Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

НОВАЯ ПОЛИТИКА

После этого им сопутствовал благоприятный ветер, и они постарались побыстрее – уже наступала осень – добраться до порта Пиерийская Селевкия в Сирии. Здесь в море впадала великая сирийская река Оронт, тогда ещё судоходная вплоть до Антиохии, древней сирийской столицы. Там река разделялась на два рукава, омывавших остров Эпидафну, где цари-селевкиды построили себе палаты. Гай Цезарь вдруг снова погрузился в невообразимый мир.

Перед наделённым безграничной властью отцом представали персонажи в разноцветных экзотических одеждах, с живописной свитой, говорившие на непонятных языках. У них не было ничего общего с грубым варварством послов или пленников из германских племён, напиравших на северные границы империи. Здесь империя граничила с древнейшими городами, окружёнными стенами из огромных камней, с бесконечными пальмовыми рощами и тысячелетними кедрами, с бесплодными горами, увенчанными крепостями, с караванными путями через безграничные пустыни. Их названия несли в себе историю замысловатых культур, зверских убийств, заговоров, завоеваний и предательств, династических распрей, яростных войн, побоищ, захватов заложников, коротких ненадёжных перемирий: Каппадокия, Коммагена, Армения, Понт, Осроена, Иудея; Парфия, Набатейская Аравия, Ассирия.

Теперь прибывшие из этих миров люди с недоверчивым выражением на усталых после долгого пути лицах осторожно поднимались по многочисленным ступеням во дворец представителя римской власти. За каждым из них следовала своя маленькая свита, и каждый нёс с собой тревожные, или боязливые, или мятежные настроения сотен тысяч человеческих существ. Это были монархи, государи, царьки, полководцы, враги – побеждённые или ещё воюющие, – вассалы, ненадёжные союзники. И Залевк, неизвестно откуда хорошо знавший все эти края, приготовился искать ответы на вопросы ненасытного Гая.

Внутренние залы несколько часов поглощали этих сомнительных персонажей. Но за дверьми из древнего кедра с запорами из тяжёлого кованого железа происходило нечто, на что посетители не надеялись, чего даже вообразить не могли.

– Такой встречи с Римом ещё не случалось, – признавались они.

В первый раз империю представлял победоносный и грозный воин, который, кроме безжалостного наследия Августа, нёс в себе мифическое наследие Марка Антония, единственного римлянина, собиравшегося подкрепить римскую мощь культурой Востока.

То ли из-за разраставшейся вокруг имени Германика легенды, то ли из-за его отвращения к войне и его исключительной способности строить человеческие отношения посетители спускались по ступеням жаркими антиохийскими вечерами с взволнованным и даже радостным воодушевлением. И Залевк, учитель-раб, повторяя слова какого-то древнего философа, страстно шептал Гаю, что там, внутри, чистая сила слов, направленных к разуму, брала верх над разрушительной силой оружия, калечащей тело. Столетиями люди будут снова пытаться осуществить подобные мечты, каждый раз находя разные слова для их определения. И почти всегда будут терпеть неудачу. Но не оставят своих попыток.

По вечерам Германик и его приближённые отдыхали в выходящем на реку прохладном портике, попивая ароматное вино, которое длинным путём привозили с холмов Эйн-Геди. Сирийские и египетские музыканты играли на своих инструментах – струнных, духовых и ударных, – и такая музыка была ещё неизвестна в Риме. Время от времени какой-нибудь молодой музыкант или девушка пропевали одну строфу с переменным ритмом. Гай страстно ожидал этого часа, он всё больше влюблялся в эту музыку, которая останется в нём на всю жизнь.

Но однажды ночью, как только последняя песня утонула в сладком дуновении ветерка, Германик проговорил, словно размышляя вслух:

– Я больше не хочу, чтобы меня заставляли выигрывать войны.

Подобных идей ещё не слышали из уст римских полководцев, и тон его был таков, что все оторвались от кубков и посмотрели на него.

– Август писал, что границы империи больше не будут расширяться. И я вижу, что тело империи и так слишком обширно, чтобы его удерживать в целости войсками...

Его сыну Гаю запал в душу этот образ. Германик продолжал:

– Между нами и gentes extemae – внешними народами – я не хочу больше нестабильных границ, потрясаемых восстаниями и удерживаемых вечно воюющими легионами. Я хочу иметь пояс из союзников. Хочу связать их интересы с нашими.

Трибун Кретик, его верный сподвижник, зачарованно смотрел на Германика: за кубками вина на столе рождалась неожиданная философия правления.

А наутро молодой Гай и усталый Залевк увидели, как во дворец в окружении вооружённого, нагло бряцающего значками конвоя нагрянул какой-то шестидесятилетний старик, высокий и надменный, очевидно наделённый властью. Он подошёл к лестнице, словно собираясь штурмовать её, а потом, не переводя дыхания, стал одолевать одну ступень за другой, несмотря на свой вес и возраст.

Чиновники зашептались в тревожном беспокойстве:

– Легат Сирии! – и кто-то шмыгнул прочь предупредить Германика.

Этот человек, ни на кого не глядя, проследовал мимо, и Гай снова вспомнил – с той же тревогой – сенатора, который в Риме в день триумфа не приветствовал его отца. И действительно, это был он, Кальпурний Пизон, ярый сторонник Тиберия, из порта Селевкия прибывший в Антиохию.

Один из офицеров поделился с Залевком:

– Он все дни принимал курьеров из Рима и тут же отсылал сообщения...

В безмятежной Антиохии снова, как змеи из-под камней, появились все те тревоги, что витали в каструме.

Но о долгой встрече с Кальпурнием Пизоном за закрытыми дверями Германик не произнёс ни слова. Единственным свидетелем её был верный Кретик, и он вышел из зала бледным. Только позже узнали, что Кальпурний привёз приказ Тиберия: Кретика повышали в должности и срочно вызывали в Рим. Германик оставался один.

ПОЕЗДКА В ЕГИПЕТ

В тот вечер во дворце в Эпидафне перед пустым местом Кретика Германик объявил своим немногочисленным друзьям:

– Я решил поехать в Египет.

Его выслушали, не понимая, к чему он ведёт. Таких слов от него ожидали менее всего, и кто-то из офицеров вполголоса заметил:

– Ни один сенатор или магистрат не может въезжать в Египет без позволения Тиберия.

Август фактически классифицировал все провинции империи в соответствии со своими тонкими и запутанными стратегическими, а особенно экономическими оценками. После очередного завоевания он придумал категорию августейших провинций, то есть подчинявшихся непосредственно императору, и от его имени там правили всемогущие префекты. Их по закону избирали из сословия всадников, они были обязаны императору всем, и, поскольку они находились всецело в его власти, их покорность была рабской.

Тщетны были слова популяров, что закрытие границы превратит Египет, самое большое и могущественное из всех известных царств, в некую частную империю. Императорская власть здесь была безжалостна, с тяжёлыми налогами, конфискациями, насильственным призывом на службу. В имперскую казну потоком текли неисчислимые богатства. Море бороздили вереницы перегруженных кораблей, так как плодородные поля вдоль Нила превратились в житницу Рима.

Первым префектом в Египте стал свободный от условностей и зачастую скандальный эротический поэт по имени Корнелий Галл, выбранный из ограниченного круга интеллектуальных друзей Августа, среди которых числился сам Вергилий. Но, увидев в Египте такие огромные и такие доступные богатства, поэт открыл в себе неожиданные способности к насилию и грабежам. В конце концов он подавил мятежи в долине Нила с такой кровавой безрассудностью, что Август тайно отозвал его в Рим. А в Риме, чтобы избежать скандала, обещавшего стать шумным, префекту цинично предложили покончить с собой. После него злоупотребления, самоуправство и хищения приобрели более сдержанный характер, не вызывали активных протестов в обескровленной стране и больше не упоминались в истории.

Таким образом, въезд в Египет, в запретную область, представлял собой высочайший риск. Но Германик ничего не ответил на еле слышное замечание офицера. И все спрашивали себя, вызвано ли это мятежное решение только несогласием с варварским управлением, или же родился какой-то гораздо более серьёзный проект, а точнее говоря, бунт потомка Марка Антония, который в Александрии поставил на кон свою жизнь, мечтая об императорской власти. Но никто не осмелился заговорить.

И вдруг Германик объявил, что ввиду опасностей Агриппина и двое старших сыновей останутся в Антиохии. Услышав это, Агриппина мгновенно побледнела, как и Гай, однако ничего не возразила. Они разлучались в первый раз, но говорил глава династии, и его слова воспринимались как приказы к боевым действиям.

Германик объяснил:

– Мы поедем инкогнито, не уведомив эскорт, с небольшой свитой.

Гай, ещё не упомянутый сын, ждал, затаив дыхание, что взгляд отца остановится на нём. И дождался.

– Мы оденемся греками. И будем говорить по-гречески. Купец со своими слугами и сыном.

Кто-то с улыбкой кивнул.

– Греческий купец не вызовет подозрений, – подтвердил Германик, чувствуя согласие. – Возьмём с собой и Залевка, он и в самом деле грек.

После этого молодой Гай как мог проворнее нарядился в подходящую, элегантную одежду: вместо сапог обулся в лёгкие сандалии, а вместо торжественной тоги надел свободный паллий[15]15
  Греческий плащ, один из внешних признаков философа.


[Закрыть].

– Забудь латынь, – велел отец, – и говори только по-гречески. Латыни ты не знаешь.

Прибыв по морю в необъятную дельту Нила – который массой своей илистой воды на много миль вокруг изменил цвет Средиземного моря, – они вдоль побережья проплыли до Канопского устья[16]16
  То есть до устья Нила в том месте, где располагался город Каноп, ныне Абукир.


[Закрыть] и в качестве греческих торговцев («нас интересуют ткани, алмазы, жемчуг и бирюза») высадились в Египте. Но Германик сторонился Александрии, резиденции префекта Августа с его двумя легионами, от которого было бы не скрыться. На плоскодонке они выплыли в широкие объятия Нила, над которым возвышался знаменитый священный город Саис[17]17
  Современный Са-эль-Хагар.


[Закрыть]. Лёгкий ветерок с моря надувал парус и помогал подниматься против течения.

Для Гая Египет был землёй гигантских сновидений, хотя Залевк со своей греческой культурой всегда говорил о нём с пренебрежительным превосходством. Но теперь всякий, кто смотрел вдоль этой мощной реки, видел лишь бесплодные, опустошённые набегами поля, вырубленные рощи, осыпавшиеся плотины, загнившие пруды. Тут и там бедные, безрассудно обобранные деревни, следы пожаров, заметённые песком руины, крестьяне со скудными стадами. Ежегодный разлив Нила наполнял бесчисленные рукава дельты, но в прорытых вглубь территории каналах зеленоватая вода текла еле-еле, и на берегу ходили по кругу привязанные ослы, поднимая лопасти водочерпалки с грязной жижей.

– Надолго здесь всё разбито, – пробормотал Германик.

Вот, стало быть, каким на самом деле было это египетское восстание, о котором в Риме говорили рассеянно и с безжалостным отвращением.

На многие мили не было видно ничего отрадного. Наконец к исходу дня где-то далеко-далеко меж песками и пальмами показалась каменная стела с позолоченной, сверкающей на солнце верхушкой. Потом среди песков стала вырисовываться мощная гранитная стена.

– Саис, – сказал проводник, указав на неё, и замолчал.

Он хотел показать храм, известный по всему Средиземноморью своей многотысячной библиотекой и овеянный эзотерическими легендами. Стена закрывала его как крепость. Чуть дальше смутно вырисовывались руины какого-то города, наверное бывшего когда-то огромным, но теперь поглощённого пустыней. По мере того как путники приближались, храм становился ещё больше, заполняя всё видимое пространство. С боку храма к спокойной реке спускалась широкая лестница, на верхних ступенях её виднелись следы последнего разлива, в углах скопился осевший песок. Вокруг здания ничто не шевелилось – ни единого животного, ни человека. Лодка причалила, и прибывшие стали подниматься по ступеням.

В храм можно было войти, только пройдя меж двух рядов высеченных из гранита внушительных крылатых зверей, сфинксов и львов. Вход охраняли два громадных пилона, сложенных из циклопических камней, гладких и идеально пригнанных. Их размеры, насколько мог охватить взгляд, казались бескрайними, вызывая головокружение. На фасаде пилонов были высечены тысячи строго выстроенных знаков – стилизованных зверей, незнакомых чудесных фигур, таинственных рисунков. Они были глубоко врезаны в камень, чтобы противостоять тысячелетиям. Но проникнуть в их смысл было невозможно.

Германик положил руку на плечо сына и тихо проговорил по-гречески:

– Ты мог представить такое?

– Ничего не удаётся прочесть. Это даже унизительно, – ответил Гай.

После них тысячи людей выражали ту же мысль.

Вход в храм никто не охранял. Германик спросил проводника:

– В этой пустыне можно повстречать кого-нибудь, кто объяснил бы эти знаки?

Проводник, помедлив, словно касался опасной тайны, признался, что в самых удалённых помещениях храма – за первым, вторым и третьим дворами – всё ещё кое-кто живёт. В это время на огромном заброшенном пространстве между двумя пилонами показался пожилой человек в простых белых льняных одеждах, с голыми плечами, в тяжёлом ожерелье и с выбритой головой.

– Жрец, – шепнул проводник. – Это последний, оставшийся в живых, и он один со своим молчаливым помощником надзирает за храмом.

И с искренней болью добавил, что «до войны с Римом» последователи этого культа исчислялись тысячами.

Тем временем жрец приближался мелкими шажками, спокойно глядя на пришельцев, безразличный к их иностранной внешности, словно давно их ожидал.

Германик поздоровался и обратился к нему по-гречески:

– Ты можешь объяснить мне, о чём говорят эти древнейшие надписи на камне?

Его вопрос был слишком нетерпеливым и прямым, и старик свободно ответил по-гречески, что может прочесть, перевести и объяснить эти надписи, потому что, как указывают его одежды, является жрецом. Но ничего не прочёл и не перевёл.

Солнце, уже низко опустившееся над пустыней, отбрасывало тени на высеченные в камне знаки. Гай долго разочарованно смотрел на них и пробормотал Залевку:

– И ты тоже не можешь их прочесть?

Высокообразованный грек промолчал, а жрец сказал:

– Это великий священный язык. Он состоит не только из звуков, как греческий. У нас, как и у вас, двадцать четыре буквы, но для священного языка их не хватает, и тысячи лет назад мы добавили к ним ещё семь.

По торжественному тону казалось, что он знает эти семь букв, рождённых из демотического письма и сумевших через столетия сохраниться в алфавите, который мы теперь называем коптским.

– Но главное, – продолжал старик, – каждый объект, который ты видишь на земле, каждое действие, которое совершаешь, каждая мысль у тебя в голове представляются на священном языке неким образом. Потому что видимый и невидимый миры неразделимы.

До этого мгновения Гай твёрдо верил, что греческий язык, которым он владел с таким изяществом, является наилучшим на всей земле способом выражения мысли. Теперь же он увидел, что даже отец замолк.

Жрец побеждённого и доведённого до нищеты народа ответил на их молчание сдержанной усталой улыбкой, без всякой вражды. В его коже цвета старой глины прямой свет прочертил морщины. Египтянин сказал, что этот храм в течение тысячелетий был одним из величайших в Верхнем и Нижнем Египте.

– Отсюда, где ты стоишь, чтобы добраться до хема – священной целлы, – сильному мужчине нужно сделать шестьсот шагов. Ты хочешь спросить, почему наши святилища так безграничны по сравнению с маленькими целлами ваших греческих храмов?

– Да, – импульсивно ответил Гай.

– Храм представляет собой путь твоей жизни. Посмотри, откуда ты пришёл сюда: твой первоначальный путь шёл с севера, где царят мрак и невежество, но по бокам стоят сфинксы и львы – символы божественной власти, которая оберегает тебя, ибо ты ищешь света знания. Чтобы попасть в храм, смотри, есть единственный проход, потому что единственной – и непростой – является дорога души. А отсюда ты войдёшь в хонт, первый укрытый стенами двор, где твоя душа должна отделиться от внешнего мира. Внутри хонта – видишь, вон там? – откроется второй проход. Оттуда, когда будешь готов, ты войдёшь в оу-сех хо-теп – зал жертвоприношений, где душа освящает саму себя. И там ты найдёшь третий проход и войдёшь в святилище – сит уе-рит. Но туда приходят лишь очень немногие, и сейчас бесполезно говорить об этом. А в самой глубине возвышается гранитный хем, в полдень сверкающий светом знания, – это божественная целла, куда может войти только фар-хаоуи, или фараон, как говорите вы, греки, – с улыбкой сказал египтянин.

Но из прохода меж огромных пилонов с погребённым в песках фундаментом было видно, что первый двор заброшен и грязен, там и сям не хватает каменных плит – кто-то уже начал их снимать. В глубине открывался проход во второй двор, по бокам которого виднелись огромные статуи божеств или монархов, важно восседавших на каменных тронах.

– Статуи эфесских богов не будут им и по колено, – шепнул Гай.

Залевк посмотрел на него и ничего не ответил.

Следующий двор окружала колоннада, и он тоже был пуст.

В глубине виднелся третий проход. И там маячила высоченная стела из красного гранита с позолоченной верхушкой, сияние которой они видели издалека.

Жрец протянул руку – смуглая кожа обтягивала длинные тонкие кости пальцев – и, указав на стелу, спросил:

– Вы, греки, называете это обелиск, верно? То есть, если я правильно произношу, маленький обилос, что означает «маленькая пика».

Он улыбнулся, но эта улыбка среди морщин, возможно, скрывала снисходительное пренебрежение.

– Вы любите пошутить. Но не поняли главного. На священном языке это сооружение называется та-те-хен, «земля и небо», то есть ум человека, поднимающегося в поисках божества и освещающегося при встрече с ним.

Он использовал слова и синтаксические конструкции, напоминавшие древних писателей; его возвышенный греческий, видимо, происходил из чтения книг.

– Если подниметесь высоко по этой реке, то встретите место, называемое горой Мёртвых. Там вы увидите две статуи одного древнего фар-хаоуи. Они так огромны, что человек может растянуться на одной их ладони. Эти священные статуи мы называем мен-ноу. Так вот, вы, греки, спутали их с персонажем вашего Гомера по имени Мемнон. Я прочёл в ваших писаниях: вы называете эти статуи «Колоссы Мемнона». Но мы не знаем никого с таким именем.

В его словах и улыбке сквозило пренебрежение, и Германик прервал его:

– А кто твой бог?

– Что касается божеств, у них множество имён. Смотри: они высечены на этом граните семь тысяч раз.

Произнеся это необъятно огромное число, старик покачал головой:

– Греки спрашивают названия городов и имена чужих богов, а потом неправильно пишут их во множестве своих книг. Наш священный город называется Хайт-Ка-Птах, что означает «Дворец Духа», а греки услышали «Э-ги-птос» и даже написали, что так называется вся наша страна. А страна наша называется Та-нуит, Чёрная Земля, оплодотворённая нашей великой рекой. Мы также называем её Та-не-си, Любимая Земля. А римляне в отличие от греков не научились писать книги, но хотят познать богов других народов и добиться их милости, чтобы те даровали им победу.

Наверное, он с горечью вновь увидел дни той войны, но сказал правду: Рим помещал среди своих бесчисленных богов также божества побеждённых и порабощённых народов, и по древнему ритуалу, рождённому во время лютых войн у своих порогов, нужно было принесением обильных жертв убедить их, чтобы те бросили своих жалких подзащитных и заключили союз с могучими римскими войсками.

Жрец покачал головой:

– Это детские мысли.

Но он не знал, что это изобретение, напротив, было сделано хитрыми и циничными полководцами, чтобы воодушевить подчинённых, страшащихся таинственных чужих идолов. И ещё много веков полководцы разных верований в моменты наибольшей опасности объявляли, что божество сражается на их стороне и благословляет кровопролитие, в то время как их враги твердили то же самое.

– Ты сказал мне, что хочешь понять знаки, высеченные на этих камнях. Сначала ты должен узнать, что эти знаки дают людям власть передавать слова и числа на огромные расстояния, не видя и не слыша друг друга. Письменность – это дар человечеству от Великой Матери Исиды...

Мальчик спросил, кто такая эта богиня:

– Её имя – как дуновение ветра...

Жрец не ответил ему.

– И вы, греки, называете нашу письменность «jerogliphiса», верно? – с лёгкой иронией проговорил он. – Иначе говоря, «священные письмена, высеченные на камне, письменность богов». В то время ещё не был изобретён священный папирус, который питается тёплым током нашей реки, а уж тем более нечистый пергамент, который делают из шкур мёртвых животных в холодных странах, где зимой не видно солнца. Наши жрецы начертили знаки, продиктованные Великой Матерью Исидой, на табличках из слоновой кости, и некоторые из них малы, как фаланга пальца. Потом вылепили глиняные вазы и на них тоже нанесли священные знаки, чтобы они не пропали. И спрятали это всё в священных подземельях Аб-ду, города-матери, который вы называете Абидос. И это, случилось в столь далёкие времена, что их невозможно даже представить. С тех пор солнце того дня, который римляне называют солстициум...

Германик отметил, что жрец произнёс латинское слово с нарочитой отчётливостью.

– ...самого долгого дня в году, осветило храм в Аб-ду четыре тысячи двести пятьдесят раз.

Гай, выросший в суровых далёких лесах Рейна, в этот миг сказал себе: «И те северные страны, и этот храм в пустыне – Рим крепко держит их в своих руках».

Эта мысль была почти непосильна для его малых лет, и он никогда её не забудет. Мальчик спросил жреца, не видел ли он эти таблички и вазы.

– Возможно, я последний, кому довелось их увидеть, – тут же ответил старик, и его голос воспламенился гордостью от этой привилегии. – Мне было столько же лет, как Фебе сейчас, и я был так же любопытен. Я учился в храме Аб-ду, и меня любил великий жрец. С ним я спустился в подземелье по ступеням – их было сто пятьдесят, и они были очень крутые. Стояла ночь: днём нельзя стучать в царство мёртвых. Я увидел вазы и таблички из пожелтевшей слоновой кости со священными письменами.

Германик, чувствовавший себя будто в каком-то иррациональном мире, спросил, откуда известно, что этим письменам действительно четыре тысячи лет.

– В течение тысячелетий, – ответил жрец с едва уловимым раздражением, – храм в Аб-ду семь раз перестраивался. Спустившись по ступеням, я увидел семь фундаментов, один под другим, глубже и глубже. Вам нужно знать, что никто из семи строителей Аб-ду не разрушал эту лестницу, все надстраивали её внутри новых стен и возводили новые ступени. И там высекали полоску с именем своего господина. Спустившись с самого верхнего, седьмого уровня через шестой и пятый и оказавшись на четвёртом, я увидел высеченное имя Хеопса и понял, что Аб-ду гораздо древнее, чем великое магическое здание с четырьмя фасадами и без входа – самое великое сооружение людей, которое вы, вечно шутливые греки, назвали «пирамида», то есть пирог, но его истинное название священно и возвышенно... Продолжая спускаться, я увидел, что фундаменты Хеопса опираются на фундамент храма, построенного в эпоху Тинитов, то есть две с половиной тысячи лет назад. А храм Тинитов, в свою очередь, опирался на ещё более древний, возведённый Нармером, который составлял второй уровень. И чтобы дойти оттуда до нынешних дней, нужно насчитать три тысячи триста лет. А в основании всего лежат остатки первоначального храма – там нельзя прочесть имён, поскольку он был построен ещё до того, как Великая Мать Исида подарила нам письменность. Таблички из слоновой кости и вазы со священными письменами хранились в нём.

Германик ничего не сказал, но его молчание вызывалось другими мыслями: он думал, что Юлий Цезарь и Марк Антоний в своё время, наверное, испытали то же очарование, какое теперь испытывал он.

– Я хочу увидеть Аб-ду, – заявил он взволнованно.

Голос старого жреца изменился, и он сразу охладил пришедших:

– Когда Август высадился в Канопе, неся нам войну, наши жрецы замуровали двери и сто двадцать ступеней в Абду. А все те, кто знал тайну, погибли в побоище, устроенном Корнелием Галлом.

В его голосе слышалась невольная гордость этой победой.

– Если бы мне сегодня разрешили вернуться в Аб-ду, – продолжил старик, – я бы не смог ничего найти. Там прошла война, она разрушила здания и уничтожила пальмовые рощи, срыла плотины священных озёр, а потом ветер занёс песком развалины и тела убитых.

Его полные боли воспоминания каждым словом укоряли, и он неудержимо говорил о том, о чём, наверное, долго молчал. Тем временем солнце исчезло за западным берегом великой реки.

Жрец указал внутрь храма.

– Там, внутри, – сказал он, – впервые в человеческой жизни из волокон папируса, собранного на великой реке, были сделаны листы для письма. И на них мы собрали всё более древние истории. Чтобы прочесть их, приходили и многие из ваших – Пифагор, Евдокс, Геродот из Фурий. Там, внутри, один очень известный философ, ваш Аристокл Платон, открыл историю Атлантиды, острова, который в катаклизме, продолжавшемся одну ночь и один день за восемь тысяч лет до нас, погрузился в Великое Западное море. Некоторые говорят, что это сказка. Но даже ваш Диодор с Агириона говорит, что где-то в пустыне, возможно в Мавретании[18]18
  Римская провинция на севере Африки.


[Закрыть], существовало и исчезло большое озеро, называвшееся Тритоний: его засосали пески, когда море поглотило Атлантиду. Всё было собрано в этих стенах с бесконечной любовью, так как это была живая память обо всех людях, живших до нас, – заключил старик, но не пригласил иноземцев войти.

Фантазия Германика разгорелась, словно взволнованная осознанием множества людей, живших до него.

– Скажи мне, существует ли ещё тот папирус, где говорится об Атлантиде? Скажи мне, можно ли его увидеть?

– Ты опоздал, грек. Эти папирусы были сожжены – не знаю, из-за бесчинств легионеров или по воле Августа. Не многие сохранились, и мне неизвестно, где они спрятаны. В нашей истории остаётся только то, что нам удалось высечь на камне, потому что этого нельзя разбить или сжечь. Но уже никто этого не понимает.

На пустыню быстро опустилась ночь, оставив пурпурную полоску на западном небосклоне. Тени фигур, высеченных на стене храма, расплылись.

– Помоги мне вникнуть в их значение, – попросил Германик, – пока совсем не стемнело и их можно прочесть.

– Если у тебя есть время, – заколебался жрец, – лекажу тебе кое-что. Не принимай наши символы зверей за множество богов, как делают греки. Зоркость сокола, безжалостность шакала, хитрость кошки, загадочность змеи, панцирь скарабея представляют собой лишь части божьего могущества. Потому что божественное открывается частями. Оно внушает свою любовь через всё, от ястреба-стервятника, что пожирает трупы, до соловья, что поёт в ночи. Когда смотришь на животное, преклонись перед божьим гением, стоящим за этой формой. Преклонись перед божьим шедевром. И мы воспроизводим их, чтобы дать нашему слабому уму идею о бесконечности. И делаем это как для нас, живущих здесь, так и для того множества других, кто перешёл на противоположный берег. Потому что божество и здесь и там, оно вечно. И его сила держит вместе каждую вещь.

Германик ощутил, как внутри его, словно доставшиеся по наследству, зазвучали чувства, которые увлекли и погубили Марка Антония. И ласково, боясь отказа, предложил жрецу:

– Пойдёшь со мной и моим сыном? Будешь нашим проводником по этой стране?

Этот внезапный импульс оказал глубокое влияние на оставшиеся ему дни жизни.

После римского вторжения жрец видел в этом храме долгую тишину, полное одиночество, мысли, что приходили без звука голосов, и он помолчал, прежде чем заметить:

– Та-не-си огромна... – И в свою очередь спросил: – Почему ты стремишься познакомиться с ней?

Германик, недавний дукс восьми легионов, не привык, чтобы его спрашивали. Единственные вопросы, обращённые к нему, могли касаться лишь более точного понимания его приказов для лучшего их исполнения. И потому он не ответил, а заявил:

– Я хочу подняться в верховья реки. И ищу проводника, который бы объяснял то, что увидят мои глаза, и говорил правду.

Его тон непроизвольно выразил приказ.

Жрец помедлил.

– Это долгий путь, – проговорил он и попытался объяснить: – Наша река, Йер-о, – величайшая из всех, текущих в изведанном мире. Вы, греки написали без всякой причины, что она называется Нейлос, а римляне скопировали и зовут его Нилус...

– Диодор с острова Агирион также написал, – вдруг вмешался робкий Залевк, произнеся первые слова с тех пор, как он ступил на эту землю, – что вашего древнейшего царя звали Нейлеус и что поэтому ваша река...

– Что ты понимаешь под выражением «древнейшего»? – улыбнулся жрец. – Четыре тысячи лет мы высекаем на камнях имена наших фар-хаоуи, и я никогда не встречал имени Нейлеус.

Он задумался, ища образ, который отразил бы размеры реки, потом указал на воду, лениво текущую у ступеней храма и лоснящуюся зеленью, как заросли папируса на берегах; она казалась густой и тёплой, пахла влажной травой.

– Эта вода, прежде чем прийти сюда, текла более семи лун. Докуда ты хочешь добраться? Когда встретишь первый большой порог, знай, что Йер-о, наша река, не прошла ещё и половины пути. Там начинается царство мероитов, чёрных владык, и река пересекает всю эту страну. А сколько их ещё за ней, до Лунных гор, не знает никто.

– Мне нужно крытое судно, построенное здесь и приспособленное к реке, с хорошими гребцами и парусами, – решил Германик, уже в совершенном нетерпении.

Он удержался от вопроса, где закончила свой путь та грандиозная navis cubiculata, ладья с каютами, золочёными парусами и гребцами-нубийцами, на которой вместе с юной Клеопатрой поднимался вверх по реке Юлий Цезарь и на которую много лет спустя с тридцатидевятилетней Клеопатрой взошёл Марк Антоний для славных и отчаянных кутежей в последние недели своей жизни.

Жрец заметил, что греческое произношение иноземца стало твёрдым, и вспомнил голоса трибунов Августа, хваставшихся на александрийском молу, потом взглянул на затаившего дыхание Гая и подумал, что – при разрушенных библиотеках и опустошённых храмах – память может вверить себя только выжившим.

– Если ты действительно хочешь этого, – решился он, – я провожу тебя, докуда сможем добраться.

В маленьком кодексе – одной из тех удобных тетрадей, придуманных Юлием Цезарем, героем династии, о котором в семье говорили, что эта идея пришла ему в голову во время сурового зимнего перехода по Галлии, в Бибракте, где он начал писать свои семь книг «De bello Gallico», «Записок о галльской войне», – Гай записывал одно за другим названия городов и храмов, выходящих на великую реку. И как многие путешественники после него, пытался изобразить увиденное под сердитым взором кроткого Залевка, который теперь говорил совсем редко и только когда его спрашивали.