Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАДИЙ И КАЛИГА

На следующий день оружейный мастер объявил, что изготовил мальчугану по руке маленький гладий – короткий и широкий меч, который при рукопашной схватке разит и остриём, и лезвием, – и научил его ударам, обманным манёврам и защите.

Это казалось игрой. Но он пока не мог сказать мальчику, что в этих играх таится подготовка к настоящей войне, и не против иноземных врагов. Потому что вот уже два века Рим был расколот на партию оптиматов – богатой знати, землевладельцев, поддерживавших Тиберия, и партию популяров – партию низших классов, крестьян, ремесленников, городского плебса. Из этих последних произрастали культурные и семейные корни его отца, любимого всеми дукса Германика. Эти люди боролись против крупного землевладения, против тяжёлых налогов, против ограничений в избирательном праве, активном и пассивном, против невозможности рождённому плебеем избираться в консулы, против жестокого разграбления покорённых стран. Среди популяров было много заметных имён: Гракхи, Гай Марий, Публий Секстий, жизнелюбивый и неудачливый Марк Антоний и, наконец, три молодых сына Юлии. И почти все они умерли насильственной смертью.

Мастер пока не мог сказать мальчугану, что власти, а возможно, и самой жизни его отца грозит всё возрастающая опасность. Но Руф, самый сильный воин в Рейнских легионах, метнувший дротик со смертоносным наконечником в огромное дерево так, что никакими силами его было не вытащить и вековой ствол пришлось срубить, – Руф научил мальчика обращаться с этим оружием. Научил, как напрягать спину, как упираться ступней, коленом, бедром, как привести в действие грозную силу, скрытую в плечах и мускулах руки, чтобы железо вылетало прямо, со свистом, и втыкалось в цель, не отклонившись ни на полпальца, именно туда, куда наметил глаз.

– Копьё, попавшее точно в цель, избавит тебя от первого врага: так побеждают первым броском при игре в кости, – напористо объяснял Руф, поплёвывая на ладонь, чтобы повторить бросок.

– Учись сейчас, – побуждали Гая Цезаря командиры, увлечённые этим зрелищем, – и тебе будет легче в жизни.

С медлительной грацией сменяли друг друга атаки, уклоны, отражения ударов, и глаза мальчугана усваивали движения руки, плеча, рывок запястья, перемещение колена и ступни, напряжение, момент отрыва и решающий молниеносный бросок. В будущем каждому молодому римскому аристократу надлежало набраться опыта в легионах, на суровой воинской службе. Позже им предстояло командовать гарнизонами на протяжённых границах и, в качестве высочайшей чести, командовать легионом в боевых действиях. Но тот, за чьим обучением мы наблюдаем, был не такой, как все.

Рядом с кузницей протянулись конюшни. Мальчуган пролез меж лошадей туда, откуда его было бы трудно вытащить. Но в этот день его отыскали быстро. Командир лёгкой конницы сделал ступеньку из согнутой правой руки, и мальчик забрался на неё. Его научили, как с места вскочить на спину коня и тут же, не коснувшись поводьев, рукой и пятками пустить его в галоп, как делали варвары-скифы, лучшие наездники в мире.

– Нужно мгновенно обуздать коня и опрокинуть всех, прежде чем тебя увидят, – сказал конник.

Начальник оружейников тщательно снял с мальчика мерку и изготовил легчайшую лорику – панцирь, на котором по заказу мастера-оружейника местный художник изобразил символическую историю про мальчика, спасённого дельфином. Мастер-оружейник был эстетом военного дела, любил изящество ударов, роскошь парадных доспехов с насечкой и чеканкой, блестящую конскую сбрую, золотых орлов, высоко поднятых знаменосцем, порывистый грохот катафрактов (тяжёлой конницы), сигналы горна, звуки рога и трубы. Он также сделал мальчику боевой шлем-кассис из тонких пластин. И кузнец, стоявший у горна, разогревая и соединяя части, объяснил, что ни в каком другом войске ещё никогда не придумывали таких хитроумных, устойчивых к ударам доспехов: округлый, подбитый кожей римский шлем полностью покрывал череп, не оставляя смертельно опасных зон, куда могли бы проникнуть вражеские удары, он низко опускался на лоб до самых бровей, а две широкие полосы прикрывали виски и челюсти, соединяясь под подбородком, но оставляя открытыми уши. Заднюю часть шеи прикрывали пластины на шарнирах, чтобы не мешать движениям, – это было чудо анатомии и техники, спасшее бесконечное число жизней.

А чтобы было понятнее, кузнец сказал, что самые страшные враги находятся не за Рейном:

– Самые-то опасные приходят издалека. Предательские удары наносятся из Рима.

Засунув свой тяжёлый левый кулак в маленький шлем, а в правую руку взяв меч, кузнец изобразил удары по черепу, по вискам, по лбу, по затылку – клинок звенел о железо, но кулак, защищённый раковиной шлема, оставался неуязвимым. Мальчуган воспринимал всё это как некое таинство и не обратил внимания на неожиданное молчаливое одобрение отца. Только через много лет, предавшись воспоминаниям, он поймёт суровые причины, приведшие к изготовлению этих игрушек.

– Ты родился здесь, детёныш льва, – говорили ему легионеры.

«Infans in castris genitus», – напишет один великий историк, потому что малыш, обречённый на скандальную и грязную славу, родился в каструме, под знаком Девы, в последний день августа, и воспитывался среди легионов, «in соntubernio legionum eductus»[7]7
  «Дитя, рождённое в крепости... воспитанное в шатрах легионов» (лат.).


[Закрыть].

Наконец сапожник снял верёвочкой мерку с его крохотных ножек, и через три дня примерок и тайных подгонок мальчик вышел из мастерской в завязанных на икрах знаменитых практичных спартанских калигах, какие носили римские легионеры.

Мастер отобрал самую мягкую и самую тонкую кожу, смазанную жиром, но обувь оказалась слишком жёсткой. Он обещал, что на следующий день будет лучше. При ходьбе кожа скрипела, а гвозди в подошве цеплялись за землю, и мальчик убедился, что после прыжка не скользит, а застывает как вкопанный, подобно легионерам, когда они соскакивают на вражескую стену.

Гай Цезарь направился наверх по Чертополоху – центральной улице каструма; вокруг толпились улыбающиеся легионеры, а сзади на расстоянии следовал сапожник. Так мальчик проковылял к преторию. На порог вышел отец, молодой дукс. И поскольку каждый человек двигается между невидимыми нитями, натянутыми ему судьбой, – как сказал поэт, часто цитируемый греческим наставником, ум которого был набит древними авторами, – в этой забаве скучающих солдат историки прочтут начало роковых событий.

Среди своих смеющихся солдат отец поднял сына всем на обозрение, пощупал маленькие сапожки, чтобы оценить работу, и объявил, что для легионеров, сражавшихся с германцем Арминием, сапожник никогда не делал калиг, которые сравнились бы с этими.

– Он будет наказан, – сквозь смех выговорил полководец, – поскольку доказал, что умеет работать намного лучше, чем делает это обычно.

Мальчуган тоже смеялся, дрыгая ногами в воздухе. И хотя его звали Гай Цезарь – это было историческое семейное имя, в древнем латинском произношении звучавшее как «кесарь» (такое имя носил победитель галлов и германцев Юлий Цезарь), – в шуме толпы ясно прозвучал голос какого-то солдата:

– Он поступил на службу в легион. Объявляю, что мы будем звать его Калигула.

РЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА

С того дня, когда для войска он стал приёмным сыном Калигулой, то есть «сапожком», легионеры и командиры занялись, каждый по-своему, его весьма своеобразным образованием.

Так он открыл за дальним углом каструма квартал бараков. Там было полно женщин, не похожих на рабынь и служанок матери, которые передвигались только за оградой претория и чьи волосы были убраны в причёску, а руки белы. В отличие от них эти женщины входили и выходили из бараков полураздетые, с распущенными волосами, босые, они громко смеялись, умывались на улице, и казалось, что все солдаты их хорошо знают, потому что приходили сюда гурьбой и вместе с женщинами заходили внутрь.

Он наблюдал за ними сквозь щели забора, пока одна из этих женщин, молодая белокурая крестьянка, не обнаружила его и не взяла с улыбкой за руку.

– Эй, что смотришь? – проговорила она грубым голосом, с жёстким акцентом и придыханием. – Вижу, скоро придёт и твоё время.

Легионеры рассмеялись, а она небрежным движением распахнула одежду, обнажив грудь. Грудь её не была похожа ни на маленькие твёрдые груди мраморных богинь, ни на те, что мальчик мог мельком увидеть в строгом доме своей матери. Перед ним была белая плотная масса с тонкими голубыми жилками и большим коричневым соском. Женщина взяла его руку и положила себе на грудь.

Это было незабываемо. Его маленькой ручке было не обхватить её и не покрыть, и потому он лишь дотронулся до неё, а затем ласково погладил: грудь была очень нежная и огромная. Женщина перестала смеяться и как-то странно посмотрела на него. Он продолжал ласкать её грудь, а женщина смотрела, приоткрыв губы, её сосок затвердел и упёрся в маленькую ручку, и мальчик сжал его, затаив дыхание.

Женщина резко отпрянула, прикрыла грудь и посмотрела на него блестящими глазами. Он в смятении ушёл от бараков, а когда отошёл на достаточное расстояние, спросил, откуда берутся эти женщины.

– Это лучшая из причин, что ведёт нас на войну, – с грубой усмешкой ответил один из младших командиров.

Девушки приходили из завоёванных земель – из Галлии, Белгики, Нижней Германии, из Реции. Некоторые были рабынями, другие убегали из своих деревень и шатались вокруг мест, где легионеры рубили дрова.

– Дикие кобылы, которых нужно объездить, – пояснил один младший командир. Он осёкся, задумавшись, до какой степени стоит распространяться с сыном дукса, но потом решил, что пришла пора, и продолжил: – Они как местные лошади, которых мы запрягаем в крестьянские телеги. Пускаются вскачь и сбрасывают тебя на землю...

И мальчик снова пришёл туда, едва ускользнув от Залевка, своего бедного наставника-грека. Ретская женщина заметила его издали и крикнула:

– А, вот и ты! Показалось любопытно, да?

Он не знал, что ответить, а она рассмеялась и позвала его внутрь.

– Хочешь увидеть то, чего ты, сын нашего красавца командующего, никогда не видел?

Она казалась доброжелательной и весёлой, не внушала страха и с улыбкой пятилась в барак, бескрайний и грандиозный. Мальчик сделал два шага внутрь, а она опустила занавеску у него за спиной и пошла впереди. На ходу она сбросила с широких белых плеч лёгкую тунику, и та упала на землю. Женщина перешагнула через неё, в полумраке обернулась, голая, и со смехом протянула к нему руки.

НОВЕРКА

В те дни мальчик услышал от военных командиров, что в далёком варварском городе, называвшемся Томы, один человек, поэт, в последние годы ставший знаменитым, умер «после восьми лет безжалостной ссылки». Молодой командир проговорил с сожалением:

– Он писал самые прекрасные стихи о любви, какие я только слышал.

– Где это – Томы? – спросил мальчик.

– В далёкой-далёкой провинции, проклятой и самой опасной в империи, на Эвксинском море, – взволнованно ответил офицер, – на море с чёрными водами. Оттуда он каждый год писал Тиберию и слёзно просил у него разрешения вернуться в Рим.

И опрометчиво добавил:

– Он был также другом твоего отца.

Наверное, это была небезопасная беседа, потому что никто её не поддержал. Но мальчик, как только представилась возможность, спросил дожидавшегося его бедного Залевка, почему тот никогда не рассказывал про этого поэта и почему поэт, если он был такой великий, умер в ссылке и одиночестве и как его звали.

– Овидий, – ответил Залевк на последний вопрос и поспешно добавил, что больше ничего не знает.

Следующий зимний день был дождливым, и мальчик без дела шатался по каструму. Когда тучи разошлись, обнаружилось, что легионеры не хотят играть с ним. Собравшись в кучки, они о чём-то тихо переговаривались и порой оглядывались на него, но ни один из них не позвал его из темноты казармы: «Калигула!», чтобы тот, в шутку рассердившись и топая сандалиями по земле, закричал: «Я тебе не отвечу, это не моё имя!»

Мальчик подождал, не донесётся ли откуда-нибудь голос, чтобы он мог пойти туда и поймать огромного легионера, который поддастся ему и, упав на землю, покатится по траве.

Но никто так и не позвал его. Разочарованный мальчик отправился к конюшням. Конюх, закончив чистить скребницей его любимого Инцитата, повернулся и неожиданно сурово проговорил:

– Видел? И на этот раз Новерка взяла верх.

Он говорил о чём-то неизвестном, но мальчик вздрогнул: Новерка, то есть мачеха, была той таинственной женщиной, из-за которой в гневе плакала его мать. Кузнец, осматривавший копыто пугливой лошади, поднял голову.

– Пятьдесят лет она пряталась, позволяя своему сыну делать что угодно.

– А кто её сын? – спросил мальчик.

Все посмотрели на него неуверенно и даже с замешательством, и кузнец опасливо произнёс, будто нечто непристойное, самое страшное имя в мире:

– Тиберий.

Император.

Остальные молчали. Мальчик ощутил унижение оттого, что единственный в каструме он не знал этого. И не стал больше ничего спрашивать. Один из конюхов, словно в утешение, объяснил, что Поверка очень стара.

– Ей уже исполнилось девяносто лет, и Новеркой называл её ещё мой отец.

Тут возник Залевк, он протолкался к мальчику и скорее утащил его прочь, а там отчитал на своём чарующем аттическом греческом, которого в каструме никто не понимал:

– Нехорошо, что ты, сын дукса, якшаешься с конюхами и слушаешь, как они судачат о твоей семье.

Раб по имени Залевк, наверное, видел под другими небесами не такие суровые дни; каждое утро он тоскливо смотрел на тёмные тучи и мелкий дождик, который бесшумно насыщал влагой землю и лес, словно подготавливая наступление раннего зимнего вечера. С высоты своей утончённой культуры грек ужасался, что мальчик с такой лёгкостью перенимает жаргон легионеров. Но Залевк видел, что с такой же лёгкостью Гай Цезарь усваивает и греческий, а в четыре с половиной года он уже умел читать.

– Малыш особо отмечен богами, – с гордостью рассказывал учитель. – Он задаёт вопросы, слишком взрослые для своего возраста. Если его не убедишь, он настаивает на своём. Ищет общества взрослых. Читает быстрее меня. Каждое утро выдаёт новые слова, как по-латыни, так и по-гречески. Не ошибается в глаголах. У него прекрасная, очень хорошо организованная память. Он вечно что-то замышляет...

Следовавший за греком против своей воли мальчик с растрёпанными каштановыми волосами спросил, почему он прервал разговор о старой Новерке.

Печальный раб понял, что придётся ответить:

– Твой отец и твоя мать не хотят губить твоё счастье этой древней историей. – И в замешательстве процитировал какого-то афинского философа, жившего три столетия назад: – «Цена спокойствия – молчание». Прошу, обещай мне, что больше не будешь спрашивать.

Этот разговор, обрывочный и пугающий, был хуже молчания, и мальчик поспешно заверил учителя:

– Не спрошу ни у кого.

Но его беспокойство нарастало.

– А почему они упомянули императора?

Залевк понимал, что из этой головы не изъять неуёмного любопытства, и всё же, принуждённый к глухому молчанию своим положением раба, не ответил и ускорил шаги, так как увидел, что на дороге к каструму собираются беспорядочные группы легионеров, и похоже, что постоянная железная дисциплина уже ни для кого ничего не значит. Он понимал, что в этих мощных легионах может быстро вспыхнуть бунт, как пожар от брошенного в солому факела. Такое уже случалось в правление Августа и особенно часто при Тиберии, ненавистном в качестве полководца и ещё больше – императора.

Но мальчик остановился как вкопанный и спросил, почему Тиберий получил власть вместо братьев его матери.

– Если не хочешь, чтобы я болтался у конюшен и мне все рассказали конюхи, расскажи сам.

Учёнейший раб – никто не знал точно ни его истории, ни несчастья, обрушившегося на него и приведшего к нынешнему состоянию, – свернул в глухую улочку и осторожно начал говорить:

– Однажды божественный Август повстречал женщину, которую, как ты слышал, эти конюхи называют Новеркой. На самом деле её звали Ливия.

– Когда это было?

– Полагаю, с тех пор прошло шестьдесят лет.

Дистанция безграничная для ребёнка, и мальчик недоверчиво замолк, а грек поспешно продолжил, чтобы избежать вопросов:

– Когда Август её повстречал, ей было семнадцать, она была замужем и имела ребёнка. Вот этим ребёнком и был Тиберий.

– А почему её называют Новерка? – сгорая от любопытства, спросил мальчик.

Они остановились на углу, и Залевк бросил взгляд на беспокойные перемещения солдат по Чертополоху.

– Новерка – значит мачеха, потому что у Августа была дочь, Юлия.

Он уклонился от уточнения: «Единственный родной ребёнок». А мальчик сразу же спросил:

– Та, которую сослали в Регий и которая умерла как нищенка?

В отчаянии от такого допроса учитель сдался:

– Да, она, мать твоей матери. – И, стараясь спасти ситуацию, быстро добавил: – Но она не всегда жила там, сначала она была на Пандатарии.

Мальчика взволновало это название, которого он никогда раньше не слышал, и он спросил, что такое Пандатария.

Залевк начал объяснять:

– Один остров, – но прервался, потому что вокруг претория раздались громкие и злобные голоса.

Он попытался снова направиться туда, но мальчик остановил его.

– Я хочу знать вот что: когда Тиберий сделался императором, три брата моей матери были уже мертвы?

Учитель устало выговорил, словно измученный пыткой:

– Двое старших – да. А третий был ещё маленький, примерно как ты теперь.

Он снова двинулся вперёд.

– Отчего они умерли?

– Вдали от Рима шла многолетняя война, – сказал Залевк. Ему никак не удавалось придумать ответ, поэтому он обошёл эту историю и заключил: – Когда же умер и Август, сенаторы избрали Тиберия.

– А где был мой отец?

– Здесь, он сражался с этими варварами, которые вечно восстают.

Учитель воспользовался случаем, чтобы прочесть короткую лекцию:

– Прав был Посидоний Арамейский: barbari immanes[8]8
  Ужасные варвары (лат.).


[Закрыть].

С дороги доносились всё более громкие и возбуждённые голоса.

– Но ты не сказал мне, что случилось с последним братом моей матери.

– Не знаю, – соврал Залевк. – Он жил далеко.

Мальчик отстал от него и направился на площадь. Вопреки обычаю здесь беспорядочными кучками, сбившись ближе к середине, толпились солдаты. Командир преторианских когорт, телохранителей дукса, преградил ему путь и с неодобрительным жестом вернул его чересчур снисходительному учителю.

– Дукс Германии заперся во внутренних покоях с командирами легионов, – тихо пояснил он.

Со всех концов каструма подходили другие командиры и в волнении собирались на площади.

– Его вызывают в Рим! – злобно крикнул кто-то, и мальчик тут же спросил:

– Кого вызывают в Рим?

Ему не ответили, но догадка вызвала тревогу. В самом деле, через второго неожиданного посланника из Рима пришло известие, что победоносного и всеми любимого Германика лишили командования. Среди солдат, командиров, трибунов начал зреть мятеж. Но вышел трибун Гай Силий, и командиры на площади прекратили дискуссии, поскольку его появление всегда объявляло о прибытии Германика. Это знал и мальчик. Действительно, вскоре появился молодой дукс в окружении других трибунов. Он увидел беспорядочное сборище и ничего не сказал, но улыбка сошла с его лица.

Германии умел находить общий язык со своими подчинёнными, в каком бы низком звании или должности они ни были, какой бы утончённой культурой либо, напротив, неотёсанностью ни славились. Ему были в высшей степени свойственны человечность и непосредственность. «Civile ingenium, mira comitas»[9]9
  «Гражданская благонамеренность, редкостная обходительность» (лат.).


[Закрыть], – кратко, но с сожалением напишет столь мало склонный к похвалам историк, как Корнелий Тацит. Но для других, в Риме, эти качества явились поводом к тревоге и неугасимой ненависти.

Как только Германии вышел, хор злых голосов зазвучал с удвоенной силой:

– Тиберий боится тебя... Он тебя ненавидит, потому что ты победил там, где он проиграл... Он хочет отнять у тебя легионы...

Возникла толчея, давка усиливалась. В прошлом многих пугали подобные голоса и взгляды, коллективная сила такой мощной военной машины, сознающей свою силу. Чуть позади, вдоль Чертополоха, выстраивались выходившие из казарм солдаты и даже кузнецы и маркитанты, даже колоны – рабы, приставленные к обозам. Их собиралось всё больше, они заполнили всю улицу. Даже самые строгие декурионы и центурионы не вмешивались в это, и было заметно их грозное единодушие.

Германии; молчал, так как гневные крики этих людей выражали правду.

– Ты командуешь самыми сильными легионами в империи, – ревела толпа, – и не можешь позволить вот так отнять их у тебя!

В первом ряду стояли трибуны грозных легионов: тринадцатого, двадцать второго, одиннадцатого.

– Мы поставили на колени тысячи германцев, так неужели не сможем напугать шестьсот престарелых сенаторов?

Над другими возвысился суровый голос одного из трибунов:

– Пусть императора изберут люди, рискующие жизнью для защиты границ, а не нежащиеся в термах сенаторы!

Слово «император» возникло как молния из чёрных туч, и крики поднялись ещё громче. Ранее, в век гражданских войн, уже было однажды, что эти легионы, размещённые вдоль дороги, построенной Римом для завоевания северных земель, с пугающей скоростью направились обратно на юг, чтобы привести к власти избранного ими человека. Послышался чей-то голос из толпы:

– В Риме мы к тебе присоединимся. Как в своё время пошли за Юлием Цезарем. Рубикон всё ещё на прежнем месте...

Эта знаменитая речушка к югу от Равенны была границей, которую закон запрещал пересекать войсковым легионам, движущимся по направлению к Риму. Пересечение этой границы означало мятеж против Республики. Но Юлий Цезарь её перешёл и захватил власть.

Мальчик Гай затесался в толпу, проскользнув меж локтей командиров. Учитель пытался удержать его, но один из трибунов прорычал:

– Эй, отстань от него! Пусть сам учится.

Толпа кричала:

– Вспомни, как Тиберий выхватил власть из рук Новерки!

Хор голосов громко выкрикивал оскорбления, которые маленький Гай узнал, присутствуя при страстных спорах между солдатами, но теперь эти слова казались потрясающими, поскольку целили в мать императора.

Действительно, шли разговоры о восстании, и мальчик затрепетал от охвативших его чувств, когда один старый трибун в панцире, тяжёлом от медалей, полученных в десяти кампаниях, крикнул Германику:

– Когда Тиберий украл у тебя власть, ты был здесь и не мог ответить!

После яростной борьбы между популярами, хотевшими избрать Германика, и оптиматами, которые делали ставку на Тиберия, сенат в конце концов склонился на сторону последних.

– Но твоё время пришло сегодня, сейчас!

Тут Гай увидел, как его отец поднял правую руку с раскрытой ладонью, и это был незабываемый жест: так дукс всегда выражал своё решение говорить, то есть отдавать приказы, поскольку дукс никогда не говорил иначе. Все, от трибунов самого высокого ранга до простых солдат, в общем порыве быстро прекратили шуметь и замерли, приготовившись слушать.

Мальчик услышал, как дорогой для него голос отца низверг чаяния солдат с несвойственной ему холодностью.

– В те дни... – сказал дукс и сделал паузу. – В те дни у Рима не было правителя, вы это знаете.

Он снова помолчал, чтобы каждое его слово проникло в головы его солдат.

– Но сегодня Римом правит Тиберий, избранный сенатом.

Солдаты молчали. Мальчик видел, как изменялось выражение их лиц. Никто не шевелился.

– До последнего часа моего командования здесь я никому не позволю повторять подобные речи. Мы никогда не пойдём с оружием на Рим.

Молчание продолжалось. Власть мужественного, ясного, справедливого Германика над своими солдатами была почти гипнотической. Мальчик лишь услышал, как стоявший рядом трибун шёпотом выругался сквозь зубы.

Позже историки напишут, что командиры восьми рейнских легионов все вместе предложили идти на Рим. И кто знает, какой враждебный бог коварно вдохновил Германика отказаться. Потому что в этот день Германик, сам того не зная, сделал выбор – укоротил свою жизнь. Никто из легионеров не понял причины этой полной, самоубийственной покорности Тиберию. Никто не представлял, что сильный дукс Германик испытывал непреодолимое, до тошноты, отвращение к войне.