Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

ДНЕВНИК ДРУЗА

На Ватиканском холме Агриппина в своей неугасающей скорби без слёз становилась вместе со своими тремя сыновьями символом и мифом.

– Их трое, как и её убитых братьев, – говорили люди. – Род Августа и Германика снова пускает ростки.

Эти три мужских потомка казались блестящей местью Судьбы. Они были так похожи между собой, что старший видел в младших себя в прошлые годы, а они видели в нём своё будущее.

– Когда братья так схожи между собой, – говорила старуха-кормилица, – это знак, что любовь отца и матери всегда оставалась горячей и крепкой, как в первый день.

Ни одной ссоры, ни одной подростковой стычки. Зато аура опасной ненависти, исходящей с Палатина, сжимала их вместе в физическую и душевную общность, так что они понимали друг друга по единому жесту или взгляду. Трое мальчиков, сильных и красивых, от драгоценного семени их погибшего отца и из щедрого лона красавицы матери.

– Самая красивая женщина Рима и самая сильная в империи, – говорили они и все втроём сжимали её в объятиях, так что она задыхалась.

Месяц от месяца их объятия делались всё крепче, Друз и Гай становились всё старше и сильнее. В них вспыхивала гордость: «Мы втроём – будущие владыки мира, который у нас украли». И Агриппина замолкала в их объятиях, утроенных, обволакивающих, горячих, напоминавших нечто ушедшее вместе с Германиком.

Но она сама не замечала, как смерть отца неузнаваемо изменила её сыновей – до того, что жизнь маленьких сестрёнок оказалась совершенно отделённой от них.

Перворождённый Нерон, овеянный славой фамильного имени, создал вокруг себя разнородный круг из друзей, политических сторонников, множества искренних приверженцев и нескольких коварных карьеристов. Вокруг него образовалась партия потомков репрессированных и по большей части пропавших без вести популяров, которых многие теперь называли юлианами. Тиберию она казалась опаснее, чем того заслуживала, а старые друзья Германика возлагали на неё несбыточные надежды.

Второй, Друз, погрузился в меланхолическую подозрительность и на многие часы закрывался у себя в комнате. Когда его спрашивали, что он там делает, он отвечал, что изучает великих юристов Республики, и с пылким нетерпением добавлял, что Рим и должен быть таковой.

Что же касается Гая, то тяжёлое знакомство с жуткой семейной историей, частично начавшееся в каструме, а затем усугубленное неуклюжими признаниями множества разных голосов, впрыснуло в него яростную энергию, стремление выжить и неугасимое, хотя и смутное, желание отомстить. Если при нём упоминали знатное семейство Кальпурния Пизона, он как будто не слышал.

«Он избегает меня, – думал учитель Залевк. – Его ум направился по какому-то неизвестному мне пути».

– Когда гуляешь в саду, ты сжимаешь кулаки, – сказала Гаю мать. – Почему?

Он рассмеялся, но про себя отметил, что это правда. На ходу он свободно размахивал руками, но так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладони. И на левой оставались следы.

Теперь только одно чувство приносило ему утешение, и только в фантазиях, – чувство мести. Но пока этого никто не замечал. Его лицо было от природы нежным и благородным, улыбка обезоруживала, молчание казалось грустным. Однако на самом деле его не покидала основная мысль – как среди множества лиц и имён выявить главных действующих лиц. Так проходили дни в поисках, исследованиях, слушаниях, размышлениях, и наконец, он обнаружил, что его брат Друз втайне пишет commentarius – нечто вроде дневника.

– Что ты заносишь в эти писания? – спросил Гай.

– Всё, что случилось за прошедший день, – с резкой иронией ответил брат, схватил кодекс и запер в своём шкафчике.

Тогда Гай, ничего не говоря, усилил внимание и выследил, что Друз каждое утро выкраивает полчаса, чтобы в уединении что-то писать. Брат писал медленно, задумываясь над каждой фразой, но почти никогда ничего не переписывал и не зачёркивал. И однажды, торопясь, забыл открытый кодекс на столе; на последних строчках ещё не высохли чернила.

В тиши библиотеки Гай склонился над кодексом и, осторожно его пролистав, увидел, что там записаны вовсе не маленькие личные события прошедшего дня. Там час за часом отслеживалась жуткая тайная история правления Тиберия. Опасность этого дневника была очевидной. Разделённый на главы, он был полон тщательно записанными датами, восходящими к дням, когда Гай жил с отцом на Рейне, в защищённом уединении каструма. А Друз, ещё подростком, начал повествование фразой: «Чтобы память не исчезла...»

Гай прочёл один заголовок, вроде бы над рассказом или сказкой: «История Апулеи Варилии, нашей прекрасной родственницы, которая делала себе фантастические причёски, любила драгоценности и носила льняные одежды с египетскими вышивками...»

Но это была не сказка. «Однажды перед множеством друзей прекрасная Варилия сказала, что из-за пугливого молчания стариков молодые ничего не знают об истинной жизни Ливии, Новерки. И изъявила желание рассказать. Когда ныне восьмидесятилетняя Новерка, сокрушившая нашу семью, вошла в жизнь Августа, ей было всего семнадцать, но она уже побывала замужем и имела сына. Его звали Тиберием, и тогда никто не предрекал ему власти. Кроме прочего, она была беременна. Никто не брался назвать отца этого новорождённого. Это был оглушительный скандал, сказала Варилия, потому что первый муж Новерки принадлежал к историческому роду Клавдиев и был решительным врагом Августа во время жестокой осады Перузии. Амнистия позволила ему вернуться в Рим, но было видно, что победители с трудом его выносят, и он остался не у дел и без денег. В таких условиях, когда Август собрался лишить его ещё и жены, он мог лишь ответить с традиционным высокомерием Клавдиев, что, мол, пусть забирает, а то сам он уже не знает, как от неё избавиться. И правильно сделал, сказала Варилия, потому что молоденькая Ливия была торопливо передана из слабых рук поверженного изгнанника в могучие руки повелителя Рима. И пока все смеялись, Варилия добавила, что Август, к счастью для себя и Ливии, в то время ещё не написал закон против прелюбодеяний. Напротив, он запросил официальное мнение самых авторитетных жрецов: законно ли это – поспешный развод беременной женщины, а затем такая же поспешная свадьба? И каков будет статус ещё не рождённого ребёнка, отца которого, как уже было сказано, никто не смел назвать? Обсудив между собой теологические вопросы, религиозные мудрецы дали осторожный и неоднозначный ответ, не удовлетворивший никого».

Гай быстро прочёл это и отметил, что его брат обладает невообразимым внутренним миром, едкой иронией и неосторожностью. Он огляделся в тишине.

«Подобные записи в этом доме грозят смертной казнью», – подумалось ему.

Он ушёл в глубину комнаты и продолжил читать в углу, поглядывая на вход.

«Варилия сказала, что законы не позволяют Августу признавать своим ребёнка, официально зачатого в доме мужа. К всеобщему облегчению, неудобный муж Клавдий вскоре умер».

И Друз приписал: «Рассказ Варилии кажется просто старой любовной интрижкой, поскольку с тех пор прошло шестьдесят лет. И тем не менее эта история представляет опасность, так как старуха, которую все зовут Новеркой, ещё жива, пребывает в добром здравии и приходится матерью императору. Бедняжка Варилия не знала, что среди смеявшихся над eel рассказом притворно смеялся и шпион Новерки. Она узнала। об этом только вчера, когда её быстро потащили на процесс⁵ об оскорблении императорского величия».

Дневник задрожал у Гая в руке.

«А поскольку суд по таким преступлениям находится в компетенции пленума сената, все присутствовавшие на той злосчастной вечеринке пришли в ужас. Некоторые, чтобы о них не вспомнили, сбежали на пригородные виллы. Процесс был открытый, и Рим, как обычно, разделился на сторонников виновности и невиновности. Но в разгар заседания Тиберий величественно написал сенаторам, что Августа, его благородная мать, прощает Варилии эти пустые сплетни».

До сих пор Гай читал, тревожно стоя в углу и сжимая кодекс в руках, а теперь медленно сел.

«Процесс показался пустым. Но когда все направились к выходу, один с виду наивный свидетель заявил, что неосторожная прелюбодейка – не старая Ливия, а болтливая Варилия, и она преступила закон не шестьдесят лет назад, а теперь, с неким несчастным Манлием, молодым строителем из города Велитры, деревенским шутником, который делает красное вино на склонах горы Артемизий. Столь искусно подстроенный скандал вызвал негодование против Варилии у сторонников её виновности и заткнул рот остальным. И сенатский суд объявил, что нужно официально расследовать дело о прелюбодеянии. “У нас связаны руки”, – сказали сенаторы, занимая места в креслах с высокой спинкой.

Тиберий сообщил, что не в его власти прощать преступления подобного сорта. И Варилия, которой угрожала смерть за разговоры о чужих прелюбодеяниях, несмотря на отчаянные отрицания, была приговорена к ссылке за собственное прелюбодейство. Этот скандал разбил её семью. Но, – заключил Друз, – полагаю, что её единственной истинной виной было родство с нами».

Гай медленно перевернул страницу. Она начиналась так:

«Хочу написать сегодня, чтобы память не пропала, о деле Скрибония Либона, двадцатидвухлетнего юноши. И для тех, кто прочтёт это через век или два, добавлю, что это внук Скрибонии, первой жены Августа, матери несчастной Юлии, что последовала за дочерью в изгнание. Так вот, несчастного юношу обвинили в заговоре против Республики. Процесс готовился шумно, но обвинение было анонимным, неубедительным и запутанным, юноша чуть не был оправдан. Тогда появились новые свидетели, которые заявили о магических ритуалах и ворожбе против императора. Вроде бы просто шутка, учитывая, сколько сирийских и халдейских предрассудков Тиберий таскал с собой в своих поездках. Обвинение представлялось глупым. Но оказалось грозным, так как магические ритуалы, очевидно, совершались втайне. Где найти человека, который бы гарантировал, что Скрибоний никогда их не совершал? Этот юноша поплатился жизнью».

Дальше дневник был вымаран и снова начинался с даты шесть дней спустя.

«Суд над несчастным юношей был ужасным: вырванные под пыткой показания рабов, доносы ложных друзей, собрания испуганных сенаторов. Тиберий своим неумолимым присутствием в зале возбуждал такие страхи, что обвиняемый, несмотря на то что ходил от двери к двери, умоляя своих могущественных бывших друзей, так и не нашёл ни единого адвоката, который бы взялся его защищать. В страхе и отчаянии он перерезал себе горло в ночь перед вынесением приговора».

Гай положил кодекс. Власть, убившая его отца и никогда не виденных родственников, была чёрным зверем, притаившимся неизвестно в каком углу. Что толку быть молодым, невиновным, безоружным – важно лишь то, какая кровь течёт в твоих жилах.

«Я хочу жить, – протестующе подумал он. – Жить любой ценой, жить! Я не ваш». И заметил, что вонзил ногти в ладонь.

Вздохнув, Гай взял дневник и положил в шкафчик. И тут увидел спешащего к нему от двери Друза.

– Если ищешь свой дневник, я положил его на место.

Друз не ответил и впервые обменялся с младшим братом вполне взрослым взглядом. Потом проговорил:

– Единственное, что меня пугает, – это что скажут о нас через двести – триста лет. Ведь историю пишут победители.

С этого дня, когда Друз писал, Гай мог подойти, молча устроиться у него за спиной и читать размеренно выходящие из-под каламуса слова. И лишь они вдвоём хранили свою тайну в тихой библиотеке, бывшей прибежищем Германика.

ПЕЩЕРА СПЕРЛОНГА И КАРЬЕРА ЭЛИЯ СЕЯНА

В те дни император Тиберий обнаружил в Нижнем Лации близ Фундия участок дикого берега, заросший низкорослым кустарником, спускавшимся к самому морю. Здесь был вход в глубокую дикую пещеру, которую современники совершенно справедливо называли spelunca[28]28
  Пещера, грот (лат.).


[Закрыть], а местный диалект превратил в Сперлонгу.

Из стен пещеры сочились тонкие струйки холодной воды. К невидимому сверху месту вела единственная высеченная в склоне, хорошо просматриваемая дорога. «Только желающий скорой смерти может пройти по этому спуску», – говорили моряки. Невротическая подозрительность Тиберия действительно успокаивалась, когда за спиной не ощущалось пустоты, а только сплошная каменная стена. И там внутри он устроил тенистый и для того времени неприступный летний триклиний[29]29
  Трапезную.


[Закрыть].

Он говорил себе, что в этом месте тысячи лет назад проплывал Улисс. В дали залива действительно виднелась волшебная гора чародейки Цирцеи.

Тиберий велел принести в пещеру скульптуру мифического Улисса – блестящий белый мрамор на фоне тёмной мокрой скалы. Но выбранный миф был одним из самых зловещих. В глубине, в нише, лежало огромное тело пьяного Полифема, и Улисс подкрадывался, чтобы ослепить его горящим поленом. В противоположном углу жрец Лаокоон и его молодые сыновья корчились в извивах морских змей. В центре вода, капавшая со скалы, питала холодный круглый бассейн, в котором возвышалась огромная мраморная группа – чудовище Сцилла. Скульптура, конечно же выбранная самим Тиберием, являлась как бы выражением его всё более активной неприязни к женщинам: на нежном лице Сциллы играла улыбка, но прекрасный женский торс книзу от талии расширялся, превращаясь в путаницу страшных щупальцев, обхватывающих моряков Улисса, чтобы растерзать.

В этой пещере смерть прошла на волосок от Тиберия, когда ему подавали обед. От каменного потолка отделился слой и обрушился градом камней; все бросились прочь, некоторые споткнулись и упали, а уже отяжелевший император замешкался на месте. Но один офицер кинулся к нему, оттолкнул в угол и изогнулся над ним, сделав из собственных рук и спины живой навес.

В то мгновение, когда он уже считал, что умер, Тиберий запечатлел в памяти лицо военного трибуна Элия Сеяна. И в этот миг опасности Сеян заслужил доверие и влияние, поднялся по иерархической лестнице и занял рядом с императором место, которого никто не мог отнять. Но никто тогда не представлял, что на Рим надвигаются ужасающие годы.

ГРОЗДЬ ВИНОГРАДА

В ватиканской резиденции было тихое утро, молодой Гай играл с выводком павлинов в клетке – бегство от ужасного состояния души, в котором все пребывали. Залевк в страхе шепнул ему, что арестован Клуторий Приск – писатель с живым пером и старый друг Германика, быстро сочинивший на его убийство горестную и гневную поэму, которую потом тайно передавали из рук в руки.

Тиберий совсем упразднил в Риме древние комиции – свободные выборы магистратов, – и Клуторий с сарказмом сказал друзьям, проходя по Форуму: «Идите и смотрите: у римского народа отобрали голос. В месте для голосования теперь устраивают спектакли». К несчастью, это замечание вырвалось у него, когда рядом находился ненадёжный слушатель. На рассвете к Клуторию домой явились преторианцы и увели его.

– Смешное обвинение. Его оправдают, – самонадеянно отреагировал Нерон, старший брат.

Гая же охватила сильнейшая тревога, так как арестованный был близким другом Нерона и таким же горячим и неосторожным.

Агриппина, с мучительной ясностью увидев все несчастья грядущих лет, заявила:

– Это первый процесс против нас.

Гай посмотрел на мать, которая заломила руки, как тогда в антиохийском дворце, увидел беспокойно переговаривающихся братьев и, вспомнив слова отца: «Молчи, когда нет необходимости говорить. Никогда не знаешь наверняка, к кому обращаешь свою речь...» – сказал:

– Войдём в дом, нас могут услышать.

На суде поэт Клуторий Приск встретил две неожиданности. Его обвинили в подкупе нескольких чиновников, и это была ложь, но ещё его обвинили, на этот раз заслуженно, в написании едкого пасквиля под названием «Смерть императора», хотя император в данный момент был жив и здоров. Как в жестокой надгробной речи, поэт ставил ему в вину не только политические преступления, но также и тайные извращения, о которых могли знать лишь очень немногие. Первый параграф начинался иронически: «При смерти Тиберия мы бы скорбели об утрате...» Он театрально декламировал свой пасквиль в кругу друзей.

Друз открыл дневник и начал новую страницу.

«В прежние годы преступление, называемое “покушение на величество римского народа”, то есть вооружённый мятеж, заговор, сговор с врагом, каралось смертью, но теперь закон получил расширенное юридическое подкрепление. В качестве первого шага Август расширил его, чтобы тот защищал не столько государство, сколько самого императора. И никто не возмутился. Потом изощрённые юристы Тиберия зачислили в преступления, караемые смертью, не только покушения и заговоры, но также писания и даже разговоры, каким-либо образом бросающие тень на императорское “величество”. И этот закон стал идеальным инструментом, чтобы без хлопот устранить любого противника. Но он использовался не один. Тиберий прочёл нам великолепную лекцию по юриспруденции: дабы обвиняемый наверняка не ускользнул от кары, нужно объединить обвинение в нарушении закона о величестве с другим, скандальным, – во взяточничестве, прелюбодействе, чёрной магии. Если говорить только о заговоре, Рим может взбунтоваться, а если вменить в вину воровство, распутство или отравление, казнь никого не взволнует. Такова теория Тиберия».

Записывая это. Друз не предвидел, что в последующие века эта теория найдёт много циничных, хотя и не всегда умелых подражателей.

Собрались сенаторы, они раболепно сплотились во время судилища над бедным поэтом. Кто-то заметил, что римскому сенату, некогда принимавшему решения о войне с Карфагеном, Пирром, Митридатом, теперь не осталось ничего иного, кроме как заниматься подобными процессами. «Свобода слова отменена даже в стенах этого дома». Но всех уже окутал безличный страх.

Друз писал: «И потому все – кроме обвиняемого – спешили завершить суд. За один день они выслушали испуганные лжесвидетельства и огласили приговор. Ещё до захода солнца приговорённый был предан смерти».

Его краткие сочинения – полная любви «Скорбь о памяти Германика» и юмористический «Пасквиль по Тиберию», – подвергнутые одной и той же цензуре, были сожжены на площади на маленьком жадном костре. И этот пример тоже найдёт широкое подражание в будущем. Хотя кто-то предупреждал, что лучшая помощь в распространении идеи – это попытка её запретить.

После этого друзья потихоньку сократили визиты в резиденцию на берегу реки. Многие залы начали становиться слишком просторными, пустыми и незащищёнными, другие неделями не открывались, так как у маленького ядра семейства не хватало духу войти туда. Прогулки в саду превратились в озирание на кусты, разговоры велись вполголоса. Тени казались коварными, тёмные часы – бесконечными. Стал невыносимым колеблющийся свет факелов, проход стражи. Не существовало такого места, где Тиберий позволил бы семье Германика найти покой.

Однажды утром импульсивный Нерон бесполезно ждал старого друга, сильного и верного Кретика, который в Сирии был близок с Германиком, но за это был молниеносно отозван Тиберием в Рим.

– Когда он приходит, – сказал Гай братьям, – я инстинктивно смотрю ему за спину, словно ожидая увидеть отца.

Кретик был суровым вдохновителем суда над Кальпурнием Пизоном, отравителем Германика.

– Его арестовали до наступления дня, – объявил Друз.

Донесённая с полицейским тактом ужасающая новость об аресте и суде ошеломила и сбила с толку обвиняемого, не дав времени вызвать свидетелей и подготовиться к защите. Пока Нерон сыпал проклятиями, Гай молча удалился в библиотеку. Он думал, что теперь, после ареста Кретика, в их доме распахнулись все двери, не осталось никаких запоров и сторожей.

К нему подошёл Друз.

– Они применили теорему Тиберия, – сказал брат. – Неуважение к императорскому величеству объединено со взяточничеством, уж не знаю на какой должности.

Он взял свой кодекс и, начав писать, взглянул на Гая.

– Взяточничество, понимаешь? Для такого человека, как Кретик...

И вдруг решительно заявил:

– Я связываю своё будущее с защитой законов. Рим из века в век строил своё законодательство, определяя отношения между тобой и мной как между личностями, отношения между личностями и Республикой, а также между Республикой и народом. Сила Рима и его слава родились из этих слов. Потому что все знали, что римские законы крепче вавилонских стен. И ты должен уважать их, так как они уважают тебя. А тут... – Он снова склонился над листами. – Записывая эти строки, я знаю, что Кретика тем временем ведут в сенат.

Он положил каламус и встал.

– Вот увидишь. Закончим рассказ завтра.

Гай спустился через сады к реке. Вода шумела, как Орбит у стен дворца в Эпидафне. Бедный Залевк следил за мальчиком издали, он чувствовал, что древняя культура стала бесполезным грузом, она была побеждена и агонизировала в жестоком мире, и грек не смел следовать за своим любимым Калигулой, если тот не звал.

Суд над Кретиком длился, по сути, один день: из-за солдатской славы обвиняемого его не посмели убить, а приговорили к изгнанию. Но с безжалостной подлостью выбрали для ссылки отдалённый остров в Эгейском море, бесплодную скалу почти без воды, – Гифрос в Кикладском архипелаге.

– Мы его больше не увидим, – сказала Агриппина.

Она крепко зажмурилась, покрасневшие веки горели: теперь она привыкла так плакать.

– С этого острова никто не возвращался живым.

И Друз записал: «К преступлениям привыкаешь, они уже не возмущают, становишься осмотрительным. Каждый боится за себя, глядя на других. Все наши друзья один за другим осуждены, и их страшной виной была преданность. Группа старых мужественных популяров ощипана, как виноградная гроздь: людей постепенно повыдёргивали, как виноградины».