Текст книги "Последний человек"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Между тем у наших гостей в парке исчезло всякое желание веселиться. Точно летние мухи, рассеянные дождем, эти люди, недавно шумные и счастливые, разошлись, переговариваясь между собой печально и тихо. В сгустившихся сумерках парк почти опустел. Адриан и Райленд продолжали совещаться. В нижнем зале замка у нас было приготовлено угощение. Туда мы с Айдрис и направились, чтобы принять немногих оставшихся. Нет ничего печальнее, чем пиршество, омраченное бедой; даже веселые наряды и праздничное убранство обретают вид траурных. Если такая перемена печальна и в менее серьезных обстоятельствах, то сейчас она легла на нас непосильной тяжестью, ведь мы узнали, что ходившая по свету беда, подобно архиврагу, «одним прыжком» одолела все наши ограждения и водворилась в самом сердце нашей страны²⁰⁰. Айдрис сидела в верхнем конце полупустого зала. Бледная и заплаканная, она даже забывала обязанности хозяйки и не отводила взгляда от детей. Альфред был серьезен и, как видно, не мог забыть страшный рассказ молодого итальянца. Из всех присутствующих весело было лишь маленькому Ивлину: сидя на коленях у Клары, он громко смеялся собственным забавным выдумкам. Бедная мать, которая долго терзалась страхом, но старалась не подавать виду, вдруг залилась слезами; схватив ребенка на руки, она выбежала из зала. Клара и Альфред последовали за ней. Тут заговорили и оставшиеся и всё громче стали выражать тревогу.

Молодежь окружила меня, спрашивая совета. Те, у кого были друзья в Лондоне, беспокоились больше других и хотели знать, насколько эпидемия там распространилась. Я ободрял их всем, что приходило мне в голову; сказал, что до сих пор эпидемия вызвала очень мало смертей; а также обнадежил их тем, что нас она достигла последними и поэтому могла утратить часть своей смертоносной силы. Наша чистоплотность, любовь к порядку и само построение наших городов говорили в нашу пользу. Эпидемия черпает силу в дурных свойствах воздуха, а значит, не принесет большого вреда там, где воздух от природы чист и здоров. Сперва я говорил лишь с теми, кто стоял рядом, но скоро возле меня собрались все, и все слушали.

– Друзья мои! – сказал я. – Опасность грозит нам всем, значит, общими должны быть наши заботы и предосторожности. Если мужество и упорное сопротивление может спасти, мы спасемся. Мы станем биться с врагом до конца. Чума не найдет в нас легкую добычу; мы будем защищать от нее каждую пядь нашей земли. Строго следуя установленным законам, мы воздвигнем на пути врага невидимые преграды. Быть может, нигде в мире он еще не встретил столь решительного и упорядоченного сопротивления. Быть может, ни одна страна столь надежно не защищена от него самой природой; и нигде еще человек не помогал в этом природе столь усердно. Не будем же отчаиваться. Мы не трусы, но и не фаталисты; мы верим, что Господь вложил средства к спасению в собственные наши руки. И мы используем эти средства, сколько хватит наших сил. Помните, что лучшими лекарствами будут у нас чистоплотность, трезвость и даже бодрость и доброе отношение друг к другу.

К этим общим наставлениям я мало что сумел добавить, ибо, хотя чума была уже в Лондоне, до нас она еще не дошла. Я отпустил гостей, и они ушли, скорее задумчивые, чем печальные, ушли ждать того, что уготовила им судьба.

Затем я отправился к Адриану, узнать, чем окончился его спор с Райлен-дом. Кое-чего моему другу удалось добиться. Лорд-протектор согласился вернуться на несколько недель в Лондон, а далее устроить все так, чтобы его отъезд не испугал никого своей внезапностью. С Адрианом была и Айдрис. Уныние, в какое повергла Адриана весть о чуме в Лондоне, исчезло; избранная им цель вдохнула в него силы; лицо ею было озарено радостным сознанием своего долга; он словно стряхнул с себя телесную слабость, подобно тому как в древнем мифе божественный возлюбленный Семелы сбрасывает оболочку смертного человека²⁰¹. Адриан старался ободрить сестру и заставить ее взглянуть на его намерение менее трагически; он горячо и убедительно излагал ей свои планы.

– Прежде всего, – говорил он, – я хочу избавить вас от всякого страха за меня. Я не стану обременять себя сверх моих сил и без нужды подвергаться опасности. Я уверен, что знаю, какие именно должны быть приняты меры, и, так как для их осуществления необходимо мое присутствие, я стану оберегаться с особенной тщательностью. Сейчас я берусь за дело, к которому более всего пригоден. Я не умею плести интриги или пробираться кривыми путями в лабиринте человеческих пороков и страстей; зато я способен с терпением, сочувствием и всем, чем располагает врачебная наука, подойти к постели больного; я могу утешить убитого горем сироту и вселить новую надежду в сердце вдовы, замкнувшейся в своей скорби. Я сумею заключить чуму в некие границы и поставить предел страданиям, которые она способна причинить людям; мужество, терпение и бдительность – вот с чем берусь я за это большое дело. О, теперь я наконец стану кем-то! С самого рождения я стремился воспарить как орел, но крылья были не орлиные и отказывали мне. Не было орлиным и зрение. Разочарования и телесная немощь, родившиеся вместе со мной, доныне решали мою судьбу. Мое «сделаю» постоянно бывало сковано двумя деспотами, говорившими: «не сделаешь». Молодой пастух, стерегший в горах стадо глупых овец, получил в обществе больший вес, чем я. Поздравьте же меня с обретением того, к чему я призван. Мне часто хотелось предложить свои услуги пораженным чумою городам Франции и Италии, но меня удерживала боязнь огорчить вас; к тому же я предвидел, что беда придет и к нам. Теперь я посвящу себя Англии и англичанам. Если я сумею спасти от смертельной стрелы хоть один из ее великих умов, если мне удастся отвратить чуму хотя бы от одного из ее уютных домов, жизнь моя не пройдет напрасно.

Не правда ли, необычная цель для честолюбивого стремления? Но таков уж был Адриан. Он всегда казался созерцателем, врагом всякой суеты, скромным служителем науки, визионером. Но, как видно, стоит предоставить человеку достойное его поприще,

 
И жаворонком, вопреки судьбе,
Его душа несется в вышину²⁰².
 

Так поднялся и он от меланхолии и бесцельных раздумий к высочайшей вершине человеколюбивых свершений.

Уехав, он унес с собою энтузиазм, решимость и взор, смело глядящий в лицо смерти. Нам остались печаль, тревога и томительное ожидание беды. Человек, у которого есть жена и дети, говорит лорд Бэкон, дает заложников судьбе²⁰³. Тщетными были все философские рассуждения, тщетной вся стойкость, тщетными все упования на возможность счастливого исхода. Я мог загрузить весы до предела и логикой, и мужеством, и смирением перед неизбежностью; но стоило положить на другую чашу страх за Айдрис и за наших детей, как та перевешивала, и притом настолько, что первая чаша взлетала под потолок.

Чума пришла в Лондон! А мы, глупцы, не предвидели этого. Мы оплакивали гибель огромных стран Востока и опустошения на Западе, но воображали, будто узкий пролив между нашим островом и остальным миром сохранит нас живыми среди мертвецов. Так ли уж труден прыжок из Кале в Дувр? Даже глаз легко различает оттуда соседнюю страну; когда-то мы не были и вовсе разделены; пролегающий между нами пролив на карте кажется всего лишь тропинкой в высокой траве. И эта малая преграда должна была спасти нас, а море – стать несокрушимой стеною. За ней – болезнь и страдания, а здесь – укрытие от всех бед, уголок райского сада, частица небес, куда нет доступа злу. Поиспше мудро было наше поколение, чтобы все это вообразить!

Но сейчас мы очнулись. Чума пришла в Лондон, воздух Англии отравлен; ее сыны и дочери распростерты на зараженной земле. И море, недавняя наша защита, кажется теперь стеною нашей тюрьмы; окруженные морем, мы будем умирать, как умирают от голода в осажденном городе. Другие народы станут братьями в смерти, а нам, отгороженным ото всех, самим хоронить своих мертвецов²⁰⁴. И маленькая Англия станет большой-пребольшой могилой.

Ощущение всеобщего бедствия еще усиливалось у меня, когда я смотрел на жену и детей; мысль о грозившей им опасности наполняла страхом все мое существо. Как же спасти их? Я перебирал в уме тысячи планов. Они не должны умереть! Я сам сперва погибну, прежде чем зараза коснется этих кумиров моей души. Я босой обошел бы весь мир, чтобы найти им безопасное убежище. Я устроил бы им дом на доске, гонимой волнами по безбрежному океану. Я укрылся бы с ними в логове дикого зверя, убив тигрят, которые росли там в безопасности. Я добрался бы до гнезда горного орла, я годами жил бы на каком-нибудь недоступном утесе. Не было тяжкого труда, не было безумного замысла, на который я не пошел бы, если бы это обещало им жизнь. О струны сердца! Вы порваны, а душа моя еще не изошла кровавыми слезами…

Айдрис, после первого потрясения, обрела некоторое спокойствие. Она отказалась думать о будущем и прилепилась сердцем к сегодняшнему счастью. Она не спускала глаз с детей. Пока они, здоровые, резвились подле нее, она была довольна и не теряла надежды. А я был полон мучительного беспокойства, тем более мучительного, что его приходилось скрывать. Я непрерывно опасался и за Адриана. Наступил август, и эпидемия в Лондоне усилилась. Все, кто имел возможность уехать, покинули город; но Адриан, брат мой по духу, подвергался опасности, от которой бежали все, кроме рабов, прикованных обстоятельствами. Он оставался там, чтобы сражаться с врагом, – незащищенный и без соратников. Болезнь может поразить его, и он будет умирать, одинокий и беспомощный. Эти мысли преследовали меня днем и ночью. Я решил поехать в Лондон и повидать друга, успокоить свою мучительную тревогу сладкой микстурой надежды или опиумом отчаяния.

Лишь прибыв в Брентфорд²⁰⁵, я увидел, насколько все в стране переменилось. Все лучшие дома были заперты; оживленная городская торговля совершенно замерла; немногие встречавшиеся мне прохожие выглядели испуганными; они с удивлением оглядывали мой экипаж – первый, направлявшийся к Лондону, с тех пор как чума засела здесь в присутственных местах и завладела улицами. Мне встретилось несколько похоронных дрог; провожающих было за ними не много, а прохожие шарахались от них; впрочем, некоторые смотрели с жадным любопытством; находились и такие, кто убегал или громко плакал.

Главной заботой Адриана после помощи заболевшим было сокрытие от жителей Лондона размеров эпидемии. Он знал, что страх и мрачные предчувствия весьма способствуют ее распространению, что уныние делает человека легкой добычей заразы. На улицах не было неподобающих зрелищ; лавки были большей частью открыты, движение по улицам – свободно. Но хотя все делалось для придания городу обычного вида, для меня, не видевшего его с самого начала бедствия, изменений оказалось немало. Исчезли экипажи, улицы стали зарастать травой. У домов был заброшенный вид и большей частью закрытые ставни. Встречавшиеся мне испуганные лица казались очень непохожими на обычных деловитых лондонцев. Мой одинокий экипаж, направлявшийся к дворцу протектора, обращал на себя внимание. Ведущие к дворцу лучшие улицы города выглядели еще более мрачными и опустевшими. Приемная Адриана оказалась полна народа – как раз были приемные часы. Мне не хотелось мешать его работе, и я ждал, наблюдая входивших и выходивших просителей. Это были люди из средних и низших слоев общества, потерявшие средства к существованию из-за упадка торговли и всех видов заработка, обычных в нашей стране. Лица входивших выражали тревогу, иногда ужас, зато уже побывавшие на приеме выглядели примиренными и даже успокоенными. Влияние, оказанное на них моим другом, читалось в их более живых движениях и бодрых лицах. Пробило два часа – это означало, что прием окончен; не дождавшиеся его угрюмо или печально расходились, когда в кабинет вошел я.

Меня поразило заметное улучшение здоровья Адриана. Он уже не клонился, словно весенний стебель, который чересчур вытянулся и гнется под тяжелой короной своих цветков. Глаза Адриана были ясными, выражение их – спокойным, и все его существо излучало мощную энергию, столь непохожую на прежнюю томность. Он сидел за столом, окруженный несколькими секретарями, которые разбирали прошения или приводили в порядок заметки, сделанные во время приема. Двое или трое просителей еще не ушли. Я был восхищен справедливостью и терпением Адриана. Тем, кто имел возможность поселиться вне Лондона, он советовал немедленно уезжать и предлагал для этого средства. Тем, чья деятельность могла пригодиться городу, а также тем, кому ехать было некуда, он давал советы, как лучше уберечься от эпидемии. Он оказывал помощь семьям, которые не могли прокормить всех своих членов, и направлял эти лишние рты в семьи, опустошенные смертью. Порядок и даже здоровье возвращались под его влиянием словно по мановению волшебного жезла.

– Я рад, что ты приехал, – сказал он мне, когда мы наконец остались наедине. – Я могy уделить тебе лишь несколько минут, а сказать должен многое. Чума распространяется, и закрывать на это глаза бесполезно. Число смертей растет с каждой неделей. Что будет дальше, я угадать не берусь. Пока, слава богу, я еще в состоянии управлять городом и забочусь только о сегодняшнем дне. Райленд, которого я так долго здесь удерживал, поставил мне условие – до конца этого месяца дать ему уехать. Его заместитель, назначенный парламентом, умер, и необходимо назначить другого. Я выставил свою кандидатуру и полагаю, что конкурентов у меня не найдется. Вопрос решается уже сегодня, для этого соберется парламент. Ты должен предложить мою кандидатуру, Лайонел. Райленд стыдится показываться нам на глаза, но ты, мой друг, окажешь мне эту услугу?

Как прекрасен был его порыв! Юноша из королевского рода, выросший в роскоши и по натуре своей чуждый треволнениям и заботам политической деятельности, в годину опасности, когда всё, на что надеется самый честолюбивый, это – остаться в живых, он, наш любимый, героический Адриан, с такой простотой предлагал принести себя в жертву ради общего блага. Само это желание было великодушным и благородным; но простота и полное отсутствие любования своей добродетелью делали его поступок во много раз более трогательным. Я, быть может, воспротивился бы; но я видел, сколько добра исходит от него, и знал, что в своем решении он будет непоколебим: с тяжелым сердцем я согласился сделать то, о чем он просил. Он пожал мне руку.

– Спасибо, – сказал он, – ты избавил меня от неприятной дилеммы; как всегда, ты лучший мой друг. Ступай, побеседуй с Райленд ом. Хотя он бежит со своего поста в Лондоне, он может принести большую пользу на севере Англии, принимая прибывших, помогая им, а также снабжая столицу съестными припасами. Прошу тебя, пробуди в нем чувство долга.

Как я узнал позже, Адриан, расставшись со мной, отправился на ежедневный обход больниц и наиболее перенаселенных частей Лондона. Райленда я нашел сильно изменившимся, даже с тех пор, как он побывал в Виндзоре. От постоянного страха он пожелтел и весь съежился. Я сообщил ему о предстоящем избрании, и на хмуром лице его появилась улыбка. Ему очень хотелось уехать; каждый день он ожидал, что заболеет, и каждый день ласковая и твердая рука Адриана удерживала его от бегства. Как только Адриан будет в законном порядке избран его заместителем, он поспешит в безопасное место. Об этом он и думал, слушая меня; почти повеселевший от надежды на скорый отъезд, он принялся обсуждать действия, которые намерен был предпринять в родном графстве, и на миг даже позабыл мечту укрьгтъся в своем поместье от всякого общения с людьми.

Вечером мы с Адрианом направились в Вестминстер. По дороге он напомнил, что именно надлежит мне говорить и делать, но, как ни странно, войдя в палату депутатов, я совсем не думал о своей цели. Адриан остался в столовом зале палаты, а я, повинуясь желанию друга, занял свое место в зале заседаний, где царила необычная тишина. Я не был там со времени протектората Раймонда, когда выступления ораторов, проходившие при полном зале, были красноречивыми, а дебаты жаркими. Теперь скамьи оставались почти пустыми, не видно было на их обычных местах наследственных депутатов; присутствовали лишь депутаты от лондонского Сити и от торговых городов; почти никого из землевладельцев и несколько человек из тех, кто стремится в парламент, чтобы сделать карьеру. Первым же вопросом, занявшим внимание палаты, стало обращение лорда-протектора, просившего назначить ему заместителя на время вынужденного отсутствия.

Воцарилось молчание. Один из депутатов, подойдя ко мне, шепнул, что граф Виндзорский сообщил ему мое намерение предложить его кандидатуру вследствие отсутствия лица, которое было избрано для этой цели. Тут я впервые понял всю важность моей задачи, и это взволновало меня. Райленд убегал со своего поста из страха перед чумой; из-за того же страха у Адриана сегодня нет конкурента, а я, ближайший родственник графа Виндзорского, предложу избрать его. Я сам толкнул моего несравненного друга навстречу опасности. Нет, это невозможно! Жребий брошен²⁰⁶ – я предложу себя.

Немногие присутствовавшие парламентарии были здесь лишь ради кворума и никак не ожидали дебатов. Я встал – колени мои подгибались и голос дрожал, когда я произносил несколько слов о необходимости избрать человека, способного выполнять опасную задачу. Но едва мне пришла мысль предложить вместо моего друга себя самого, как мутей и сомнения отлетели прочь. Речь моя потекла свободно, я заговорил быстро и твердо; упомянул о том, что уже сделано Адрианом; обещал неуклонно следовать его предначертаниям. В трогательных выражениях я рассказал о его слабом здоровье и похвастал собственной выносливостью. Я просил слушателей спасти отпрыска благороднейшего рода от него самого. Мое родство с ним, союз мой с его сестрой, мои дети, которые очевидно будут ему наследовать, являлись залогом моей искренности.

Нежданный оборот в ходе дебатов был тотчас сообщен Адриану. Он поспешил прийти и услышал последние слова моей пылкой речи. Я не видел его – глазам моим, вместо того что было передо мною, представлялся Адриан, умирающий от чумы. Он схватил меня за руку, когда я договаривал последние слова.

– Ты предал меня! – крикнул он и, выступив с властным видом вперед, потребовал себе пост заместителя протектора как принадлежавший ему по праву. Он купил его опасностью и оплатил трудом. Это было его целью; он посвятил себя служению своей стране, кое-что уже сделал, и неужели пожинать плоды будет другой? Пусть вспомнят, каким был Лондон, когда он туда прибыл; как паника вызвала голод и как расшатались все усгои закона и нравственности. Он восстановил порядок, а это потребовало настойчивости, терпеливости и энергии. Ради блага своей страны он не спал ночей. Неужели ему теперь нанесут такую обиду? Неужели отнимут с таким трудом заслуженную награду, чтобы отдать ее тому, кто еще не участвовал в делах управления и будет новичком, тогда как он, Адриан, в них уже сведущ. Он требует поста заместителя как своего права. Райленд также показал, что предпочитает именно его, графа Виндзорского. Никогда еще он, рожденный наследником английского престола, ничего не просил у тех, кто ныне равен ему, но мог бы быть его подданным. Так неужели он получит отказ? Неужели англичане закроют путь к отличиям потомку своих королей и его законному честолюбию и нанесут еще одну обиду роду, уже так много утратившему?

Никто прежде не слышал, чтобы Адриан упоминал о правах своих предков. Никто прежде не подозревал, что он станет дорожить властью и голосами избирателей. Свою речь он начал пылко, а закончил просительно, словно добивался от англичан богатств, почестей и власти, а не первого места среди обреченных на тягостный труд и неизбежную смерть. Когда он закончил, по залу пронесся гул одобрения.

– Не слушайте его! – крикнул я. – Он лжет; лжет против самого себя!

Меня прервали; тишина восстановилась, и нам, согласно обычаю, предложили выйти из зала на время, пока будет приниматься решение. Мне казалось, что депутаты колеблются и у меня еще остается надежда. Однако я ошибался. Едва успели мы покинуть зал заседаний, как Адриана пригласили вернуться и утвердили в должности заместителя лорда-протектора.

Во дворец протектора мы вернулись вместе.

– Чего же ты хотел, Лайонел? – спросил Адриан. – Ты не мог надеяться победить, а мне причинил огорчения, заставив торжествовать победу над лучшим моим другом.

– Какая нелепость! – ответил я. – Ты, обожаемый брат Айдрис, самый дорогой нам человек во всем мире, обрекаешь себя на раннюю смерть. Я хотел помешать этому. Моя смерть была бы меньшим злом. Впрочем, я и не умер бы, тогда как у тебя нет надежды уцелеть.

– Что до вероятности уцелеть, – сказал Адриан, – то через десять лет звезды, быть может, будут сиять над могилами всех нас. А если ты считаешь, что я особенно подвержен заражению, то я легко могу доказать, рассуждая и с логической, и с медицинской точек зрения, что у меня во время эпидемии больше шансов остаться в живых, чем у тебя.

Здесь мое место. Для этого я и рожден – чтобы править Англией во время смуты и спасать ее в часы опасности, чтобы посвятить себя ей всецело. Кровь предков громко заговорила во мне и велит стать первым среди моих соотечественников. А если такие речи тебе не по душе, скажу иначе. Моя гордая мать-королева с детства внушала мне стремление отличиться, и, если бы не слабое здоровье и особые убеждения, я уже давно боролся бы за утраченные права своего рода. И сейчас во мне проснулась моя мать, вернее, ее уроки. Я неспособен вест воинов в битву; неспособен я также к интригам и коварству, какими можно было бы вновь воздвигнуть трон на развалинах английского общества. Но я могу первым поддержать и защитить мою страну теперь, когда на нее обрушились столь страшные бедствия.

Моя страна и любимая сестра – вот все, что у меня есть. Я возьму на себя заботы о первой, а вторую поручаю тебе. Если я выживу, а она нет, то лучше было бы умереть мне. Береги же ее. Я знаю, что ты станешь делать это ради нее, но если тебе нужно и другое побуждение, знай, что тем самым ты оберегаешь и меня. Это создание, состоящее из одних совершенств, живет теми, кого любит. Если с ними что-либо случится, Айдрис увянет, словно неполитый цветок. Малейший вред, нанесенный любимым существам, охватывает этот цветок губительным морозом. Сейчас она боится за нас. Боится за детей, которых обожает, и за тебя, их отца, а ее возлюбленного, мужа и защитника. Ты должен быть подле нее, чтобы поддерживать ее и ободрять. Возвращайся в Виндзор, брат мой, ибо ты мне брат и по родству, и по дружбе. Заполни место, оставленное моим отсутствием; делай так, чтобы я мог среди моих здешних тяжких трудов устремлять мысленный взор на ваш милый приют и говорить себе: там – мир и покой.