Текст книги "Последний человек"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Глава пятая 57

Бывает ли любовь с первого взгляда? А если бывает, чем отличается она от любви, медленно выросшей из долгого общения? Быть может, она не столь длительна, но, пока длится, выражается с такой же силой. Мы блуждаем среди людей как в лабиринте, не зная радости, пока не обрели ключ, выводящий из лабиринта в рай. Все существо наше, бесформенное и темное, точно незажженный факел, пробуждается от этого огня, огня жизни; от него светит нам луна и сияет солнце. Не все ли равно, будет ли огонь высечен из кремня, заботливо раздут и медленно передан темному фитилю или сила его, мгновенно перейдя к родственной силе, сразу вспыхнет нам надеждой и путеводной звездой? Что-то забилось в самой глубине моего сердца, и со всех сторон окутала меня, точно плащом, цепкая Память. В каждом наступавшем мгновении чувства мои были новыми, не теми, что в прошлом. Дух Айдрис реял в воздухе, которым я дышал; глаза ее все время смотрелись в мои; запомнившаяся мне улыбка ослепляла меня; я шел, нет, не во тьме и не в пустоте, но в пространстве, освещенном новым, ярким светом, слишком ярким для зрения смертного. На каждом листке, на каждой малой частице вселенной (как на гиацинте слово at⁵⁸) начертан был мой талисман: «Она ЖИВЕТ! Она ЕСТЬ!» Я не успел еще разобраться в своем чувстве, не заставил себя обуздать неукротимую страсть; в одной мысли, в одном чувстве была вся моя жизнь.

А между тем жребий был брошен – Айдрис станет женой Раймонда. В ушах моих уже звучали веселые свадебные колокола; я слышал, как приветствует новобрачных народ; честолюбец орлиным полетом взлетел к трону. Ему достанется и любовь Айдрис. Но нет! Она не любит его; она меня назвала своим другом, мне улыбнулась и мне вверила свои надежды, судьбу Адриана. Эта мысль растопила ужас, леденивший мою кровь, я ожил, прилив любви и жизни поднялся высоко, чтобы смениться отливом при новых изменениях в моих мыслях.

Дебаты окончились лишь к трем часам ночи. Душа моя была в смятении. Я быстро шагал по улицам, сам поистине безумен в ту ночь. Моя любовь, которую я с минуты ее зарождения назвал гигантом, боролась с отчаянием. Сердце мое – поле этой битвы – было ранено железной пятой одного из сражавшихся, увлажнено слезами второй. Взошла заря, ненавистная мне; я вернулся к себе, бросился на постель и заснул, – но был ли то сон? – ибо мысль моя не уснула, любовь и отчаяние все еще боролись, и я метался в нестерпимой муке.

Пробудившись, я не сразу пришел в себя. Я ощущал какой-то тяжкий гнет, не понимая его причины. Мне казалось, что я вхожу в зал совета собственного мозга и допрашиваю собравшихся там министров мысли. Но скоро, слишком скоро я вспомнил все – и существо мое содрогнулось от мук; я понял, что был рабом!

Внезапно, не дав доложить о себе, ко мне вошел лорд Раймонд. Он был весел и напевал тирольскую песню о свободе;⁵⁹ приветливо кивнув мне, он раскинулся на оттоманке, напротив копии бюста Аполлона Бельведерского⁰⁰. После нескольких незначащих замечаний, на которые я отвечал весьма сухо, он воскликнул, глядя на бюст:

– Говорят, я похож на этого победителя! Неплохая мысль! Пусть его голову чеканят на новых монетах. Для моих верных подданных это будет знаком моих грядущих успехов.

Он произнес это весело и добродушно и улыбнулся, но не презрительно, а словно подшучивая над собой. И вдруг лицо его омрачилось, и резким тоном, иногда прорывавшимся у него, он вскричал:

– Славно я вчера сражался! Такой победы я не одерживал и в Греции. Теперь я первый человек в государстве; я – герой всех песен, распеваемых на улицах, и за меня молятся все старушки. А что думаете вы? Ведь вы полагаете, что можете читать в человеческой душе, подобно тому как озеро на вашей родине отражает каждую складку и расщелину окружающих холмов. Скажите же, что вы думаете обо мне? Кто я? Будущий король? Ангел или демон?

Его иронический тон ранил мое исстрадавшееся сердце. Я был уязвлен дерзостью Раймонда и ответил с горечью:

– Есть такой дух, не ангел и не демон, и место его – в преддверии ада.

Лицо Раймонда побледнело, побелели даже задрожавшие губы. Его гнев лишь распалил мой собственный, и я ответил ему решительным и твердым взглядом; но он вдруг отвел глаза, опустил их, и его темные ресницы увлажнились слезами. Я смягчился и добавил, невольно смущаясь:

– Но вы-то не таковы, милорд.

Сказав это, я умолк, видя его волнение.

– Нет, – вымолвил он наконец, поднимаясь и кусая губы, чтобы сдержаться, – нет, я именно таков! Вы не знаете меня, Вернэ. Ни вы, ни вчерашние наши слушатели, ни кто-либо другой во всей Англии не знает обо мне ничего. По-видимому, я буду избран королем, рука моя готова взять скипетр, голова уже чувствует на себе корону. Кажется, что я обладаю силой, мощью и победой, что я стою крепко, словно колонна, держащая свод; а между тем я – тростинка! Я честолюбив и достигаю цели; сбылось то, что я видел во сне, на что надеялся наяву; меня ждет королевство, мои враги повержены. Но вот, – и он с силой ударил себя в грудь, – вот где мятеж, вот где препятствие, вот где деспот! Я могу выпустить из него всю кровь, но, пока оно бьется, я его раб.

Голос его прерывался; он опустил голову и заплакал, закрыв лицо руками. Я еще страдал от собственной потери, но это зрелище ужаснуло меня; и я не в силах был прервать такой приступ отчаяния. В конце концов он миновал; упав на оттоманку, лорд Раймонд несколько минут оставался неподвижен, и только изменчивые черты его лица отражали сильную внутреннюю борьбу. Наконец он поднялся и сказал обычным своим тоном:

– Время не ждет, Вернэ; мне пора. Не забыть бы главное, что я должен здесь сделать. Прошу вас завтра ехать со мной в Виндзор. Мое общество никак вас не скомпрометирует, и, так как это, вероятно, будет последней услугой, хорошей или дурной, какую вы можете мне оказать, прошу вас не отказать мне.

Он почти застенчиво протянул мне руку.

«Да, – быстро решил я, – мне надо быть свидетелем последнего акта этой драмы». К тому же выражение лица Раймонда покорило меня; я вновь ощутил дружеское расположение к нему и сказал, что буду к его услугам.

– Не премину этим воспользоваться, – сказал он весело. – Вот как мы сделаем. Будьте у меня завтра в семь часов утра, оставайтесь верным и скромным и скоро станете первым лордом королевской опочивальни⁶¹.

С этими словами он быстро вышел, одним прыжком вскочил в седло и простился со мной, смеясь и делая вид, будто протягивает мне руку для поцелуя. Оставшись один, я мучительно старался разгадать причину его просьбы и предугадать завтрашние события. Время прошло незаметно; мысли роились у меня в голове, нервы были напряжены до предела, и я сжимал руками пылающую голову, словно мои горячие руки могли принести ей облегчение.

Наутро я был точен; лорд Раймонд уже ждал меня. Мы сели в его карету и поехали в Виндзор. Я сдерживался и решил ничем не выдавать своей внутренней тревоги.

– Какую ошибку совершил Райленд, – сказал лорд Раймонд, – думая в тот вечер победить меня. Он говорил хорошо, очень хорошо. Но такая речь имела бы больше успеха, будь она обращена ко мне одному, а не ко всему сборищу глупцов и мошенников. Наедине с ним я выслушал бы его, готовый внять доводам рассудка; но когда он попытался победить меня на моей территории и моим же оружием, он меня раззадорил и произошло то, чего следовало ожидать.

Недоверчиво усмехнувшись, я ответил:

– Я разделяю взгляды Райленда и готов, если вам угодно, повторить все его доводы. Посмотрим, побудит ли это вас сменить роялистские взгляды на патриотические.

– Повторять не стоит, – сказал Раймонд, – ибо я отлично их помню и могу добавить много собственных, неотразимо убедительных.

Он не продолжал; ничего не сказал и я. Несколько миль мы проехали в молчании, пока не предстали нам живописные виды полей, чередующихся с тенистыми рощами и парками. Произнеся несколько слов об окрестных поместьях, Раймонд заметил:

– Философы называют человека микрокосмом природы и находят в движениях нашей души параллели с явлениями окружающего нас мира. Этой теорией я нередко забавлялся и в часы досуга упражнял свое остроумие, отыскивая такие сходства. Разве не говорит лорд Бэкон, что «переход от диссонанса к консонансу, рождающий сладчайшую музыку, подобен нашим чувствам, которые особенно укрепляются вслед за некоторым разладом»?⁶² Страсть подобна морскому приливу, и рождается он самой природой человека. А добродетели наши – не те ли зыбучие пески, которые видны при отливе и тихой погоде; но стоит набежать волнам и ветру, и бедняга, уповавший на прочность песков, чувствует, как они уходят у него из-под ног. Обычаи света, его требования и его уроки – все это ветра, устремляющие нашу волю, точно облака, в одном направлении; но стоит подняться буре, будь то любовь, ненависть или честолюбие, как облака понесутся назад, победно сопротивляясь ветрам.

– Да, – ответил я, – но природа всегда покорна, тогда как в человеке есть действенное начало, способное управлять судьбою или хотя бы менять галсы, пока не удается как-то обойти ее.

– В ваших доводах больше внешнего правдоподобия, чем истины, – сказал мой спутник. – Разве мы создаем себя сами, разве сами выбираем себе склонности и способности? Я, например, кажусь себе инструментом со струнами и ладами – но я не в силах поворачивать колки или переводить свои мысли из одной тональности в другую.

– Быть может, – заметил я, – бывают музыканты более искусные.

– Я говорю не о других, а о себе, – ответил Раймонд, – и почему бы именно мне не служить примером? Я не могу настроить свое сердце на заданный тон или играть на своей воле. Мы не выбираем себе ни родителей, ни сословия; нас воспитывают другие люди или обстоятельства, и это воспитание, вместе с прирожденными склонностями, и есть та почва, на которой растут наши желания, страсти и побуждения.

– В том, что вы говорите, много правды, – сказал я. – Однако этой теории никто не следует. Кто из нас, находясь перед выбором, говорит себе: я поступлю так, ибо вынужден? Разве мы, напротив, не ощущаем в себе свободу воли, и пусть это будет заблуждением, но разве не ему мы подчиняемся в нашем решении?

– Вот именно! – ответил Раймонд. – И это еще одно звено неразрывной цепи. Если я сейчас решусь на поступок, который развеет мои надежды и сорвет с меня королевскую мантию, чтобы облачить в одеяние простого смертного, будет ли это с моей стороны изъявлением свободной воли?

Пока он говорил, я заметил, что мы едем не обычной дорогой в Виндзор, а через Энглфилд-Грин⁶³, к Бишопгейгскому лугу. Я стал догадываться, что нашей целью была не Айдрис и что мне предстоит стать свидетелем сцены, которая решит судьбу Раймонда – и Пердиты. Как видно, Раймонд всю дорогу колебался; нерешительность чувствовалась и в каждом его движении, когда мы уже входили в домик Пердиты. Я наблюдал за ним и решил, что, если его колебание продолжится, я помогу Пердите побороть себя и призову ее отвергнуть любовь того, кто колеблется между короной и ею, чьи достоинства и любовь ценнее королевства.

Мы застали ее в увитой цветами беседке, за чтением газеты, сообщавшей о дебатах в парламенте, которые очевидно лишали мою сестру всякой надежды. Эта безнадежность читалась в ее угасшем взоре и безжизненной позе. Печаль затуманила красоту Пердиты и выражалась в частых глубоких вздохах. Ее вид оказал на Раймонда немедленное действие: глаза его засветились нежностью, раскаяние внушило ему серьезные и искренние слова. Он сел подле нее и, взяв из ее рук газету, сказал:

– Ни слова более не прочтет моя милая Пердита об этом состязании безумцев и глупцов. Я не позволю вам узнать всю глубину моего заблуждения, иначе вы станете презирать меня. Но поверьте, что в этой словесной войне меня вдохновляло желание предстать перед вами не побежденным, а победителем.

Пердита смотрела на него с изумлением. Ее выразительное лицо озарилось нежностью; просто увидеть его уже было счастьем. Но радость ее тут же омрачилась горькой мыслью; она опустила глаза, стараясь не дать волю слезам.

– Перед вами, дорогая, – продолжал Раймонд, – я не стану притворяться и казаться иным, чем я есть. Слабый и недостойный, я вызвал бы у вас скорее презрение, чем любовь. Однако вы любите меня – я это чувствую и знаю; на этом я основываю свои лучшие надежды. Если бы вами руководила гордость или даже рассудок, вы могли бы отвергнуть меня. Сделайте это, если ваша высокая душа не может принять мое слабоволие и снизойти до меня. Отвернитесь от меня, если хотите, если можете. Если вся душа ваша не побуждает вас к прощению, если все сердце ваше не открывается мне, тогда отвергните меня, никогда не говорите больше со мною, ибо я – хоть и грешен перед вами и едва ли заслужил прощение, – я тоже горд; ваше прощение должно быть полным, и дар вашей любви ничем не ограничен.

Пердита опустила взор, смущенная, но счастливая. Ее стесняло мое присутствие; она не смела встретить взгляд своего возлюбленного, не решалась заговорить, чтобы уверить его в своей любви. Она покраснела, и печальное выражение ее лица сменилось счастливым. Раймонд обнял ее за талию и продолжал:

– Я не стану отрицать, что колебался между вами и высшей надеждой, какую может питать человек; но я не колеблюсь более. Возьмите меня, творите из меня что хотите; владейте навеки моим сердцем и душой. Если вы откажетесь составить мое счастье, я нынче же покину Англию и никогда сюда не вернусь. Лайонел, вы слышите меня, будьте же свидетелем; убедите вашу сестру простить обиду, которую я ей нанес; убедите ее быть моею.

– Меня не нужно убеждать, – сказала Пердита, краснея. – Нужны лишь ваши обещания, и сердце шепчет мне, что им можно верить.

В тот же вечер мы втроем прогуливались в лесу. С говорливостью, свойственной тем, кто счастлив, они поведали мне историю своей любви. Приятно было видеть, как счастливая любовь превратила надменного Раймонда и сдержанную Пердиту в веселых, щебечущих детей; как оба они утратили обычное достоинство. Всего лишь два дня назад лорд Раймонд, с озабоченным лицом и тревогой в сердце, употреблял все свои силы на то, чтобы заставить смолкнуть противников и убедить законодателей Англии, что он сумеет удержать в руках скипетр, и перед ним уже проносились видения будущей власти, войны и победы. Сейчас, шаловливый точно мальчик, резвящийся под любящим взором матери, он прижимал к губам маленькую ручку Пердиты и не желал ничего более; а она, сияя счастьем, глядела в зеркальный пруд, но любовалась не собою, а отражением своего возлюбленного, впервые рядом, впервые вместе с ней.

Я немного удалился от них. Если они наслаждались взаимной любовью, то ко мне вернулась надежда. Я смотрел издали на царственные башни Виндзорского замка. Высока и крепка стена, отделяющая меня от моей Звезды. Но преодолима Ему она принадлежать не будет. Цвети еще несколько лет в родном саду, прекрасный цветок, пока я трудом и терпением не заслужу право сорвать тебя. Не отчаивайся, не вели отчаиваться и мне. Что должен я сделать сейчас? Прежде всего – найти Адриана и вернуть его ей. Терпение и неутомимая, ласковая забота исцелят его, если он, как говорит Раймонд, и впрямь безумен; решимость и отвага спасут его, если он коварством заключен в тюрьму.

Когда влюбленные снова присоединились ко мне, мы вместе сели ужинать в беседке. Это был поистине волшебный ужин. Хотя воздух был напоен ароматами фруктов и вин, мы не ели и не пили; мы не замечали даже красоту ночи; внешние предметы ничего не могли прибавить к восторгу влюбленных, а я был погружен в задумчивость. Около полуночи Раймонд и я простились с моей сестрой, чтобы вернуться в город. Раймонд был необычайно весел, то и дело что-то напевал; каждая его мысль и все, что было вокруг нас, освещались этой веселостью. Меня он обвинил в дурном настроении, унынии и зависти.

– Эго не так, – сказал я, – хотя признаюсь, что занят мыслями не столь радужными, как ваши. Вы обещали помочь мне свидеться с Адрианом. Умоляю вас сдержать обещание. Я не могу медлить здесь, мне надо утешить, быть может, исцелить моего первого и лучшего друга. Я немедленно отправляюсь в Дункельд.

– Эх ты, сыч! – ответил Раймонд. – Как ты портишь мне счастливые минуты, напоминая об этой печальной руине, более печальной, чем обломок колонны среди поля, заросшего сорняками. Ты мечтаешь излечить его? Даже Дедал не запутал Минотавра так, как безумие опутало и держит в плену рассудок Адриана. Ни тебе, ни другому Тезею не удастся пробраться по лабиринту; нить, кажется, осталась в руках у некой жестокой Ариадны⁶⁴.

– Вы намекаете на Эвадну Заими; но ведь она уехала из Англии.

– А если бы и была здесь, – сказал Раймонд, – я не посоветовал бы ей увидеться с Адрианом. Лучше полностью погрузиться в безумие, чем страдать от неразделенной любви. Длительная болезнь, вероятно, изгладила образ Эвадны в его душе; лучше пусть он не возникает там вновь. Вы увидите Адриана в Дункельде; твой друг кроток и послушен, бродит по лесу и по холмам или сидит у водопада, слушая его шум. Ты увидишь – в волосах у него цветы, взор полон неясной думы, голос прерывается, от исхудалого тела осталась одна тень. Он собирает цветы и травы и плетет из них гирлянды; или пускает по ручью сухие листья и кусочки коры; радуется, когда они плывут, и рыдает, когда тонут. Клянусь Небом! Увидев его таким, я заплакал впервые с детских лет.

Я и без этого рассказа все сильнее стремился скорее увидеть Адриана и только не мог решить, нужно ли перед этим пытаться увидеть Айдрис. Мои сомнения разрешились на следующий день. Ранним утром Раймонд явился ко мне с известием, что Адриан опасно занемог и его ослабевшее тело едва ли справится с недугом.

– Завтра, – сказал Раймонд – мать и сестра Адриана поедут в Шотландию, чтобы еще хоть раз увидеть его.

– А я еду туда сегодня же! – воскликнул я. – Немедленно нанимаю во> душный шар и буду там не позднее чем через двое суток, а при попутном ветре и еще раньше. Прощайте, Раймонд, вы избрали в жизни благую участь. А меня радует такой оборот дела. Я боялся безумия, но не болезни. Предчувствие говорит мне, что Адриан не умрет; быть может, его болезнь окажется кризисом и к нему вернется рассудок.

Все благоприятствовало моей поездке. Воздушный шар поднялся на высоту около полумили; он быстро помчался с попутным ветром, рассекая крыльями податливый воздух. Несмотря на печальную цель путешествия, все бодрило меня: ожившая в душе надежда, быстрый полет воздушного катера и благоуханный воздух, пронизанный солнцем. Мой пилот едва касался оперенного руля; легкие, широко раскинутые крылья издавали успокаивающий шелест⁶⁵. Внизу виднелись долины и холмы, потоки и поля. Быстро и безопасно, не встречая препятствий, мчались мы по воздуху, словно дикие лебеди в их весеннем полете. Машина повиновалась малейшему движению штурвала; ветер дул с нужной силой; ничто не мешало нашему полету. Такова была власть человека над стихией; власть, которой он долго добивался и наконец приобрел; но она была давно предсказана королем поэтов, чьи строки я прочел пилоту, и он очень удивился, узнав, сколько столетий назад они были написаны:⁶⁶

 
Ах, ум людской! Немало всяких зол,
Но также и чудес на свет ты произвел.
Глядишь – и человек, подобно птице,
Смог в небеса бесстрашно устремиться.
 

Мы приземлились в Перте;⁶⁷ несмотря на утомление от долгих часов, проведенных в воздухе, я не стал отдыхать; просто сменив способ передвижения, продолжил свой путь не по воздуху, а по суше. Когда я достиг холмов Дункель-да, вставало солнце. Спустя века Бирнамский холм был вновь одет молодым лесом;⁶⁸ более старые сосны, посаженные в начале девятнадцатого столетия тогдашним герцогом Атолским⁶⁹, придавали торжественности прекрасному пейзажу. Утреннее солнце золотило верхушки сосен. Выросший в горах, я был весьма восприимчив к красотам природы, и сейчас, когда мне предстояло вновь свидеться с любимым и, быть может, умирающим другом, вид этих дальних лучей странно взволновал меня; я увидел в них добрые предзнаменования для Адриана, от жизни которого зависело мое счастье.

Бедняга! Он лежал на одре болезни; лицо его горело в лихорадочном жару, глаза были полузакрыты, неровное дыхание с трудом вырывалось из груди. И все же видеть друга таким было менее мучительно, чем если бы болен был его дух, а тело исправно выполняло свои функции. Я сел у изголовья Адриана и уже не оставлял его ни днем, ни ночью. Горько было видеть его между жизнью и смертью; знать, что румянец на щеках означает сжигающий его тело жар; слышать, как он стонет, и, быть может, никогда уже не услышать его ласковых и мудрых речей; видеть, как мечется его тело, которое скоро могут окутать смертным саваном. Три дня и три ночи мне казалось, что судьба не сулит ничего иного, и сам я от тревоги и бессонных ночей сделался похожим на призрак.

Наконец глаза его приоткрылись; они приоткрылись с трудом, но взгляд их был осмысленным. Адриан был бледен и слаб, но черты его лица уже смягчились нащупавшим выздоровлением. Он узнал меня. Мой кубок радости наполнился до краев, когда он пожал мне руку, которая теперь пылала жаром больше, чем у него, и произнес мое имя. Никаких следов безумия не осталось в нем, и ничто не омрачало моей радости.

В тот же вечер приехали его мать и сестра. Графиня Виндзорская от природы наделена была сильными чувствами, но очень редко позволяла волнениям сердца отражаться на своем лице. Нарочитая неподвижность черт, медленная и ровная речь, тихий, но немелодичный голос – все это было маской, скрывавшей нетерпеливый характер и сильные страсти. Внешностью она ничуть не походила на своих детей; ее сверкающие темные глаза с их гордым выражением отнюдь не напоминали голубые, ласково и открыто глядящие глаза Адриана и Айдрис. Движения ее были величавы, но ничто в ней не располагало к себе. Высокий рост и стройный стан, черные волосы, лишь слегка тронутые сединой, все еще красивое лицо с высоким лбом и чуть излишне широкими бровями – все это не могло не поражать и даже не внушать некоторый страх. Айдрис при всей ее кротости была, кажется, единственным существом, способным сопротивляться своей матери. В ней было то бесстрашие и прямодушие, которые не посягают на свободу других, но защищают свою как нечто священное.

Графиня не удостоила мой измученный вид ни одним благосклонным взглядом; позже она лишь холодно поблагодарила меня за старания. Не так поступила Айдрис. Конечно, прежде всего она взглянула на брата. Взяв Адриана за руку, она, склонясь, поцеловала его в глаза и склонилась над ним, полная любви и сочувствия. Когда Айдрис стала благодарить меня, на глазах ее блестели слезы. Она благодарила так горячо, что голос ее прерывался; но приветливые слова звучали от этого еще милее. Мать ее пристально наблюдала за нами, и я понял, что она намерена отстранить меня. Теперь, когда прибыли родные, я буду уже не нужен ее сыну. Я был утомлен и болен, но решил не покидать своего поста и только не знал, как настоять на этом. Тут Адриан, подозвав меня и взяв за руку, попросил не оставлять его. Мать, не подавая виду, чш слышит, тотчас поняла и вынуждена была уступить.

Последующие дни были для меня мучительными, и я порой сожалел, что не подчинился желанию высокомерной дамы, которая следила за каждым моим движением и превратила радостные заботы о друге в нечто тягостное и раздражающее. Ни в одной женщине дух не преобладал над телом так, как в графине Виндзорской. Он подчинил себе ее аппетиты и даже естественные потребности. Она мало спала и почта ничего не ела; тело, очевидно, было для нее всего лишь механизмом, необходимым для выполнения ее замыслов, но не приносившим ей ничего приятного. В человеке, способном настолько победить свою животную природу, есть нечто пугающее – если только это не является победой высочайшей добродетели. Не без страха видел я, как графиня бодрствовала, когда все спали; как обходилась без явсгв, когда даже я – от природы воздержанный, особенно теперь, когда меня не оставила еще лихорадка, – все же подкреплял себя пищей. Она решила лишить меня влияния на ее детей или хотя бы уменьшить его и расстраивала мои планы с жесткой, упорной, прямо-таки нечеловеческой решимостью. Мы безмолвно признали между собою состояние войны. Разыгралось немало сражений, когда мы не произнесли ни единого слова и едва ли даже обменялись взглядами, но были полны решимости не уступать друг другу. Графиня располагала всеми преимуществами ее положения, так что побежден бывал я; побежден, но не покорен.

И я затосковал. Тоска и нездоровье наложили отпечаток и на мое лицо. Адриан и Айдрис видели это, но приписывали пережитым мною бессонным и тревожным ночам у постели больного; друзья убеждали меня отдохнуть и позаботиться о себе, меж тем как я заверял их, что лучшее лекарство – их участливость и выздоровление больного, которое мы замечали ежедневно. Щеки Адриана порозовели; исчезла мертвенная бледность, заставлявшая опасаться за его жизнь. Такова была драгоценная награда за мои заботы; и милостивые небеса наградили меня сверх меры, когда к этому добавились благодарные улыбки Айдрис.

Несколько недель спустя все мы покинули Дункельд. Айдрис и ее мать сразу отправились в Виндзор, а мы с Адрианом поехали медленнее и с частыми остановками, ибо он все еще был слаб. Плодородные местности Англии, которые мы проезжали, восхищали моего спутника, из-за болезни долго не видевшего красот природы. На нашем пути встречались шумные города и возделанные поля. Землепашцы убирали обильный урожай; женщины и дети, занятые более легкими работами, выглядели счастливыми и здоровыми, и самый вид их радовал сердце. Однажды под вечер, выйдя с постоялого двора, мы прошли тенистой тропой к возвышенности, откуда открывалась широкая панорама холмов и долин, извилистых речек, темного леса и живописных селений. Солнце уже садилось, а тучи, разбредясь по небу, точно остриженные ягнята по полю, золотились в его прощальных лучах; дальние холмы еще были освещены; шум вечерних работ достигал нашего слуха, смягченный расстоянием. Адриан, ощущавший всю бодрость вернувшегося здоровья, всплеснул руками и воскликнул в восторге:

– О, сколь счастлива земля и населяющие ее! Человек! Господь воздвиг тебе роскошный дворец, и ты достоин обитать в нем⁷⁰, У наших ног расстилается зеленый ковер, над головами у нас лазурный свод. Внизу – поля, где все рождается и зреет; вверху – небо, объемлющее все сущее. В этот вечерний час, в час отдыха, кажется, будто все сердца поют гимн любви и благодарения; а мы, подобно древним жрецам, поднявшись на вершину, облекаем эту песнь словами.

Только Благой Промысл мог возвести величавое здание, где нам суждено жить, и создать законы, которыми оно управляется. Если бы конечной целью нашей было всего лишь существование, а не счастье, к чему тогда изобилие и роскошь, которыми мы наслаждаемся? Зачем было бы столь прекрасным место нашего обитания, а прирожденные инстинкты сопряжены с приятными ощущениями? Само поддержание жизни в нашем теле доставляет наслаждение, ибо плоды, которыми мы питаемся, окрашены в роскошные цвета, обладают сладостным ароматом и приятны на вкус. Разве все это было бы так, если бы Он не был всеблагим? Жилища нужны нам для защиты от непогоды; но взгляни, какие материалы припасены для них: деревья с их лиственным убранством и камни, которые так приятно разнообразят пейзаж.

Но вместилищем Всеблагого Духа являются не одни лишь творения природы. Заглянем в душу человека, где царит мудрость, где воображение погружает свою кисть в краски более прекрасные, чем даже цвета заката, и окрашивает этими яркими тонами повседневную жизнь. Воображение – вот щедрый дар, достойный дарителя. Оно стирает с действительности ее свинцовый налет и от пустынного моря жизни манит нас в свои блаженные сады и рощи. А Любовь? Разве она не божественный дар? Любовь и ее дитя, Надежда, способны одарить бедного богатством, слабого – силою, скорбящих – радостью.

Моя судьба не была счастливой. Я испытал горе; я побывал в мрачном лабиринте безумия и выбрался оттуда едва живым. И все же я благодарю Бога за то, что жил! За то, что узрел Его престол – небо и Его подножие – землю. Я рад, что видел смену дня и ночи, солнце – источник света – и кроткую странницу луну; что видел огненные цветы неба и цветы – эти звезды земли; что видел посев и жатву. Я рад, что узнал любовь, узнал и сочувствие ближним в их радостях и горестях. Сейчас я рад тому, что в сознании моем текут мысли, подобно тому, как течет кровь в жилах; само существование есть радость, и я благодарю Бога за то, что живу!

И вы, счастливые питомцы матери-земли, разве не вторите вы моим словам? Вы, связанные естественными узами спутники, друзья, любовники! Ощы, радостно трудящиеся для своих чад; женщины, при взгляде на своих детей забывающие о муках деторождения; дети, которые «не трудятся и не прядут», но любят и любимы!

О, если бы из нашего земного дома были изгнаны болезни и смерть; если бы ненависть, тиранство и страх не гнездились более в сердцах людей; если бы каждый мог обрести в своем ближнем брата, а на просторах земли убежище; если бы иссякли источники слез и уста не произносили более слов скорби. О Земля, ты покоишься под благостным оком Неба! Может ли зло посещать тебя, может ли горе сводить в могилу несчастных детей твоих? Молчите об этом, чтобы демоны не услышали и не возликовали! Выбор – в наших руках. Сшит нам пожелать – и наше обиталище станет раем. Ибо воля человека всемогуща, о нее тупятся стрелы смерти; воля облегчает страждущим их недуги и отирает слезы скорбящих. Чего же стоит человек, если он не обратит все силы свои на помощь ближним? Душа моя – лишь слабая искорка, тело хрупко как волна на излете, но я посвящаю все силы ума и тела, что остаются мне, одной лишь этой цели и беру на себя служение счастью ближних!

Голос Адриана дрожал, он возвел к небу глаза и прижал к груди руки; все его хрупкое существо изнемогало от слишком сильных чувств. Жизнь теплилась в нем, как мерцает на алтаре пламя, угасающее над пеплом жертвы, угодной Небесам.