Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

БОГАТСТВО КАЛЛИСТА

В ту зиму Каллист уже считал себя могущественным и относил это на счёт своего гениального ума. Он, некогда выставленный на знаменитом рынке рабов на острове Делос и купленный, как лошадь, теперь распоряжался и внушал страх людям, чьи предки разрушили Карфаген.

За несколько лет, защищённый доверием императора, он сумел собрать неизмеримые богатства. Это сомнительное богатство родилось из бесконтрольного административного грабежа, из купленных приговоров, выкупов за военные поставки и общественные работы, за ремонт дорог и акведуков, даже за восстановление городов, опустошённых землетрясениями или наводнениями. Однако этот долгий грабёж начал выходить за рамки имперских финансов, и его скандальное богатство вызывало алчность других придворных. А когда его могущество зашаталось, он ещё не понял, что любой может легко нанести ему смертельный удар.

Однажды утром в начале декабря под нежарким солнцем сенатор Валерий Азиатик, сидя в тиши своего перистиля[63]63
  Перистиль – двор, окружённый колоннадой.


[Закрыть], у фонтана с драгоценнейшим лазуритовым дном, сказал:

– Этот грек мнит себя неуязвимым, так как весь покрыт золотом.

Перед ним, пониже, как слуга, сидел историк Кливий Руф, которому было рекомендовано описать эти дни. Оторвав зелёный лист, он уронил его в фонтан и ответил:

– Этот грек не понимает, что, если бросить в фонтан лист, он поплывёт, видишь? Но если бросить золотую монету, – он бросил, – она утонет.

Монета лежала на дне фонтана среди лениво плавающих вокруг рыбок.

– Может быть, ты смог бы с ним поговорить, Кливий. Для начала скажи, что тревожишься о нём, а до тебя дошли слухи...

Могущественный Каллист, выслушав скромного писателя Кливия Руфа, будто провалился в преисподнюю. После ночи терзаний и мучительных дум ему стало ясно, что предупреждение было сделано не из братской любви. Он понял, что нужно срочно найти новых сильных покровителей, готовых не замечать его прошлого, если взамен он сможет дать им то, чего они попросят.

Между тем Азиатик понял из слов смущённого Руфа, что Каллист никак не отреагировал на угрозу. И это был явный знак, что человека, столь близкого к императору, можно пошантажировать.

– Богатство – опасное искушение для тех, кто не родится в роскоши или, по крайней мере, не имеет к ней привычки, – проговорил Азиатик, вызвав взрыв недоброго смеха у своих наиболее верных сторонников. – Жажда золота ослепляет.

Кливий Руф снова нанёс визит Каллисту и с сочувствием дал ему понять, что некоторые враги ищут улик, касающихся сомнительных способов получения им денег. Грек побледнел под цвет желтоватого мрамора, как в своё время, когда открыл документы Тиберия, однако осторожно спросил:

– Зачем ты мне это говоришь?

Ошеломлённый Кливий растерялся.

– Палач, что пытал Бетилена Басса, – продолжал Каллист, – признался мне, что Бетилен в ту ночь в Ватиканских садах назвал многие имена. Палач не знал, кто эти люди, и другие свидетели могли не понять, о ком он говорит.

Кливий Руф передал Азиатику странный, по его мнению, ответ Каллиста, но Азиатик, выбравший этого неопытного посланника, чтобы его чистосердечие казалось убедительнее, уловил в этом ответе яд. Он знал, что той ночью в Ватиканских садах было много свидетелей, и не сегодня, так завтра они вновь обретут память.

– Предупреди этого грека, – злобно прошептал он, – что небезопасно жить, нося за спиной секреты.

Поскольку Каллист посылал большие суммы денег в далёкие от Рима места, сенатор посоветовал:

– Скажи ему, что золото можно спрятать под землёй, но сам он не спрячется.

Тогда Каллист – бывшего жалкого раба угроза лишиться богатств пугала сильнее, чем угроза для жизни, – ответил, что благодарит сенатора за его заботу. И добавил те же слова, что за несколько лет до того передал на Капри молодому Гаю Цезарю:

– Прошу вспомнить обо мне, когда настанет момент.

Так Каллист и Валерий Азиатик оказались связаны неразрывной цепью. Оба знали, что союзник втайне готов послать его насмерть, и смерть ужасную – такую, какую принял Бетилен Басс. Но поскольку оба хранили свои секреты в надёжных местах, теперь ничто не могло их разделить. И обоим спасёт жизнь смерть императора.

Тиберий был прав и дальновиден, опасаясь Каллиста, тогда молодого и безоружного. «Гадина ещё только вылупляется из яйца», – говорил он. А теперь этот грек стал искать сообщников в семье Цезарей, то есть среди людей, ежедневно бывающих в императорских дворцах. В конечном итоге он искал тех, кто сможет ослабить охрану императора.

В своё время, при избрании Гая Цезаря, работая вместе с Серторием Макроном, он хорошо узнал эти механизмы и теперь осторожно проверял одного из двух префектов преторианских когорт, Корнелия Сабина, бывшего гладиатора, которого император лично приблизил к себе. Несмотря на огромный долг признательности, тот не испугался и не возмутился, догадавшись об очередном заговоре. Уже все видели, сколь многие решения императора сделали многих его врагами, так что победа последних была вполне вероятна.

И Сабин выразил свои интересы теми же словами, что и Серторий Макрон во времена Тиберия:

– Если император умрёт, мне достанется в лучшем случае несколько легионов на границе с Парфией, если вообще останусь в живых.

Но грек был гораздо хитрее его, и Сабин, своими словами выдавший себя, оказался неразрывно связанным с ним. Каллист милостиво пообещал ему признание как надёжному человеку, с которым они захватят власть.

Такого же надёжного и признательного человека Каллист увидел в пожилом Клавдии, дяде императора, латинисте и этрускологе, всю жизнь не вылезавшем из библиотеки. Слегка прихрамывающий, он также пользовался славой безобидного дурачка. Клавдий придумал три новые буквы для латинского алфавита, которые все нашли совершенно излишними. Он также написал труды об Этрурии, Карфагене и первых веках Рима. Дядя императора был катастрофически беззащитен перед женскими чарами и имел за свою жизнь двух или трёх красивых и сварливых жён. Все смеялись над его неловкостью, с которой он неизменно приставал к молодым иноземным рабыням и изумлённым супругам своих самых близких друзей. Именно этот человек не доставит проблем – на сей раз гарантированно – сенаторам и, как символ никчёмности и лёгкой управляемости, предоставит власть на откуп двум постоянным фракциям, на которые сенат делился уже почти сто лет.

Будущее докажет правильность расчётов Каллиста. Он накрепко привязал к себе старого Клавдия в тот день, когда шепнул ему, словно в приливе доверия:

– Твоего племянника Гая Цезаря уже одолевают подозрения ко всем. Даже к тебе. Он думает отравить тебя.

Грек подождал, пока старик прочувствует весь ужас своего положения, а потом вселил в него чудесную надежду, сказав, что «если кому-нибудь удастся освободить Рим от этого чудовища», единственный, кто сможет стать императором, – это он, Клавдий, благородный и ничем не запятнанный потомок славной фамилии.

– Но обещай мне, что ты ни вздохом не выдашь всего этого. Одно твоё слово – и все мы погибли.

Старик пообещал. И Каллисту удалось сохранить этот договор в абсолютной тайне, чтобы иметь эту карту про запас.

Но самой грубой и жестокой частью замысла – которую нужно было не только выполнить, но подготовить незаметно и осуществить с беспощадной быстротой – было физическое устранение императора. Поистине страшно вообразить, что будет с ними всеми, если император спасётся или успеет позвать своих верных и безжалостных германцев.

– Риск велик, – холодно сказал товарищам Валерий Азиатик. – Помните историю Бетилена: слишком долгое ожидание приводит к нарушению тайны.

Решили поспешить, и Каллист неожиданно нашёл подходящего исполнителя в лице первого префекта преторианских когорт, самого старого и самого верного офицера, следящего за самыми деликатными функциями охраны и потому способного справиться с задачей лучше любого другого. Его звали Кассий Херея – тот самый, что тремя годами раньше вручил Каллисту роковую записку Сертория Макрона.

Херея был человеком решительным, старой закалки, мужественным, физически крепким и очень сильным; он не поддерживал, а, скорее всего, просто не понимал придворных сплетен и шуток. Утончённо хитрый Каллист смеялся над ним, придумывал каламбуры с его именем, а когда тот злился, говорил ему, что не стоит горячиться, так как это оскорбительное прозвище придумал сам император. В результате человек, в своё время доказавший императору свою полную собачью верность, почувствовал себя обиженным и слепо вступил в заговор. А Каллист про себя смеялся над бесполезными предосторожностями императора, разделившего между двумя людьми такую власть и исключительно важную обязанность.

ЖРЕЦ ИЗ ХРАМА ИСИДЫ В ЮНИТ-ТЕНТОРЕ

В те январские дни, несмотря на зимнее море, в порту Остии высадился человек, тайно посланный с тревожным известием из храма в Юнит-Тенторе, где молодой император велел расписать огромные плиты магической астрономией. Этого человека звали Аполлоний, и он был жрецом. Но Каллист догадался перехватить этот спешный визит, и именно ему – человеку, известному на всю империю своей постоянной близостью к императору, – жрец Аполлоний доверил тревожное пророчество, прочитанное в расположении звёзд.

– Смерть ходит совсем рядом с императором, – заявил он с горестной уверенностью. – Ему нужно остерегаться человека по имени Кассий.

Тревога жреца была столь велика, что достигла и других ушей. Каллисту не удалось устроить так, чтобы это известие не попало на уже печально известный личный стол императора. Император прочёл его ранним январским вечером, в то время как Каллист молча стоял перед ним. Заговорщики в залах дворца трепетали. Иные могли бы поверить в истинность пророчеств, но эти люди не сомневались в шпионском доносе.

В атмосфере панического страха Валерий Азиатик решил:

– Больше ждать нельзя.

Жизнь им спас Каллист, который, видя, что молчание вызывает яростные подозрения в голове императора, вмешался:

– Мне пришла в голову мысль.

Император посмотрел на него, и тот выдержал взгляд светлых глаз.

– Мысль, кто может быть этот предатель.

Император всё смотрел на него, и Каллист, прекрасно знавший все шестерёнки власти, с мгновенной фантазией предположил, что объектом этого пророчества является человек, наделённый большими полномочиями, – легат в Азии.

– Его зовут Гай Кассий. В его жилах течёт кровь того Кассия Лонгина, который заколол Юлия Цезаря. У них фамильная традиция участвовать в заговорах и лютая ненависть к вашей династии.

Он говорил с убедительной твёрдостью, ледяным голосом, покрывшись желтоватой бледностью. И добавил, словно обвиняя себя в небрежности:

– Прежде всего нужно сместить его. Нужно послать людей, чтобы его арестовали и привезли в Рим в цепях.

Тут же, холодной январской ночью, с молниеносной скоростью императорских посланий был отдан приказ арестовать этого ничего не ведающего невинного человека.

Анний Винициан шепнул с жестокой иронией:

– Кони могут скакать быстро, корабли могут поймать попутный ветер, но расстояние велико: боги дают нам время на завершение замысла.

Азиатик предсказал со своей обычной улыбкой:

– Самым счастливым человеком в мире при известии, что «мальчишка» убит, будет этот Кассий, доставленный в Рим в цепях.

И никто не напомнил, что в тесном пространстве императорских дворцов обитает первый префект преторианцев, для которого все двери открыты днём и ночью, и что имя его Кассий Херея. А боги притупили память императора.

Наступило время праздника – в императорских дворцах устраивали Палатинские игры. В зале, который мы назовём залом Исиды, перед двором и друзьями императора давались изящные представления с танцами и мимами. Во дворце царила радостная суета.

Заговорщики сбились тесным кружком.

– Апартаменты полны людей, мы можем свободно передвигаться, – заметил Сатурнин.

И все единодушно решили войти внутрь.

– Никто в городе ничего не узнает, пока мы сами не скажем... А если придётся разгонять толпу, есть хорошо защищённое место.

Но удобный момент ещё не наступил, а празднования заканчивались на следующий день – двадцать четвёртого января.

В этот последний вечер измученный бессонницей император отдыхал в своих покоях, когда к нему пришёл молодой Геликон, бледный, несмотря на оливковую смуглость щёк. Припав на одно колено, он поцеловал императору руку и прошептал:

– Мне нечего сказать тебе, Август...

Император чувствовал его губы у себя на коже.

– Но я слышал, что из Юнит-Тентора приехал человек. В Юнит-Тенторе говорят боги. – Он поднял глаза. – Не бойся чересчур, Август. Он не утверждает, что ты должен умереть. Он только сказал, что смерть ходит рядом. Ходит, понимаешь? То есть он объявил, что мы можем её остановить...

Геликон, не вставая с колена, судорожно сжимал руку Гая Цезаря.

– Понятно, – сказал император, сам не ведая, почему так ответил. – Я привёл в готовность моих германцев, предупредил Херею.

Он встал и высвободил руку.

– Как только закончатся эти праздники, мы снова все увидимся.

Гай Цезарь быстро повернулся, и Геликон, всё ещё стоя на колене, смотрел, как он уходит широкими шагами в тесном и уже постоянном окружении непреодолимого эскорта слепо преданных ему германцев. Подумав, что император под надёжной охраной, юноша попытался отогнать навязчивые мысли.

Почти в этот же самый момент среди заговорщиков вдруг появился молодой племянник сенатора Валерия Азиатика и, торжествуя, с горящими глазами объявил, что трибун Домиций Корбулон, «брат этой проклятой ведьмы Милонии, сделавшийся хозяином Рима за её постельные заслуги», неожиданно отправился в Мизены. Как в своё время Германик в Антиохии, император остался один.

ЯНВАРСКОЕ УТРО

Он проснулся ещё затемно – на ночь он оставил щёлочку в ставнях и не до конца задвинул шторы, – один в комнате, в хрупкой тишине, полной пугающих теней. Император никого не позвал, не издал ни звука, а просто лежал с закрытыми глазами. Тишина ничем не нарушалась, и он поднял веки.

Начинался день. Всё так же один, не позвав слуг, император встал и нашёл Геликона, примостившегося на тюфяке сразу за дверью. Юноша резко проснулся и стал вставать. Император погладил его по голове, по коротко остриженным блестящим волосам, как собачонку по спине.

Геликон схватил его руку, приложил к щеке и с любовью поцеловал.

– Этот человек из Юнит-Тентора... – прошептал он. – Мне страшно.

Император улыбнулся ему:

– Приходи ко мне под вечер с этими проектами по Египту, обсудим...

Спускаясь по лестнице, он вдруг решил зайти к Милонии и маленькой дочурке Друзилле, в комнаты своей новой семьи, обретённой после того, как старую листок за листком всю ощипала смерть до полного одиночества на Капри. Семья, островок его абсолютно личной жизни, пристанище свободных человеческих чувств, без помех, без тревог, без лицемерия, – закрытый от всех чудесный садик. На новой вилле в самом деле появился такой садик. «Пардес», как говорили персы. А мы будем говорить «парадиз».

Девочка узнала его, засмеялась и попросилась на руки. И это тоже была абсолютная любовь. Пока он играл с дочкой, за спиной появилась Милония, удивлённая и обрадованная его приходом, так как он не появлялся уже два дня. Обняв его, она прошептала:

– Мне сказали, что будет мальчик, это написано в звёздах... Он родится под знаком Девы, как ты.

Гай Цезарь резко обернулся и посмотрел на неё, затаив дыхание, так как ещё ничего не знал. Но ей казалось, что она уже много сказала, и она замолчала. Он подумал, что это самое полное счастье, доступное ему в данный момент во всей империи. Счастье, которого не было ни у Августа, ни у Тиберия, – наследник власти.

Но Милония, пока он в порыве чувств обнимал её, после своего счастливого молчания прошептала:

– Прошу тебя подумать об имени. Мне сказали, что имя долго искали среди звёзд, но ничего не смогли прочесть...

Внезапно ощутив холод, он разжал объятия и пообещал: – Скажу тебе завтра.

А выйдя из комнаты, позвал Каллиста.

– Хочу сейчас же встретиться со жрецом из Юнит-Тентора.

Но Каллист, мгновенно посуровев, посоветовал ему не нарушать тревожным разговором безмятежность праздника и не посылать гонца в Рим из-за каких-то слухов. И император, поколебавшись, решил:

– Поговорю с ним завтра.

Он не заметил, как бледные губы Каллиста тронула едва заметная улыбка.

ЗАЛ ИСИДЫ

– Ах! – с безумной радостью воскликнул молоденький мим Мнестер, очаровательный любимец публики.

Исполняя в новом зале Исиды бесконечно чувственный танец, он то изгибал, то резко выпрямлял своё стройное тело, словно натягивая гибкий лук со стрелой.

– Это место задумано богами, чтобы пустить меня в танец!

Тяжёлые канделябры вдоль стен и свисавшие с потолка бронзовые светильники с десятками ламп освещали мягким светом позолоту стен, апсиды и свод чудесного зала, который мы – найдя через две тысячи лет – назовём залом Исиды.

С египетской мудростью посвящённый музыке и танцам, зал был весь покрыт фресками таких цветов, что следовали один за другим и мягко сливались в гармонии, как аккорды арфы: изумрудный персик, розовый рассвет, сероватый жемчуг, жёлтые цветы дрока. Ни одного мазка, нарушавшего совершенство агрессивным оттенком, как хлопнувшая дверь среди музыки. На потолке ни одной прямой линии: все черты имели форму длинных лент, переплетающихся с эллинским изяществом, – цвета и формы, которые барочное искусство вновь повторит через девятнадцать веков. На стенах, разделённых на квадраты, были изображены бескрайние пейзажи, уходящие к самому горизонту под ярким светом, где виднелись мифические символы ритуала Исиды с маленькими тонкими фигурками, как позвякивание золотых систров под звуки флейт.

В зале не было ничего, кроме сидений для приглашённых и приподнятой сцены напротив апсиды, и он был задуман так, чтобы охватывать звуки и возвращать их слушателям посеребрёнными, с примесью лёгкой вибрации. Уравновешенные размеры пространства, смешение цветов, гармоничные звуки инструментов и голосов, тела танцоров, ароматы, освещение заставляли душу скользить в блаженном состоянии сна, отчего сенатор Сатурнин и заорал: «Там, внутри, творят ворожбу!»

Запыхавшиеся надзиратели предупредили Мнестера, что сейчас прибудет император со свитой, и мим тут же, набросив на голые плечи плащ, с лёгким вскриком юркнул в дверь в глубине зала.

В этот январский день император для начала выбрал «Laureolus»[64]64
  Имя мифического разбойника Лавреола.


[Закрыть] – сочинение знаменитого мимографа Валерия Катулла. Под дикую звукоподражательную музыку появились знаменитые мимы, переодетые разбойниками, царями, зверями, чтобы поведать историю о злом разбойнике, жадном к богатству, который кончил свою жизнь, отданный на съедение диким зверям. Представление было наполовину детским, наполовину жутким: мимы нарядились медведями, пантерами и тиграми, которые, притворяясь, что кусаются и царапаются, танцевали вокруг голого, беззащитного, трепещущего тела приговорённого.

Император любил аллегорическую фантазию пантомимических спектаклей, которые выражали всевозможные чувства через одни, движения тела, и всем казалось, что он в весёлом настроении, без злых мыслей, хотя по дворцу расползалась история посланника из Юнит-Тентора. В перерыве император встал, поприветствовал друзей и раздал подарки (его дары были всегда утончённо оригинальны, придуманы с безотчётным стремлением вызывать любовь) – редких птиц из провинции Азия в маленьких клетках, сплетённых из тонких золотых прутьев, потом предложил креплённые вином соки экзотических фруктов, только что привезённых по морю из провинции Африка.

– Вернулся верный Ирод Иудейский, – насмешливо прошептал Азиатик. – Такое впечатление, что он царствует в Риме, а не у себя в стране.

Между тем Ирод приблизился к императору с чашей в руке, и все решили, что сейчас последует здравица. Но вместо этого он прошептал:

– Что удалось узнать насчёт этого послания из Юнит-Тентора?

На шее он упрямо носил знаменитую золотую цепь.

Император оглянулся на окружавших его гостей и улыбнулся.

– Ты говорил, что тоже знаешь: власть – это тигр...

– Власть – это ты, – страстно ответил Ирод.

– Тигр, загнанный на скалу, – проговорил император и снова оглядел гостей, которые улыбались ему и обменивались улыбками между собой. – А вокруг лают псы.

Он отпил глоток и продолжил, видя, как по лицу Ирода разлился страх:

– А вдали верхом приближаются охотники. – Он передал чашу слуге. – Давай присядем.

Он ласкал взглядом свою дочь, которая смеялась на руках у кормилицы.

На втором представлении из глубины сцены появился Мнестер, босой, обнажённый, в одной узенькой набедренной повязке из золотистой ткани. Его чувственная, бесстыдная красота волновала самых суровых матрон, а у сенаторов и магистратов учащалось дыхание от желания и зависти. Рим был полон смутных слухов о балах, на которых эти танцы выходили за пределы мыслимого, о причудливой любви за огромные деньги, о разрывах, отчаянии и ярости.

Мнестер выбежал на середину зала и остановился. От искусного освещения лучи скользили по его коже, как вода, грудь вздымалась взволнованным дыханием, узкая набедренная повязка словно сползала с гладких бёдер. Но император, пока все смотрели на танцора, вдруг отвернулся, словно сзади его кто-то позвал. На самом деле зов послышался лишь в его мыслях, но трудно понять предостережения богов. Он бросил взгляд на Каллиста, и тот вздрогнул. Император заметил, как побледнел грек, – так же побледнел Брут под взглядом Юлия Цезаря, но это не вызвало у императора никаких догадок. Глаза его ума были слепы.

Мнестер танцевал. Мелькали тонкие смуглые лодыжки, пятки били по настилу, как призыв. Руки с растопыренными пальцами скользили по коже, сладострастно лаская тело; затаив дыхание, сенаторы, магистраты, чиновники смотрели на беспокойные пальцы, ныряющие под набедренную повязку. А танцор, никого не видя, зажмурившись, приоткрыв губы, отдался демону своего солипсического восторга. Он тряс головой, чёрные волосы, длинные и блестящие, выбились из-под ленты и разметались по плечам.

По бокам от него в полумраке двигались танцоры с окрашенными в зеленоватый цвет волосами и руками, волнообразные движения их тел и кисейных одежд напоминали качающийся под ветром лес, а позади стояли музыканты, приехавшие из Внутренней Азии. Звуки, коллективные движения, тревожное и отчаянно чувственное подрагивание тела Мнестера представляли собой колдовство желания, от которого танцор не мог избавиться, и погружали публику в гипнотическую атмосферу.

Музыка ускорялась и становилась громче, дёрганье становилось всё более настойчивым и двусмысленным, тело Мнестера изгибалось в мучительном наслаждении. Наконец, пока его прекрасные нервные руки терзали набедренную повязку, он ничком упал на ковёр, дёргаясь. Перед ним, согласно обычаям того времени, поднялся лёгкий шёлковый занавес, расписанный фигурами нимф, и показалось, что нимфы поднимают его на руки.

Зрители замерли на своих местах и сумели зааплодировать только через несколько мгновений.

Но в эту паузу император ощутил приступы боли в животе.

– Фрукты с вином... – прошептал он.

Боль обострилась. Император встал и жестом велел друзьям оставаться на местах, но Милония всё равно встала. Он шепнул ей, чтобы села и не тревожила гостей, и она молча повиновалась, как девочка, хотя в душе была не согласна. Выходя, он видел, как её тёмные глаза продолжают следить за ним, и подумал, что говорил с ней слишком сурово. На миг у него возникло чувство вины. А Милония подумала: «Я ничего не могу. Но если так, верю, что хотела бы умереть».

Император пересёк свой любимый зал, и тут же, как обычно, его окружила германская стража. На ходу бросив взгляд вокруг, он подумал: «В этом зале мне удалось заточить свет. Люди будут видеть его через века после меня».

Каллист тоже встал и скользнул к императору.

– Не следовало мне пить, – тихо сказал ему Гай Цезарь. – Теперь нужно лечь в тёплую ванну и что-нибудь съесть.

Таковы были советы врачей. Каллист тревожно смотрел на него, слушал и ничего не говорил. Чувствуя неослабевающую боль, император поднял руку в знакомом жесте, которым пользовался, когда хотел всех отпустить и уйти в сопровождении охраны. Каллист остался сзади. Некоторые испугались этого ухода, предположив, что император решил встретиться с Аполлонием из Юнит-Тентора. Кассий Херея и Корнелий Сабин – два префекта, командовавшие преторианскими когортами, – один за другим двинулись из зала. Никто не обратил на это внимания, поскольку их обязанностью было надзирать за всем. По одному через выход в глубине зала удалились и некоторые другие важные персоны, всадники и сенаторы.

Тут император вспомнил, что в спектакле уже без его присутствия должны показать танцы юношей из далёкой Вифинии, и сказал:

– Наш умиротворённый Восток. Они заслужили, чтобы с ними хотя бы поздоровались.

Впервые велев германскому эскорту подождать снаружи, император свернул в длинный криптопортик – построенную Манлием изящную галерею с каменной картой империи, – чтобы встретиться с теми молодыми артистами.

Кассий Херея и Сабин, издали следившие за его передвижениями, видели, как он зашёл в слабо освещённое помещение, а также с удивлением констатировали, что германская охрана не последовала за ним. Император остался в полном одиночестве. А для заговорщиков это был последний день.

– Сейчас! – прошипел Херея. – Момент настал. Сейчас!

Но ещё мгновение они пребывали в нерешительности, чуть не задыхаясь от того, что предстояло совершить. Тем временем в атрии появились сановники, незаметно покинувшие представление, и кто-то тихо спросил:

– Где Каллист?

Всего мгновение назад Каллист шёл рядом с императором, а теперь исчез – это смахивало на предательство. В порыве отчаянной решимости Кассий Херея двинулся вперёд и исчез в галерее.

Остальные видели, что император на ходу обернулся и посмотрел назад. Все затаили дыхание. Император узнал префекта и продолжал спокойно шагать. Херея шёл следом, но между ними оставалась большая дистанция.

В приливе тревоги кто-то спросил:

– Где же германцы?

Ему шёпотом ответили:

– Он сам оставил их снаружи...

Между тем Херея шёл за императором всё более поспешными шагами. Заговорщикам казалось, что его подошвы производят нестерпимый шум. Император тоже, как всегда, шёл быстро и больше не оборачивался. Подсматривающие затаили дыхание. Мощная тень Хереи бесшумно, как зверь, с занесённой рукой метнулась к императору и по рукоять вонзила нож в спину. Император потерял равновесие и явно зашатался. В головах заговорщиков молнией мелькнула мысль: «Он ранил его, теперь нужно добить!»

Но император удержался на ногах и обернулся. Безмолвная тень Кассия Хереи снова подняла руку, но молодой император быстро уклонился. Послышалось, как он пытается закричать. Гай Цезарь попятился, и донёсся его сдавленный голос:

– Что ты делаешь?

Херея умел убивать, он в жизни не делал ничего другого, но префект был тяжеловесной громадиной, а император был молод, и ему требовалось всего лишь добраться до конца галереи.

– Зарежь, зарежь его скорее! – пыхтел Азиатик.

Неожиданно император с силой оттолкнул Херею, так что тот ударился о стену, и второй его удар поразил воздух.

– Он промахнулся, – простонал кто-то. – Уходим.

Все видели, как император метнулся к выходу из галереи, а оттуда навстречу бросился какой-то офицер. Все в ужасе окаменели, но тут же увидели, что офицер бросился не на помощь, а чтобы добить его: он направлял на него свой нож. И на таком близком расстоянии императора уже ничто не могло защитить.

Наконец двое нападавших сблизились, и он оказался зажат между ними.

– Не убежит, – сквозь зубы проговорил Азиатик.

Теперь двое убийц двигались осмотрительно, с беспощадной уверенностью, что жертва попалась; так ведут себя при охоте на медведей и кабанов.

Луч света упал на лицо второго из нападавших – это оказался лютый Юлий Луп; он улыбался, держа клинок. Император руками попытался отодвинуть его, чтобы проскочить в атрий, но у него не оставалось надежды – там тоже никого не было. Клинок Юлия Лупа вошёл горизонтально, по-предательски, не как на войне, а как в драке, на уровне живота. Император согнулся, а сзади Херея нанёс ещё один удар, со зверской силой, так что его колени подогнулись. И Гай Цезарь, третий римский император, упал на колени, а потом рухнул ничком на пол.

Его больше не трогали. Его руки распластались. При падении кольцо-печатка соскользнуло на мраморный пол, и подвижная оправа с оком Гора повредилась. Внезапно изо рта императора потоком хлынула кровь и растеклась по полу. Двое убийц неподвижно смотрели на свою жертву.

Херея профессиональным тоном тихо проговорил:

– Готов.

А в атрии Валерий Азиатик с грозной твёрдостью негромко скомандовал:

– Все уходим.

Все молча повиновались и спешно рассеялись. Больше голосов не слышалось. Никто не появлялся.

Но тут раздался вопль Милонии:

– Я люблю тебя! – и этот звук эхом отразился от стен.

Стремительно вбежав, она бросилась на колени над лежащим телом, обняла его и, увидев кровь, схватилась за голову.

– Я всегда тебя любила, даже когда ты меня не видел, слышишь?.. Я уйду с тобой.

Она гладила его волосы и пыталась заглянуть в лицо.

Херея замер, растерянно глядя на это зрелище, потом приказал Юлию Лупу поскорее зарезать ведьму, опаснейшую жену убитого императора. Её ударили в плечо, но она не заметила и, стоя на коленях, продолжая разговаривать только с ним, ласкала его окровавленными руками.

– Я люблю тебя и буду любить даже через шесть тысяч лет...

Херея заорал, что она спятила.

– Да заткни же её!

Юлий Луп нагнулся над женщиной, схватил левой рукой спутанные волосы и, со всей силы потянув, запрокинул ей голову и обнажил горло. И когда из глубины последнего вздоха она снова простонала: «Я люблю тебя», он хладнокровно, по самую рукоять, вонзил сику – короткий кинжал убийцы – под левое ухо, а потом молниеносно провёл острым, как бритва, клинком до правого. Голос перешёл в бульканье, хлынула кровь. Кинжал ткнулся в кость нижней челюсти под ухом, и Луп лёгким, чуть ли не изящным движением вытащил окровавленный клинок, одновременно сильной левой рукой швырнув труп на пол.

Убийцы смотрели на последнее подрагивание рук, полуоткрытые губы, закатившиеся глаза, на кровь, растекавшуюся огромной лужей по блестящему мрамору.

– Ещё остался маленький ублюдок, – вдруг проговорил Херея, словно они забыли нечто важное.

Юлий Луп вытер клинок о шёлк кресла, вложил его в ножны и, не глядя в лицо Хереи, ответил с наглым спокойствием подчинённого, демонстрирующего большую предусмотрительность, чем начальник:

– Уже распорядился.

Действительно, через мгновение появился исполнитель и доложил: