Текст книги "Последний человек"

Автор книги: Мэри Шелли

Я стал разыскивать его под конец ноябрьского дня, короткого, дождливого и ветреного. Уже собравшись уйти из пустого дома, я увидел Мерривела, а вернее, тень Мерривела. Он прошел мимо меня и сел на ступеньку своего крыльца. Ветер шевелил седые волосы на его висках, дождь поливал непокрытую голову; он сидел, закрыв лицо исхудалыми руками. Я притронулся к плечу старика, чтобы привлечь его внимание, но он не двинулся.

– Мерривел, – сказал я, – мы давно не встречались. Поедемте со мною в Виндзор, леди Айдрис хотела бы с вами увидеться. Поедемте со мною домой.

Глухим голосом он произнес:

– Зачем обманывать беспомощного старика? Зачем лицемерить с помешанным? Мой дом не в Виндзоре. Мой дом там, где его приготовил для меня Создатель.

Я был поражен глубокой горечью его слов.

– Не заговаривайте со мной, – продолжал он. – Слова мои вас испугают… Один в целом мире трусов, я осмеливаюсь думать… среди могил… среди жертв Его безжалостной тирании… я осмеливаюсь упрекать Верховное Зло. Как может он покарать меня? Пусть пронзит молнией… это тоже одно из его орудий. – И старик засмеялся.

Потом он встал, и вслед за ним я дошел до ближайшего кладбища. Там он бросился на мокрую землю.

– Вот где они! – крикнул он. – Прекрасные создания, которые дышали, говорили, любили. Та, которая день и ночь лелеяла одряхлевшего возлюбленного своей молодости. А вот здесь плоть и кровь моя… мои дети. Зови их, всю ночь зови по именам, они не ответят! – Он приник к могильным холмикам. – Об одном я прошу. Я не боюсь Его ада, ад – здесь, со мною. Я не желаю Его Небес, пусть только, когда умру, меня положат рядом с ними. Пусть я чувствую, как моя истлевающая плоть смешивается с их плотью. Обещайте! – И, с трудом поднявшись, он схватил меня за руку. – Обещайте похоронить меня здесь, с ними.

– Обещаю, да поможет мне Бог, – ответил я. – Но с условием, что вы сейчас поедете со мною в Виндзор.

– В Виндзор? – громко воскликнул он. – Никогда! Я не уйду отсюда… мое тело, и кости, и весь я уже погребен здесь… То, что вы видите, это лишь моя гниющая плоть. Здесь лягу я и буду лежать, пока дождь, град и молния не сравняют меня с теми, кто лежит под землей.

Эту трагическую повесть я закончу в немногих словах. Мне пришлось уехать из Лондона. Присматривать за стариком взялся Адриан, но скоро все было кончено. Старость, горе и ненастье соединились, чтобы утишить его печаль и принести успокоение сердцу, каждое биение которого было мукой. Он умер, припав всем телом к могилам, и был погребен рядом с теми, кого оплакивал с таким безумным отчаянием.

Я вернулся в Виндзор по желанию Айдрис, которая считала, что детям будет там безопаснее; а также потому, что, взяв на себя заботу об этой округе, я не хотел покидать ее, пока жив хотя бы один из ее жителей. Это было согласно и с планами Адриана, который хотел, чтобы оставшиеся в живых держались вместе, и был убежден, что только взаимопомощь может дать человечеству какую-то надежду.

Было грустно возвращаться в места, столь дорогие мне по воспоминаниям о прежнем счастье, наблюдать вымирание людей и неизгладимые следы эпидемии на плодородной, тщательно ухоженной земле. Все здесь так переменилось, что нельзя было приступать к севу и другим осенним работам. Да было и поздно. Зима началась внезапно и обещала быть необычайно суровой. Из-за смены морозов и оттепелей дороги сделались непроходимыми. Сильные снегопады придавали пейзажу какой-то арктический вид. Кровли домов едва выглядывали из-под снега. Бедные хижины и величавые дома в поместьях, одинаково опустевшие, были занесены снегом; стекла окон выбиты градом; северо-восточный ветер сильно мешал любой работе под открытым небом. Из-за перемен в обществе непогода стала подлинным несчастьем. Некому было распоряжаться, некому было и прислуживать. Правда, все припасы, все необходимое для жизни из-за уменьшения числа жителей скопилось в количестве даже чрезмерном, но, чтобы распорядиться всем этим, так сказать, сырым материалом, требовалось много труда, а люди были так угнетены болезнью, что не могли бодро взяться ни за какую работу.

О себе я могу сказать, что апатия никогда не относилась к числу моих недостатков. Жизненная энергия, струившаяся в моей крови, влекла меня не на общественное поприще, а на то, чтобы видеть высокое в низком и наделять величавыми пропорциями предметы повседневной жизни. Мне подошла бы и жизнь крестьянина. Обычные занятия вырастали у меня в нечто важное; мои привязанности были страстными и пылкими; природу во всем ее разнообразии я наделял атрибутами божества. Во мне обитал сам дух греческой мифологии. Я обожествлял холмы, рощи и потоки,

 
В волнах морских Протея узнавал
И слышал зов Тритонова рожка²³⁸.
 

Странно, что, когда жизнь на земле шла обычным монотонным порядком, я не уставал дивиться ее законам; а теперь, когда она пошла причудливыми и неизведанными путями, я утратил эту способность. Я боролся с унынием и утомлением, но они обволакивали меня словно густой туман. Быть может, после трудов и сильнейших волнений прошедшего лета зимняя тишина и физический труд, какого требовала зима, вследствие естественной реакции казались особенно тягостными. Не было волнений минувшего года, наделявших напряженной жизнью каждый миг; не было острых приступов горя, вызванных окружающими бедствиями. Полная бесполезность всех моих усилий не давала ощутить от них обычное удовлетворение; вместо сладкого довольства собою я чувствовал отчаяние. Мне хотелось вернуться к прежним моим занятиям. Но какая польза могла быть и от них? Читать, писать было пустым препровождением времени. Земля, недавно бывшая обширной ареной для подвигов, огромной сценой для пышных зрелищ, теперь являла собой пустоту; актеру нечего было говорить на этой сцене, зрителю – нечего слушать.

Наш маленький Виндзор, вместивший почти все уцелевшее население окружающих графств, представлял собою печальное зрелище. Его улицы были завалены снегом; немночисленные прохожие выглядели продрогшими. Единственной целью наших усилий было спасаться от холода. Семейства, прежде предававшиеся самым изысканным занятиям, богатые, молодые и цветущие, уменьшившись числом, уныло и униженно жались к огню очага, сделавшись от своих страданий себялюбцами. Все домашние работы приходилось выполнять без помощи слуг; непривычные к такому труду руки месили хлеб, а когда не хватало муки, государственный муж и надушенный придворный щеголь делали работу мясника. Бедные и богатые стали теперь равны; вернее, бедные стояли выше, ибо имели опыт и проворнее выполняли подобную работу; тогда как неумение и привычка к праздности делали ее утомительной для сибаритов, унизительной для гордецов, неприятной для всех, кто привык к умственным занятиям и считал самой драгоценной своей привилегией освобождение от забот о телесных нуждах.

Однако при любых переменах человеческая доброта находит поле для применения. Некоторых людей эти перемены побудили к прекрасным и героическим жертвенным поступкам. Всякому, кто любит человека, было приятно видеть возрождение патриархальных обычаев древности, когда взаимные услуги оказывали родственники и друзья. Высокородные юноши охотно и радостно выполняли для матерей или сестер обязанности слуг. Они шли к реке разбить лед и зачерпнуть воды; собирались по нескольку человек, чтобы добыть продовольствие; или, взяв топор, рубили деревья на дрова. Женщины встречали их ласковыми хлопотами, прежде известными лишь в хижинах бедняков: очаг был подметен, огонь пылал и ужин ждал, приготовленный заботливыми руками. Благодарность за хлеб насущный была для знатных англичан непривычной и новой, но составляла теперь их единственные, тяжким трудом заработанные и дорого ценимые радости.

Никто так не выделялся готовностью подчиниться обстоятельствам, благородным смирением и удивительной способностью придавать добрым делам романтическую прелесть, как наша милая Клара. Она видела мое уныние и мучительную тревогу Айдрис. Ее постоянной заботой было избавить нас от трудов и аккуратно, даже изящно, обставить наш изменившийся быт. У нас оставалось еще несколько преданных слуг, которых пощадила эпидемия. Но Клара ревниво отстраняла их – она хотела быть единственной горничной Айдрис, единственной нянькой своих маленьких двоюродных братьев. Ничто не доставляло ей большего удовольствия. Старательная и неутомимая, она предупреждала наши желания —

 
Готова Абра, пусть лишь позовут,
И, хоть других позвали, Абра тут²⁵⁹.
 

Моей обязанностью было ежедневно посещать семьи местных жителей; когда позволяла погода, я охотно длил эти поездки и в одиночестве размышлял над превратностями судьбы, стараясь из опыта прошлого извлечь уроки на будущее. Раздражение, которое в обществе вызывали у меня беды, постигавшие людей, здесь смягчалось моим одиночеством. Страдания отдельного человека растворялись в общем бедствии, которое, как ни странно, менее мучительг но созерцать. Часто, пробравшись не без труда по узким заснеженным улочкам городка, я переезжал мост и оказывался в Итоне. У входа в колледж не собирались ватаги славных мальчуганов; в классных комнатах и на площадках для игр царила печальная тишина. Я ехал дальше, в сторону Солт-Хилла²⁶⁰, что было нелегко из-за снега. Неужели передо мною любимые плодородные поля, холмы, плавно переходящие в возделанные долины, где когда-то колыхалась под ветром пшеница, высились величавые деревья и извивалась Темза? Все было скрыто под белым саваном; и я с горечью вспоминал, что и сердца здешних жителей теперь так же холодны, как скованная холодом земля. Мне встречались табуны лошадей, стада коров и отары овец, бродившие без присмотра; кое-где животные разрывали стог сена, дававший им и пищу, и защиту от стужи; а кое-где занимали пустовавшую хижину.

Однажды, морозным днем, терзаемый беспокойными и бесплодными размышлениями, я отправился в одно из любимых своих мест, в лесок неподалеку от Солт-Хилла. Вдоль него летом бежит по камням говорливый ручей. Эта рощица из вязов и буков, едва ли заслуженно называемая лесом, обладала для меня особым очарованием. Тут был один из любимых уголков Адриана. Эго место было уединенным, и он часто говорил, что мальчиком провел здесь свои счастливейшие часы; ускользнув от стесняющего материнского надзора, он садился возле ручья, на вырубленные в камне ступени, то читая какую-нибудь из любимых книг, то задумываясь, с серьезностью, опережавшей его возраст, над одним из нерешенных вопросов морали или метафизики. Печальное предчувствие говорило мне, что я никогда более не увижу этих мест, и я старался запомнить каждое дерево, каждый изгиб ручья и неровность почвы, чтобы потом, находясь вдали от них, явственнее представлять их себе. Внезапно с опушенной инеем ветки на поверхность замерзшего ручья слетела малиновка; полузакрытые глаза и судорожно вздымавшаяся грудка показывали, что птичка умирает. В небе над ней показался ястреб; маленькое создание, охваченное ужасом, собрало последние силы и, опрокинувшись на спину, выставило коготки – слабую защиту от могучего врага. Я подобрал птичку, укрыл у себя на груди, накормил несколькими крошками сухаря, и она ожила; ее сердечко застучало подле моего. Не знаю, зачем я так подробно описываю этот незначительный случай; но как сейчас вижу перед собою всю сцену: заснеженные поля между серебристыми стволами буков; ручей, в дни счастья сверкавший быстрой водой, а теперь скованный льдом; обнаженные деревья, причудливо убранные инеем; очертания листьев, нарисованные ледяной рукой зимы на твердой от мороза почве; темное небо; стужа и тишина – а на груди у меня, в тепле и безопасности, лежит моя пернатая питомица, выражая свое довольство тихим чириканьем. В сознании моем мучительно бились безотрадные мысли: вся земля лежит в мертвом сне подобно этим снежным полям, и горестна жизнь ее обитателей. К чему же сопротивляться уносившему нас гибельному потоку? Зачем напрягать почти иссякшие силы? Да, зачем? А затем, чтобы своим мужеством и бодрыми усилиями защищать милую подругу, избранную мной в цветущую весну моей жизни. Пусть надежд на будущее нет, но, пока твоя головка, любовь моя, может укрываться у моего сердца и ощущать его тепло и заботу, я не признаю себя побежденным и не прекращу борьбы.

В один из ясных дней февраля, когда солнце уже отчасти вернуло себе свою силу, я гулял в лесу с семьей. То был один из тех зимних дней, которые доказывают, что природа способна наделять красотой даже мертвую пустоту. Безлистные деревья простирали в чистое небо жилистые ветви; ажурный рисунок их разветвлений напоминал нежные волокна водорослей; олени рыхлили копытцами снег в поисках скрытой под ним травы; в лучах солнца белизна была ослепительно яркой; стволы деревьев, особенно четко выделявшиеся из-за отсутствия листвы, высились вокруг точно колонны обширного храма. Всем этим нельзя было не залюбоваться. Дети, свободные от стеснительных оков зимы, резвились подле нас, то гоняясь за оленями, то вспугивая фазанов и куропаток. Айдрис опиралась на мою руку; ее привычная печаль смягчалась в эти светлые минуты. В Длинной аллее нам встречались другие семьи, которые, подобно нам, радовались возвращению тепла. Словно пробуждаясь, я стряхнул с себя апатию прошедших месяцев. Земля принимала новый вид, и будущее представилось мне яснее.

– Я раскрыл секрет! – воскликнул я.

– Какой же?

В ответ на этот вопрос я напомнил нашу трудную зимнюю жизнь, тяжелые обязанности и черную работу.

– Наша северная страна, – сказал я, – не годится для поредевшего населения земли. Когда-то малочисленное, не здесь боролось оно с могучими силами природы, а потому сумело впоследствии заселить всю землю своим потомством. Нам следует искать земной рай, какой-нибудь цветущий сад, где наши скромные потребности легко удовлетворять и где благодатный климат вознаградит нас за утраченные удовольствия городской жизни. Если мы переживем это лето, то будущую зиму никто из нас не проведет в Англии.

Я сказал это не слишком задумываясь, и последние слова обратили меня к иным размышлениям: точно ли суждено нам пережить наступающее лето? Я увидел, что чело Айдрис омрачилось, и вновь почувствовал, что мы прикованы к колеснице судьбы, управлять которой не можем. Нельзя было говорить: вот это мы сделаем, а это отложим на будущее. Более могучие силы, чем наши, готовились разрушить эти планы или завершить то, чего недоделаем мы. Рассчитывать на будущую зиму было безумием. Эта зима обещала стать для нас последней. Надвигавшееся лето обозначало конец нашего пути. Когда мы достигнем его, перед нами окажется не продолжение дороги, а зияющая бездна, куда толкает нас неодолимая сила. У нас отнято последнее благо, дарованное людям. Мы не можем надеяться. Есть ли надежда у безумца, гремящего своей цепью? Есть ли она у несчастного, который, взойдя на эшафот и кладя голову на плаху, видит рядом со своей тенью тень палача и его руку с занесенным топором? Есть ли она у морехода, потерпевшего кораблекрушение и изнемогающего в борьбе с волнами, когда он видит в них акулу? Лишь такая надежда может у нас быть!

Древний миф повествует, что этот светлый дух вылетел из ящика Пандоры, где кроме него таились лишь различные виды зла²⁶¹. Однако они остались незамеченными. Все восхищались дивной красотой юной Надежды; в каждом человеческом сердце ей был готов приют; она навеки сделалась нашей повелительницей: ее обожествляли, ей поклонялись, она была объявлена нетленной и вечной. Но, подобно всем другим дарам Творца, это создание оказалось смертным. Жизнь Надежды подошла к концу. Мы лелеяли ее, поддерживая едва мерцавший огонек. Сейчас она из юной стала дряхлой, из здоровой – неисцелимо больной. Как бы мы ни напрягались в борьбе за ее жизнь, она умирает. Все народы услышали весть: Надежда умерла! Нам осталось лишь идти за ее гробом. И кто, бессмертный или смертный, откажется присоединиться к скорбному шествию, сопровождающему в могилу умершую утешительницу людей?

Погасит солнце яркие лучи,

И день печально скроется в ночи,

Одевши мглою мир, чтоб оба

Могли, скорбя, идти за этим гробом* ²⁶².

TOM III

Слышите шум надвигающейся бури? Видите, как разверзаются тучи и неумолимая гибель низвергается на обреченное человечество? Видите, как ударяет молния, а вслед ей раздается оглушительный голос с небес? Чувствуете, как сотрясается земля, как со стоном раскалывается она, как воздух наполняется криками и стенаниями и как все это возвещает конец жизни людей?

Нет! Ничто из этого не возвещало нашего конца. Благоуханный весенний воздух, как бы дыхание самой Природы, овевал нашу прекрасную землю, а она просыпалась, подобная юной матери, с гордостью выводящей свое прелестное дитя навстречу его отцу, который надолго отлучался. Деревья покрыты были почками, земля – цветами. Темные ветви, набухшие весенними соками, готовились раскинуться листвою; и вся молодая листва, качаясь и шелестя под легким ветром, радовалась ласковому теплу безоблачных небес; журчали ручьи; море было спокойным; его берега отражались в тихих водах; в лесах пробуждались птицы; из темной почвы вырастала для людей обильная пища. Где было тут зло? Где страдание? Не в безветренном воздухе и не в бушующем океане; не в лесах и не в плодородных полях; не среди птиц, оглашавших леса своим пением; не среди животных, нежившихся на солнце. Враг, подобно Гомерову Несчастью, ступал по нашим сердцам, но шаги его были неслышными²⁶³ —

 
Тысячи ж бед улетевших меж нами блуждают повсюду,
Ибо исполнены ими земля, исполнено море.
К людям болезни, которые днем, а которые ночью,
Горе неся и страданья, по собственной воле приходят
 В полном молчании: не дал им голоса Зевс-промыслитель²⁶⁴.
 

Как пел об этом царственный псалмопевец, человек был некогда любимым детищем Творца. «Не много Он умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Своих; все положил под ноги его»²⁶⁵. Так было когда-то; но разве он и теперь – венец творения? Взгляните на него. Ха! Я гляжу и вижу чуму! Она приняла его вид, воплотилась в нем, сплелась с его плотью и ослепляет взор, жаждущий неба. Пади ниц, о человек! Пади на цветущую землю, откажись от всего своего наследия; все, что тебе от него достанется, это – узкая келья, какая нужна мертвецу.

Чума сопутствует и весне, и солнцу, и изобилию. Мы уже не боремся с ней. Мы позабыли, что делали, когда ее с нами не было. Когда-то мореходы боролись с гигантскими волнами от Инда до полюса, ради прекрасных земных безделиц – золота и драгоценных камней. Дешев был труд, и дешева была жизнь. Сейчас жизнь – единственное, чем мы хотим обладать. Лишь бы манекен из плоти, со своими суставами, жил и действовал; лишь бы это жилище души могло давать приют своему обитателю! Наши умы, когда-то обнимавшие бесчисленные сферы и бесконечные сочетания мыслей, теперь укрылись в убежище плоти и озабочены лишь ее спасением. Да, мы пали весьма низко.

Весеннее усиление эпидемии потребовало и усиленных трудов от тех из нас, кого она до времени щадила и кто посвятил свое время и свои заботы ближним. Мы собрали для этого все наши силы. «Погруженные в отчаяние, мы трудились ради надежды»²⁶⁶ и по-прежнему выходили на бой с врагом. Мы помогали больным и утешали осиротевших; от многочисленных мертвых обращались к немногим живущим и с настойчивостью, похожей даже на силу, приказывали им жить. А Чума между тем побеждала и презрительно смеялась над нами.

Читатели! Наблюдал ли кто-нибудь из вас только что развороченный муравейник? Сперва он кажется опустевшим, покинутым своими обитателями; но скоро вы замечаете муравья, который выбирается из разрыхленной земли, потом они появляются по двое и по трое и озабоченно бегают в поисках исчезнувших товарищей. Таковы были и мы, в ужасе взиравшие на то, что натворила чума. Наши опустевшие жилища оставались, но обитатели их лежали в могилах.

Так как законы и порядок более не существовали, некоторые люди, еще колеблясь и удивляясь, стали нарушать правила общежития. Дворцы стояли пустыми; и бедняк осмелился, не встречая отпора, войти в великолепные покои, где обстановка и украшения были для него неведомым миром. Из-за прекращения спроса на товары и изделия те, кто добывал свой хлеб, удовлетворяя искусственно созданные потребности общества, впали в ужасную бедность; однако, когда рушились стены, ограждавшие собственность, оказалось, что имевшихся в наличии плодов человеческого труда было больше, гораздо больше, чем могло потребить быстро редевшее население. У некоторых бедняков это вызвало ликование. Все были теперь равны; великолепные дворцы, драгоценные ковры и пуховые постели принадлежали каждому. Экипажи и лошади, сады, картины, статуи и роскошные библиотеки – всего этого было более чем достаточно; и ничто не мешало каждому получать свою долю. Итак, все мы были теперь равны; но рядом было нечто, уравнивающее нас еще более, – то, перед чем красота, сила и мудрость значили столь же мало, сколь богатство и знатность. Перед каждым из нас зияла могила, и это мешало наслаждаться роскошью и изобилием, которые достались такой страшной ценой.

Но на щеках моих малюток еще играл румянец; Клара росла и хорошела, и болезнь не касалась ее. У нас не было оснований считать Виндзорский замок вполне безопасным местом, ибо под его крышей умерло уже много семейств; мы не принимали никаких особых предосторожностей, однако оставались невредимы. Если Айдрис худела и слабела, то лишь вследствие тревоги, от которой я был бессилен ее избавить. Она никогда не жаловалась, но потеряла сон и аппетит. Ее сжигала какая-то лихорадка, щеки пылали нездоровым румянцем, и она часто втихомолку плакала. Зловещие пророчества, тревога и мучительный страх подтачивали ее. Я не мог не замечать в ней перемену и часто жалел, что не позволил ей, как она того хотела, ухаживать за нуждавшимися в заботах и этим отвлекаться от черных мыслей. Но было уже поздно. Не только потому, что нужды в наших трудах становилось все меньше – так быстро вымирал человеческий род, – но и потому, что она сама была теперь слишком слаба. Чахотка, а вернее лихорадочная внутренняя жизнь, сжигала ее силы, как это было и с Адрианом. Так выгорает масло в светильнике, горящем до рассвета. Ночью, если она могла уйти от меня незаметно, она бродила по дому или склонялась над кроватками детей, а днем засыпала беспокойным сном и во сне стонала и вздрагивала, мучась недобрыми видениями. Несмотря на ее старания скрывать это, было ясно, что ей становится все хуже. Напрасно пытался я пробудить в ней мужество и надежду. Меня не удивляло, что тревога ее столь сильна; вся жизнь ее заключалась в любви к нам; она надеялась, что не переживет меня, если я стану жертвой эпидемии, и в этой мысли порой находила утешение. Много лет шли мы с нею рука об руку по дороге жизни и надеялись, не размыкая наших рук, вместе шагнуть и под сень смерти. Но ее дети, прелестные, резвые дети, рожденные ею существа, частицы ее самой, плоды нашей любви – каким утешением было бы знать, что они проживут жизнь, положенную человеку! Однако этого им не суждено; они умрут юными и цветущими, для них нет надежды достичь возмужания и назваться гордым именем мужчины. Часто с материнской любовью она представляла себе, как проявятся в жизни их отличные качества и дарования. Увы, что сталось с нами! Мир состарился, и все обитатели его одряхлели. К чему говорить о детстве, зрелости и старости? Все мы равно присутствуем при последних содроганиях одряхлевшей природы. Мы вместе подошли к концу. Слова «родители» и «дети» утратили свой смысл: мальчики и девочки стали равными со взрослыми. Именно так обстояли дела, но осознавать это было не менее мучительно.

Куда бы мы ни обращали взор, всюду встречали опустошение, и в страшных примерах не было недостатка. Поля лежали необработанными и заросли сорняками и дикими цветами. Там, где на поле пшеницы еще виднелись следы трудов землепашца, труды эти не были закончены; пахарь умер за плугом, лошади ушли из борозды, а сеятель на нее не вышел. Скот бродил без присмотра по полям и лугам. Смиренные обитатели птичника, не получая привычного корма, одичали. Овцы ягнились в цветниках; коровы стояли в парадных покоях. Малочисленные и больные сельские жители не выходили сеять или жать; они бродили по лугам или лежали в тени изгородей, если ненастье не вынуждало их укрыться под ближайшей кровлей. Многие из уцелевших становились затворниками; некоторые делали большие запасы, чтобы не надо было выходить из дому; некоторые покидали жену и детей, воображая, что всего безопаснее полное одиночество. Так думал Райленд; его нашли мертвым, объеденным насекомыми, в доме, отстоявшем на много миль от всякого жилья, среди огромных, не пригодившихся ему запасов. Другие отправлялись в долгий путь, чтобы оказаться вместе с любимыми, и заставали их мертвыми.

В Лондоне осталось не более тысячи человек, и число их непрерывно уменьшалось. Это были большей частью сельские жители, перебравшиеся туда ради смены обстановки; коренные лондонцы, напротив, уезжали в деревню. В восточной, деловой, части города стояла тишина; кое-где из алчности или из любопытства склады были скорее разорены, чем разграблены. Тюки дорогих товаров из Индии оказались распакованы; дорогие шали, драгоценности и пряности разбросаны по полу. А бывало, что человек, завладев добычей, стерег ее до конца и умирал возле запертых ворот склада. Массивные двери церквей качались на скрипучих петлях, на ступеньках кое-где лежали трупы. Несчастная уличная женщина, жертва грубых нравов, забредя в покои знатной дамы и одевшись в ее роскошный наряд, умирала перед зеркалом, где лишь она сама могла на себя полюбоваться. Женщины, чьи изнеженные ножки едва ли когда-нибудь касались земли, в ужасе бежали из своих домов и, заблудившись в убогих улицах столицы, умирали вместе с бедняками. Разнообразны были проявления человеческого горя, от которых сжималось сердце. Когда мне являлось что-либо из этих мрачных зрелищ, душа моя терзалась страхом за любимую подругу и за малюток. Что, если, пережив Адриана и меня, они окажутся одинокими и беззащитными? До сих пор Айдрис страдала только душою; но всегда ли удастся мне отдалять время, когда нежная и чувствительная натура моей любимой, рожденной на высших ступенях богатства и знатности, встретится с голодом, лишениями, болезнью? Лучше ей умереть сразу, лучше мне вонзить кинжал в ее грудь, еще не узнавшую всех лишений, а потом погрузить его в собственное сердце. Но нет! В годину горя мы должны бороться с судьбой, а не покоряться ей. Я решил не сдаваться и до последнего вздоха защищать всех, кто мне дорог, от горя и страданий, и если я буду наконец побежден, то не паду бесславно. Я буду стоять у бреши, сопротивляясь врагу – невидимому, неощутимому врагу, который так долго нас осаждает; он пока еще не прорвался к нам, и я должен следить, чтобы тайный подкоп не привел его на порог храма любви, к алтарю, где я ежедневно приношу жертвы.

Смерть становилась тем ненасытнее, чем меньше оставалось у нее добычи. А может быть, когда живых было много, мы менее тщательно считали мертвых? Отныне каждая человеческая жизнь стала драгоценностью, каждый живой человек сделался бесконечно дороже всех его изображений на холсте или в мраморе. Ежедневное, нет, ежечасное уменьшение наших рядов наполняло сердце ужасом и скорбью. Это лето развеяло наши надежды; корабль наш шел ко дну, и расшатанный плот, несший немногих уцелевших по бурному морю бедствий, едва мог держаться на волнах. Люди еще существовали по двое, по трое; они могли засыпать, просыпаться и поддерживать жизнь в своих телах. Но человека, который был слаб в одиночку, а объединившись с другими, становился более могуч, чем ветер или океан, человека – покорителя стихий, царя природы, равного полубогам, более не существовало.

Прощай, любовь к родине, любовь к свободе и лавры, заслуженные доблестью и добродетелью! Прощай, сенат, где звучали речи мудрых, где принимались законы более грозные, чем закаленный в Дамаске клинок! Прощайте, торжественные королевские выходы и военные парады! Короны повержены в прах, а носившие их лежат в могиле. Прощайте, желание властвовать, надежды на победу, высоко целящее честолюбие, жажда признания и хвалы сограждан! Нет больше наций! Не заседает сенат. Ни один потомок древней династии не стремится править обитателями кладбищ. Рука генерала застыла в смерти; солдат лег в безвременную могилу, вырьпую на его родном поле; лег молодым, не снискав себе славы. Опустела рыночная площадь; желающий стать народным избранником не найдет там тех, кого хотел бы представлять. Прощайте, роскошные парадные залы! Прощай, полуночное пиршество, где соперничали красавицы и блистали их наряды! Прощайте, веселые дни рождения, прощайте, титулы и золотые короны!

Прощай, гигантская мощь человека – его знания, которые управляли кораблем в безбрежном океане; направляли шелковый воздушный шар в воздухе; мощь, которая преграждала бурные потоки, пускала в ход колеса, станки и огромные механизмы, дробила скалы из гранита и мрамора и обращала горы в равнины.

Прощайте, искусства! Прощай, красноречие; для человеческого разума оно – словно ветры для моря, которые то волнуют его, то успокаивают.

Прощайте, поэзия и философия! Воображение человека остыло, а его пытливый ум более не в силах толковать о чудесах жизни, ибо «в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости»²⁶⁷. Прощай, прекрасное зодчество, в своих совершенных пропорциях превосходившее все грубые формы, созданные природой, – покрытое резьбою готическое здание, массивное мавританское, великолепная арка и величавый купол, рифленая колонна с ее капителью, коринфской, ионической или дорической;²⁶⁶ перистиль²⁶⁹ и антаблемент²⁷⁰, чьи гармоничные формы так же ласкают взор, как музыкальная гармония ласкает слух. Прощай, скульптура, где мрамор подражает человеческому телу, собрав все его совершенства, и в образе человека предстает божество. Прощай, живопись, на холсте передающая все волнение чувств художника и всю глубину его знаний, – прощайте, райские пейзажи, где деревья вечно зелены, а воздух всегда прозрачен; прощайте и те, где запечатлена буря и все бешенство стихий заключено в узкую рамку. О, прощайте! Прощай, музыка и песня; оркестр, где нежные и резкие звуки различных инструментов, сочетаясь, рождают гармонию, окрыляющую взволнованного слушателя и возносящую его в небеса, чтобы познать тайные наслаждения бессмертных. Прощай, театр! На обширной сцене мира разыгрывается трагедия, способная посрамить те, что изображает актер. Прощай, комедия, и высокая, и площадная! Человеку больше не смеяться.