Текст книги "Последний человек"
Автор книги: Мэри Шелли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)
Описанные события заняли столько времени, что июнь отсчитал уже более половины своих дней, прежде чем мы возобновили долго откладывавшееся путешествие. На следующий день после возвращения моего в Версаль шесть человек из числа тех, кого я оставил в Вильнёв-ле-Гиаре, прибыли с вестью, что другие уже продолжают свой путь в Швейцарию. Мы последовали за ними.
Оглядываясь на какой-либо прошедший промежуток времени, сам по себе короткий, удивляешься, отчего он казался нескончаемо долгим. В конце июля, когда мы почти прибыли в Дижон, недавно прожитые часы, дни и недели смешались в океане минувшего; а между тем все они несли с собою роковые события и тяжкое горе. К концу июля после них прошло лишь чуть более месяца, если измерять человеческую жизнь восходами и закатами солнца; но, увы, за это время пылкая юность сделалась седой, румяные щеки молодой матери покрылись глубокими, неизгладимыми морщинами, стройное тело молодого мужчины, согнувшись, словно под бременем долгих лет, стало казаться дряхлым. Бывали роковые ночи, когда солнце старилось прежде, чем успевало взойти; бывали знойные дни, которым даже благоуханный вечер, замедлив свой приход с далекого востока, не приносил прохлады; дни, когда тень на солнечных часах не успевала продвинуться и на час, а целая человеческая жизнь, полная мучений, кончалась для страдальца в безвременной могиле.
Когда мы уезжали из Версаля, нас было тысяча триста человек. Это случилось восемнадцатого июня. В нашей длинной процессии были представлены все виды любви и привязанности, соединяющей людей. Отцы и мужья заботливо собирали вокруг себя свои семьи; жены и матери искали опоры в своих мужественных спутниках и с нежностью и тревогой обращали взоры на окружавших их детей. Все были печальны, однако еще не расстались с надеждой. Каждый думал, что кто-то все же спасется, и каждый, с упорным оптимизмом, свойственным человеческой природе, верил, что уцелеет именно его семья.
Мы проехали Францию, оказавшуюся безлюдной пустыней. В некоторых крупных городах оставались один-два жителя, бродивших там, точно призраки. Словом, пополнения у нас было мало, зато убыль из-за смертей такова, что скоро стало легче считать тех, кто уцелел. Мы не оставляли никого из заболевших, пока смерть не позволяла нам предать их земле; поэтому продвижение наше было медленным, и каждый день чума пробивала брешь в наших рядах: люди умирали десятками и сотнями. Смерть не знала пощады; мы перестали ожидать ее и каждое утро встречали солнце с мыслью, что, быть может, не увидим следующего восхода.
На всем этом печальном пути страхи и ужасные видения, пугавшие нас весной, по-прежнему посещали наших малодушных путников. Каждый вечер им являлись все новые призраки. Любое засохшее дерево было привидением, любой косматый куст приобретал пугающие очертания. Эти ежедневные чудеса вскоре перестали страшить нас, и тогда появились другие. Кто-то с уверенностью утверждал, будто солнце встало на час позже, чем ему положено. Затем было замечено, что оно становится все более тусклым, а тени имеют невиданные формы. Невозможно себе представить, чтобы в прежней размеренной, спокойной жизни причудливые обманы зрения и слуха производили столь ужасное впечатление. Как видно, наши органы чувств, не подкрепленные другими свидетельствами, настолько ненадежны, что я лишь с величайшим трудом отстранял от себя веру в сверхъестественное, разделявшуюся большинством моих спутников. Будучи единственным, кто среди толпы безумцев не потерял рассудка, я едва решался уверить себя, что с дневным светилом не произошло никаких перемен; что в ночной тени не таятся бесчисленные грозные призраки; что ветер, когда он поет в деревьях или свистит в пустом здании, не наполнен стонами и воплями отчаяния. Порой самые обычные предметы приобретали причудливый вид, и при этом смешении знакомого и реального с призраками всего, чего мы боялись, кровь стыла в наших жилах.
Однажды в сумерках мы заметили на дороге белую фигуру выше обычного человеческого роста; она металась, то взмахивая руками, то удивительно высоко подпрыгивая, то вертясь волчком, то выпрямляясь и усиленно жестикулируя. Наши путники, постоянно готовые видеть сверхъестественное и верить в него, встали в некотором отдалении; становилось темнее, и даже самые недоверчивые оробели при виде одинокого призрака, чьи прыжки если и плохо согласовывались с достоинством, подобающим привидению, то превосходили возможности смертного человека. Призрак то высоко подпрыгивал на месте, то перемахивал через высокую живую изгородь и тут же снова оказывался перед нами, посреди дороги. Когда подошел я, ужас зрителей этого представления заставил некоторых убежать, а остальных тесно сбиться в кучу. Выходец с того света заметил нас; он приблизился; мы почтительно отступили, а он отвесил нам низкий поклон. Зрелище было неотразимо комическим, даже для наших несчастных путников; учтивость незнакомца они приветствовали дружным смехом. Тогда он вскочил, как бы последним усилием, и опустился наземь, став в темноте почти невидимым. Среди путников вновь наступило испуганное молчание; наиболее смелые все же решились к нему подойти. Подняв умиравшего с земли, они нашли трагическую разгадку нелепой сцены. То был танцор из оперного театра, принадлежавший к труппе, которая покинула Вильнёв-ле-Гиар. Он заболел и был брошен своими товарищами. В бреду он вообразил себя на сцене; даже умирая, бедняга обрадовался последним аплодисментам, которыми могли наградить грацию и легкость его танца.
В течение нескольких дней нам являлось привидение, прозванное нами Черным Призраком. Мы встречали его только под вечер; его конь, черный как ночь, траурная одежда и шляпа с черными перьями представляли собой величавое и устрашающее зрелище. Лицо, как утверждал кто-то, кто его разглядел, было мертвенно-бледным. Человек, который это рассказывал, отстал от остальных; внезапно, на повороте дороги, увидев приближавшегося Черного Призрака, он в страхе спрятался; конь со всадником медленно прошествовали мимо, и в свете луны бедолага увидел смертельную бледность призрачного лица. Иногда, глубокой ночью, сидя у постели больного, мы слышали конский топот по улицам города. То был Черный Призрак, и появление его означало смерть. Людям он казался гигантом; от него веяло ледяным холодом; заслышав его, начинали дрожать животные; а умиравшие знали, что настал их последний час. Говорили, будто это сама Смерть, явившаяся в зримом облике на покоренную ею землю, чтобы расправиться с нашей редевшей толпой – единственными, кто дерзнул восстать против нее. Однажды в полдень мы увидели впереди себя что-то темное посреди дороги. Приблизившись, мы увидели, что Черный Призрак упал со своего коня и корчится в судорогах. Он прожил лишь несколько часов, и последние его слова раскрыли причину избранного им таинственного поведения. Это был знатный француз, оставшийся единственным живым человеком во всей своей округе. Многие месяцы он ездил из города в город, страдая от одиночества и разыскивая кого-нибудь, с кем мог бы его разделить. Когда он увидел нас, страх перед заразой оказался сильнее жажды общения с людьми. Он не решался присоединиться к нам, но не хотел и терять из виду единственных, кроме него, живых людей во всей обширной и плодородной Франции; несчастный сопровождал нас в описанном мною пугающем виде, пока чума не ввела его в более многочисленное сообщество – Мертвого Человечества.
Было бы неплохо, если бы подобные ложные страхи отвлекали наши мысли от более осязаемых несчастий. Но тех было столько и они были так ужасны, что заполняли каждую минуту нашей жизни. Нам приходилось останавливаться, иной раз на несколько дней, пока то один, то другой, ставшие прахом, не упокоятся в холодном лоне земли, которая была когда-то нашей живой матерью. Так длилось все жаркое лето, и только первого августа эмигранты – читатель, их оставалось всего восемьдесят! – достигли Дижона.
Этого мы ждали с нетерпением, ибо теперь самая тяжелая часть пути была позади и Швейцария уже приближалась. Но могли ли мы радоваться тому, чего достигли с таким жалким результатом? Неужели эти несчастные, изможденные существа, эта унылая процессия были единственным, что уцелело от человеческого рода, который некогда мощным потоком распространился по всей земле и владел ею? Поток этот, излившись чистым и свободным с горы Арарат, из малого ручейка стал могучей, неиссякаемой рекой бесчисленных поколений331. Та же река, но разделившаяся на рукава, устремилась к всепоглощающему океану, чьих туманных берегов мы достигли. Выбравшись из первозданной пустоты на свет, человек был вначале лишь игрушкой природы, но человеческая мысль породила мощь и знания; наделенный ими, человеческий род приобрел достоинство и власть. Теперь он не был всего лишь садовником на земле или пастухом ее стад; «он приобрел величие: у него появились родословная и славные предки, своя портретная галерея, свои монументальные надписи, свои архивы, свои титулы».
Все это теперь миновало; океан смерти поглотил людскую реку, и источник ее пересох. Сперва мы простились с вещами, существовавшими многие тысячелетия и потому казавшимися вечными: с правительством, законом, торговлей, домашней жизнью, которые с незапамятных времен формировали наши сердца и наши способности. Потом простились с патриотизмом, искусствами, славой и понятием родины. Мы утратили всякую надежду вновь обрести это; утратили всё, кроме слабой надежды сохранить среди общего разрушения собственную жизнь. Ради того, чтобы ее сохранить, мы покинули Англию. Впрочем, уже не Англию; ибо без ее детей на какое название мог претендовать этот бесплодный остров? Мы упорно цеплялись за все правила и порядок, какие могли спа cm нас, веря, что, если удастся сохранить нашу маленькую колонию, этого будет достаточно, чтобы когда-нибудь возродилось человечество.
Но игра проиграна! Всем нам суждено умереть, не оставив никого, кто унаследовал бы землю. Погибнем мы все! Погибнет человеческий род, погибнут удивительный механизм его органов чувств, благородные пропорции его божественного тела и то, что венчает все это, – его ум. Сохранит ли Земля свое место среди планет; продолжит ли она с прежней правильностью обращаться вокруг Солнца; будут ли, как и раньше, сменять друг друга времена года, а деревья на безлюдной земле одеваться листвою и цветы испускать свой аромат? Останутся ли горы, будут ли по-прежнему стекать с них потоки, устремляясь в морскую пучину? Будут ли приливы сменяться отливами? Будут ли овевать землю ветры? Будут ли пастись на ней животные, летать птицы, плавать рыбы, когда человек, владыка, хозяин, зритель и летописец всего этого, исчезнет, словно никогда и не жил? О, какая насмешка! Нет, конечно, это не смерть и человечество не вымерло, а перешло в некие иные формы, невидимые нам. Смерть – всего лишь высокие врата и широкая дорога, ведущая к жизни. Поспешим же пройти ее, уйдем из жизни, худшей, чем смерть. Умрем, чтобы жить!
Мы всеми силами стремились достичь Дижона, наметив его как некий важный этап на нашем пути. Но мы прибыли туда, ощущая апатию, худшую, чем злая пытка. Ибо медленно, но неотвратимо мы пришли к убеждению, что никакими усилиями не сохраним никого в живых. Мы выпустили из рук руль, который так долго держали, и наш хрупкий челн, никем не управляемый, казалось, стремился в темную пучину. Приступы горя, потоки слез, бесполезные жалобы, лившаяся через край нежность и страстная привязанность к тем немногим и бесценным, кто с нами оставался, сменились усталостью и безразличием.
За время тяжкого пути мы потеряли всех, к кому были так привязаны, за исключением нашей семьи. Излишне наполнять эти страницы перечислением их имен, но не могу не упомянуть нескольких, особенно нам дорогих. Девочка, которую Адриан спас в Лондоне двадцатого ноября, умерла в Осере. Бедное дитя было очень к нам привязано. Нас особенно опечалила внезапность ее смерти. Еще утром она, казалось, была здорова. Вечером, когда мы собирались идти ко сну, Люси пришла сказать нам, что ребенок мертв. Сама бедняжка Люси дожила только до нашего прибытия в Дижон. Она с самого начала посвятила себя уходу за больными и одинокими. Чрезмерное утомление вызвало у нее вяло протекавшую лихорадку, а закончилось все той же страшной болезнью, которая скоро избавила ее от страданий. Люси сделалась нам дорога своими душевными качествами, радостной готовностью выполнять любые обязанности и кротостью, с какой принимала все повороты злой судьбы. Опуская ее в могилу, мы прощались со всеми присущими ей женскими добродетелями. Необразованная и смиренная, она отличалась терпением, снисходительностью и мягким нравом. Этих истинно английских качеств нам не дано было больше увидеть. Воплотившая в себе все, что достойно восхищения в английской женщине ее сословия, она упокоилась в земле опустевшей Франции. Прощаясь с Люси навек, мы словно еще раз прощались с нашей родиной.
Графиня Виндзорская скончалась в Дижоне. Однажды утром мне сообщили, что она желает меня видеть. Я вспомнил, что не виделся с нею уже несколько дней. Во время нашего путешествия такое случалось нередко, когда я задерживался, присутствуя при последних минутах кого-либо из наших несчастных спутников, а все остальные обгоняли меня. Но что-то в поведении ее посланца заставило меня заподозрить неладное. По странной причуде воображения я решил, что заболели Клара или Ивлин, но не сама старая дама. Страхи, не знавшие покоя, всегда внушали нам самое худшее. Чтобы старые умирали прежде молодых, казалось теперь уж слишком естественным и возможным лишь в былые счастливые времена.
Почтенную мать моей Айдрис я застал лежащей: ее исхудавшее тело было вытянуто, голова бессильно откинута, и на лице особенно резко выделялся нос; глубоко запавшие темные глаза горели огнем, какой окружает на закате грозовую тучу. Все в графине высохло, сморщилось и погасло, кроме этого огня. Ее голос также страшно изменился. Она пыталась говорить.
– Боюсь, – сказала она, – что прожила себялюбие, попросив тебя посетить еще раз старую женщину; но, быть может, тебя больше поразила бы внезапная весть о моей кончине, чем то, что ты сейчас видишь.
Я пожал ее иссохшую руку.
– Неужели вам так худо? – спросил я.
– Разве ты не видишь печать смерти у меня на лице? – ответила она. – Странно. Мне следовало этого ожидать. И все же я застигнута врасплох. Никогда я так не держалась за жизнь и не радовалась ей, как в последние месяцы, среди тех, кого я так долго отвергала, и мне тяжела эта внезапная разлука с вами. Но я рада, что умираю не от чумы. От нее я, вероятно, уже умерла бы, а мир остался бы таким же, как во времена моей юности.
Графиня говорила с трудом, и я увидел, что ей не хочется умирать еще более, чем она решилась признаться. Однако она не могла роптать на преждевременную кончину. Все свидетельствовало о том, что жизненные силы в ней иссякли. Сперва мы оставались наедине, но тут вошла Клара. Графиня обратила к ней улыбающееся лицо и взяла за руку. Розовая ладонь и белые пальчики Клары выделялись рядом с дряблой, желтой рукой старой женщины. Клара наклонилась, чтобы поцеловать ее, прикасаясь к увядшим устам теплыми, яркими устами юности.
– Вернэ, – сказала графиня, – мне незачем поручать твоему вниманию эту милую девочку: ты и так позаботишься о ней. Если бы мир был таким, как прежде, вы услышали бы от меня множество мудрых наставлений, как оградить столь чувствительную, добрую и прекрасную собой девушку от опасностей, которые всегда подстерегают красоту и добродетель. Сейчас все это ни к чему. Тебя, моя добрая сиделка, я поручаю заботам твоего дядюшки; а тебе поручаю лучшую часть меня самой. Будь для Адриана, милая девочка, тем, чем ты была для меня; старайся развеять его грусть веселыми шутками; успокоить его тревогу рассудительной беседой, а когда ему придет время умереть, ухаживай за ним, как ты ухаживала за мной.
Клара залилась слезами.
– Добрая девочка, – промолвила графиня. – Не плачь обо мне. С тобой остается много друзей.
– Но ведь вы, – воскликнула Клара, – говорите, что они тоже умрут. Это жестоко! Как мне жить, если их не станет? Если моему дорогому покровителю придет срок умереть прежде меня, я не смогу ухаживать за ним. Я сама умру.
После этой сцены почтенная дама прожила всего сутки. Она была последней, кто связывал нас с навсегда ушедшей в прошлое жизнью. Глядя на нее, как было не вспомнить людей и события, столь же далекие от нынешнего нашего положения, сколь и споры Фемистокла и Аристида332 или Война Алой и Белой розы333. Эта женщина носила корону Англии; при взгляде на нее вспоминались мой отец, его злоключения и тщетная борьба последнего короля; перед нами словно живые вставали Раймонд, Эвадна и Пердита, обитатели прежнего мира, того, что был в расцвете своих сил.
С глубокой скорбью опустили мы графиню в могилу, и, когда я отошел от нее, Янус укрыл свой лик, глядящий назад; тот, что должен смотреть в будущее, давно эту способность утратил334.
Проведя в Дижоне неделю, в течение которой расстались с жизнью еще тридцать человек, мы продолжили наш путь в Женеву. К полудню второго дня мы достигли подножия Юры и там переждали дневной жар. Итак, пятьдесят человеческих существ – все, кто остался на земле, обильной своими дарами, – собрались, чтобы читать в очах друг друга чуму, горе, отчаяние или нечто еще более худшее: безразличие к будущему или настоящему злу. Мы собрались у подножия могучей горной цепи, под развесистым ореховым деревом; неумолчный ручей освежал своими брызгами зеленую лужайку, в тимьяне стрекотал деловитый кузнечик. Мы собрали здесь нескольких страдальцев. Мать ослабевшими руками прижимала к себе последнего оставшегося у нее ребенка, чьи тускневшие глаза готовы были закрыться навеки. Девушка, еще недавно сиявшая сознанием своей юности и красоты, но сейчас исхудавшая и неопрятная, стоя на коленях, неверными движениями навевала прохладу на возлюбленного, а он, превозмогая страдания, силился благодарно ей улыбаться. Суровый ветеран с лицом, выдубленным непогодою, приготовил себе поесть, но сидел, склонив голову, ссутулясь и выпустив из руки бесполезный нож; он вспоминал жену, детей и всю родню, из которой никого уже не было в живых. Человек, десятки лет гревшийся в лучах богатства, держал за руку последнее свое сокровище – любимую дочь, едва вышедшую из отроческих лет; он с тревогой вглядывался в нее, а она, собрав слабевшие силы, бодрилась, чтобы успокоить отца. Слуга, до конца верный своему господину, уже умирая, все еще пытался прислуживать ему, а тот, хотя сам еще был здоров, замирал от ужаса при виде окружавших его страданий.
Адриан стоял, прислонясь к дереву; в руках он держал книгу, но взгляд его то и дело отрывался от страницы и искал моего; этим взглядом он признавался, что мысли его далеки от безжизненных печатных строк и прикованы к раскрытым перед ним живым страницам, полным куда более глубокого смысла. В стороне от всех, в укромном местечке, где журчащий ручей ласково целовал зеленый берег, Клара играла с Ивлином; они то били по воде длинными ветками, то следили за стрекозами, которые над ней резвились. Ивлин гонялся за бабочкой или срывал цветок для Клары; смеющееся личико херувима и ясный взгляд говорили о беззаботном веселом сердечке, бившемся в его груди. Клара старалась забавлять дитя, однако часто забывала о нем, когда глядела на Адриана или на меня. Ей было четырнадцать, и она еще казалась ребенком, хотя достигла роста взрослой девушки; для моего маленького осиротевшего сына она была самой нежной матерью; глядя, как она играет с ним, вы видели лишь удивительную кротость и терпеливость; но в сиявших нежностью глазах, под тонкими веками, на белом, точно мрамор, лбу и в нежных очертаниях губ выражались красота и ум, неизменно вызывавшие восхищение и любовь.
Когда солнце склонилось к западу и удлинились вечерние тени, мы приготовились к восхождению на гору. Приходилось думать о больных; поэтому мы продвигались медленно. Извилистая дорога круто шла вверх, но на каждом повороте открывала вид лишь на ближайшую вершину. Нас почти ничто не укрывало от солнца, и его косые лучи были еще утомительно жаркими. Случается, что мелкие трудности вырастают до гигантских размеров, когда, по выражению древнееврейского поэта, «тяжел становится и кузнечик»335. Так было в тот вечер с нашими злополучными путниками. Адриан, который обычно выглядел самым бодрым и бросал вызов и усталости и трудностям, сейчас, опустив голову и едва держа в руках поводья, предоставлял лошади самой выбирать дорогу, и лишь временами, когда крутизна подъема напоминала ему, что держаться в седле следует крепче, болезненно вздрагивал. Глядя на него, я ощутил ужас. Неужели этот томный вид означал, что и Адриан поражен болезнью? Долго ли еще смогу я без слов обмениваться мыслями с этим несравненным человеком? Долго ли еще сумеет это тело повиноваться заключенному в нем благородному духу? Как долго еще сохранится жизнь в единственном оставшемся у меня друге? Медленно преодолевая каждый подъем, мы тут же видели за ним следующий; за каждым поворотом открывался еще один, похожий на него как близнец, и так без конца. Иногда приступ болезни у кого-нибудь из нас вынуждал к остановке всю кавалькаду; слышалась просьба дать напиться и передохнуть; потом раздавались стоны, а затем приглушенные рыдания осиротевших – таково было печальное сопровождение нашего перехода через Юру.
Адриан ехал впереди. Из-за ослабевшей подпруги я задержался на подъеме, еще более крутом, чем все прежние. А он уже был наверху, и его темная фигура четко выделялась на фоне неба. Казалось, он увидел нечто неожиданное и чудесное, ибо, запрокинув голову и простирая руки, как бы приветствовал некое видение. Побуждаемый любопытством, я поспешил присоединиться к нему. После нескольких минут нелегкой борьбы с кручей я тоже увидел зрелище, которое привело его в экстаз.
Природа, а вернее, ее любимица, наша прекрасная земля, с необычайной пышностью являла свои несравненные красоты. Глубоко внизу, так глубоко, что как бы уже во чреве земли, виднелась спокойная лазурная гладь Женевского озера; его окружали покрытые виноградниками холмы: позади них высилась вторая защитная линия – темные конусы гор и нагромождения огромных утесов. А над всем этим, там, где духи воздушной стихии словно приоткрыли вход в свою обитель, на недосягаемой высоте, целуясь с небесами, виднелись божественные Альпы; закатное солнце облекало их в ослепительные одежды. И словно чудесам не было конца, вся эта громада, зубчатые утесы и нежно-розовые снега отражались в озере, погружая в спокойные воды свои гордые вершины, казавшиеся дворцами для обитавших в озере наяд. У подножия были разбросаны городки и селенья; эта гора со своими темными лощинами и черными выступами также уходила основанием в водную гладь. Увлеченный восхитительным зрелищем, я позабыл и о мертвых, и о живом и любимом друге, который был рядом. Обернувшись, я увидел у него на глазах слезы; он всплеснул исхудавшими руками, и все лицо его озарилось восторгом.
– Зачем? – вскричал он. – Зачем, сердце, шепчешь ты мне про горе? Упейся красотою этого зрелища и испытай наслаждение, какое не может подарить и рай!
Преодолев подъем, к нам постепенно присоединились и все остальные. Все до одного выразили восхищение, никогда прежде не испытанное.
– Господь явил нам Свое Небесное Царствие! – воскликнул кто-то. – Он благословляет нас перед смертью.
То один, то другой бессвязными словами и восклицаниями пытался выразить опьяняющее действие этих чудес природы. Так простояли мы некоторое время, не чувствуя тяжкого бремени судьбы, позабыв о смерти, которой скоро предстояло поглотить нас, не размышляя о том, что мы – единственные и последние, чьим глазам суждено узреть Божественную красоту этого земного зрелища. Восхищение, родственное счастью, словно солнечный луч внезапно озарило нашу темную жизнь. Драгоценное свойство многострадального человеческого существа! Оно позволяет ему извлекать восторги даже из зубцов беспощадной бороны, которая обращает в ничто всякую надежду.
Тот вечер был отмечен еще одним событием. Когда по пути в Женеву мы проезжали Фернэ336, из местной церкви, окруженной деревьями и пустыми хижинами, над которым не вился ни один дымок, до нас донеслись звуки необычной музыки. Мощный голос органа будил тишину и медленно таял в ней, сливаясь с дивной красотой окружавших скал, лесов и вод.
Музыка – язык бессмертных, явленный нам, чтобы убедить в их существовании, – музыка, «серебряный ключ к фонтану слез»337, дитя любви, утешительница скорбящих, вдохновительница героических деяний и высоких помыслов! О музыка, погруженные в наши несчастья, мы забыли о тебе. По вечерам нас не радовали ни свирель, ни песня, ни звуки струн. И вдруг ты явилась нам, словно открывая иные формы бытия; восхищенные красотою природы, которая представилась нам обиталищем бессмертных духов, мы теперь готовы были думать, будто слышим гармонические звуки, какими они общаются друг с другом.
Мы остановились, трепеща. Такой трепет испытала бы бледная богомолка в полночь перед святым алтарем, если бы образ, которому она молилась, ожил и улыбнулся. Мы стояли в молчании; многие преклонили колени. Однако через несколько минут знакомая мелодия вернула нас к обычному прилежному слушанию. То было «Сотворение мира»338 Гайдна. Как ни одряхлело человечество, мир оставался юным, как в день творения, и мог быть достоин такого хвалебного гимна. Мы с Адрианом вошли в церковь; неф ее был пуст, хотя над алтарем еще курился ладан, напоминая о толпах верующих, некогда заполнявших соборы. Мы взошли на хоры. У мехов органа сидел слепой старец; вся душа его ушла в звуки; поза старца свидетельствовала о величайшем внимании, а лицо сияло радостью; хотя угасшие глаза не могли выражать ее, но полуоткрытые губы и каждая черта почтенного лица дышали восторгом. За клавиатурой сидела молодая девушка лет двадцати. Каштановые волосы, спускавшиеся ей на шею и лицо, были прекрасны, но из глаз струились слезы, а бледные щеки покраснели от усилий, которые она прилагала, чтобы сдерживать рыдания. Она была худа и – увы! – изнурена болезнью.
Мы смотрели на них и, поглощенные зрелищем, забывали о звуках, пока не замерли их последние мощные раскаты. Умолк голос, казавшийся нам неземным и никак не могущим исходить из труб и клавиш. Девушка обернулась, чтобы помочь своему престарелому спутнику, и лишь тогда увидела нас.
То был ее отец, и она с детства служила опорой его слепоте. Они были немцами, уроженцами Саксонии. Уехав опуда несколько лет назад, они свели дружбу с местными жителями. Перед началом эпидемии чумы среди них появился некий немецкий студент. Их простую историю было нетрудно угадать. Сын знатных родителей полюбил дочь бедного музыканта и последовал за ней и ее отцом, убегавшими от преследований его друзей. Вскоре могущественный уравнитель явился срезать своей острой косой и траву, и полевые цветы. Одной из первых жертв стал юноша. Девушка ради оща старалась сохранить себе жизнь. Его слепота позволяла ей поддерживать иллюзию, вначале порожденную случайностью. Оказавшись вместе с дочерью единственным, кто уцелел во всей стране, он все еще не знал о свершившемся и, внимая игре девушки, не подозревал, что, кроме него, единственными слушателями были безмолвные горы, бесчувственное озеро и ничего не сознающие деревья.
В день нашего прибытия она почувствовала признаки болезни. Она ужаснулась мысли, что оставит старого слепого отца одного на опустевшей земле, но не могла решиться открыть ему правду, и само отчаяние придавало необычайную вдохновенность ее игре. В обычный час вечерней службы она привела старика в церковь и там, дрожа и плача над его судьбой, сыграла без единой ошибки гимн, сочиненный во славу только что сотворенной земли, той, что вскоре должна была стать ее могилой.
Мы показались ей посланцами Неба, и едва явилась надежда на помощь, как стойкость и мужество вмиг покинули девушку. С криком бросилась она к нам, обняла колени Адриана и, повторяя только: «О, спасите моего отца!», громко рыдала, давая наконец волю долго сдерживаемым слезам.
Несчастная! Сейчас и она, и ее отец покоятся рядом под высоким ореховым деревом; там погребен был и ее возлюбленный, и туда, умирая, указывала она нам. Старик, поняв наконец, что дочь заболела, но не видя, как изменилось ее милое лицо, упорно держал руку девушки, пока эта рука не окоченела. После этого он молчал и не двигался; через несколько часов милосердная смерть принесла вечный покой и ему. Там и лежат они, и дерево служит им памятником. Это священное место сохранилось в моей памяти. Его ограждают скалистая Юра и далекие Альпы; шпиль церкви, которую они посещали, еще виднеется из-за деревьев, и хотя руки, исполнявшие музыку, охладели, мне кажется, что дивные звуки еще носятся в вышине и утешают кроткие души умерших.