Текст книги "Последний человек"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Затем я пошел к Айдрис, по пути придумывая правдоподобные объяснения, почему я весь день нахожусь дома, и сгоняя с лица все следы озабоченности. К счастью, она была не одна. Я застал у нее астронома Мерривела. Он смотрел слишком далеко вперед, чтобы замечать сегодняшний день, и жил рядом с чумой, не подозревая о ее существовании. Этот бедняга, не менее ученый, чем сам Лаплас²⁴², но наивный и беспечный как ребенок, зачастую голодал вместе со своей бедной женой и многочисленными детьми, не замечая ни голода, ни лишений. Поглощенный своими астрономическими теориями, он писал вычисления углем на голых стенах собственного чердака; не задумываясь обменивал на книгу с трудом заработанную монету или что-нибудь из одежды; не слышал плача своих детей, не замечал, как исхудала спутница его жизни, и все житейские беды были для него чем-то вроде облачной ночи, когда он отдал бы свою правую руку за возможность наблюдать какое-нибудь небесное явление. Жена его была одним из тех удивительных созданий, встречающихся только среди женщин, – созданий, чья привязанность выдерживает любые невзгоды. Эта привязанность состояла из безграничного восхищения мужем и нежной тревога за детей. Жена заботилась о нем, трудилась для них и никогда не жаловалась, хотя жизнь ее состояла из нескончаемых тяжких забот.

Впервые астроном явился к Адриану с просьбой позволить ему наблюдать некоторые движения планет с помощью его телескопа. Мы заметили бедность ученого и старались ему помогать. Он благодарил нас за книги, которые мы ему одалживали, и за пользование нашими инструментами, но ни разу не упомянул о перемене своего жилища. Жена его уверяла нас, что он и не заметил никаких перемен, разве только отсутствие детей в его кабинете, и, к большому ее удивлению, пожаловался на непривычную тишину.

В тот день он пришел сообщить нам, что закончил свой «Опыт о перициклических движениях земной оси и прецессии равноденственных точек». Если бы сейчас ожил древний римлянин времен Республики²⁴³ и заговорил о предстоящих выборах какого-нибудь венчанного лаврами консула или о последнем сражении с Митридатом²⁴⁴, его речь звучала бы в наше время не менее странно, чем речь Мерривела. Некому было сейчас читать его труды; каждый, отбросив меч и защищаясь одним лишь щитом, ждал нападения чумы. Мерривел говорил о том, что будет на земле через шесть тысяч лет. С тем же успехом он мог вдобавок описать неведомую и невообразимую внешность существ, которые займут тогда освобожденное человечеством место. У нас не хватало духу вывести бедного старика из его заблуждения; когда я вошел, он читал Айдрис некоторые пассажи из своей книги и спрашивал, как ответила бы она на то или иное из его утверждений.

Слушая его, Айдрис не могла удерживать улыбку. Из его слов она уже поняла, что в семье у него все благополучно. Она, конечно, не могла забыть о пропасти, перед которой стояла, но я видел, что ее на миг позабавил контраст между нашим нынешним суженным взглядом на человеческую жизнь и семимильными шагами, которыми Мерривел устремлялся в вечность. Я радовался ее улыбке, ибо это уверило меня, что она ничего не знает о болезни своего ребенка; но дрожал, представляя себе, что будет с ней, когда она узнает правду. Пока Мерривел говорил, Клара тихонько отворила дверь позади Айдрис и делала мне тревожные знаки. Айдрис увидела их в зеркало и вскочила. Поняв, что опасность – поскольку Альфред был с нами – грозила именно ее младенцу, она стрелою промчалась к нему через длинную анфиладу комнат. Ивлин лежал в жару. Я последовал за нею, стараясь внушить ей больше надежды, чем мог иметь сам, но она лишь печально качала головой. Тревога лишила ее присутствия духа. Предоставив мне и Кларе роли врача и сиделки, она могла лишь оставаться у кроватки, держа горячую ручку малютки и не отрывая от него взгляда; так прошел для нее весь долгий день. Это не была чума; но Айдрис не слушала моих уверений; страх лишил ее способности рассуждать; малейшее изменение в лице ребенка потрясало ее; если он двигался, она ожидала кризиса; если был недвижим, она уже видела над ним смерть и лицо ее все более омрачалось.

К ночи жар у бедного малютки стал еще сильнее. Как томительны долгие ночные часы возле постели больного, в особенности если это малый ребенок, неспособный объяснить, что у него болит, и жизнь его – слабый огонек, который мерцает подобно готовой угаснуть свече,

 
Колеблется от дуновенья ветра,
И мрак густой стоит уж близ него
 И жадно ждет²⁴⁵.
 

Мы с надеждой оборачивались к востоку; с гневным нетерпением вглядывались в темноту; крик петуха, в дневное время звучащий столь весело, казался жалобным и неприятным; скрип потолочной балки, полет невидимых насекомых – все словно предвещало беду. Утомленная Клара сидела в изножье постели; несмотря на постоянные усилия, веки ее все более тяжелели; два или три раза она стряхивала сон, но наконец была побеждена и уснула. Айдрис находилась у постели, держа Ивлина за руку; мы боялись заговорить. Я то склонялся над ребенком и щупал пульс на маленькой ручке, то подходил к его матери. Перед рассветом я услышал, что больной вздохнул; лихорадочный румянец исчез, пульс забился ровно, беспамятство сменилось сном. Долго я не смел надеяться; но, когда ровное дыхание ребенка и влага, выступившая на его лбу, стали верными признаками отступления болезни, я решился шепнуть об этих переменах Айдрис и сумел убедить ее, что говорю правду.

Однако ни мои уверения, ни быстрое выздоровление нашего ребенка не могли вернуть ей, хотя бы отчасти, прежнего спокойствия. Пережитый страх был слишком сильным, чтобы он мог смениться ощущением безопасности, казавшейся ей теперь сном, от которого она очнулась,

 
                                    …как тот,
Кто в одинокой башне над пучиной
От сладких снов о доме пробуждаясь,
Трепещет, слыша моря грозный рев²⁴⁶,
 

или как тот, кто, убаюканный волнами, пробуждается, когда корабль идет ко дну. Прежде у нее случались временами приступы страха – сейчас не бывало даже кратких мгновений надежды. Ее прекрасное лицо более не освещалось улыбкой; иногда Айдрис пыталась изобразить ее, но это вызывало поток слез и волны горя смыкались над обломками прежнего счастья. Когда я был рядом, она все же не вполне предавалась отчаянию, ибо всецело мне доверяла. Казалось, она не допускала возможности моей смерти и возлагала на меня весь груз своих тревог, полагаясь на мою любовь. Так озябший олененок жмется к оленихе, раненый птенец прячется под материнское крыло, а малый разбитый челн ищет прибежища под какой-нибудь спасительной ивой. Не с гордостью, как в дни нашего счастья, но с нежностью и радостным сознанием того, что ей со мною спокойнее, я прижимал к груди мою дрожавшую подругу, старался отгонять от нее черные мысли и оберегать ее чувствительную натуру от тяжелых впечатлений.

В конце этого лета произошло еще одно событие. Из Германии возвратилась графиня Виндзорская, бывшая королева Англии. В начале лета она уехала из опустевшей Вены; все еще неспособная смирить свою гордость, она долго медлила в Германии, а приехав наконец в Лондон, несколько недель не извещала Адриана о своем возвращении. Несмотря на ее долгое отсутствие и всегдашнюю холодность, он встретил мать ласково, надеясь излечить раны оскорбленной гордости и обиды, но она ответила полным непониманием. Айдрис с радостью узнала о возвращении матери. Ее собственные материнские чувства были очень пылкими, и ей казалось, что родительница за долгие годы одиночества утратила надменность и жестокость и обрадуется дочерней любви. Первое, что умерило ее чувства, было указание павшей английской монархини ни в коем случае не навязывать ей встречи со мной. Она заявила, что согласна простить дочь и признать внуков, но больших уступок пусть от нее не ждут.

Мне это условие показалось причудой (чтобы не сказать больше). Теперь, когда среди людей исчезли все сословные различия, такая гордость выглядела совершенно бессмысленной; когда мы ощущали братские чувства ко всем человеческим существам, гневные воспоминания о навсегда миновавшем времени представлялись более чем глупыми. Айдрис была слишком поглощена своими страхами, чтобы рассердиться, и едва ли сильно огорчилась; она сочла, что причиной столь упорного злопамятства служит бесчувственность. Это было не совсем так. Под видом бесчувственности таилось упрямство; высокомерная дама гордо скрывала происходившую в ней душевную борьбу; эта рабыня гордости воображала, будто приносит свое счастье в жертву непреложному принципу.

Все это было фальшиво – всё, кроме наших естественных привязанностей и способности сочувствовать радости или страданию. В мире существовало лишь одно добро и одно зло – жизнь и смерть. Знатность, власть и богатство исчезли как утренний туман. Живой нищий стал более ценным, чем все сословие мертвых лордов, и даже, увы, чем мертвые герои, патриоты и гении. Конечно, это было вырождением человечества, ибо цену утратили даже порок и добродетель. Жизнь – продолжение нашего физического существования – сделалась альфой и омегой желаний, молений и стремлений людей.

 
*Ты по земле ступаешь твёрдой,
Но ты над собственной могилой
Проходишь в мире каждый миг.
Кальдерон де ла Барка
 

**подобием чародея(лат.).

Глава девятая

К октябрю, когда подули ветры равноденствия и окончилась нездоровая жара, чума успела опустошить половину Англии. Лето выдалось необычно жарким и длилось до начала октября, и только на восемнадцатый день этого месяца летняя температура внезапно сменилась холодами. Чума приостановила свой смертоносный поход. Не смея вслух выражать свои надежды, но исполнившись ожидания перемен, мы были подобны потерпевшему кораблекрушение мореходу; стоя на бесплодном утесе посреди океана, он видит вдали корабль, который то приближается, то удаляется. Обещание новой отсрочки смертного приговора приводило в умиление самых суровых людей и, напротив, вселяло в кротких злобные и скверные чувства. Когда казалось, что умереть суждено всем, нам было безразлично, как умереть и в какой момент. Теперь, когда эпидемия стала менее свирепой и, по-видимому, собиралась иных пощадить, каждый хотел оказаться среди этих избранных и цеплялся за жизнь ценою подлостей. Участились случаи, когда люди покидали своих близких; происходили убийства, о которых было страшно слушать: из страха заразиться люди убивали родных. Но вскоре отдельные малые трагедии отступили перед общей. В эпидемии наступало затишье; зато поднялась буря более страшная, чем бушующие ветры, – буря, вызванная человеческими страстями, что приобрели страшную силу.

Тысячи людей, остатки некогда многонаселенной Северной Америки, поплыли на восток с безумным желанием перемен, покидая родные края ради стран, пострадавших не менее, чем они. В начале ноября несколько сотен их высадились в Ирландии и заняли пустовавшие жилища, захватив также оставленную в изобилии пишу и бродивший без призора скот. Прикончив запасы, они переходили на другое место. Столкнувшись с местными жителями, эти люди благодаря своей сплоченности вытесняли их, отнимая зимние припасы. Несколько подобных случаев вызвали раздражение вспыльчивых ирландцев, и они в свою очередь напали на прибывших. Некоторые из них погибли, но большая часть ускользнула, ловко маневрируя; опасность сделала их осмотрительными. Они умело построили свои ряды и скрыли понесенные потери. Передвигаясь в отличном порядке и, по-видимому, занятые лишь удовольствиями, они вызывали зависть ирландцев. Нескольких ирландцев американцы приняли в свои ряды; но вскоре этих рекрутов стало больше, чем пришельцев, и они не переняли образцового порядка, соблюдаемого заокеанскими главарями, – порядка, который делал их сильными и неуязвимыми. Ирландцы шли беспорядочными толпами, которые все росли и творили все больше беззаконий. Американцы, спасаясь от своих подражателей, перешли на восточную оконечность острова и отправились в Англию. Если бы они прибыли одни, их появление едва ли было бы ощутимо, но ирландцы почувствовали приближение голода и вслед за американцами тоже стали в огромных количествах появляться в Англии. Разделяющее нас море не останавливало их. В опустевших гаванях западной Ирландии стояли суда всех размеров – от военных кораблей до рыбачьих лодок, брошенные и гнившие. Эмигранты погружались на них сотнями, неумелыми руками ставили паруса и запутывались в снастях. Те, кто скромно предпочел лодки, большей частью переправились благополучно.

Несколько человек, истинных авантюристов, взошли на стодвадцатипушечный корабль; прилив вынес его из гавани; потрудившись немало часов, экипаж, состоявший из людей, не видевших моря, ухитрился все же поднять часть огромных парусов; ветер наполнил их; из-за бесчисленных ошибок рулевого корабль поворачивался то так, то эдак; гигантские паруса хлопали с шумом большого водопада или таким, какой слышен в лесу, когда на него в равноденствие налетает северный ветер. Бортовые отверстия были открыты и с каждой волной, заливавшей палубы, принимали в себя тонны воды. К этому добавился свежий ветер, который начал свистеть в вантах, перебрасывая паруса то в одну сторону, то в другую и раздирая их с ужасающим треском и хлопаньем; такое, должно быть, слышалось Милтону, когда он представил, как машут, усиливая хаос, гигантские крылья Князя Тьмы²⁴⁷. Ко всем звукам примешивались шум моря, плеск его волн вокруг корабля и бульканье воды в трюме. Корабль то нырял носом в волны, то взлетал высоко над ними; команда, среди которой многие никогда прежде не видели моря, должна была чувствовать, что небо смешалось с землей. Их крики тонули в гуле стихии и грохоте, с каким разваливался огромный корабль. Наконец они поняли, что к ним подступает вода, и взялись за помпы; но с тем же успехом они могли бы вычерпывать океан ведрами. На закате буря еще усилилась; казалось, корабль сам ощущал опасность; он был полон воды и начал оседать, прежде чем полностью погрузился в пучину.

В заливе стояло немало судов, с которых наблюдали неуклюжие движения громоздкой махины и видели, как она постепенно тонула; когда вода поднялась до нижней палубы, корабль исчез почти мгновенно, не оставив даже следа на том месте, где он ушел под воду. Нескольких человек удалось спасти; однако большая часть их, цепляясь за снасти и мачты, пошла ко дну вместе с кораблем, чтобы всплыть, лишь когда смерть разжала их пальцы.

Это событие побудило многих из тех, кто собирался пуститься в плавание, вернуться на твердую землю; они решили вытерпеть все беды, лишь бы не бросаться в безжалостную пасть океана. Но гораздо больше было тех, кто все же переправился. Многие отплывали из Белфаста, где переправа была короче; а в Шотландии к ним присоединялись беднейшие из местных жителей, и все они устремились в Англию.

Их вторжение пугало англичан в тех городах, где оставалось достаточно населения, чтобы это почувствовать. Конечно, в нашей несчастной стране хватило бы места для вдвое большего числа незваных гостей; но они были склонны к насилию и с наслаждением выбрасывали из домов их владельцев; захватив роскошное поместье, где владельцы уединились в страхе перед чумой, они превращали и мужчин и женщин в своих слуг и поставщиков; разорив дотла одно поместье, они, словно саранча, перемещались дальше. Там, где грабители не встречали отпора, они опустошали все. Когда им грозила опасность, они сплачивались и превосходили числом своих слабых и павших духом противников. Они шли с востока и с севера и как бы без определенной цели; однако все стекались к нашей несчастной столице.

Сообщение между городами было почти прервано из-за эпидемии; поэтому первые отряды захватчиков достигли Манчестера²⁴⁸ и Дерби²⁴⁹, прежде чем мы о них узнали. Словно победоносная армия, они всё сметали – жгли, грабили и убивали. Немногие оставшиеся на своих постах главы местной власти пытались собрать отряды милиции; но людей не хватало, началась паника, а встреченное сопротивление только усиливало дерзость и жестокость наших врагов. Они уже намеревались взять Лондон и подчинить себе всю Англию, вспоминая при этом многие давно позабытые обиды. Их хвастовство говорило скорее об их слабости, чем о силе, – но они могли причинить очень много бед, а когда были бы разбиты и уничтожены, сами сделались бы предметами сожаления и укоров совести.

Мы поняли, как на заре человеческой истории люди наделяли своих врагов неправдоподобными качествами и как подробности о них, передаваясь из уст в уста, могли, подобно Молве у Вергилия, достичь головою небес²⁵⁰, а руками обхватить и Геспера, и Люцифера²⁵¹. Горгона и Кентавр, дракон и лев с железными когтями, морской змей и гигантская гидра – вот на что были похожи наши противники, судя по страшным слухам, доходившим из Лондона. О том, что неприятель высадился в Англии, долго не было известно, но, когда он оказался в сотне миль от Лондона, туда стали прибывать, убегая от врага, местные жители, приносившие преувеличенные сведения о численности, ярости и жестокости нападавших. Прежде тихие, улицы наполнились шумом и суетою; женщины и дети выбегали из домов и устремлялись сами не зная куда; отцы, мужья и сыновья дрожали – не за себя, а за своих близких, любимых и беззащитных. Сельские жители стремились в Лондон, а горожане бежали на юг страны. С вершин самых высоких зданий города они, как им казалось, уже различали дым пожаров на пути неприятеля. Так как Виндзор находился как раз на этом пути, я перевез свою семью в Лондон, разместил в Тауэре²⁵², а сам присоединился к Адриану, став его адъютантом в предстоящих битвах.

Мы готовились всего два дня, но сделали немало. Собрали оружие и пушки, призвали под ружье остатки тех полков, где солдаты еще могли быть признаны годными, и сохранили ту дисциплину, которая могла поднять дух населения и устрашить беспорядочную толпу, какую представляли собою наши враги. Был у нас даже военный оркестр; в воздухе реяли знамена. Звонкие флейты и громкие трубы вселяли бодрость и сулили победу. Опытный слух уловил бы нечеткость в шагах маршировавших солдат. Но причиной этого был не столько страх перед врагом, сколько болезнь, горе и зловещие пророчества, которые зачастую угнетают самых храбрых и приводят мужественное сердце к жалкой покорности.

Во главе войска встал Адриан. Он был крайне озабочен. Его мало успокаивало то, что дисциплина в нашем войске даст нам перевес над врагом. Пока угроза чумы висела над всеми и могла уравнять победителей с побежденными, он желал не победы, а бескровного мира. Выступив из города, мы были встречены кучками полуголых крестьян, чей ужас и отчаяние достаточно говорили о свирепости приближавшегося врага. Ослепленный жаждой завоевания и добычи, он с бессмысленной яростью опустошал страну. Вид нашего войска ободрил беглецов, и страх сменился у них жаждой мщения. Это же чувство они внушили и солдатам. Вялость солдат уступила место рвению; шаг стал быстрее; глухой ропот множества людей, объединенных одним чувством, и притом злобным, начал заглушать и музыку, и звон оружия. Адриан заметил это и понял, что будет трудно помешать им со всей яростью обрушиться на ирландцев. Он проехал вдоль рядов, поручая офицерам сдерживать войско, убеждая самих солдат восстанавливать порядок, и этим немного успокоил неистовство, овладевшее каждым.

У Сент-Олбанса²⁵³ мы наткнулись на первых ирландцев. Оказалось, что они отступали, и эго были отставшие от главного войска. Весть о том, что на них двинулся хорошо вооруженный противник, заставила и их навести у себя хоть какой-то порядок. Главной своей квартирой они избрали Бекингем²⁵⁴ и выслали разведчиков, чтобы уяснить себе расположение нашего войска. Мы остановились на ночь в Льютоне²⁵⁵. Утром оба войска, заметив движение во вражеском стане, одновременно выступили навстречу друг другу. Рассвело; свежий и душистый ветерок играл нашими знаменами и доносил до противника звуки наших оркестров, ржание коней и мерную поступь пехоты. Первые звуки военного марша, услышанные нашими врагами, вызвали у них удивление, к которому примешивался страх. Звуки эти говорили об ином времени, о днях согласия и порядка, когда не было чумы и человек не жил под угрозой неминуемой гибели.

Однако замешательство было кратким. Вскоре нашего слуха достигли дикие выкрики и топот многих тысяч беспорядочно шагавших ног. Противник двинулся на нас по открытой местности и по узким тропам между живых изгородей. Нас разделяло обширное неогороженное поле. Мы вышли на середину его и остановились. Находясь на более высоком месте, мы могли обозреть расположение противника. Когда предводители ирландцев увидели наш строй, они также дали команду остановиться и попытались придать своим рядам некое подобие воинского порядка. Передние ряды были вооружены мушкетами; виднелись там и конные. Но все свое оружие ирландцы захватили, наступая; кони были отняты ими у местных крестьян; порядка и дисциплины их солдатам не хватало. Однако их крики и угрожающие жесты обнаруживали неукротимый боевой дух. Наше войско, получив приказ, пошло в наступление быстро, но в стройном порядке; форменная одежда наших солдат, блеск их начищенного оружия, угрюмое молчание и взгляды, полные ненависти, были страт инее неистового рева вражеских полчищ. Стороны все более сближались; ирландцы кричали и завывали все громче; англичане, повинуясь своим офицерам, подошли настолько, что уже ясно различали лица врагов; это вселило в них ярость; испустив крик, который сотряс небеса и был подхвачен всеми рядами до последнего, они ринулись на неприятеля. Стрельбе они предпочли штыковой бой; а позади них пушкари уже поджигали фитили своих орудий. Оглушительный грохот и ослепляющий дым довершали ужасную картину.

Я был рядом с Адрианом; он только что снова отдал приказ остановиться и остался несколько позади, погруженный в размышления; но он уже решил, как избежать кровопролития. Грохот пушек, ярость наших солдат и завывания врагов заставили его содрогнуться. Сверкнув глазами, он крикнул: «Никто не должен погибнуть!» – и, пришпорив коня, оказался между противостоявшими войсками. Мы, его штаб, последовали за ним, чтобы окружить его и защищать, но, повинуясь его знаку, остались несколько позади. Солдаты увидели его и остановились. Не уклоняясь от летевших пуль, он проехал между сражавшимися. Снова раздались крики, и несколько десятков человек уже лежали на земле, умиравшие или мертвые. Адриан поднял свой меч и заговорил.

– По чьему приказу, – крикнул он своему войску, – вы наступаете? Кто приказал вам идти в атаку? Отступите! Пока я командую вами, эти заблудшие люди не будут перебиты. Вложите мечи в ножны. Это ваши братья; не совершайте же братоубийства. Чума скоро не оставит в живых ни одного из тех, кому вы так хотите мстить. Неужели вы будете безжалостнее чумы? Если вы чтите меня, если молитесь Богу, Который и этих людей сотворил по Своему образу и подобию, не проливайте драгоценной человеческой крови.

Он говорил, простирая к ним руку, голосом неотразимо убедительным; затем, обернувшись к захватчикам и сурово сдвинув брови, приказал им сложить оружие.

– Уж не думаете ли вы, – спросил он, – что если мы ослаблены эпидемией чумы, то вы можете нас победить? Чума ведь грозит и вам. Когда чума и голод победят вас, призраки убитых вами встанут и даже в смерти вам не будет прощения. Сложите оружие, дикие и жестокие люди. Ваши руки обагрены кровью невинных, а души отягощены страшным грехом – слезами сирот. Мы победим вас, ибо правда на нашей стороне. Ваши лица уже бледнеют, и оружие падает из ослабевших рук. Сложите же оружие, братья мои! Ваше раскаяние будет встречено прощением, помощью и братской любовью. Вы дороги нам, ибо вы – люди и так же хрупки. Каждый из вас найдет среди этих солдат друга и гостеприимного хозяина. Неужели человек будет враждовать с человеком, когда чума, общий наш враг, торжествует, видя нашу бойню, более жестокую, чем то, что творит она?

Оба войска остановились. Наши солдаты крепко сжимали в руках оружие и сурово глядели на врагов. Те тоже не бросали оружие – более из страха, чем из желания сражаться. Они глядели друг на друга, ожидая, чтобы кто-то подал пример, – но у них не было вождя. Адриан спешился и, подойдя к одному из убитых, воскликнул:

– Вот был человек – и он мертв! О, скорее перевяжите раненых – не дайте умереть ни одному из них. Пусть ни одна душа не улетит больше через ваши безжалостные раны и у Престола Господнего не обвинит вас в братоубийстве. Перевяжите же раненых, верните их друзьям. Вырвите из своей груди сердца тигров, отбросьте оружие ненависти и жестокости, остановитесь. Пусть каждый будет каждому братом, хранителем и опорой. Прочь обагренное кровью оружие! Спешите перевязать раны!

Говоря все это, он преклонил колени и поднял на руках человека, из груди которого с кровью вытекала жизнь. Несчастный еще дышал – было так тихо, что стоны его слышались отчетливо; и каждое сердце, только что пылавшее жаждой истребления, забилось тревогой за жизнь одного этого человека. Адриан сорвал с себя шарф военачальника и перевязал им страдальца. Но поздно – тот испустил глубокий вздох, голова его откинулась назад, тело поникло.

– Он мертв! – сказал Адриан.

Из его объятий тело опустилось на землю, и он скорбно склонил голову. Казалось, что судьба мира зависела от смерти единственного человека. Враждующие стороны сложили оружие; заплакали даже бывалые воины; мы протянули нашим врагам руки, и все сердца исполнились любви и дружбы. Оба войска смешались; бросив оружие, рука об руку, говоря лишь о том, чем одни могли помочь другим, враги объединились, и каждая сторона раскаивалась, одни – в прежде совершенных жестокостях, другие – в только что проявленной злобе. Подчиняясь приказу генерала, они направились к Лондону.

Адриану пришлось приложить немало усилий, сперва – чтобы примирить враждовавших, потом – чтобы обеспечить их необходимым. Их направили в различные части южных графств, разместив в опустевших селениях. Часть была отправлена на родной остров. Зима настолько придала нам сил, что границы были надежно защищены от новых захватчиков.

В те дни Адриан и Айдрис свиделись после почт года разлуки. Адриан был в то время занят тяжкими трудами. Он познакомился со всеми видами людского горя и неизменно находил свои силы и помощь недостаточными. Однако его неколебимая решимость и энергия побеждали уныние. Он словно родился заново; его добродетели успешней волшебных чар Медеи²⁵⁶ придавали ему здоровья и сил. Айдрис едва узнала прежнее хрупкое создание, клонившееся от летнего ветерка, в этом энергичном человеке, который благодаря своей духовной мощи более всех годился в кормчие для сотрясаемой бурями Англии.

Не то было с Айдрис. Она не жаловалась, но в сердце ее навсегда поселился страх. Она худела и бледнела, глаза ее часто наполнялись невольными слезами, а голос прерывался. Она старалась скрыть свое состояние, которое было бы непременно замечено ее братом; но усилия ее были тщетны; оставшись наедине с ним, она не выдержала и дала себе волю, высказав все, чем терзалась. Она описала непрестанную тревогу, которая вгрызается в ее душу; свое бессонное, вечное ожидание беды она сравнила с коршуном, питавшимся сердцем Прометея²⁵⁷. Она сказала, что чувствует, как под действием этой непрерывной муки, постоянных усилий подавлять и скрывать ее все пружины и колесики ее физического существа работают с удвоенной скоростью и сжигают сами себя. Сон не был для нее сном, ибо дневные мысли Айдрис, удерживаемые остатками рассудка и успокоенные видом ее детей, здоровых и веселых, по ночам превращались в ужасные видения, в которых все ее страхи сбывались и становились реальностью. И нет ей ни надежды, ни облегчения, разве только могила получит поскорее назначенную добычу и ей дано будет умереть, прежде чем она переживет тысячу смертей, видя гибель любимых существ. Боясь огорчить меня, она утаивала, как могла, свои страдания. Но, встретив Адриана после долгой разлуки, не сумела удержаться и со всеми подробностями, какие рождает расстроенное воображение, излила душу любимому и сочувствующему брату.

Переезд в Лондон усилил ее беспокойство; там она увидела все опустошения, в которых была повинна чума. Город казался почти необитаемым; улицы густо поросли травой, дома стояли заколоченные; особенно безлюдны и тихи были деловые кварталы. Однако среди этого запустения Адриану удавалось сохранять порядок; каждый продолжал жить согласно обычаям и закону; человеческие установления как бы пережили установления свыше; отменен был закон, определявший численность населения, но собственность оставалась священной. Это вызывало грусть и, хотя уменьшало творимое зло, казалось насмешкой. О развлечениях уже не приходилось думать. Празднеств и театральных представлений не было и в помине.

– Будущее лето, – сказал Адриан, когда я прощался с ним, возвращаясь в Виндзор, – должно решить судьбу человечества. До этого времени я не прекращу своих усилий, но, если в следующем году эпидемия возобновится, всякая борьба с нею сделается бесполезной и нам останется лишь выбирать себе могилу.

Не должен я забывать и еще одно событие, случившееся во время моего пребывания в Лондоне. Мерривел, прежде часто приезжавший в Виндзор, перестал там бывать. Теперь, когда лишь тончайшая грань отделяла живых от умерших, я боялся, что и наш друг стал жертвою того, что грозило всем нам. Опасаясь самого худшего, я отправился навестить ученого, чтобы оказать помощь тем из его семьи, кого найду живыми. Дом Мерривела оказался пуст, а перед тем был отведен пришельцам, наводнявшим Лондон. Я увидел его астрономические инструменты, которыми пользовались отнюдь не по назначению, разбитые глобусы, изорванные листы с учеными вычислениями. От соседей я мало что смог узнать, пока не встретил женщину, которая в это страшное время была сиделкой при больных. Она сказала, что умерли все члены семьи, кроме самого Мерривела, а он сошел с ума. Так она назвала его состояние, но, расспросив ее далее, я понял, что оно было лишь безумием отчаяния. Этот старик, стоявший на краю могилы и глядевший на миллионы лет вперед, этот визионер, который не замечал, что его жена и дети голодали, не видел страшных зрелищ, не слышал страшных звуков вокруг себя, этот астроном, как бы мертвый для всего земного и живший лишь в созерцании планет, оказывается, любил свою семью скрытой, но сильной любовью. Долгая привычка превратила их как бы в часть его самого. Его совершенная неопытность в житейских делах, рассеянность и детская наивность делали его полностью зависимым от них. Опасность он понял, лишь когда кто-то из его семьи умер; потом, одного за другим, чума унесла остальных. Умерла жена, его помощница и опора, более необходимая ему, чем его собственное тело; та, которой был чужд инстинкт самосохранения; кроткая спутница, чей голос всегда приносил ему мир и покой. Старик почувствовал, будто вселенная, которую он так долго изучал и которой поклонялся, ускользнула у него из-под ног. Он стоял над мертвыми и проклинал судьбу. Неудивительно, что сиделка приняла проклятия сраженного горем человека за помешательство.