Текст книги "Последний человек"
Автор книги: Мэри Шелли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
Что-то явно нарушило обычный ход вещей в природе и лишило ее благодатного действия. Ветер, этот король воздуха, бушевал по всему своему королевству; он яростно хлестал море, доводя его до бешенства, а непокорную землю вынуждал смириться.
Беды великие сводит им с неба владыка Кронион,
Голод совместно с чумой. Исчезают со света народы.
Или же губит у них он обильное войско, иль рушит
Стены у города, либо им в море суда потопляет183.
Эта гибельная сила сотрясала цветущие южные страны, а зимою даже мы в нашем северном затишье стали ощущать ее тяжкие последствия. Не верьте басне, которая дает солнцу превосходство над ветром184. Кто из нас не видел, как веселый луг, ароматный воздух и вся сияющая природа становятся темными и суровыми, когда пробуждается ото сна восточный ветер? Когда сизые тучи закрывают все небо и нескончаемый дождь льет, пока земля не откажется долее впитывать излишнюю влагу и та разливается лужами по ее поверхности, а факел дня кажется метеором, готовым угаснуть, кто не видел, как северный ветер разрывает тучи, как меж ними проступают полосы небесной синевы? И вот она уже открывается под ветром, и небо снова лазурно. Тучи редеют, они подымаются все выше, открывая весь небосвод, и солнце льет уже свои лучи, возвращенные к жизни ветром.
Да, ты могуч, о ветер! Ты царишь над всеми другими стихиями, меж которых природа разделила свою мощь. Ты могуч, являешься ли ты с востока, неся с собой разрушение, или несешь с запада живительную силу; тебе повинуются облака; тебе подвластно солнце, а безбрежный океан – всего лишь твои раб. Ты проносишься над землей – и столетние дубы рушатся под твоим невидимым топором; на вершинах Альп выпадает снег, и оттуда с грохотом низвергаются снежные лавины. Ты владеешь ключами от царства стужи, ты можешь сковывать потоки и освобождать их; от твоих ласковых прикосновений рождаются почки и листья распускаются, убаюканные тобою.
Зачем же ты так завываешь, о ветер? Вот уж четыре долгих месяца ни днем, ни ночью не смолкает этот рев. Морской берег усеян обломками разбившихся кораблей; море сделалось для них непроходимым. Повинуясь тебе, земля стряхнула с себя всю свою красоту. Хрупкий воздушный шар не смеет подняться в сотрясаемый тобою воздух. Твои министры, тучи, заливают весь край дождями; реки выступают из берегов; горные тропы превратились в бурные потоки; леса и зеленые долины утратили свою красоту; и даже города наши страдают от тебя. Увы, что станется с нами? Огромные океанские волны словно готовятся оторвать наш остров от его основания и выбросить, как жалкий обломок, на просторы Атлантического океана.
Кто же мы, обитатели этой планеты, самой малой из множества населяющих вселенную? Ум наш способен объять бесконечность, а тела подвластны малейшей неблагоприятной случайности. Убеждаться в этом нам приходится ежедневно. Тот, кто заболевает от пустячной царапины, кто гибнет от злотворного воздействия сил природы, обладает тем же могуществом, что и я; подвержен и я действию тех же законов. А между тем мы объявляем себя венцом творения, повелителями стихий, владыками над жизнью и смертью и оправдываем наше самомнение тем, что, хотя отдельный человек гибнет, род людской неистребим и вечен.
Так, отвлекаясь от собственной личности, которую мы сознаем прежде всего, гордимся мы бессмертием человеческого рода и учимся не бояться смерти. Но когда жертвой разрушительных сил, приходящих извне, становится целый народ, человек ощущает свое ничтожество, шаткость своих прав на жизнь и на передачу ее по наследству.
Помню, что, однажды увидев разрушительное действие пожара, я потом не мог без страха смотреть даже на огонь в печи. Пламя пожара охватило все здание, и оно рухнуло. Огонь проникал всюду, не встречая преград на своем пути. Можно ли воспользоваться частицей этой могучей силы так, чтобы не испытывать ее действия на себе? Можно ли приручить детеныша этого дикого зверя и не страшиться, что он вырастет?
Нечто подобное стало нам видеться и в многоликой смерти, которая обрушилась на прекраснейшие уголки нашей земной обители, и прежде всего в чуме. Мы боялись наступления лета. Страны, граничившие с уже зараженными, начали всерьез задумываться над тем, как не допустить к себе врага. Мы, нация торговая, также вынуждены были обсуждать способы отгородиться от заразы.
Было доказано, что чума не является тем, что обычно называют заразной болезнью, как, например, скарлатина или исчезнувшая ныне черная оспа. Чуму называют болезнью эпидемической. Однако неясно было главное: как зарождается эпидемия и как она распространяется. Если по воздуху, то зараженным оказывается и сам воздух. В один из портовых городов пришедшими кораблями была занесена тифозная горячка. Однако те самые люди, которые ее туда занесли, не заразили ею другой город, более удачно расположенный. Но как можем мы судить о воздухе и решать, в каком городе чума никого не поразит, а в каком природа приготовила ей обильную жатву? Точно так же любой человек может девяносто девять раз избежать ее, а в сотый раз погибнуть, ибо тело наше иногда в состоянии сопротивляться заразе, а иногда с готовностью ей поддается. Размышляя над этим, законодатели наши не хотели торопиться с введением нужных законов. Зло распространилось столь широко и было столь грозным, что никакие предохранительные меры не приходилось считать излишними – если они давали малейший шанс спастись.
Речь пока шла лишь о мерах предосторожности. Англия была еще вне опасности. Между нею и чумой находились Франция, Германия, Италия и Испания, и бреши в этих стенах еще не было. Правда, наши корабли были во власти волн и ветров, подобно Гулливеру, игрушке бробдингнежцев;185 но сами мы находились на твердой земле и нашим жизням не грозило это буйство природы. Нам нечего было бояться, и мы не боялись. И все же в каждом сердце рождались изумление и горестное сознание ничтожности человека. Природа, наша матерь и наш друг, взглянула на нас с угрозой. Она ясно показала, что хотя и позволяет нам исследовать ее законы и подчинять себе некоторые из ее сил, но ей достаточно пошевелить пальцем – и мы вострепещем. Она может взять нашу планету, опоясанную горами, окруженную воздухом, вместе со всем, что изобрел человеческий разум и создала его сила; она может взять этот мяч в руку и бросить его в пространство, где угаснет всякая жизнь, где навсегда исчезнут человек и все его усилия.
Такие размышления стали для нас обычными; однако мы не оставляли наших ежедневных дел и даже строили планы на многие годы вперед. Не было голоса, чтобы сказать нам: остановитесь! Когда вследствие общения с другими странами их беды ощущались также и нами, мы принимали меры: собирали по подписке средства в помощь переселенцам и купцам, разорившимся из-за упадка торговли. Английский характер проявил себя в полной мере; как всегда, он сопротивлялся злу и твердо стоял у бреши, которую занемогшая природа позволила хаосу и смерти пробить в ее защитных укреплениях.
В начале лета мы стали понимать, что бедствия, происходившие в отдаленных от нас странах, были более грозными, чем предполагалось. Город Кито186 разрушило землетрясение. На Мексику обрушились сразу и ураган, и чума, и голод. На западе Европы появилось множество иммигрантов; тысячи их принял и наш остров. Тем временем в протекторы был избран Райленд. Он всячески добивался этой должности, чтобы все свои силы направить на уничтожение в нашем обществе привилегированных классов. Все, что он задумал, было прервано новыми событиями. Среди вновь прибывших чужеземцев оказалось множество неимущих. Перед их возраставшим числом обычная благотворительность вскоре стала совершенно недостаточной. Торговля приходила в упадок. Прекратился обмен товарами между нами и Америкой, Индией, Египтом и Грецией. Привычное течение жизни было нарушено. Протектор со своими сторонниками пытался скрывать это. Тщетно назначал он время для обсуждения новых законов, касавшихся наследственных титулов и привилегий; тщетно пытался представить нам все беды как частные и временные. Эти беды живо задевали столь многих, благодаря торговым связям так близко касались всех слоев общества, что неизбежно становились главным для страны вопросом, на который прежде всего надлежало обратить внимание.
Возможно ли, с изумлением и ужасом спрашивали мы друг друга, чтобы целые страны оказались опустошенными, целые народы – стертыми с лица земли стихийными бедствиями? Огромным городам Америки, плодородным равнинам Индостана, многолюдному Китаю грозило полное опустошение. Там, где недавно ради выгоды или удовольствия собиралось множество людей, теперь раздавались лишь горестные вопли. Воздух был отравлен, каждое человеческое существо вдыхало смерть – даже юное и здоровое, полное надежд. Мы вспомнили чуму 1348 года, когда, как было подсчитано, вымерла треть всего человечества. Сейчас эпидемия еще не коснулась Западной Европы. Будет ли так всегда?
О да, будет! Соотечественники, отбросьте страх! На девственных просторах Америки немало губительных сил, что ж дивиться, если среди них оказалась и чума! С древних времен она – уроженка Востока, сестра урагана, землетрясения и самума188. Это дитя солнца и тропического зноя не выживет в нашем климате. Она пьет темную кровь жителя юга, но не вкушает крови бледнолицего кельта. Если окажется случайно среди нас пораженный ею азиат, она умрет вместе с ним, не причинив вреда нам. Будем же оплакивать наших братьев, хотя никогда не испытаем их бедствий. Будем оплакивать детей земных садов и помогать им. Еще недавно мы завидовали им, их благоуханным рощам, плодородным долинам и всем красотам. Но в нашей земной жизни всегда сочетаются крайности; вместе с розой растут шипы, коричное дерево сплетает свои ветви с деревом, напоенным ядом. Персия с ее златотканой парчой, мраморными дворцами и несметными богатствами сейчас являет собою гробницу. Шатер араба рухнул; его неоседланный конь роет копытом песок. Плач и стенания оглашают долину Кашмира; ее леса и луга, прохладные источники и сады, полные роз189, осквернены смертью; в Черкесии и Грузии дух красоты плачет над гибелью главного своего храма – тела женщины.
Банкиры, купцы и промышленники, чье дело зависело от вывоза товаров, стали разоряться. Когда такие случаи единичны, они затрагивают лишь самих потерпевших; но, став столь частыми и принеся столь огромные убытки, они сотрясали всю страну. Семьи, привыкшие к богатству и роскоши, становились нищими. Даже долгое отсутствие войн, которым мы гордились, теперь вредило нам, ибо нечем было занять лишившихся работы и не было возможности послать избыточное население за рубеж. Иссякли даже возможности, которые давали колонии, ибо чума свирепствовала и в Новой Голландии190, и на Вандиме-новой Земле191, и на мысе Доброй Надежды192. О, где то целительное средство, которое очистило бы занедужившую природу и вернуло земле ее прежнее здоровье!
Райленд в обычных обстоятельствах был человеком твердого ума и быстрых решений; однако и он растерялся перед массой бедствий, которые на нас обрушились. быть может, ему следовало ввести налог на землевладение и тем помочь негоциантам? Но для этого надо было расположить к себе главных землевладельцев, то есть знать, своего заклятого врага, а расположить ее он мог, только отказавшись от главной своей цели – уравнения, утвердив их в наследственных правах, словом, ради временного улучшения дел пожертвовать тем, что он считал необходимым для блага страны. Отказавшись от всех лелеемых им планов, сложив оружие, Райленд должен был ради ближайших целей поступиться своей конечной целью. В Виндзор он приехал, чтобы посоветоваться с нами. Его затруднения росли с каждым днем; корабли то и дело доставляли новых переселенцев; торговля замерла; толпы голодающих окружали дворец протектора; положение становилось серьезным. Пришлось решиться; знать получила все, что хотела, и поддержала законопроект, предлагавший взимать двадцать процентов со всех доходов, получаемых от аренды.
Это помогло восстановить спокойствие в столице и в других крупных городах, где перед тем царило отчаяние; и наше внимание вновь обратилось к бедствиям, отдаленным от нас, и к тому, что сулило будущее. Это было в августе, и, пока стояла жара, надежд на улучшение быть не могло. Эпидемия, напротив, усилилась, и к ней присоединился голод. Тысячи людей умирали неоплаканными, ибо не успевало еще остыть тело умершего, как смерть замыкала уста его близким.
Восемнадцатого августа до Лондона дошла весть о появлении чумы во Франции и Италии. Сперва об этом говорили шепотом и никто не отваживался произнести вслух леденящие душу слова. Повстречав на улице приятеля, человек спешил пройти мимо и говорил только: «Вы уже знаете?» – а в ответ слышал: «Что же станется с нами?» Наконец весть появилась и в газетах. Заметка, помещенная на самом неприметном месте, гласила: «С сожалением должны сообщить, что в появлении чумы в Ливорно193, Генуе и Марселе нельзя более сомневаться». К этому не прилагалось ни слова комментария; собственный страшный комментарий читатель добавил сам. Мы были подобны человеку, которому сказали, что его дом горит, а он бежит туда, все еще надеясь на какую-то ошибку, пока не повернет за угол и не увидит, что его кровля объята пламенем. Прежде до нас доходили лишь слухи; теперь все сообщалось в печати, ясно и неопровержимо. Набранные мелким шрифтом, эти вести тем сильнее бросались в глаза; казалось, будто они высечены железным пером, выжжены огнем и начертаны на облаках над всем миром.
Англичане, путешествовавшие за границей или постоянно там проживавшие, все, словно поток, устремились на родину, а с ними прибывали толпы итальянцев и испанцев. Наш маленький остров заполнился до предела. Вначале у переселенцев было большое количество наличных денег, но то, что расходовали, они не могли себе возместить. Летом, когда эпидемия усилилась, они не платили за жилье; денег с родины им уже не переводили. Нельзя было видеть толпы несчастных, гибнущих людей, недавних баловней судьбы, и не протянуть им руку помощи. Как в конце восемнадцатого столетия англичане гостеприимно открыли свои закрома для беженцев, изгнанных из родного края революцией, так и теперь они не отказывали в помощи жертвам еще более ужасного бедствия. У нас было немало друзей среди иноземцев; мы старались разыскать их и спасти от нищеты. Наш замок стал убежищем для несчастных. Его залы вместили очень многих. Доходы владельца, который всегда тратил их, как подсказывало ему великодушное сердце, требовали теперь большей бережливости, чтобы можно было помочь большему числу нуждающихся. Впрочем, нужда была не столько в деньгах, сколько в наиболее необходимых предметах. Тут помочь делу оказалось трудно. Обычный их источник – ввоз из-за границы – иссяк. Поэтому, чтобы прокормить тех, кого мы приютили, нам пришлось отдать под пашню и огороды цветники и парки. В стране уменьшилось поголовье скота, и спрос на мясо все возрастал. Даже бедные олени, наши рогатые питомцы, должны были погибнуть ради новых наших питомцев. Необходимые для такого хозяйства рабочие руки пополнялись из числа тех, кто оказался ненужным на фабриках, которых становилось все меньше.
Адриан не довольствовался тем, что мог сделать в собственных владениях. Он обращался к богатейшим людям страны; в парламенте он вносил предложения, которые едва ли приходились богачам по вкусу; однако невозможно было устоять перед красноречием, которое он расточал, призывая их к милосердию. Отдать сад под пашню, заметно сократить число лошадей, содержавшихся ради роскоши, было необходимостью, для владельцев весьма неприятной. Но к чести англичан будет сказано: хотя естественное нежелание и заставляло их медлить, когда страдания ближних сделались очевидными, все великодушно на них откликнулись. Те, кто был наиболее избалован роскошью, часто первыми с нею расставались. Как всегда бывает в обществе, это даже сделалось модой. Высокородные дамы стыдились пользоваться тем, что прежде считали необходимостью, и отказались от экипажей. Для немощных появились портшезы, как в старину, а также индийские паланкины; для знатных дам сделалось обычным появляться в обществе пешком. Обычным стало и для владельцев по-местий отказываться от них в пользу нуждавшихся, являться туда в сопровождении многочисленных бедняков, вырубать свой лес для постройки временных жилищ и делить парки и цветники на участки для неимущих семейств. А члены этих семейств, взяв в руки мотыгу, вскапывали землю. Пришлось наконец умерить жертвенный пыл и напомнить тем, чья щедрость становилась уже расточительством, что – если нынешнее положение не станет постоянным, чего едва ли можно было ожидать, – не следует заходить с этими переменами чересчур далеко; иначе трудно будет что-либо восстановить. Опыт показывал, что эпидемия через год или два прекратится, и хорошо бы, чтоб за это время мы не уничтожили лошадей наших лучших пород и не изменили до неузнаваемости красивейшие парки страны.
Если благотворительность могла пустить столь глубокие корни, значит, положение становилось действительно устрашающим. Эпидемия уже достигла южных областей Франции. Однако сельское хозяйство этой страны было столь многообразным, что перемещение населения из одной ее части в другую, а также приток переселенцев из других стран ощущались там меньше, чем у нас. Нараставшая паника причиняла больше вреда, нежели сама болезнь и сопутствовавшие ей явления.
Зиму мы приветствовали как нашего общего и самого искусного целителя. Почерневшие леса, вздувшиеся реки, вечерние туманы и утренние заморозки были встречены нами с благодарностью. Действие очищающего холода сказалось немедленно: число умерших, которое сообщалось нам из-за границы, уменьшалось с каждой неделей. Многие из приезжих покинули нас; те, чьи родные места находились далеко на юге, охотно спешили прочь от нашей северной зимы, уверенные, что даже после страшного бедствия найдут у себя дома изобилие. Мы перевели дух. Что сулило нам следующее лето, мы не знали, но несколько ближайших месяцев были нашими и надежды на прекращение эпидемии снова ожили.
Глава шестаяДолго медлил я на этом последнем берегу, на узкой косе среди потока жизни, под сенью смерти. Долго старался жить сердцем еще в минувшем счастье, в той поре, когда у нас были надежды. Почему бы моим воспоминаниям не остаться там? Я не бессмертен, и их мне хватило бы до конца дней. Но то самое чувство, что до сих пор побуждало меня с нежностью рисовать картины прошлого, теперь велит мне спешить вперед. Та самая тоска моего трепещущего сердца, которая заставила меня записать историю своей бродяжнической юности, спокойного и счастливого возмужания и пережитых страстей, ныне не позволяет мне долее медлить. Свой труд я должен завершить.
Итак, я помедлил у быстрого потока времени, а теперь – вперед! Поставь же парус, пособляй себе веслом и спеши мимо грозных, нависших утесов, вниз по крутым порогам к тому морю отчаяния, которого я достиг сейчас. Но прежде чем пуститься в путь, я еще помедлю на краткий миг. Еще раз хочу я вспомнить себя в 2094 году, в моем виндзорском жилище; хочу закрыть глаза и вообразить, что я все еще стою под сенью гигантских дубов и стены замка все еще тут, рядом. Я хочу воскресить в воображении веселое двадцатое июля, каким оно запечатлелось в моем тоскующем сердце.
Обстоятельства призвали меня тогда в Лондон, где я услышал, что в тамошних больницах появились больные с симптомами чумы. В Виндзор я возвратился с тяжелым сердцем и хмурым челом. Как обычно, я вошел в Малый парк через Фрогморские ворота194 и направился к замку. Большая часть парка была распахана; то там, то тут зеленели полоски, засаженные картофелем и маисом. На деревьях громко кричали грачи; к этим хриплым звукам примешивалась веселая музыка. То был день рождения Альфреда. Мальчики из Итонского колледжа и дети соседних джентри195 затеяли шуточную ярмарку, на которую пригласили всех поселян. Парк пестрел шатрами самых ярких цветов, над ними, в солнечном свете, реяли столь же яркие флажки, и все выглядело так празднично. На помосте, сколоченном возле террасы, танцевала молодежь. Прислонясь к дереву, я наблюдал за нею. Оркестр играл восточный мотив из Веберова «Абу Гассана». Его звуки, полные беззаботной веселости, окрыляли танцующих, а зрители невольно отбивали ногами такт. Сперва мелодия подняла и мой дух, и я с удовольствием следил глазами за причудливыми ходами танца. Но тут же страшная мысль пронзила меня словно острый клинок: все вы умрете, подумал я; могила уже готова и ждет. Вы наделены силой и ловкостью, поэтому вам на краткое время кажется, будто вы будете жить вечно; но как хрупка «оболочка из плоти»197, в которую заключена ваша жизнь, как непрочна серебряная цепочка, которая вас к ней привязывает!198 Душа, влекомая от удовольствия к удовольствию красивым, грациозным, отлично сложенным телом, внезапно ощутит, как ослабела в нем ось, как рассыпаются пружины и колесики. О обреченные! Ни один из вас не спасется – ни один! Даже мои любимые, моя Айдрис и ее малютки! О, ужас! И вот уже исчез веселый танец, зеленая лужайка усеяна трупами, воздух под синим небом отравлен смертоносными испарениями. Звучите же, горны! Завывайте, громкие трубы! Пойте, пойте погребальную песнь! Пусть воздух наполнится плачем и рыданиями! Пусть летят на крыльях ветра эти раздирающие звуки! Я уже слышу их! Ангелы-хранители, берегущие людей, спешат прочь, ибо труды их окончены; и печальные звуки возвещают их уход. Глазам моим предстают лица, залитые слезами; все быстрее и быстрее кружится и теснится вокруг меня множество этих искаженных страданием лиц, выражающих все виды отчаяния. К созданиям воображения присоединяются и знакомые лица. Ваг, в стороне от других, печально улыбаются мне Раймонд и Пердита, покрытые смертной бледностью; вот мелькнуло лицо Адриана, искаженное смертью; Айдрис, смежив очи, сомкнув посинелые уста, готова сойти в разверстую могилу. Все смешалось. Печальные взоры сменились насмешливыми; головы закачались в такт музыке, а музыка сделалась оглушительной.
Я понял, что надвигается безумие, – и попытался стряхнуть его. Я бросился в самую середину толпы. Айдрис увидела меня и приблизилась своей легкой поступью. Я заключил ее в объятия; я обнимал то, что составляло для меня целый мир, но было вместе с тем не более чем каплей росы, которую полуденное солнце выпьет из чашечки водяной лилии. Глаза мои наполнились непривычными для меня слезами. Радостные приветствия моих мальчиков, нежные слова Клары, пожатие руки Адриана окончательно лишили меня мужества. Я сознавал, что они тут, возле меня, и что они в безопасности, однако мне казалось, что все это – обман. Земля подо мною закачалась, качнулись и могучие деревья – все закружилось вокруг, – и я опустился наземь.
Мои дорогие друзья встревожились, и встревожились так сильно, что я не решился произнести слово чума, готовое сорваться с моих уст, ибо они могли принять мое состояние за признаки болезни, которая уже лишила меня сил. Едва я оправился и своей притворной веселостью вернул улыбки на лица окружающих, как к нам приблизился Райленд.
Внешностью он несколько походил на фермера, то есть на человека, который обязан своим могучим сложением физическому труду и закалил себя пребыванием на воздухе при всякой погоде. Так оно и обстояло в немалой степени, ибо этот богатый землевладелец был также и предпринимателем, человеком весьма деятельным и в своем поместье сам занимался сельским трудом. В бытность свою послом Англии в Североамериканских Соединенных Штатах он одно время подумывал и вовсе туда переселиться и даже совершил несколько поездок на запад огромного континента, чтобы выбрать место для нового жилья. От этого намерения его отвлекли честолюбивые замыслы, которые после многих хлопот и преодоленных препятствий привели Райленда на вершину его надежд, сделав лордом-протектором Англии.
Лицо у него было грубоватым, но умным. Широкий лоб и быстрые серые глаза выдавали человека, знающего, чего он хочет, и умеющего противостоять противнику. Он обладал громовым голосом. Рука, которую он простирал, выступая в дебатах, своей мощью, казалось, внушала слушателям, чш слова не являются единственным его оружием. Лишь очень немногие сумели разглядеть под импозантной внешностью оратора некоторую трусливость и нерешительность. Никто эффективнее его не умел «подвергнуть мотылька колесованью»199. И никто так ловко не отступал перед сильным противником. Именно так он и отступил во время избрания лорда Раймонда. Эти качества Райленда угадывались и в его неуверенном взгляде, и в настойчивом желании узнать все мнения, и в нерешительном почерке; однако они были мало кому известны. Теперь он был нашим лордом-протектором. Во время избирательной кампании он очень старался понравиться избирателям. Свой протекторат он намеревался отметить всевозможными законами, направленными против аристократии. Эту задачу ему пришлось, однако, заменить на совершенно иную: на сопротивление бедствиям, вызванным эпидемией. Тут он не сумел найти должных мер. Он принимал одно решение за другим, но не проводил их в жизнь, пока они не оказывались запоздалыми.
Тот Райленд, что сейчас приближался к нам, мало походил на сильного, ироничного и по видимости неустрашимого претендента на высшую должность в Англии. Наш английский дуб, как называли его сторонники, явно пострадал от заморозков. Казалось даже, будто он сделался вдвое ниже ростом; он весь ослабел, ноги едва держали его, лицо было искажено, взгляд блуждал, и все движения выражали растерянность и самый жалкий страх.
В ответ на вопросы, которые мы поспешили задать, с его iy6 как бы невольно сорвалось одно лишь слово: чума.
– Где?
– Повсюду! Надо бежать! Всем бежать!
– Но куда?
– Этого не знает никто. Нет на земле спасения. Словно гонится за нами тысяча волчьих стай. Надо бежать. Куда вы побежите? Куда можно бежать?
Вот что говорил, дрожа, этот железный человек.
– Действительно, куда нам бежать? – сказал Адриан. – Все мы должны оставаться и всеми силами стараться помочь нашим ближним в беде.
– Помочь! – сказал Райленд. – Помочь не может никто! Великий Боже, что тут говорить о помощи! Ведь весь свет охвачен чумой!
– Значит, чтобы спастись, нам остается покинуть его, – ответил Адриан со своей кроткой улыбкой.
Райленд застонал; на лбу его выступил холодный пот. Побороть этот приступ страха было невозможно, но мы все же стали успокаивать его, и спустя некоторое время он более связно объяснил нам причину своей тревоги. Беда в самом деле подошла к нему вплотную. Один из его слуг, прислуживая ему, внезапно упал и тут же скончался. Врач заявил, что это чума. Мы продолжали успокаивать Райленда, но и сами вовсе не были спокойны. Я увидел, что Айдрис тревожно смотрит то на детей, то на меня, как бы гтрося что-то решить. Адриан погрузился в задумчивость. Что до меня, то, признаюсь, в ушах моих звучали слова Райленда: «Чума уже повсюду!» Так где же, в каком нетронутом уголке могу я укрыть моих любимых, пока тень смерти витает над землей? Наступило молчание, и в этом молчании мы лучше осознали мрачные сообщения и прорицания нашего гостя.
Отдалившись от толпы, мы по ступеням террасы поднялись к замку. Перемена в нашем настроении была замечена теми, кто стоял к нам ближе, и через слуг Райленда скоро стало известно, что он бежал из Лондона от чумы. Веселье угасло. Люди собирались кучками и шептались. Праздничный дух отлетел, музыка смолкла. Молодежь оставила забавы и собралась вместе. Беззаботность, которая нарядила веселившихся в маскарадные костюмы, украсила их шатры и сочетала их живописными группами, теперь казалась грехом и могла накликать на них страшную судьбу, которая цепенеющей рукой сковывает надежды и самую жизнь. Сегодняшнее веселье показалось кощунственной насмешкой над человеческими бедствиями. Чужеземцы, бежавшие от чумы со своей родины и укрывшиеся среди нас, увидели, что она подступает и к последнему их убежищу. От страха сделавшись разговорчивыми, они описывали жадно внимавшим слушателям все ужасы, какие видели в городах, настигнутых чумою, и рисовали страшные картины коварной и неисцелимой болезни.
Мы вошли в замок. Айдрис, став у окна, выходившего в парк, материнским взором отыскивала в толпе молодежи своих детей. Некий итальянец собрал там вокруг себя слушателей и, усиленно жестикулируя, описывал какую-то ужасную сцену. Альфред, поглощенный его рассказом, неподвижно сшял подле него. Маленький Ивлин пытался оттащить за руку Клару, чтобы она поиграла с ним, но рассказ итальянца привлек и ее; она подошла, устремив на рассказчика свои блестящие глаза. Наблюдая из окон за собравшимися в парке или погрузившись в печальные раздумья, все мы молчали. Райленд стоял в амбразуре окна, в стороне от нас. Адриан ходил по залу, обдумывая какую-то новую и всецело поглотившую его мысль. Внезапно он остановился и сказал:
– Я давно ожидал этого. Почему мы надеялись, что наш остров один будет избавлен от всемирного бедствия? Оно пришло и к нам. И нечего нам прятаться от судьбы. Каковы же ваши намерения, милорд протектор, в отношении нашей страны?
– Ради Неба, Виндзор! – вскричал Райленд. – Не насмехайтесь, величая меня этим титулом. Болезнь и смерть уравнивают всех. Я не держусь за власть над больницей, в которую скоро обратится вся Англия.
– Значит, в это грозное время вы намерены уклониться от своих обязанностей?
– Обязанности! Говорите же разумно, милорд! Каковы будут мои обязанности, когда я стану трупом, испещренным чумными пятнами? Сейчас – каждый за себя! И к черту титул протектора, если он подвергает меня опасности!
– Малодушный! – воскликнул в негодовании Адриан. – Ваши соотечественники доверились вам, а вы их предаете!
– Не я предаю, – сказал Райленд, – это меня предает чума. Малодушный? Хорошо вам похваляться, запершись от опасности в вашем замке. Пусть протекторат берет себе кто хочет, а я перед Богом отрекаюсь от него!
– Тогда я перед Богом принимаю его! – с жаром воскликнул противник Райленда. – Никто сейчас не станет добиваться этой чести и не позавидует моим трудам на опасном послу. Передайте власть мне. Я долго сам боролся со смертью и немало (он простер свою исхудалую руку) в этой борьбе претерпел. Не бегством можем мы победить врага, но встретив его лицом к лицу. Сейчас мне предстоит мой последний бой, и, если я буду в нем побежден, что ж, пусть так! А вы, Райленд, опомнитесь! До сих пор вас считали мудрым и великодушным. Неужели вы отрекаетесь и от этих званий? Подумайте, какое смятение вызовет ваш отъезд. Возвращайтесь в Лондон. Я поеду с вами. Своим присутствием вы должны ободрить народ. Всю опасность я беру на себя. Какой позор, если первое лицо в Англии первым откажется от своих обязанностей!
