Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

ЦЕНА ЕГИПЕТСКОГО ЗЕРНА

И вдруг Германик отбросил всякую осторожность и, движимый каким-то импульсом, лежащим за пределами логики, открыл свой ранг и имя. Он рискнул будущим, приказав городским магистратам открыть для народа Александрии бездонные хлебные закрома. И его молодой сын был тоже охвачен этим мятежным чувством.

– Мой господин, – сказал старый жрец, – ты не грек...

Население Александрии по пути шумно приветствовало Германика, местные власти в восторге выстроились вокруг и вручили ему тяжёлое золотое кольцо-печатку, принадлежавшее раньше одному древнему фараону; на одной стороне подвижной оправы был высечен священный скарабей, а на другой – глаз бога Гора.

Но praefectus Augustalis, представитель Тиберия, совсем не удивился неожиданному появлению Германика, как и не отреагировал на шумную раздачу зерна. И кое-кто из спутников Германика заранее испугался этого странного бездействия. Только по прошествии долгого времени стало известно, что спекуляторы, осведомители Гнея Кальпурния Пизона, осторожно следили издали за этой запретной поездкой. И известие дошло до Тиберия: по морю из Александрии на берега Италии, а оттуда посредством оптических сигналов в Рим.

Бдительный ум Ливии («Всю свою жизнь, – говорили в Риме, – она не делала ничего другого, кроме как сидела в своём садике и думала») сразу же увидел в запретной поездке и шумной раздаче хлеба повод, чтобы сокрушить опасного соперника Тиберия. «Германик вынашивает план восстания, – почувствовала она, – это начало войны». И внушила сыну-императору, что такое нельзя оставить без последствий.

– Кто держит в руках египетскую пшеницу, у того в руках Рим.

Самые влиятельные из оптиматов согласились:

– Не нужно много войск, чтобы напасть на империю из Египта. Чтобы блокировать в Александрийском порту грузовые корабли, хватит двух десятков легионеров.

И Италия, лишённая египетского зерна, капитулирует без войны.

Кому-то вспомнилось, что в Германике течёт опасная кровь Марка Антония. Кто-то ещё крикнул:

– Он снова возрождает планы по перенесению столицы в Александрию!

Это обвинение было подобно землетрясению, способному выгнать на улицы всё население Рима, и оно уже стоило жизни Юлию Цезарю.

Тиберий не выступал публично. Но вместе с матерью радовался своей дальновидности, что заранее послал в Антиохию человека, который лучше любого другого мог поддержать жестокую игру, – именно Гнея Кальпурния Пизона. И из Рима в Антиохию, куда спешно возвращался Германик, вновь севший на корабль в Пелузии, отправилось безжалостное императорское послание.

Императоры династии Юлиев – Клавдиев осмотрительно оставят после себя только официальные документы и речи, напыщенные автобиографии, в некотором роде литературные произведения. Олимпиец Октавиан Август, например, кроме политических трудов сочинил лишь несколько литературных этюдов и порнографических стихов, которые строгие потомки поспешили уничтожить. Но сенсационным исключением останется тайный приказ убить Германика, собственноручно переданный Тиберием сенатору Кальпурнию Пизону.

ЯД БЕЗ ПРОТИВОЯДИЯ

Когда Германик ступил на землю Антиохии, его душу переполняли новые впечатления и грандиозные замыслы. Но на следующее утро, в начале дня, обещавшего много восторгов, пока молодой Гай в атрии рассказывал старшим братьям об опьяняющем египетском путешествии, появился посланник с императорскими табличками. Разговоры и смех вдруг стихли. Посланник громко объявил о себе. В этот момент из своих палат вышел Германик, и посланник, с наглой публичностью посреди атрия протянув ему пакет, объявил: «По приказу императора». Гай заметил, что его военная суровость переходит в дерзость, и испытал неосознанный страх. Посланник подождал, пока документ будет принят, и удалился.

Чтобы распечатать пакет, Германик отправился к себе в комнату и закрыл дверь. Решив, что его авантюрные рассказы о поездке больше ничего не стоят, Гай замолк в ожидании, когда дверь откроется снова.

Германик, уединившийся в своих покоях, с изумлением и возрастающей тревогой прочёл строжайший официальный выговор за несанкционированную поездку в Египет и самовольную раздачу зерна. Но письмо завершалось неожиданными словами прощения.

– Самые отеческие слова, которые Тиберию удавалось когда-либо продиктовать, – отметил Германик, кладя папирусный свиток, и его тревога усилилась ещё больше. – Этот человек ещё никого не прощал.

Тиберий хотел продемонстрировать, что ничто не ускользнуло от его осведомителей, но за великодушными фразами и императорским гневом словно висела какая-то туча. Германик сохранил письмо в тайне и не вышел из комнаты, как надеялся сын. Офицеры выразили Германику своё возмущение поведением его врага Кальпурния Пизона: в его отсутствие легат Сирии значительно превысил свои полномочия, он подорвал стратегию умиротворения с сопредельными мелкими царствами, отменил или оставил без внимания все распоряжения Германика и жестоко нарушал его гражданские отношения с населением.

Германик пригласил Кальпурния Пизона к себе, и тот вскоре явился.

– Я ожидал этой встречи несколько недель, – нагло заявил он в атрии.

Дверь с шумом захлопнулась у него за спиной. С первых же слов оба необратимо разругались; Германик изображал покорность приказам, Кальпурний Пизон высокомерно взял на себя право интерпретировать волю сената. Из закрытой комнаты доносились их громкие враждебные голоса, попеременно перебивавшие и перекрывавшие друг друга. Офицеров охватила тревога.

Дверь распахнулась, и Кальпурний Пизон, проходя через атрий, пригрозил:

– В Риме ещё есть император, к которому можно обратиться.

У него за спиной кто-то закрыл дверь к Германику. Офицеры ждали, собравшись в кружки и тихо совещаясь. Молодой Гай после ярких, опьяняющих дней в Египте погрузился в ужасную тревогу, которая сжимала желудок и затрудняла дыхание. Но неосведомлённость его старших братьев – «Что могут сделать нашему отцу? Здесь он главный. Кто может на него напасть среди всех этих войск?» – сбивала с толку и приглушала страх.

Залевк шёпотом посоветовал:

– Пошли отсюда.

Но мать Гая Агриппина, которая по возвращении мужа выглядела бледной и обеспокоенной, как будто дворец в Эпидафне был тюрьмой, начала бродить за Германиком по комнатам и неотвязно следовала за ним в городе, неустанно следя за всеми, кто бы к нему ни приблизился, и всё это молча, кусая губы и даже заламывая руки, когда считала, что никто её не видит.

В те дни Германику было очень трудно демонстрировать уверенность в себе и спокойную веру в окружающих. Но Агриппине удалось подослать в резиденцию Кальпурния Пизона и его жены Планцины – грозной подруги Новерки – нескольких женщин, прикинувшихся торговками тканями и благовониями. И те вернулись встревоженными.

– В покоях Планцины, – доложили они, – свободно разгуливает одна женщина-сириянка по имени Мартина, мы узнали её...

– Искусная в порче, она готовит яды...

– Её все боятся...

– Её ничем не удивишь: она знакома со смертельными ядами в пище, напитках, мази на предметах, даже в благовониях.

Однажды, увидев в своём дворце в Эпидафне младшего сына, Германик подумал, что, кроме него, больше не с кем поговорить. И произнёс слова, которые Гай запомнил до последних мгновений жизни. Он сказал:

– В условиях вроде нынешних опасность грозит не от тех, кто поджидает у края дороги и машет тебе издали. Для этого у нас тысячи легионеров, они растерзают напавшего, едва он шагнёт. Проблема в тех, кто рядом с тобой каждый день и свободно входит к тебе в комнату. Ты не знаешь и не помнишь, но кто-то из них когда-то нашёл причину ненавидеть тебя. И возможно, уже не один год ненавидит, улыбаясь тебе.

Мальчик смотрел на отца, не дыша, а тот продолжал:

– А потом знаешь, что случится? Один из твоих врагов, живущий далеко и мечтающий тебя погубить, но неспособный к тебе подобраться, узнает, что кто-то из твоих близких тебя ненавидит, а ещё лучше – в страшных долгах... И вот уже двери твоего дворца словно распахнулись, а никто не знает об этом...

Мальчик молчал. Потом шумно выдохнул, сделал глубокий вдох во всю диафрагму и спросил:

– Но как же мы узнаем, что здесь, среди нас, кто-то тебя ненавидит?

Отец был тронут и сдержал свои тревоги.

– Я сам не верю, что такой есть, – ответил он. – Никто в доме не может обвинить меня, что я обращаюсь с ним несправедливо. Я бы хотел успокоить и твою мать.

Кальпурний Пизон снова уехал, объявив, что отправляется в Рим, а в царском дворце в Эпидафне Германик на следующий день пожаловался, сам удивляясь, что ему как-то нехорошо. Сбежались врачи и вскоре встревоженно обнаружили слабый жар и желудочные спазмы. Они осмотрели его ногти и заглянули под веки, понюхали его дыхание, ощупали живот, отрезали и подожгли прядь волос. И после всего этого молча переглянулись.

Агриппина сразу вспомнила сирийскую знахарку, скрывавшуюся в доме Планцины. Но на следующий день Германику стало лучше, два-три дня верили в его выздоровление, и весть об этом распространилась по городу. Потом снова стало хуже, на этот раз таинственная болезнь не поддавалась лечению – температура была низкой и непостоянной, свет вызывал боль, головные боли стали нестерпимыми, в моче появилась кровь. Через несколько дней руки его похудели и стали почти прозрачными, как у скелета, проявились суставы и сухожилия, на грудной клетке выступили ключицы и рёбра. Германику ещё не исполнилось и тридцати пяти, и в агонии он осознанно шептал, что чувствует смерть от яда.

Агриппина, глаза которой впали от недосыпания, вызванного невыносимым отчаянием, страстно повторяла: «Мы спасём тебя!» А он поднял руку, пригладил выбившуюся из узла прядь её прекрасных прямых волос и прошептал:

– Я всегда видел тебя такой аккуратной, такой красивой...

Она убрала волосы за уши и сумела улыбнуться в ответ.

Тем временем в отдалённых комнатах врачи подтвердили преданным Германику близким свои самые горькие предположения:

– Какой-то редкий, очень медленно действующий яд.

Два старших сына были возмущены и не могли поверить; легкомыслие с трудом позволяло им осознавать реальность. Гай же, младший, в явной тревоге закрылся у себя в комнате: он понял, что необратимые события могут погубить самую благополучную жизнь.

Изнурённый спешным путешествием приехал старый знаменитый врач, живший при дворе Абгара Эдесского. Он зашёл к больному и, отозвав прочих врачей и друзей в сторону, объявил:

– Я уже сталкивался с этим ядом несколько лет назад.

Сжигаемые тревогой, все сбились плотнее вокруг него: стало быть, это яд, несомненно яд. Эдесский врач, говоривший на священном языке урхэ, не оставил надежды:

– Это яд для убийства царей. Я видел его действие на одном государе, искавшем мира с Римом.

Он сказал, что тогда они выявили отравителя и, подвергнув его пыткам, узнали, что яд прибыл в Эдессу по тайным караванным тропам с далёких гор.

– Этот яд необычайно дорогой и даётся только в надёжные руки. В тот раз отравитель получил его от человека, скрывавшего своё лицо, в месте, куда его привезли с завязанными глазами, а потом отвезли обратно таким же образом за много миль.

– Но существует ли противоядие? Вы спросили его об этом? – с возрастающей тревогой звучали вопросы.

Юный Гай молча стоял у дверей.

– Это был мой первый вопрос, – ощущая неловкость, ответил знаменитый эдесский врач. – И отравитель, хотя и подвергнутый пытке, улыбнулся мне. Он сказал, что, попади хоть мельчайшая капля этой жидкости ему на руки, он мог бы спасти себе жизнь только в том случае, если бы тут же глубоко прижёг кожу в этом месте. Но больше он ничего не сказал, потому что, несмотря на надзор, его вскоре нашли мёртвым.

Гай не отходил от двери. Прочие столпились вокруг врача, их ужас питала двусмысленная смесь медицины и магии, рассказы о мифических ядовитых животных, о камнях, наделённых таинственной силой, зельях, травах и корнях человеческой формы, о грибах и покрытых слизью цветах, что распускаются по ночам. Гай с порога молча смотрел на отца, который лежал с закрытыми глазами и как будто спал.

– Я гибну, – прошептал он самому себе, сознавая, что стремительно надвигается на его жизнь, опустошая всё. – Я погиб.

В эти последние часы каждый врач снова стал предлагать какое-нибудь почти отчаянное средство. Пока Германик, несмотря на все самые странные противоядия, мучился в агонии, среди его друзей поднимался гнев. Бросились искать сирийскую отравительницу, но тщетно – она исчезла. Обыскали каждый угол дворца в Эпидафне, и тревожная фантазия повсюду находила следы ядов и порчи, закопанные в землю амулеты и масляные, зловонные следы на кубках и амфорах с вином. И ещё кости, то ли человечьи, то ли животных, на которых, судя по оставленным таинственным бороздам, исполнялись магические ритуалы. Нашли имя Германика, выдавленное на свинцовой табличке с формулами зловещих заклинаний. Возникло подозрение, что во дворце какой-то предатель следит за его болезнью, чтобы сообщить дожидающемуся в нетерпении Кальпурнию Пизону, который действительно задержался на острове Кос, неподалёку от побережья Карии.

В агонии Германик нашёл в себе силы по секрету поговорить с верными и любимыми офицерами, и Гай видел, как они выходили из комнаты, рыдая от бессильного гнева и нервно сжимая в руках бесполезное оружие. Потом отец обнял двух старших сыновей, потрясённых и всё ещё не верящих происходящему; с потерянными лицами они не скрывали слёз, а он уже не нашёл в себе сил прошептать последние советы их неопытной юности и ещё глубже провалился в забытье.

«Кто знает, – думал Гай, свернувшийся калачиком в углу и не способный уснуть, – куда устремился его дух, его анх, о котором говорил старый жрец из Саиса».

Он вздрогнул, когда раздался слабый голос, выражая какое-то веление, какую-то просьбу. Голос звал Гая. Мальчик не плакал, он никогда не плакал, а оставался рядом с отцом, день и ночь, молча взад-вперёд шагая по комнате.

Германик попытался снять золотое кольцо-печатку, которое ему подарили в Александрии в тот день, когда он открыл закрома, но оно само соскользнуло с исхудавшего пальца. Германик, словно поднимая камень, с трудом уронил его в ладонь сына, и тот сжал кольцо. Запёкшимися от неутолимой жажды губами умирающий прошептал:

– Мы много говорили с тобой...

Видя, что сын всё ещё так хрупок, спросил:

– Ты будешь помнить об этом?

– Я запомню всё, – ответил мальчик без слёз в голосе.

Он поцеловал отца, сильно и твёрдо, словно целовал кого-то уходящего в далёкий поход. На губах остался след солёного пота.

Последней Германик позвал Агриппину. Кто-то из свидетелей говорил потом, что он советовал ей умерить свою запальчивую и высокомерную жажду справедливости.

– Держись. У тебя будет время.

Он шептал, что куда хуже яда его боль от мысли, что он оставляет её с малолетними сыновьями в окружении врагов.

– Я была одна, с нашим сыном, даже на мосту через Рейн. Не бойся за нас, – ответила женщина, дрожа от усилий, чтобы не заплакать.

Стоял десятый день октября. Тело Германика вынесли на антиохийский форум, где положили на грандиозный погребальный костёр. Перед ритуальным сожжением его выставили без одежд, чтобы все могли видеть следы того медленно действующего яда, не имеющего противоядия.

Длинная процессия из постоянно сменявшихся людей молча двигалась вокруг погребального костра; в единодушном повороте головы все не отрывали глаз от тела этого мёртвого молодого мужчины, мощного и длинного скелета, еле прикрытого тонким слоем плоти. Пламя костра вспыхнуло, и на площади вдруг поднялся крик: люди выражали гнев, негодование и жалость, обвиняли Кальпурния Пизона в умышленном отравлении.

Нашли-таки и сирийскую отравительницу, ей не удалось далеко убежать. Её посадили в темницу, допросили, подвергли пыткам. Но она молчала – видимо, проглотила какое-то таинственное снадобье и ничего не чувствовала. Агриппина, офицеры Германика и друзья решили, что в Риме нужно устроить громкий процесс об отравлении.

Население Антиохии, а вслед за тем и всей Сирии и соседних стран увидело, что недолгое время мира закончилось. Новые командиры легионов твёрдо взяли в руки общественный порядок. Один верный и быстрый гонец донёс Кальпурнию Пизону на остров Кос весть о смерти Германика. И такова была радость сенатора, а ещё более шумной была радость его жены, что они устроили публичные празднества.

Но потом один друг шёпотом посоветовал вспыльчивому и грубому сенатору вести себя умереннее:

– Кто действительно радуется этой смерти, тот, как Тиберий, напоказ выставляет большое горе. А его мать плачет ещё больше, чем он.

Агриппина послала вперёд быстрых гонцов и, подгоняемая силой своей израненной любви, среди зимы – в дни «закрытого моря», когда навигация прекращалась, – отправилась по морю из Антиохии в Рим.

III
РИМ

ВЫСАДКА

Январским днём вдали, на границе моря и огромного неба, полного белых облаков, замаячил апулийский берег. Немного погодя показались очертания Брундизия, самого большого порта империи на путях восточного Средиземноморья. Приблизившись к молу и входу в порт, корабли убрали паруса и продолжили своё печальное возвращение, медленно идя на вёслах.

В ясном зимнем воздухе караван судов заметили издалека, и всё население устремилось к морю. С борта увидели, что порт, песчаный берег, мол, набережная, городская стена, дома, крыши покрыты сплошной толпой, молча и неподвижно дожидавшейся их.

– Его любили, – без слёз прошептала мать Гая.

Корабль, вёзший семью убитого, первым вошёл в порт, двигаясь всё медленнее, вёсла еле касались воды. В этом ледяном молчании он завершил манёвр, в море опустились якоря? моряки отдали швартовы, а другие подхватили их на берегу. В тишине корабль совсем остановился и, немного покачавшись, прижался к причалу; в тишине были установлены сходни.

– Выходи, – сказала Гаю мать.

Двух старших братьев, тех, что с неутраченной юношеской доверчивостью не верили в опасность, из осторожности послали в другой день, на другом корабле, в другой порт.

Агриппина со своим младшим сыном ступила на сходни, двумя руками – в этом все увидели любовное отчаяние – прижимая к себе свою ношу; и было понятно, что это урна с прахом Германика. Среди праха, говорила она, сердце осталось невредимым, его не тронуло пламя долгого погребального костра. И все единодушно признали, что это последнее и несомненное доказательство отравления.

С первых же шагов мальчик понял, какой шум может вызвать сочувствие и возмущение тысяч человек, когда, встречая их, толпа вдруг разразилась криками и рыданиями. Но после этой драматической высадки Агриппина и товарищи Германика заметили, что официальных встречающих нет ни на молу, ни в городе. Местные власти как будто растворились.

– Это постыдный приказ Тиберия, – заявили возмущённые трибуны и центурионы.

Агриппина проговорила без всякого выражения:

– Узурпатор надеется, что народ забудет злодейское убийство.

Но вместо этого подобная презренная тактика вызвала неуправляемые народные волнения. Пока колонна, начавшая сухопутный поход в Рим, двигалась по Аппиевой дороге в сопровождении двух когорт, слух о прибытии опередил их, и от этапа к этапу вокруг собирались всё большие толпы. Морозным вечером, на исходе дня, двигаясь меж заснеженных холмов, путники достигли Беневента – города, известного множеством таинственных легенд. И под древним ореховым деревом с волшебно светлой корой жрецы из одного маленького египетского храма, воздвигнутого в дни Юлия Цезаря, под музыку странных инструментов и в аромате всепроникающих благовоний дали приют праху Германика.

– Как в Саисе, – шепнул матери Гай.

На следующее утро Агриппина, приласкав сына, сказала:

– Этой ночью мне впервые удалось уснуть. Я действительно спала и верю, что мне снились сны, но ничего не запомнила, только свет.

На её губах после стольких недель проявилось какое-то движение, которое можно было счесть улыбкой.

Гай испытал от этого огромное облегчение, словно вернулся в былые счастливые дни, и сказал себе: «Если смогу, в память об этой ночи когда-нибудь украшу храм Исиды, как те храмы древних фар-хаоуи».

Медленное и печальное путешествие превратилось в опьяняющую процессию, двигающуюся меж двумя стенами столпившихся людей: товарищей по оружию умершего молодого полководца, людей, некогда славивших его противостояние аристократам, ветеранов, чтящих память победителя Арминия, популяров и старых республиканцев, боявшихся усиления императорской власти, старых врагов Тиберия и Ливии, – и все единодушно кричали, что убийца – Кальпурний Пизон и что за ним стоит император.

Юный Гай погрузился в ощущение нереальности, заглушившее боль. Прибытие в Рим было пьянящим и в определённом смысле триумфальным. Как будто в городе не жил Тиберий, как будто здесь не спустили с цепи всех шпионов и преторианцев, огромные толпы, несравнимые с теми, что встречали живого Германика, высыпали на улицы, окружили приехавших и следовали за ними вдоль всего долгого пути до построенного Августом грандиозного мавзолея. Гай, слишком молодой и несмышлёный для такого дня, мельком видел доспехи преторианцев, что сдерживали толпу, а за ними тысячи лиц, которые, узнав младшего сына, звали его и плакали. Устроив такую давку, что было трудно вздохнуть, они кричали Агриппине, что среди этой банды убийц она одна хранит честь родины. Громогласно призывали богов спасти жизнь ей и её сыновьям. В ярости вспоминали, что до смерти мужа она уже провожала в этот мавзолей убитых братьев. Проклинали не понёсших наказания отравителей и призывали к мести. Никто, кроме нескольких умудрённых опытом сенаторов, не предполагал, что эта горячая манифестация простонародья станет роковой.

Тем временем до дворца Тиберия на Палатине доносился шум огромной возмущённой толпы, готовой к бунту.

– Не знаю, сколь крепка верность преторианцев, – мрачно размышлял Тиберий.

И потому из семейства Цезарей и императорского двора никто на похоронах не появился. Тиберий с матерью послали сомнительных послов сказать толпе, что и они оба охвачены скорбью.

– Они там запёрлись наверху, потому что боятся Рима, – неосторожно выразила своё презрение Агриппина, но рядом больше не было Германика, чтобы успокоить её в своих объятиях.

С хитрым лицемерием Ливия не позволила Антонии, престарелой матери Германика, принять участие в похоронной процессии. Антония повиновалась. И кто-то прозорливо заметил:

– Ливия хочет, чтобы отсутствие убитой отчаянием матери и отсутствие императора казались вызванными одинаковой скорбью.

Многие настойчиво призывали Тиберия устроить торжественную церемонию упокоения праха Германика, но император отказался.

– Он сказал: нет. Никакой церемонии на Форуме, никаких поминок перед ростральной трибуной, – возмущались популяры. – Даже никаких почестей, которые оказывают любому безвестному патрицию.

Кто-то обратил внимание императора на необычную бедность этих похорон, и его ответ просочится в исторические книги:

– Недостойно римского характера предаваться стенаниям.

Лишь один сенатор при мертвенном молчании коллег с негодованием заметил:

– Рим уже не отличает малодушного хныканья от оплакивания героев.

Но народ не успокаивался. Среди криков и призывов построение в торжественную колонну, длительное стояние в давке, медленное продвижение с частыми остановками заняло всю вторую половину дня. Ранние январские сумерки застали людей, когда они ещё не увидели и бронзовых дверей мавзолея. Под ледяным зимним ветром все сообразили, что наступила ночь. И тут на всей площади, в садах и на берегах Тибра зажглись тысячи факелов, и от буйного раздуваемого ветром пламени небо вокруг мавзолея покраснело.

Август, мысливший себя в понятиях вечности, за сорок два года до смерти возвёл мавзолей своей славы. Он вдохновил архитекторов на торжественно одетый мрамором круглый курган, увенчанный деревьями и вечно зелёным кустарником, над которым возвышалась бы его божественная статуя высотой в сорок метров.

Но из его семейства многие вошли туда задолго до него, по большей части умерев насильственной смертью, и об их трагических жизнях возвещали короткие надписи на камне. И Августу пришлось пристроить к мавзолею этот высокий бронзовый портал: сначала для своего молодого блестящего племянника Марцелла, потом для великого флотоводца Агриппы, победителя Марка Антония, а потом для праха этих сыновей Юлии, умерших при невыясненных обстоятельствах вдали от Рима. И теперь в этой скорбящей процессии толпа шепталась, а то и кричала, что Новерка не плачет. Как бы то ни было, внутри мавзолея эти мёртвые в своих выстроенных в ряд тяжёлых урнах будут во все века напоминать о великой семейной славе – как и о гнусных злодействах.