла в Говорове, и когда он увидел Манечку, вылетавшую из летней кухни с воблой в руке, – не сама привезенная ему с Дона вобла, по нашим временам крайний дефицит, а нечто совсем другое вызвало в нем протест.

– Стой!

Неожиданно ударивший сверху крик как бы накрыл Манечку, но и «под колпаком» она еще пыталась сохранить «хорошую мину».

– А шо такое?! – Как в магазине, в момент несостоявшейся покупки кружевного платьица, Манечка выставила вперед ногу, откинулась назад со своими торчком бровками, с сомкнутым в нитку ртом. Воблу она держала за спиной.

– Что у тебя в руке?

– А шо такое?! – повторяла Манечка с видом оскорбленного достоинства.

Это «шо такое» окончательно вывело Говорова из равновесия. Он сделал обманное движение к двери, будто решил с писать головокружительную кривую внутри дома и догнать Манечку. Манечка, побледнев, бросила воблу в траву, и от ее присутствия во дворе осталось лишь тихое раскачивание калитки.

День клонился к вечеру – Манечка не являлась.

Вернувшаяся от Залесских Ирина Михайловна переполошилась, сбегала к соседям и, услышав от них неопределенное «девочки пошли гулять», не находила себе места. Смутные раскаяния терзали и Говорова. Решили идти на поиски. И, как только пошли, Говорову почему-то вспомнилась картинка его детства… Он видел, как обеспокоена Ирина Михайловна, и решил отвлечь ее.

– Помню, вот так же мы когда-то искали козу.

– Козу?

– Самую настоящую. Мы жили с матерью и старшим братом в хиленьком домишке на окраине города. Отец умер. Мать изворачивалась как могла. Затвердив истину о значении хорошего питания в раннем возрасте, обзавелась, как почти все в пригороде, скотиной. Деньжонок, правда, хватило лишь на козу, но козье молоко считалось полезнее коровьего. Коза была совершенно белой, и ее назвали Белянкой. Представь себе розовые навыкате глаза, постоянно просящие есть, бесконечное блеяние в сараюшке. Летом проблема решалась довольно просто: козу привязывали на пустыре к колышку, и она в радиусе веревки питалась подножным кормом. На зиму сушили и прикупали сено. Ближе к весне начиналась бескормица. И тогда давала себя знать отвратительная, впрочем, привитая ей обстоятельствами сторона характера Белянки – невероятным образом убегать со двора. Объявлялся розыск, то есть унизительное хождение по чужим, более «крепким» дворам… Белянка, которую лучше было звать Беглянкой, находилась и водворялась на место.

Однажды, в самую весеннюю распутицу, поиски Белянки оказались бесплодными. Потекли тоскливые дни. Тоскливые, ты понимаешь, не оттого даже, что не было молока, – не было самого этого непутевого глазастого домашнего существа… Вдруг возвращаюсь я из школы непроглядным черным вечером и слышу в темноте тихий горемычный голос. Я не мог ошибиться. Пошел «на зов» и обнаружил Белянку одинокую, в грязи, в темном, глухом переулке. Обнял за шею, от животины кисло, запущенно запахло сырой шерстью. Нащупал на ухе железную бирочку с номером. В темноте не мог прочитать. Но знал, что это Белянка, и привел ее домой.

Говоров улыбнулся Ирине Михайловне.

– Так впервые в жизни я познал добродетель судьбы…

Ирина Михайловна шла рядом, по-прежнему напряженная.

– Манечку добродетель пока обходит далеко стороной… Бетховен сказал когда-то: «Растите детей ваших в добродетели: только она одна и может дать счастье».

– Ко всякому случаю можно приложить высказывание великого человека.

– Ты не доверяешь мудрости веков?

– Я доверяю исключениям.

– Как это?

– Так. Добродетель – до определенной границы. К самому Бетховену судьба была крайне жестока. Но он стал Бетховеном. А мог бы им не быть. В среде излишней добродетели.

Ирина Михайловна не была настроена на категорические выводы, сказала уклончиво:

– Над этим стоит подумать.

Манечку Говоровы нашли на пустыре, отделяющем поселок от станции.

Собственно, пустырем это место стало по жестокой воле человека, отыскавшего под плодоносным слоем почвы глину для производства кирпича, и засеваемая раньше горохом или клевером земля была безобразно изрыта железными кротами. Затея, впрочем, себя не оправдала по причине близкого расположения грунтовой воды – свежеотрытые карьеры быстро заполнялись ею, путая производственные планы кирпичного завода, пока наконец грохочущая железом армада не отступила в борьбе с природой, не убралась от Дубровки, оставив у нее под боком несколько рваных продольных ям, превратившихся в болота. Глинистые берега поросли осокой и рогозой, вода отстоялась, и в омутках зародилась своя жизнь: на удочки хитроумных дачников стало попадаться крохотное страшилище – ротан, которого не рисковали есть даже кошки, но людям он позволял потешить себя иллюзией ловецкой страсти… Все было бы ничего, если бы не превратно понятые человеком границы дозволенного и не инертность местных властей, на протяжении многих лет бессильных перед проблемой вывоза мусора: в прелестных рощицах вокруг Дубровки можно было встретить скопища консервных банок и прочего хлама. Гнусная жестяная сыпь покрыла берег и прибрежное дно ближней к Дубровке, пусть принудительно, но уже вписавшейся в подлесный лужок заводи.

Первой Говоровы заметили Беллу, она виднелась неподалеку, на выгоревшем берегу болотца.

– Вот и «Аленушка», – невесело пошутил Говоров. – Где же «козленочек»?

Они направились к Белле. На «месте действия» происходило следующее. Манечка, несомненно предупрежденная о приближении опасности, стояла по пояс в невообразимо взбаламученной воде, пытаясь спрятаться в ленточных стеблях болотной травы: сквозь ее частокол в Говоровых впились настороженные Манечкины глаза. Засада Манечки была в двух шагах от покрывшей берег и ушедшей в воду россыпи ощерившихся рваной жестью, подржавевших консервных банок, и Говоров понял: чтобы выманить Манечку, нужна крайняя осторожность. Поняла это и Ирина Михайловна.

– Манечка, что ты там делаешь? – спросила она тоном заурядного любопытства и, кажется, усыпила бдительность внучки.

– Я? – высунулась из зарослей Манечка.

Белла в своих голубых джинсиках продолжала сидеть на сухом бережку, с интересом наблюдая за разыгрывающейся сценкой. Ее кроткое личико выражало полную непричастность к художествам Манечки, более того, игравшей на губах улыбкой, пожатиями плечиками она солидаризировалась с Говоровыми, «осуждая» выходки неразумной подружки.

– Конечно, ты, – продолжала Ирина Михайловна. – Кроме тебя (небрежный взгляд в сторону Беллы), никто же не полез в воду.

Белла вспыхнула.

– Я захотела искупаться! – Манечка явно пыталась отвлечь Ирину Михайловну от Беллы.

Та не преминула воспользоваться этим:

– Она сама захотела купаться.

– Но ты же постарше, могла остановить.

– Вот еще! Очень мне нужно. И вообще… – Белла встала, тонкая, изящная, как олененок, пошла к поселку, оскорбленная.

Это ее полное презрения «вообще» уходило, как понимал Говоров, очень далеко и несомненно имело связь с рогаликом, кукурузными хлопьями и воблой, вполне вероятно даже, с погубленными елками…

Вытянутая из воды Манечка стучала зубами, костлявое тельце содрогалось. Вообще вид у «купальщицы» был жалок, глина по ней стекала жижей, вываливалась из трусиков, а, переступив через свою чистоплотность, Ирина Михайловна натянула на нее валявшееся в сухой граве платьице, надела сандалии, и Манечка в знак слепой солидарности с Беллой таким же быстрым независимым шагом направилась домой – все «напортившие» ей Говоровы еле поспевали за ней.

Утром Говоров проснулся с мыслью, что наконец-то он сегодня поедет на работу: два «свободных» дня были слишком перегружены Манечкой. Он неотчетливо вспоминал, как вчера ее отмывали от грязи, как подавленно прошел ужин. Легли поздно: у Ирины Михайловны с Манечкой долго длилась исповедальная беседа, вошедшая уже в обычай, из-за стенки до Говорова доходил их шепот. Когда жена укладывала Манечку спать, Говоров заметил, что Ирина Михайловна расстроена, но не придал этому особого значения.

Он разлепил веки и увидел, что жена не спит, понял, что не спит давно: сухие глаза ее сосредоточенно уперлись в погодок.

– Доброе утро, – сказал он как можно спокойнее. – Ты не спишь?

Она повернулась к нему тоскующим лицом:

– Я, кажется, не сплю всю ночь…

– Что с тобой?

Он услышал за стеной невнятное бормотание Манечки, перемежаемое совершенно неожиданным для ребенка скрежетом зубов, – с этим услышанным в первую же ночь ужасным звуком он никак не мог свыкнуться, Ирина Михайловна – тоже, Говоров видел, как ей стыдно за Манечкины «жернова».

– Случилось ужасное, – прикрыв глаза, сказала Ирина Михайловна.

У Говорова глухо застучало сердце, в мозгу, мгновенно «вставшем ото сна», прокрутилось не менее десятка вариантов, так или иначе связанных с Манечкой: теперь у Говоровых все было связано с ней.

– Но она, слава богу, жива! – Он указал глазами на стенку, намекая на скрежет Манечкиных зубов.

– Не знаю даже, как тебе об этом сказать. Это ужасно…

– Да что, наконец! – не выдержал Говоров.

– …У меня не поворачивается язык…

Говоров терялся в подозрениях, и Ирина Михайловна решилась.

– Вчера я попробовала «вбить клин» между нею и Беллой… Спрашиваю: за туфлями, за рогаликом, за воблой  о н а  тебя посылала? Отвечает: она. «Вот видишь, какая она нехорошая». – «Нет, она хорошая». – «Чем же она хорошая, если позволила тебе залезть в болото? Ты же могла напороться на консервную банку. Могла утонуть. Наконец, Белла тебя просто предала, а сама осталась в стороне». – «Нет, Белла хорошая девочка. Она мне показала, где растет горох, я и рвала, и мы его съели». – «А Белла не рвала?» – «Нет, не рвала». – «Вот видишь…» Вдруг Манечка говорит: «Хочешь, расскажу тебе  а н е к д о т, меня Белла научила». – Ирина Михайловна тяжело вздохнула. – И рассказала.

– Как сумасшедший решил, что он чайник?

– Если бы…

– Так расскажи. – Говорова распирало нездоровое любопытство.

– Не могу.

Но Говоров не отступался.

– Да, в общем, самая банальная история. Муж в командировке, к жене приходит любовник…

– Даже так?..

– Я не поверила своим ушам. Спрашиваю: «Что это еще за любовник?» Манечка смотрит на меня как на глупенькую: «Ну, любовник, что ты, не знаешь? Муж – это муж, а когда любит – это любовник». И продолжает: «Вот пришел этот любовник, а тут муж стучится. Жена напугалась, спрятала любовника за стенкой и кирпичами заложила. У них как раз был ремонт. А кирпича не хватило, осталась дырка…»

– Ну, ну, дальше, – тормошил ее Говоров. – В чем же соль?

Ирина Михайловна удивленно поглядела на него:

– Я тебя не понимаю, это ведь ужасно… Представляешь, Манечка щебечет мне: «Муж входит и спрашивает: «А это что?» Жена говорит: «Копилка». Муж достал монетку и бросил…» – С нестерпимой печалью, отвернувшись от Говорова, она передала слова Манечки: – «А любовник пукнул…»

Она вынуждена была снова повернуться к нему, приподняться на локтях и остолбенело глядеть на Говорова: его душил смех! Он смеялся так, как никогда ни над одним анекдотом не смеялся, и стоило ему взглянуть в ничего не понимающие, неподдельно напуганные его истерическим стоном глаза Ирины Михайловны, его раздирал новый приступ хохота: анекдот был вовсе не в том, что рассказала Манечка, а в убитом голосе жены, которым она произнесла последнюю Манечкину фразу, и все вместе – и не предполагаемая самой Манечкой непристойность анекдота, и нещадно попранные ею строгие педагогические нормы Ирины Михайловны, в свою очередь не понимавшей комичности того «ужасного», от чего ее совершенно измучила бессонница, – все это чуть не сбрасывало Говорова с кровати, и вместе с тем он ощущал, как щемяще чистое чувство к жене, еще не до конца узнанной им, делало его счастливым и многое «списывало» с Манечки, возможно, там, за стеной, разбуженной его ржанием и гадающей, к чему бы это: у Манечки стояла настороженная тишина. Наконец это чистое чувство хлынуло в нем крайней жалостью к Ирине Михайловне, доверчиво прижавшейся к нему, так и не сумевшей разобраться в странности его поведения.