Текст книги "Последний человек"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Глава восьмая

Наконец мы достигли Швейцарии, так долго бывшей целью наших стремлений. Не знаю, почему мы с надеждой и радостью смотрели на громады гор и снежные вершины и с удовольствием подставляли грудь ледяному бизу³³⁹, ветру, который даже среди лета слетает с ледников и несет с собой холод. Но что могло питать наши надежды? Подобно милой Англии, вся обширная и плодородная Франция, огражденная горами, лишилась своих обитателей. Ни горные вершины, ни потоки, питаемые снегами, ни ледяной биз, ни гром, убивающий заразу, не спасли их. Почему же мы должны стать исключением? И какое имеем мы на это право?

Да и кого было спасать? Какое войско привели мы, чтобы оказать последний отпор победителю? Мы были жалкими остатками, уже готовыми смириться с грозившим нам ударом. Кучкой людей, уже наполовину мертвых от страха смерти. Отчаявшимся и покорившимся, ко всему безразличным экипажем корабля, который устал бороться с волнами и отдался на волю неукротимым ветрам. Несжатыми колосьями, оставшимися посреди поля, когда весь урожай уже собран в житницы, и неминуемо гибнувшими под зимним ветром. Несколькими ласточками, что отстали от своей стаи, улетевшей в теплые края, едва лишь повеяло осенью, и теперь сбиты на землю первым ноябрьским морозом. Заблудившимися овцами, которые бродят по обледенелому склону холма, когда все стадо уже в загоне, которым не дожить до утра. Последними облачками, разметанными по небу, после того как северный ветер, словно пастух свое стадо, загнал все прочие облака «сбирать влагу в небе антиподов»³⁴⁰ и обреченными растаять. Вот каковы мы были!

Покинув берега прекраснейшего Женевского озера, мы углубились в ущелья Альп; достигли верховья шумной реки Арвы³⁴¹ и прошли окруженную скалами долину Серво³⁴², мимо мощных водопадов и подножий неприступных гор. Вместо раскидистых ореховых деревьев на нашем пути встречались теперь темные сосны, чьи ветви издавали на ветру музыкальные звуки, а стройные стволы выдержали тысячу бурь; зеленый дерн, цветущие луга и поросшие кустарником холмы сменились обнаженными скалами, уходившими в небо, «тем костяком мира, которому еще предстоит облечься всем, что необходимо для жизни и красоты». Не странно ли, что именно здесь искали мы приюта? Если даже в тех краях, где земля, словно нежная мать, питала своих детей, она оказалась для нас губительной, то нам не найти его здесь, где она словно впала в нищету и кровь оледенела в ее каменных жилах³⁴⁴. И мы не обманулись в наших опасениях. Напрасно добирались мы до огромных движущихся ледников Шамуни³⁴⁵, до ледяных расселин и целых морей льда, до безлистых лесов.

«Письма из Норвегии» Мэри Уолстонкрафт.

из сосен, исхлестанных ветром, до лощин, по которым низвергались снежные лавины, до вершин, где рождались грозы. Чума царила даже здесь. К тому времени, когда день и ночь, как равновеликие близнецы, разделили меж собою власть над часами, в ледяных пещерах, возле потоков, рожденных вечными снегами, последние представители человеческого рода один за другим навсегда расставались с жизнью.

И все же мы не были так уж неправы, когда избрали подобную обстановку для последнего акта драмы. Природа, верная себе, утешала нас среди самой этой безутешности. Величие окружавших предметов успокаивало наши исстрадавшиеся сердца и гармонировало с нашим трауром. Много бед случается с человеком на его неровном пути, и много несчастных оказываются одинокими, пережив всех вокруг. Наши горести облекались здесь в величавые одежды и составляли одно с окружавшим суровым пейзажем. На нашей прекрасной земле немало темных ущелий и шумных потоков, немало темных лощин, где вьются мшистые тропы и течет шумный ручей, осененный романтическими утесами, но всем им, кроме одного, не хватает величественного фона – исполинских Альп, чьи снежные вершины и обнаженные скалистые гребни возносили нас из земных пристанищ к дворцам самой Природы³⁴⁶.

Торжественная гармония между событиями и местами, в которых они происходили, проникала и в наши чувства и должным образом возвышала последний акт драмы. Гибель человечества сопровождалась мрачным величием и трагической пышностью. Погребальным церемониям монархов прежних времен было далеко до тех, какие устраивали мы. Погребения последнего – кроме нас четверых – человека мы совершили возле истоков Арвейрона³⁴ Оставив Клару и Ивлина спокойно спящими, мы с Адрианом принесли тело на это мрачное место и поместили его в одну из тех ледовых ниш, расположенных под ледником, которые рушатся при малейшем сотрясении воздуха, погребая под собою то, что находится внутри. Ни хищная птица, ни зверь не могли здесь осквернить оледенелый труп. Тихо и безмолвно положили мы мертвого на ледовый катафалк и, отойдя, постояли на скалистой площадке возле потока. Как бы тихо мы ни двигались, одного нашего присутствия было достаточно, чтобы потревожить покой этих мест, не знающих оттепели. Едва мы отошли, как крупные глыбы льда, оторвавшись от кровли, закрыли собою тело, положенное нами в нишу. Для погребения мы выбрали ясную лунную ночь; но добираться до места пришлось долго, и, когда труд наш был завершен, рог месяца уже скрылся на западе, за вершинами гор. Белоснежные горы и голубые ледники сияли своим собственным светом. Напротив нас было глубокое, угрюмое ущелье, образующее одну из сторон горы Монтанвер; сбоку от нас спускался ледник;³⁴⁸ внизу, у наших ног, белый от пены Арвейрон бился об острые скалы, которые в него вдавались, высоко вскидывал брызги и неумолчным ревом тревожил тихую ночь. Вокруг огромного купола Монблана играли желтые всполохи, бесшумные, как и сам снежный купол, который они освещали³⁴⁹. Все вокруг было голо, дико и величаво, и только мелодичный шелест сосен смягчал это угрюмое величие. До нас доносился то треск оторвавшихся ледяных глыб, то грохот снежной лавины. В странах, где природа менее грандиозна, она являет себя в листве деревьев, в высоких травах и в тихом журчании извилистых ручьев. Здесь она предстает как титан и живет в водопадах, грозах и мощных, стремительных потоках. Такими были кладбище, реквием и вечная погребальная процессия, избранные нами для похорон нашего спутника.

В этом вечном склепе мы погребли не только покойника. Отсюда, сразив свою последнюю жертву, исчезла с земли Чума. У Смерти никогда не было недостатка в орудиях, истребляющих жизнь. Малочисленные и ослабевшие, мы являлись отличными мишенями для любой из стрел, какие наполняли ее колчан. Но чумы среди них уже не было. Семь лет властвовала она над землей, посетила каждый ее уголок, пропитала собой атмосферу, которая словно плащом окутывает все живущее на земле! Всех победила она и уничтожила – и обитателей Европы, и изнеженного жителя Азии, и темнокожего африканца, и свободного американца. Конец ее деспотической власти пришел здесь, в скалистой долине Шамуни.

Горе и страдания, которые она породила, уже не были частью нашей жизни, слово «чума» не звучало больше в наших ушах, воплощение ее в человеческом облике не являлось нашим глазам. С той минуты я ее более не видел. Чума отреклась от власти и бросила свой императорский скипетр среди окружавших нас ледяных скал. Наследниками ее престола стали тишина и безлюдье.

Нынешние мои чувства настолько связаны с прошлым, что я не могу сказать, осознали ли мы эту перемену уже там, в том бесплодном месте. Мне кажется, что осознали; над нами словно проплыло облако и воздух сделался чище, стало легче дышать, мы подняли головы почти так же свободно, как прежде. Но мы ни на что не надеялись. Мы видели, что дошли до конца нашего пути; пусть и не от чумы, но мы погибнем. Время было могучей рекой, по которой несется заколдованный челн; смертный пловец знает, что опасность – не там, где он ее видит, но что она близка; пораженный ужасом, он плывет под нависшими скалами, по темной и мутной воде, видя впереди еще более страшные препятствия, к которым его несет неудержимо. Что же станется с нами? О, где тот Дельфийский оракул, та Пифия, которая открыла бы нам нашу судьбу?³⁵⁰ Где Эдип, который разгадал бы загадку жестокого Сфинкса?³⁵¹ Эдипом суждено было стать мне, но не затем, чтобы играть словами, а чтобы своими страданиями и всей своей горестной жизнью раскрыть тайны судьбы и значение загадки, которой завершилась история человеческого рода.

Пока мы стояли у гробницы природы, воздвигнутой безжизненными горами над ее живой сердцевиной и сдавившей ее, подобные смутные мысли проносились в наших умах и вселяли в нас чувства, не лишенные приятности.

– Итак, – сказал Адриан, – там, где шумел целый лес, остались лишь мы с тобой, два печальных дерева, опаленных молнией. Остались, чтобы оплакивать умерших, тосковать и умереть. Однако и сейчас у нас есть обязанности, и мы должны напрягать все силы, чтобы их выполнять. Первый наш долг – дарить радость где только можно и силою любви окрашивать в радужные тона тучу нашего горя. Я не стану роптать, лишь бы нам сохранить то, чем мы обладаем сейчас. Что-то говорит мне, Вернэ, что нам уже нечего бояться жестокого врага, и я с радостью прислушиваюсь к этому вещему голосу. Странно, но радостно будет нам видеть, как растет твой маленький сын, как расцветает юная душа Клары. В опустевшем мире мы для них – всё; и если нам суждено жить, то мы должны сделать их необычную жизнь счастливой. Сейчас это нетрудно, ибо детское мышление не озабочено будущим; в них не пробудилась еще жажда любви, всей любви, на какую способен человек; нам не угадать, что произойдет, когда природа предъявит свои нерушимые и священные права. Впрочем, задолго до этого все мы, быть может, будем холодными трупами, как тот, кто покоится в ледяной могиле. Нужно позаботиться только о настоящем и постараться наполнить неопытную душу твоей прелестной племянницы одними лишь светлыми образами. Зрелища, окружающие нас сейчас, пусть и грандиозные, не могут этому способствовать. Здешняя природа, подобно нашей судьбе, полна величия, но слишком сурова и угрюма, чтобы пленять юное воображение. Надо спуститься в солнечные долины Италии. Сюда скоро придет зима и сделает эти пустынные места еще более безотрадными. А мы переправимся через горы и увезем Клару в прекрасные и плодородные края, где путь ее будет украшен цветами и самый воздух вселит в нее радость и надежду.

Следуя этому намерению, мы на другой же день покинули Шамуни. Спешить нам было некуда и ехать ничто не мешало; мы следовали каждой своей прихоти и считали, что хорошо провели время, если часы прошли, не вызвав в нас черных мыслей. Мы помедлили в прелестной долине Серво; долгие часы стояли на мосту, перекинутом над глубоким ложем Арвы, с которого открывается вид на поросшие соснами склоны и на окружающие снежные вершины³⁵². Мы бродили по романтической Швейцарии, пока страх перед наступлением зимы не заставил нас продолжать путь. Первые дни октября застали нас в долине Ла-Морьен³⁵³, откуда лежит путь к Сенй³⁰⁴.

Я не сумею объяснить, отчего нам так не хотелось покидать страну гор; не потому ли, что Альпы представлялись нам границей между нашим прежним и нашим будущим существованием и означали расставание с тем из прошлого, что было нам дорого? Из-за того, что у нас было так мало причин колебаться в выборе, мы предпочитали то, что уже имели и могли, воспоминаниям о том, что было сделано. Мы чувствовали, что на этот год опасность нас миновала, и верили, что еще несколько месяцев не расстанемся друг с другом. В этой мысли была острая до боли радость; она вызывала на глаза слезы и заставляла сердце неистово колотиться. Каждый из нас был более хрупким, чем «легкие снежинки над рекою»³⁵⁵, но мы старались наполнять смыслом наше мимолетное существование и не пропускать ни одного мгновения, не насладившись им. Идя неверной походкой по краю пропасти, мы были счастливы. Да! Сидя под нависшими скалами, у водопадов, где

 
Древний лес, роскошен и печален,
Блистает нам воздушностью прогалин³⁵⁶,
 

где паслись серны и пугливая белка собирала свои запасы, мы восхваляли красоты природы, упивались ее вечной прелестью – и, одни в целом мире, были счастливы.

О, дни радости, когда взгляд отвечал взгляду, когда на голос откликались голоса более сладостные, чем звуки ветра в соснах или нежное журчание ручейка! Дни, полные блаженства; дни, проведенные с милыми сердцу людьми; дни, безмерно дорогие мне, несчастному, пройдите, о, пройдите вновь передо мной, заставьте меня забыть, кто я теперь! Видите, как я орошаю слезами эту бесчувственную страницу, как черты мои искажаются страданием при одном лишь воспоминании о вас. Теперь, когда я один и слезы мои льются, никем не видимые, губы дрожат, а никому не слышные крики наполняют воздух, – дайте мне подольше вспоминать вас.

Становилось все холоднее; мы перевалили через Альпы и спустились в Италию. По утрам за трапезой мы отгоняли сожаления веселыми шутками или учеными рассуждениями. В течение дня мы продвигались вперед, не забывая о цели нашего путешествия, но и не спеша завершить его. Когда загоралась вечерняя звезда и закат, пламенея на западе, указывал нам, где находится милый край, навсегда нами покинутый, беседы и раздумья заставляли время пролетать быстро. О, если бы мы так жили всегда, всегда! Нашим четырем сердцам было безразлично, что одни лишь они бьются на всем белом свете. Для чувств каждого из нас лучше было оставаться вот так, вчетвером, чем если бы каждый пребывал в многолюдной пустыне среди чужих людей и протомился до конца жизни в подлинном одиночестве.

Так пытались мы утешать друг друга; так учила нас рассуждать истинная философия.

Самой большой радостью для Адриана и меня было служить Кларе, называя ее маленькой королевой мира, а себя – ее смиренными слугами. Добравшись до какого-либо города, мы прежде всего выбирали для нее самое лучшее жилище; находили для нее пищу и не уставали нежно о ней заботиться. Клара участвовала в этой игре с детской веселостью. Главной ее заботой был Ивлин, но основным развлечением было наряжаться в роскошные одежды, украшать себя сверкающими драгоценностями и изображать царствующую особу. Ее религиозное чувство, глубокое и чистое, не запрещало ей рассеивать таким образом тоску и сожаления; с юной живостью она от всей души забавлялась этими маскарадами.

Следующую зиму мы намеревались провести в Милане; этот крупный и богатый город сулил нам большой выбор жилищ. Вместе с Альпами мы оставили позади обширные леса и могучие скалы. На равнинах веселой Италии росли вперемежку злаки и травы; неподрезанная виноградная лоза обвивалась вокруг вяза. Перезревшие гроздья, упав с нее, лежали на земле или еще светились пурпуром среди красных и желтых листьев. Пшеничные колосья, оставшись стоять на ветру, растеряли свои зерна; с деревьев опала листва, ручьи затянулись ряской. Смуглая олива с почерневшими плодами, каштаны, с которых одни лишь белки собирали урожай, – все это изобилие и, увы, запустение окрашивали дивный край в причудливые, фантастические тона.

В затихших городах мы посещали храмы, хранившие дивные произведения искусства, или картинные галереи. В здешнем теплом климате животные, обретя свободу, бродили по роскошным дворцовым покоям, почти не пугаясь нас, ибо уже забыли людей. Сизые волы обращали к нам свои выпуклые глаза и медленно проходили мимо. Кучка глупых овец, топоча копытцами, выскакивала вдруг из бывшего будуара какой-нибудь красавицы, мчалась мимо нас, вниз по мраморной лестнице на улицу, чтобы снова метнуться в первую же открытую дверь и невозбранно занять святилище или зал королевского совета. Нас уже не пугали подобные встречи и даже более страшные зрелища – например, дворцы, ставшие общей могилой, полные трупов и зловония. Мы видели, какие странные шутки играли с людьми чума и страх; изнеженную даму они гнали в сырые поля и убогую хижину; а в роскошных покоях, среди индийских ковров, на ложе, покрытом шелками, оказывался крестьянин или жалкий нищий, потерявший человеческий облик.

Прибыв в Милан, мы расположились во дворце вице-короля. Здесь мы установили распорядок дня, разделив сутки по часам и каждому часу назначив свое занятие. По утрам мы объезжали окрестности или заходили во дворцы, разглядывая картины и древности. Вечером мы собирались для чтения или беседы. Но мы решались открывать лишь немногие книги, те, которые не разрушали иллюзию, созданную нами вокруг собственного одиночества, и не напоминали о событиях и чувствах, уже навсегда недоступных. Это могли быть философские рассуждения, сказки и вымыслы, далекие от действительности и создававшие свой призрачный мир, или поэзия столь далеких времен, что читать ее было все равно что читать об Атлантиде или Утопии;³⁵⁷ книги, посвященные одной лишь природе или чьим-нибудь размышлениям. Но более всего мы заполняли время беседой, разнообразной и вечно новой.

Пока мы неспешно двигались по пути к смерти, время текло в обычном своем русле. По-прежнему вращалась Земля, все так же неслась она на своей колеснице из атмосферного воздуха, влекомая невидимыми конями неумолимой необходимости. Теперь эта капелька росы, повисшая в небесах, этот шар, несущий на себе и горы, и светлые воды, вышел из-под недолгой власти влажных Рыб и холодного Овна и вступил в лучезарную область Тельца и Близнецов³⁵⁸. Здесь Дух Красоты, овеваемый весенним воздухом, пробудился от дремоты³⁵⁹, расправил крылья и, неслышно ступая, обвил землю зеленой гирляндой; и вот он уже резвится среди фиалок, прячется в молодой листве деревьев, легкой стопой бежит вдоль сверкающих ручьев в солнечную даль. «Вот, зима уже прошла: дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние»³⁶⁰. Так было во времена древнего царственного поэта; так было и теперь.

Но как могли мы, несчастные, приветствовать это дивное время года? Мы, конечно, надеялись, что смерть уже не идет вслед за ним, как было до сих пор; но мы составляли друг для друга всё и, вглядываясь в родные лица, не смея верить своим предчувствиям, пытались угадать, кто из нас будет самым несчастным и переживет остальных троих. Лето мы намеревались провести на озере Комо³⁶¹, куда и направились, как только весна вошла в полную силу и с вершин холмов исчез снег. В десяти милях от Комо, у подножия крутых восточных гор, на самом берегу озера находилась Вилла Плиниана. Название свое она получила оттого, что стояла рядом с описанным в письмах Плиния Младшего источником, в котором вода то прибывает, то спадает. Вилла эта была почти разрушена, но в 2090 году ее купил некий знатный англичанин, который роскошно ее отделал. Два больших зала с мраморным полом, украшенных великолепными гобеленами, выходили во двор; с двух других сторон двора открывался вид на глубокое, темное озеро, а четвертая упиралась в подножие горы; из этого скалистого подножия и вытекал, с шумом и плеском, прославленный источник. Вверху гора была увенчана миртовыми кустами и другими благоухающими растениями. Огромные кипарисы высились на синем фоне неба; на холмах росли пышные ореховые деревья. Здесь располагалась наша летняя резиденция³⁶². У нас была премиленькая лодка, на которой мы то выезжали на середину озера, то плыли вдоль его крутых берегов, густо поросших вечнозелеными деревьями, которые купали свою блестящую листву в воде и отражались в многочисленных маленьких затонах с темнозеркальной водой. Кругом цвели апельсиновые деревья; мелодично пели птицы, а весной выползала из расселин змея и грелась на теплых от солнца камнях.

Разве не были мы счастливы в этом райском уголке? Если бы какой-нибудь добрый дух послал нам забвение, мы были бы счастливы; ибо крутые, почти непроходимые горы скрывали от нас просторы опустевшей земли, и нетрудно было вообразить, будто города все еще шумны и многолюдны, селянин по-прежнему ходит за плугом, а мы, свободные граждане мира, наслаждаемся добровольным уединением и не отрезаны навсегда от угасшего человеческого рода.

Никто так не радовался красоте этих мест, как Клара. За время нашего пребывания в Милане в ее привычках и поведении произошла перемена. Она утратила свою веселость, оставила игры и одевалась теперь с простотою почти монашеской. Она стала избегать нас; удалялась с Ивлином в дальнюю комнату или в какой-нибудь укромный уголок. В его играх она не участвовала с прежним увлечением, а чаще следила за ним, печально и ласково улыбаясь; на глаза ее набегали слезы, но ни одного слова жалобы мы не слышали. С нами она сделалась робкой, уклонялась от наших ласк и преодолевала свою застенчивость, только если беседа касалась предметов серьезных и возвышенных. Красота Клары расцветала точно роза, которая раскрывает навстречу летнему ветерку лепесток за лепестком, и восхищение ее прелестью доходит почти до боли. На щеках ее играл легкий румянец; все движения, казалось, повиновались некой скрытой, но дивной гармонии. Мы усилили наши нежные заботы. Она принимала их с благодарными улыбками и убегала быстрее, чем солнечный луч, апрельским днем пробегающий по волне.

Единственное, что объединяло нас с нею, был Ивлин. Трудно выразить, каким утешением и каким счастьем был для нас этот милый ребенок. Его жизнерадостность, его неведение о постигшей нас беспримерной беде приносили успокоение нашим мыслям и чувствам, изнемогавшим от непосильной тяжести скорби. Нежить, ласкать и забавлять Ивлина было нашей общей заботой. Клара, которая испытывала к нему чувства, какие могла бы испытывать молодая мать, с благодарностью принимала наши заботы о нем. А мне – о, мне, узнававшему на его милом личике ясное чело и сияющие глаза моей любимой, утраченной и вечно дорогой Айдрис, он был дорог до боли. Когда я прижимал его к сердцу, мне казалось, будто я обнимаю живую часть той, которую держал в своих объятиях долгие годы молодости и счастья.

Каждый день мы с Адрианом отравлялись в лодке по окрестностям в поисках необходимых припасов. Клара и ее маленький питомец редко нас сопровождали, зато всегда весело встречали наше возвращение. Ивлин нетерпеливо рылся в доставленной нами добыче; и всякий раз у нас бывал какой-нибудь новый подарок для прелестной девочки. Бывало, что на нашем пути встречался особенно красивый пейзаж или роскошная вилла, и тогда вечером мы отправлялись туда все вместе. То были восхитительные поездки; при благоприятном ветре наша лодка легко разрезала волны; если мы задумывались и беседа прерывалась, у меня был с собой кларнет, который будил эхо и давал нашим мыслям более приятное направление. В такие минуты Клара нередко становилась веселой и говорливой, как прежде, и, хотя наши сердца были единственными, которые еще бились в целом мире, эти четыре сердца были счастливы.

Возвращаясь однажды из города Комо в нагруженной лодке, мы, как обычно, ожидали, что на причале нас встретят Клара и Ивлин, и несколько удивились, когда там никого не оказалось. По природе своей не склонный ожидать худшего, я объяснил это простой случайностью. Иначе было с Адрианом. Дрожа от волнения, он умолял меня причалить поскорее и выпрыгнул из лодки, едва не упав в воду; вскарабкавшись по крутому склону, он пробежал по саду, который представлял собой узкую полоску на единственном ровном месте между озером и горою. Я поспешил за ним; сад и внутренний дворик были пусты; пусты оказались и все комнаты в доме. Адриан громко звал Клару и уже готовился подняться по ближайшей тропинке на гору; но тут медленно открылась дверь беседки в конце сада и снаружи показалась Клара. Она не пошла нам навстречу; прислонившись к колонне беседки, она стояла бледная, и поза ее выражала полное отчаяние. Адриан кинулся к ней с радостными восклицаниями и крепко ее обнял. Она молча высвободилась из его объятий и снова вошла в беседку. Ее дрожавшие губы и замиравшее в отчаянии сердце не давали ей заговорить и сообщить о нашем несчастье. Бедный маленький Ивлин, играя с нею, был внезапно охвачен лихорадочным жаром и теперь лежал без сознания в беседке, на диване.

Целых две недели не отходили мы от бедного ребенка, умиравшего от тифа. В его маленьком теле и миниатюрных чертах был уже заключен весь будущий человек, с его разумом, объемлющим весь мир. Все свойственные человеку чувства и страсти уместились бы в его маленьком сердце, которое сейчас ускоренно билось, приближая собственный конец. Маленькие руки, вылепленные с таким совершенством, а сейчас бессильно раскинутые, став большими и мускулистыми, создали бы чудеса красоты и силы. Нежные розовые ножки, окрепнув, твердо ступали бы по просторам земли. Эти размышления были теперь бесплодны. Он лежал, без сил и сознания, в покорном ожидании последнего удара.

Мы сидели у его постели и, когда ему становилось особенно плохо, не могли ни говорить, ни смотреть друг на друга и видели только, с каким трудом он дышит и как лихорадочно пылает его исхудавшее личико. Пустой банальностью было бы сказать, что слова не способны выразить нашу долгую муку. Но действительно, можно ли словами изобразить чувства, которые с мучительной остротой проникают в скрытые глубины нашего существа и сотрясают нас с силой землетрясения, так что мы уже не доверяем привычным ощущениям, которые поддерживают нас, подобно нашей матери-земле, но цепляемся за пустые вымыслы и обманчивые надежды, которым суждено рухнуть под последним ударом? Я сказал, что у постели милого ребенка мы провели две недели. Быть может, так оно и было – вечером нам случалось дивиться, что день уже миновал, а иногда и промежуток в один час казался бесконечным. Дни сменялись ночами и проходили несчитанными; мы почти не спали и редко покидали его комнату, разве лишь когда, не в силах сдерживаться, уходили, чтобы скрыть друг от друга наши слезы. Тщетно пытались мы избавить от этого Клару. Она часами сидела, глядя на ребенка, то поправляя тихонько его подушку, то поднося питье, когда он был в состоянии глотать. Наконец пришла смерть; кровь остановилась в его жилах, глаза открылись и закрылись вновь; без судорог, без вздохов дух его покинул хрупкую земную оболочку.

Я слышал, будто вид мертвого тела утверждает материалистов в их учении. Мне он всегда говорил совсем иное. Недвижное нечто, подверженное тлению, – разве это мое дитя? Мой ребенок? Тот радовался моим ласкам; его милый голосок произносил слова, выражавшие его мысли, недоступные мне иначе; его улыбка была лучом его души, и душа эта отражалась в его глазах. И я отворачиваюсь от жалкой пародии на то, чем он был. Бери то, что принадлежит тебе, земля! Охотно и навсегда отдаю тебе оболочку, которую ты нам одалживаешь. А ты, милое дитя, любимый мой мальчик, твой дух или нашел себе более достойную обитель³⁶³, или, бережно хранимый в моем сердце, живет, пока живо оно само.

Мы погребли его останки под кипарисом, вырыв могилу в крутом склоне горы. И тогда Клара сказала:

– Если хотите, чтобы я жила, увезите меня отсюда. Что-то в этой дивной природе, в этих деревьях, горах и водах неустанно шепчет мне: сбрось тяжкую телесную оболочку, соединись и слейся с нами. Прошу вас, увезите меня отсюда.

Пятнадцатого августа³⁶⁴ мы простились с нашей виллой и со всем этим приютом красоты, с тихим заливом и шумным водопадом. Простились и с могилкой Ивлина. А затем с тяжелым сердцем отправились в Рим.