Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

ZOTHECULA [54]54
  Кабинетик (лат.).


[Закрыть]

Император закрылся в маленьком кабинете, принадлежавшем раньше Августу. Он облюбовал себе эту зотекулу с её мягким спокойным светом, со входом из большого колонного зала, куда можно было входить и выходить незаметно для чужих глаз. Стенные панели здесь были украшены изящной лепниной и спокойными фресками с лебедями, грифонами, цветами лотоса. Маленький вычурный столик, кресло, два-три табурета, сиденье вроде дивана, чтобы отдыхать и читать (такую моду ввёл Марк Туллий Цицерон).

Но все четыре стены, ниши и полочки были заставлены маленькими ценными безделушками. Побеждённые монархи, добивающиеся мира послы, местная знать, правители ненадёжных провинций завели обычай присылать дары: из золота и драгоценных камней, с эмалями или деревянные, из слоновой кости или мрамора, мозаики, стекло, камеи, картины – всё, что отвечало его уже ставшей знаменитой страсти к коллекционированию.

Явился верный приказам офицер, которому поручили разобраться с Макроном, и, стоя среди этих драгоценностей, доложил: Макрон, как солдат, избрал самоубийство и совершил его быстро и без шума. После чего с циничной краткостью прочёл его предсмертное послание: «Другие враги остались живы». А под конец сообщил, что Энния, жена Макрона, тоже решила умереть вместе с мужем.

Император отпустил его без комментариев.

Но едва закрылась дверь, в голове закружились мысли. На столе лежала изящная камея в виде пряжки – крупная, оправленная золотом яшма, дар Подемона, царя-поэта. Император повертел её в руках. На камее были изображены семь телок, а на золотой оправе Полемон велел выгравировать свои стихи: «Тёлки, что смотрят на тебя, как живые. Возможно, они бы убежали. Но заключены в золотую ограду».

Что Полемон хотел этим сказать? Что заключение должно быть сладким, чтобы ты не замечал его? Или что золото и вправду лишает свободы всех и вся?

Да, солдатам Макрона, преторианцам, платили щедро, и они соблюдали дисциплину и почти совершенно безразличное молчание, как и в дни Сеяна. Предусмотрительная жадность Августа и ненасытная, явная скупость Тиберия, возможно, родились из схожего опыта.

«Сенаторы разделены, и им не удаётся направлять власть, – с улыбкой сказал Тиберий (редкий случай, когда на его лице видели улыбку) и заключил: – Настоящий хозяин – деньги».

Император встал и начал шагать по комнате; через пять-шесть шагов он поворачивал обратно, подходил к какому-нибудь предмету, брал его в руки и ставил в ряд с другими.

Вот маленькая мемфисская ваза из стекла и рубиновой крошки, она в целости и сохранности перенесла тысячу триста лет; говорили, что она времён восемнадцатой династии фараонов. Вот огромный индийский изумруд, подарок Котиса. Вот лик бога Амона, сверкающий, как солнце, поскольку отлит из чистого золота, без примесей.

Император сказал себе, что продажное безразличие преторианцев к смерти Макрона весьма ему на руку, но само по себе страшно. «Тиберий окружил себя морем. А я здесь, и нужно создать неподкупную стражу».

Он продолжал шагать. Вот маленькие изящные керамические горшочки для мазей и бальзамов, золотые и стеклянные сосуды, в которые макали костяные палочки, чтобы нанести благовония на кожу. Ирод говорил, что его бабка посылала их Клеопатре. Вот маленькая хризоэлефантина – статуэтка из золота и слоновой кости: орёл Зевса, похитивший Ганимеда. Когти втянуты, чтобы не поранить тело юноши, мощные лапы отрывают его от земли, а огромные крылья расправлены для полёта. Юноша, зная, что его похищает бог, не сопротивляется и даже рукой обхватил шею орла. Говорили, что это работа Леокара.

Маленькая бронзовая фигурка – голова сатира с заострёнными ушами. Сатир хохочет. Говорили, что этот пьяный смех на толстых губах собственноручно изваял скупой Лисипп, который за каждую проданную статуэтку бросал в амфору золотую монету, и когда умер, их там насчитали полторы тысячи.

Миниатюрная мраморная богиня, изящная Венера Вифинская, присевшая на корточки на берегу реки, нагая, оглядывающаяся назад. Говорили, что это была первая идея, над которой работал знаменитый Дойсал. «Красота не предаёт, не стремится захватить тебя. Она не думает, глядя на тебя, что в двадцать семь лет ты должен умереть».

Император взял в руки синий стеклянный кубок из Тира с выгравированными фигурками пляшущих сатиров. Художник искусно вырезал их в стекле обратным рельефом, но они казались выпуклыми.

«Мой отец тоже собирался организовать особую личную охрану, но у него не хватило времени претворить в жизнь эту идею...»

Он понял, что хочет пить. В самой богатой, исключительной комнате императорских дворцов не было ни одного кувшина воды. Но император сказал себе, что не может открыть дверь. Он поставил кубок на место и вдруг подумал: «Германцы! Германские всадники, набранные во вспомогательные войска, что несли дозорную службу на Рейне. Германцы, вырванные из своей страны и знающие, что больше не смогут туда вернуться. Германцы, не понимающие ни слова по-латыни, ни с кем не знакомые во всём Риме, которому не желают добра. Верные инстинктивно и по необходимости. Germani corporis custodes – германские телохранители».

Потом вспомнился хриплый голос Эннии на Капри, её грубые пальцы с толстыми суставами, как они ерошили ему волосы в те несчастные дни. Под рукой Сертория Макрона Энния боролась по мере своих скудных сил. «Её сильной стороной был опыт шлюхи и её дядя Фрасилл, что оглашал пророчества. Жалкие псы, рычащие, потому что цепь давит на шею. Однако же Фрасилл спас мне жизнь, предсказав Тиберию, что я никогда не приду к власти». В каких комнатах развернулся тот диалог между хитрым астрологом и раздираемым подозрениями старым императором, пока сам он, ничего не ведая, сидел в библиотеке? А Энния в конце концов проявила достоинство и мужество – большее, чем многие жёны сенаторов.

Это были первые смерти в его правление, первые умершие по его воле. Камни, упавшие на его пути. «Фрасилл больше ничего не может предсказать. Власть пришла, вот она. Это тигр».

ДРУЗИЛЛА

Хватило получаса, чтобы весь Рим узнал о падении Сертория Макрона и подробностях его смерти. Горожане, доносил Каллист, ошеломлённо замирали на улицах. Но поскольку живой Макрон внушал только страх и со времён Тиберия был связан с воспоминаниями о насилии, римляне восприняли его конец с облегчением. Перед Палатинским дворцом стихийно собралась толпа с радостными криками об исчезнувшей опасности и смерти предателя.

Но иные настроения царили среди магистратов, жрецов, оптиматов: они со страхом обнаружили, что молодой император – совсем не тот человек, о котором они рассказывали друг другу до последнего дня. Погруженный в книги юноша, неуверенно бродивший по лестницам виллы Тиберия, оказался скрытным и способным на тайные замыслы, умеющим притворяться и моментально принимать решения.

И пока он переживал эти первые смерти: «Произошло нечто, чего никто и никогда не сможет исправить», – в другом римском дворце Валерий Азиатик бормотал себе под нос:

– Полагая, что выбрали символ, мы наградили себя хозяином.

Он втайне встревожился, даже испугался, так как император самостоятельно раскрыл эти интриги и самостоятельно положил им конец. Решив, что популярность «этого мальчишки» пустила слишком крепкие корни, Валерий сказал себе:

– Если римляне сочтут, что мы действительно хотели его убить, никто из нас не сможет показаться на улице.

А после долгих размышлений пришёл к выводу:

– Нужно сказать римлянам, что ум императора порождает страхи на пустом месте, повсюду видит заговоры и призраки.

Испуганным коллегам он заявил:

– Это лихорадка повредила его ум. Император становится опасен для многих невинных. И завтра же Рим должен узнать об этом.

Но на следующий день император не вышел из императорского кабинета и никому не позволил войти к себе. Шёл десятый день июня во второй год его правления. На вилле в Байе умерла его сестра Друзилла – единственная душа из обескровленной семьи, которую он ещё мог любить. Она жила на вилле с человеком, за которого вышла замуж по любви, и умерла в двадцатилетием возрасте от очень скоротечной нелепой лихорадки, с которой врачи не смогли справиться, и никто не счёл необходимым известить его об этой болезни. И только после смерти сестры императору, запинаясь, сказали, что эта лихорадка с невыносимыми, до обморока, головными болями напоминала ту, которая поразила и его, но от которой его спасли боги.

Император запер дверь.

«Остаться одному. В этих дворцах это труднее, чем помешать приговорённому покончить с собой».

Но и это было не истинное одиночество. За дверью, в которую они больше не смели стучать, толпа сенаторов, жрецов, магистратов, трибунов дожидалась, чтобы разворошить его неизмеримую боль ритуалами и словами. И они уже начинали побаиваться его отказа.

Его защищала только эта закрытая дверь.

«Когда ты один, тебе не удаётся по-настоящему заплакать. После нескольких всхлипов сразу перестаёшь».

Он обернулся проверить, надёжно ли заперта дверь.

«Выздоравливая, я открыл глаза и увидел её. Теперь такой ясный, нежный июньский день, а она его не видит. Но императору показать свои страдания – это всё равно что открыть ворота в осаждённом городе».

Несколько дней назад в тишине он слышал лёгкие шаги Друзиллы, когда она подбежала к этой двери. Никто так легко не отрывал от земли сандалии из мягкой, обёрнутой шёлком кожи. Запыхавшись, она постучала в дверь. Ни у одной женщины не было таких маленьких улыбчивых губ. Она тихо толкнула дверь. А он притворился спящим.

На последнем сосуде в самом низу стояла загадочная маленькая деревянная фигурка, вырезанная из нетленного ствола сикомора, которую жрец из Юнит-Тентора подарил Германику.

«Она представляет собой, дух, который никто не может убить».

Это было стилизованное тело птицы с огромными крыльями, покрытыми десятками блестящих кусочков бирюзы. Но из густых перьев прямо перед собой смотрело человеческое лицо со сжатыми губами.

Рядом стояло маленькое изображение молодой женщины с прикреплённой маленькой золотой короной. И виднелась надпись демотическим письмом[55]55
  Демотическое письмо – скорописная форма египетского письма, возникшая в VIII—VII вв. до н. э.


[Закрыть]: «Да сумеет твоя душа, Эйрена, воскреснуть близ божественной госпожи Аб-ду».

Какую неодолимую боль подавлял раб Геликон, годами тайно нося её в себе, чтобы, как маленький ребёнок, попросить римского императора сохранить фигурку в зотекуле, «надёжном месте»?

Но от Друзиллы не осталось изображений. Лишь одна совсем крохотная мраморная головка. Нужно поскорее сделать с неё копию, прежде чем время сотрёт память о сестре. Император решил, что найдёт для неё место в священном монументе, строящемся на берегу озера Неморенсис. Он представил детскую одухотворённую улыбку Друзиллы. Ту её часть, которая не может умереть.

В это время вошёл единственный человек во всей империи, кто смог открыть эту дверь, – бывший раб Федр, поэт.

– Majestas ducis[56]56
  Высокочтимый вождь (лат.).


[Закрыть], – проговорил он, чтобы отвлечь императора, пусть даже нарушая его уединение.

Федру в то время было лет пятьдесят. Он родился в Пиерии, близ южной Македонии, и однажды каким-то образом попал в рабство – он не любил говорить об этом, как и бедняга Залевк, который сгинул без вести и никто ничего не знал о его судьбе. Когда Федра привезли в Рим и подарили Августу, тот, поражённый его искусством, даровал ему свободу. Федр научился латыни уже взрослым и, чтобы писать, выработал исключительно простой стиль, красочный, как сказка, и глубокий, как философия.

Но когда за знаменитую басню про волка и ягнёнка Элий Сеян посадил его в темницу и обрушил на него, столь же кроткого, как и его сочинения, суровейший закон о величестве, Федр плохо защищался, говоря, что всего лишь перевёл старую греческую сказку, басню Эзопа. Он остался жив, но больше не был свободен от леденящих воспоминаний о темнице, а его глаза покраснели от долгой темноты.

Император по памяти процитировал первую строку басни и заметил, что после долгих часов мрачного молчания губы Федра шевелятся.

Но он также заметил, что покрасневшие глаза его лихорадочно блестят, и это было опасно, так как поэту ничего не стоило и упасть. Наконец император проговорил:

– Скажи мне, в конце концов, правду. Ты пишешь слишком хорошо – это был не перевод.

Федр ещё раз продекламировал ему на блестящем греческом таинственный эпизод, где Эзоп рассказывает, как богиня Исида, вновь пробудившая в его душе творческие способности, вернула звуки его устам. И объяснил:

– На самом деле мы, поэты, сами не знаем, как в нас рождается то, что мы говорим и пишем. Знаем только, что нечто нас принуждает.

Император попытался улыбнуться, ответил, что, возможно, в нём нашла убежище душа Эзопа, и порывисто обнял его. Федр почувствовал на своём тощем плече рыдания, сотрясавшие грудь императора. Однако Гай Цезарь быстро взял себя в руки и сказал, что велит вырезать гемму с двумя лицами, как у Януса, древнейшего италийского бога. Но с одной стороны у него будет варварское лицо фракийца Эзопа, жившего в суровом одиночестве, неухоженного, со спутанными волосами – ведь он тоже испытал жизнь раба, – «а с другой – задумчивое, напуганное заточением лицо моего дорогого друга, поэта Федра».

Дверь зотекулы осталась приоткрытой, и все хлынули туда. Горе вызвало упадок сил, и император принял посетителей, на этот раз немногочисленных – сколько могла вместить комнатушка. Они уселись вокруг него на табуреты и подушки, и виночерпий время от времени усердно подносил на этот медицинский консилиум выдержанное красное вино, которое Манлий нацедил из одного многовекового бочонка в своих погребах, вырытых в склонах вулканической горы Артемизия.

И пока посетители разговаривали, император сказал себе, что поистине в этот благодатный месяц июнь никому нет дела до смерти несравненной Друзиллы. Даже тот, кого она любила, человек из знатной фамилии, Марк Эмилий Лепид – он только что вошёл – уже утешился. И казалось, что смерть жены вызвала в нём больше гнева, чем страдания, как будто он не потерял любимую, а у него что-то украли.

Но потом пришёл философ Луций Анней Сенека и прочёл по лицу императора, что его детские страдания, невосполнимые семейные утраты вдруг с шумом снова прорываются в душу. И как посторонний свидетель, не сопереживая, осудил их со скрытым презрением. По сути дела, его благородная душа была так же суха, ясна и горда, как и его ум, и он относился к миру с рассудочной снисходительностью. Человеческое состояние, говорил он, посредственно и безнадёжно.

Не ища слов утешения, философ сказал, что именно суровость жизни научила его искусству писания.

– Потому что это и есть цель страданий – выстроить опыт.

Он видел, что император не слушает его, и это раздражало. С высокомерием Сенека проговорил, что, руководствуясь событиями и рассказами других, он берётся за труд, который будет писать медленно и разделит на много частей.

Император встал с чувством, будто задыхается, и сказал, что хочет отдохнуть. Тогда вмешался стоявший на пороге врач, который с тревогой следил за толпой беспокойных посетителей, и попросил всех удалиться. Уходя, Гай сказал себе, что больше никогда не вернётся в эту набитую сокровищами комнату, где все предметы несут на себе горькие воспоминания об утратах. Ему хотелось – так же, как на Капри хотелось Тиберию, – чтобы Манлий как можно скорее завершил строительство чудесных помещений в новом дворце, выходящих на форумы и не отягощённых старыми воспоминаниями.

ИМПЕРАТОРСКОЕ ЛОЖЕ

– Императорское ложе пусто, – объявил этим летом сенатор Валерий Азиатик, выбрав для этой задорной фразы по-отечески озабоченный тон. – Множество сенаторов готовы отдать ему, а некоторые уже отдали своих жён и дочерей, но никто ничего из этого не извлёк.

Он хотел сказать, что настоятельно необходимо посредством женитьбы дать кому-то из своих доступ к тайнам императорских апартаментов.

И вот Каллист, разговаривавший со всеми – а с ним никто не отмалчивался благодаря способности этого грека просочиться куда угодно, слушать, сочувствовать, ничем себя не компрометируя, и вызвать на откровенность, не перебивая, – пересказал императору слова сенатора Азиатика и, улучив момент, когда никого не было рядом, сообщил:

– Самые влиятельные сенаторы умоляют меня, чтобы ты взглянул на их четырнадцатилетних дочерей. Рим требует от тебя наследника.

Император с беспокойством и неприязнью подумал, что этот бывший раб обтяпывает свои дела за его счёт, и, пока Каллист ждал, терзаемый тревогой и страхом, он в порыве своих молодых лет спросил бездумно:

– И которая из них красивее всех?

Говоря так, он тоже подумал, что его пустое ложе в императорских покоях действительно многим не даёт покоя. А последние годы Тиберия показали, сколь рискованно пробуждать алчность во вдохновлённых преемниках.

Но ответ, который Каллист держал в уме, пришёл не сразу. Император заметил, что близость к власти изменила его лицо. Худое, с лёгкими морщинами под глазами, оно говорило, что грек тоже мало спит, хотя, демонстративно рабски целуя ему край плаща, он повторял, что никогда не мечтал дожить до таких дней и бормотал:

– Это великое чудо.

Его слова всегда звучали умно и кстати, но он тут же притворно возвращался на своё скромное место.

– Я весь к твоим услугам, – с ледяной страстью говорил грек, и это всё, что удавалось от него услышать.

– Прошу выслушать меня, Август, – сладким голосом проговорил он теперь. – Это необходимо империи.

Прекрасно зная, что сенатор Азиатик уже выбрал за него, которую из знатных и опасных фамилий впустить во дворец, чтобы разделить с ней власть против всех остальных, Каллист боролся, чтобы не допустить этого.

– Рим просит тебя выбрать из высоких фамилий девушку, на которой женишься...

Гай Цезарь почувствовал приступ тошноты, вспомнив об инфантильной Юлии Клавдии и глупых, эгоистичных забавах с юными рабынями Антонии, и грубо заявил:

– Только не подсовывайте мне ребёнка. Августой будет женщина. И не выбирайте её по имени отца.

Каллист ничего не сказал. Император отошёл на несколько шагов, глядя с террасы своего нового дома на обширные мраморные форумы, на курию, на храмы, на древнюю Священную дорогу, на новый грандиозный подъём к Палатину.

Каллист всё молчал. Император сжал челюсти, словно их свело судорогой. Потом положил руки на парапет, оперся на них, и его лицо расслабилось. Каллист оставался чуть позади. Император обернулся к нему, и Каллист увидел, как блестят его светлые глаза. Это максимум того, что император может себе позволить, понял он, если ему действительно нужно поплакать. И подумал, что он единственный, кто видит это. Решив, что настал момент разрушить интриги сенатора Азиатика, шепнул словно в шутку, что, по общему мнению, самую красивую девушку в империи зовут Павлина. Ещё её бабушка славилась красотой в годы своей неспокойной жизни.

Император, приняв шутку, спросил, где находится эта красавица и почему он никогда её не видел.

Каллист ответил:

– Ты знаком с её отцом: это Марк Лоллий Павлин, префект Галлии, проведший важную кампанию на Рейне, друг твоего отца.

Имя этого рода несло с собой влияние и союзников среди военных, а также ломало планы сенатора Азиатика. Каллист объявил, что блистательная Павлина возвращается в Рим, но не сказал, что пришлось предпринять для её развода с неким Габинием. Проводивший смотр претенденток на пустующее императорское ложе Азиатик презрительно сказал о ней:

– Неужели император выбрал бы разведённую?

Но впервые за свою карьеру Каллист тонко вынудил его замолкнуть, напомнив пример недоступного для критики Августа и божественной Ливии.

Император ничего не говорил. После стольких месяцев неограниченной власти, в которой ни мгновения не принадлежало ему одному, в сердце вдруг проявилось желание утешительной близости с душой, связанной с ним без притворства, с которой можно было бы поговорить без гнетущего самоконтроля. В ту осень Лоллия Павлина, великолепная двадцатилетняя женщина из пиценского рода, происходящая из семьи плебейских трибунов, ненавистных оптиматам и крепко укоренившихся в сенате с популярами, дочь префекта, видевшего Гая Цезаря ещё маленьким, благодаря стратегии Каллиста и одиночеству императора неожиданно стала его третьей женой.

В давке пышной свадьбы император увидел трибуна Домиция Корбулона, а рядом с ним – мельком, как в тот раз на трибуне цирка – волну чёрных волос вокруг бледного гладкого лица, больших глаз и тяжёлых золотых серёг с бирюзой. Он тут же узнал эту женщину и на мгновение замер, словно его остановила чья-то рука. Но почти сразу двинулся дальше, забыв о ней.

А за его спиной эта черноволосая женщина с золотыми серьгами с бирюзой, проводив его взглядом, подумала: «Я бы заключила его в объятия и ласкала всю ночь, чтобы он наконец заснул, прильнув ко мне».

Но боги не прислушались к её мыслям, и они опали, как листва, когда Милония пошла прочь.