Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

ПРИГЛАШЕНИЕ В ПАЛАТИНСКИЙ ДВОРЕЦ

Вскоре пятидесятилетний сенатор Кальпурний Пизон, «племянник отравителя», решил снова жениться – на молодой женщине, известной своими чудесными формами («её тело для многих не таит секретов», – похотливо шепнул Каллист), которая, со своей стороны, заканчивала поспешный развод.

Грандиозное состояние Пизонов, как повторял весь Рим, во времена старых процессов спасла Новерка. Поэтому свадьба прошла пышно, собрались все оптиматы, а популярам она показалась наглым политическим вызовом. Один из осведомителей донёс Каллисту, где Кальпурний Пизон встречается – по-прежнему весьма часто – с сенатором Юнием Силаном и рассерженным префектом Серторием Макроном для тайных бесед.

– Это невыносимо, – высокомерно говорил Кальпурний. – Приходится величать Августом двадцатисемилетнего мальчишку.

А другие намекали, что «мальчишка» не слишком осмотрителен:

– Он передвигается с лёгким эскортом, ему нравится скакать по полям...

Императору вспомнился дворец в Антиохии – как из внутренних комнат слышится голос отца и сенатор, большой друг Тиберия, тяжело поднимается по ступеням лестницы. Старая, ужасная история повторялась вновь. Из всего Рима в этой опасной интриге можно было положиться только на единственного человека – престарелую Антонию. Но Антонии не было. Однажды вечером она сказала:

– Судьба была добра ко мне. Предпочитаю, чтобы всё закончилось сейчас. Не хочу продолжать жизнь ценой страданий.

Её нашли утром: она сладко спала на своём аккуратном ложе и улыбалась. Её не решились окликнуть. Потом одна верная рабыня коснулась госпожи рукой и в замешательстве прошептала:

– Она совсем холодная...

Император испытал непомерную тоску, захватывающее дух ощущение одиночества, совершенно неодолимое желание отомстить. Но никак не отреагировал на ядовитый рассказ Каллиста, а подумал и в конце концов, одинаково удивив как популяров, так и оптиматов, пригласи Кальпурния Пизона с супругой в императорский дворец. Знатность, могущество, опасность этой зловещей фамилии были таковы, что приглашение показалось знамением мира после старой трагедии, а возможно, выдавало тайный страх.

Соблазнительнейшую супругу звали Ливия Орестилла. И как только она ступила на порог императорского триклиния, сверкая драгоценностями на шёлковой коже, глаза всех самых влиятельных в Риме мужчин – с необычайным разнообразием тайных фантазий – обратились к ней. Вошёл император. Он прошёл мимо выстроившихся в два ряда приглашённых, приблизился к красавице и коротко вполголоса поговорил с ней: сказал, что её красота заслуживает государственной власти.

В республике патрициев, какой являлся Рим, эта женщина, вышедшая замуж за потомка Пизонов, в свою очередь была связана с родом Корнелиев – она приходилась внучкой древней, строгого нрава матроне, известной тем, что, когда её попросили показать свои драгоценности, она вывела на показ своё многочисленное потомство. Но, несмотря на суровую атавистическую память, Орестиллу взволновали императорские слова. Он посмотрел на знаменитый вырез её платья и, обыгрывая тот случай с её бабушкой, добавил, что никакие драгоценности ей не нужны: они только скрывают то, что хочет увидеть каждый мужчина. Она рассмеялась, и её смех громко прозвенел во всём зале. Рассмеялись и стоявшие рядом, а Кальпурний Пизон никак не отреагировал, как будто ничего не видел.

Император пригласил молодую женщину сесть рядом, и гости быстро поняли, что происходит нечто непоправимое.

– Он перепил вина, – шушукались они.

Императора следовало отвлечь. Но император, похоже, и не пил, он всегда пил мало, однако его явно захватила красота женщины. А она на глазах у мужа и гостей не пыталась ничего скрывать.

Кальпурний Пизон, молча удалившись к группе своих друзей, не сводил с обоих бесстрастного взгляда. Каллист («этот слишком бледный грек», как говорили многие с неприязнью), смеясь, подошёл к мужчинам и, предложив выпить, доверительно сообщил, что эта женщина нравится императору.

– Да они все перепились, – шепнул кто-то.

Кальпурний Пизон ничего не ответил и издали посмотрел на императора неуверенным и малодушным взглядом: возможно, какое-то мгновение он оценивал развратника, бесконтрольно захваченного его соблазнительной женой. Но прочие вспоминали, что в прошлом молодого императора (который тем временем на глазах у всех двумя пальцами медленно проводил по рвущимся наружу достоинствам Орестиллы) удручала страшная череда безжалостно убитых молодых людей. Гости видели, как Каллист – императорский вольноотпущенник и потому обладатель большой власти, и тем не менее человек, бывший раньше рабом, – с наглой шутливостью, хотя и на изысканном греческом, говорит с человеком, чья фамилия числится среди первых в Республике. А тот молча его выслушивает.

– Помнишь, – спрашивал Каллист, – как божественный Август положил глаз на законную и благородную жену сенатора Клавдия, божественную Ливию, и привёл её в дом уже беременную?

Стоящие рядом инстинктивно притворились, что не слышат, потому что много лет до смерти Тиберия произнесение подобных слов означало бы смерть.

– О той поспешной женитьбе Август посоветовался со жрецами. И они не нашли ничего, к чему можно было бы придраться, помнишь?

Каллист поиграл с чашей вина; его смех был пропитан злобой, и, сознавая свою безнаказанность, он источал презрение.

– В конце концов, все трое поладили – Август, Ливия и сенатор Клавдий, которого даже пригласили на новое бракосочетание...

Кто-то, в истерике или просто от глупости, расхохотался.

Однако вскоре эти имена, названные вот так, в вульгарном разговоре, усилили тревогу, что это не вино заставляет Каллиста так говорить. В глубине зала у робкого Геликона перехватило дыхание от страха. Тем временем император при подобострастном невнимании придворных начал дозволенный женщиной обольстительный разговор близ самого её бюста, касаясь его дыханием, отчего она, не сдерживаясь, хохотала. Но за её ухоженными и надушенными волосами император видел Кальпурния Пизона, потомка рода, мечтавшего заполучить власть. Кальпурний совершенно неподвижно замер при оскорбительных словах бывшего раба: с расстояния двадцати лет в его голову тоже вернулось воспоминание о том отравлении в Сирии.

Эта мысль распространялась по залу, передаваясь из головы в голову, прерывая разговоры, заставляя отставить чаши с вином. И что самое тревожное, она вынудила напрячься августианцев почётного караула, которые в своих лёгких парадных доспехах находились в глубине помещения. Начиналась смертельная игра, и всё это понимали.

Родственники мужа, группа сенаторов, осмотрительно промолчали, сомневаясь, реагировать ли, и если да, то как. Но выражение их лиц говорило, что катастрофой было доверить управление империей сыну убитого Германика. Как они могли поверить, что этот молодой человек станет податливым, неопытным проводником политики сенаторов? Поверить, в сущности, только потому, что кто-то, не подумавши, бросил: «Когда убили его отца, он был совсем маленьким»?

Праздник застыл; инструменты постепенно смолкли, танцоры бесшумно удалились. Серторий Макрон тяжело поднялся и, проскользнув вдоль стены, поговорил с несколькими своими офицерами.

Только глупая и бесстыдная прекрасная супруга сенатора смотрела на императора и, обезумев от счастья, завлекала его. Шёпотом, который был слышен всем, он расспрашивал у неё о том, чего она не может дождаться в постели от такого старика, как Кальпурний Пизон. Нет, ей нужен прекрасный юноша, смеялся Гай Цезарь.

– Казарменные шуточки, – пробормотал один сенатор из древней фамилии. – Видно, что воспитывался среди легионеров.

Но он быстро замолк, вспомнив, как Кальпурний Пизон иронично назвал императора «мальчишкой» и что из этого вышло.

Тем временем император обострил свою игру до предела, сказав Орестилле, что жаждет её немедленно, что без неё не сможет заснуть этой ночью. И хочет жениться на ней. Кальпурний Пизон инстинктивно поднялся и, медленно оправив одежду, снова опустился. Он ни на кого не смотрел. Сенатор Юний Силан, бывший тесть, ныне утративший власть, встал рядом и, не поворачивая головы, взял его за локоть.

Вошла процессия слуг, неся подносы с редкой дичью, разукрашенной перьями, словно живая. Каллист пошёл навстречу, вытащил из фазана длинное перо, сделал вид, что нюхает его, и со словами «яда нет» велел поднести это блюдо Кальпурнию Пизону.

Кальпурний смотрел на Каллиста, не обращая внимания на поставленное перед ним блюдо. Император с улыбкой встал и жестом предложил гостям оставаться на местах. Потом всё с той же улыбкой взял Ливию Орестиллу за пояс и увлёк за собой. Она послушно пошла, не оглядываясь, и они вместе покинули зал.

На следующий день Каллист позаботился о том, чтобы весь Рим узнал, что «император увёл с собой женщину, принятую в знатное семейство Пизонов в качестве супруги, как какой-нибудь легионер выбирает шлюху из борделя в каструме, а она, – это особо подчёркивалось, – как истинная опытная проститутка, пошла за ним. И, ещё проходя через приёмный зал, начала с победоносным видом скидывать с плеч одежду, чтобы все увидели её великолепную грудь. Полуголую, император завёл её в одну из комнат и захлопнул дверь, уединившись от всех».

А некоторые историки добавили к этому рассказу ядовитое заключение: якобы через неделю император приказал женщине покинуть дворец и велел ей быть довольной тем, что она войдёт в историю не как вдова последнего из Пизонов, а как вторая жена императора, хотя и не удовлетворившая его, но со всеми вытекающими из этого положения выгодами.

Прекрасная Орестилла в слезах вернулась домой и поведала всем, что принесла себя в жертву скотской грубости императора ради спасения жизни Кальпурния Пизона. Муж ей поверил или, как это ни постыдно, нашёл выгодным притвориться, что поверил, поскольку таким образом оба становились страдальцами.

Но другие историки отметили, что никто в Риме не возмутился этой насмешкой.

– Люди смеются, – серьёзно сообщил холодный Каллист. – Мои слуги собрали разговоры на площади. Смеются гладиаторы и солдаты, и ты можешь представить себе, Август, их шуточки. Мужчины тебе завидуют. А женщины на рынках говорят, что с такими, как она, иначе и нельзя.

На самом деле в памяти всех всплыла смерть Германика, и в связи с нелюбовью к Пизонам люди безжалостно смаковали эту вульгарную бескровную месть.

– Говорят, что интересно посмотреть, посмеют ли теперь Пизоны показаться на Форуме, – сообщил Каллист, но тут же, не меняя тона, заключил: – А кое-кто говорит, что теперь ты не сможешь оставить Кальпурния Пизона в живых.

На самом деле Кальпурний Пизон и его приспешники в эти семь дней – после унизительного ухода из императорского триклиния – не проявляли на людях своего гнева. Император грубо продемонстрировал, что ничего не забыто и что за его милой юношеской улыбкой скрывается опаснейшая способность притворяться и строить долгосрочные планы. Они увидели, что на кону стоит их жизнь.

Вскоре Каллист смог доложить императору:

– Вот самое потрясающее известие, Август: Кальпурний Пизон и Юний Силан, твой безутешный бывший тесть, вместе с Серторием Макроном снова выудили этого дурачка Гемина, которого выживший из ума Тиберий упомянул в своём завещании.

– Этот паренёк глуп – о чём ему говорить с теми двумя? – вдруг возразил император, но сам же при этих своих словах подумал, что молоденький дурачок, однако же, приходится родным внуком Тиберию.

Мысль быстро расширилась и перешла в ощущение страшной тревоги. Сенаторское голосование, отменившее завещание Тиберия, было напрямую организовано Серторием Макроном, а теперь тот же Макрон разговаривал с Гемином, отвергнутым наследником.

– Юний Силан, – шептал Каллист, и его голос звучал точно так же, как в первый раз в портике на Капри, – старик Силан хочет использовать Гемина в качестве наживки, чтобы увлечь за ним оптиматов, как он устроил это для тебя по соглашению с Макроном, когда ты женился на его дочери.

Император видел, что Каллист говорит с совершенной холодностью, как будто рассказывает отвлечённую историю. Но этим тоном грек обсуждал его жизнь.

«Макрон никому не может быть верным», – подумал Гай Цезарь.

Тревога возросла и перешла в предчувствие смерти.

В эти несколько секунд всё в его душе изменилось, словно какая-то лавина сошла с вершины горы. Неправда, что время страхов миновало: да, он может передвигаться, ходить, отдыхать, как любой другой свободный человек. Но его жизнь стала мишенью. Он ощутил прилив гнева, однако его заботила не своя физическая жизнь.

«Я собираюсь преобразить всю империю, а Макрон покупает женщин, пьянствует с офицерами и разъезжает верхом по Риму, зная, что все дрожат при виде его тени».

– Макрон тут, за дверью, – шепнул Каллист. – Просит принять его. Он заподозрил, о чём я тут говорю.

– Пусть войдёт, – велел император.

Уловив твёрдость в этой короткой фразе, Каллист скользнул к двери.

Серторий Макрон вошёл и без вступления сердито заявил:

– Я же говорил, мы слишком затронули интересы сенаторов. Кальпурний Пизон, Силан и Гемин строят заговор...

Каллист побледнел от удивления, а император спросил себя, кто же сообщил Серторию Макрону о его тайных расследованиях. Но потом подумал, что ещё есть время узнать это. Сейчас было важно, что Макрон своим криком обвиняет других, демонстрируя свою непричастность к заговору. И потому император не обратил внимания на притворный гнев префекта, и ощущение предательства сменилось буйной радостью оттого, что заговор раскрыт. Он ответил:

– Возможно, ты прав. Постараемся успокоить сенаторов. А в отношении тех троих представь мне доказательства.

Доказательства нашлись быстро от осведомителей Каллиста. И немедленно последовал приказ об аресте заговорщиков.

– Но Силану, который уже стар, обеспечьте домашний арест.

Сенаторы послушно начали судебное разбирательство, а изумлённый Рим разделился, обуреваемый противоречивыми чувствами. Но все (через несколько веков будут говорить: правые и левые) предсказывали, что заговорщикам надеяться не на что: с точки зрения римских законов их преступление слишком серьёзно.

Император, как сообщают историки, не пришёл в курию на суд. Фракция популяров воспользовалась случаем и не проявила жалости, а оптиматы в общей растерянности присоединились к обвинению с той же строгостью.

Гордый Юний Силан, как только понял, что партия проиграна и его власть кончена, не стал дожидаться вердикта и закрылся у себя в комнате. Его нашли через несколько часов после самоубийства; он действительно покончил с собой в полном молчании.

– Говорят, что, несмотря на возраст, он сумел сделать это одним движением... – доложил Каллист.

Императору вспомнилось, как Силан хвалил его за чистое греческое произношение, и это было тяжёлое воспоминание. Невозможно, старый сенатор слишком поспешил умереть, так как от мысли, что впервые придётся утвердить смертный приговор, император ощутил глубокую, неожиданную тоску и заявил:

– Сын Германика не платит смертью потомкам убийц своего отца...

И умилённые сенаторы приговорили Кальпурния Пизона к ссылке. Только молодой Гемин не вызвал снисхождения: в его жилах текла кровь Тиберия, эта наследственность, несомненно, сулила участие в последующих заговорах, и смертный приговор был вынесен единодушно.

– Его нельзя помиловать, он не может оставаться в живых, – пуще всех настаивал Серторий Макрон.

Но многие спрашивали себя, почему юноша так неуклюже защищался. Они не знали, что кое-кто приходил во мрак темницы к отчаявшемуся, перепуганному пленнику, замерзающему в этом подземелье, и принёс ему лучших фруктов и тёплое одеяло. А также шепнул, что постарается спасти его. И юноша упрямо молчал, пока клинок палача не опустился на его шею.

На следующий день Каллист закрыл за собой дверь и по секрету сообщил императору:

– Посмотри, Август.

С первого взгляда император узнал угловатый, тяжёлый почерк Сертория Макрона. Этот еле грамотный, но хитрый человек зачем-то отправил одному из своих офицеров письменный приказ: «Посоветуй мальчишке молчать для его же блага». Офицер повиновался Макрону, но потом без лишних слов отнёс записку Каллисту.

– Видишь? – сказал грек, нагнувшись к императору так, что тот ощутил его дыхание. – Макрон послал молодого Гемина на смерть, чтобы этот дурачок не смог разгласить, что его поддержали бы преторианцы.

Как всегда, Каллист был прав. Но с его стороны это была виртуозная операция: молодой внук Тиберия был выведен из игры, опасный Макрон оставил против себя неопровержимые улики, а неизвестный офицер в будущем упрочит своё положение, но будет всю жизнь связан с Каллистом. Звали его Кассий Херея.

Император посмотрел на лист и поднял глаза. Грек, пользуясь произведённым эффектом, скромно отступил и заявил:

– Кто предал один раз, не удержится от случая предать снова...

Он неподвижно стоял перед императором с подобающим иерархическим почтением, но с торжеством думал, что император остался один и рядом с ним только он, Каллист. Грек оставил записку на столе.

Несколько дней император не возвращался к этой теме. Записка лежала в шкафчике. Но к концу безмятежного месяца мая он велел позвать префекта Макрона и спросил его, любит ли тот Египет. Пока Макрон, которого и так уже не покидало беспокойство, колебался, император ласково объяснил, что собирается пожаловать ему богатую, завидную, но вполне заслуженную им должность префекта этой императорской провинции со столицей в великолепной Александрии.

– Хочу передать её в твои руки, – признался он. – Ты должен навести там порядок после погромов и воровства Арвилия.

И улыбнулся своей милой улыбкой без морщин. Крайне встревоженному Макрону показалось, что он чуть ли не тяготится этим; император как будто просил: «Сними с меня эту обузу».

В голове префекта мелькнуло воспоминание о Тиберии, который, чтобы сокрушить Сеяна, поручил ему сообщить об иллюзорном назначении того трибуном консуляром. По спине пробежали мурашки, но молодой император улыбался.

«Он всего лишь мальчишка», – рассудил Макрон, ослеплённый жаждой безграничной власти.

Император признался, что хочет разделить командование когортами между двумя трибунами.

– Без тебя, – озабоченно сказал он, – было бы слишком рискованно доверить такую ответственность одному человеку. Я подумал о двух верных центурионах: Сабине и Кассии Херее. Оба прошли твою школу. И потом, – он улыбнулся, – Херея с его физической силой усмирит любого. Это правда, что однажды он голыми руками сломал шею быку?

– Правда, – рассмеялся Макрон. – Это было перед жертвенным алтарём. Бык взбунтовался и забодал жреца. У Хереи было одно мгновение. Я сам видел, как он схватил быка за рога и свернул ему голову, и тот, высунув язык, упал на камни.

Император тоже рассмеялся.

Макрон считал Сабина и Херею своими людьми, и сомнения покинули его. Он тут же сложил с себя полномочия и передал командование. Идущие в руки богатство и власть – эта должность, говорили в Риме, уподобляла человека древним египетским фараонам – заслонили от него взгляд геркулеса Кассия Хереи.

Император на несколько часов оставил бывшего префекта с его триумфальными иллюзиями, а потом, когда к Макрону ввалились друзья с поздравлениями, его дом, где он уже не держал охраны, окружили вооружённые солдаты.

– Ты сохранишь ему жизнь? – спросил внимательный Каллист.

– Он солдат, – безжалостно объяснил император, и его голос звучал совсем не так, каким его слышали в другие времена. – Это не патриций, проводящий вечера в кутежах. Он нарушил присягу. Все легионы в империи знают: солдат-предатель не может остаться живым. Но мы ему позволим самому покончить с собой, если захочет.

Тем временем в доме Сертория Макрона его друзья и родственники пребывали в растерянности: ответственный за исполнение офицер вручил Макрону его измятую записку с каракулями и смертный приговор.

Макрон с первого взгляда узнал роковую записку, медленно – так же медленно, как писал, – прочёл приговор и сказал офицеру:

– Передай пославшему тебя, что своим худшим врагам он сохранил жизнь.

Офицер ничего не ответил. Он, несомненно, ненавидел Макрона, потому что холодно спросил, следует ли подождать и убедиться, что он покончил с собой, или позвать солдат, которые закуют его в цепи.

Макрон сел, расставив ноги, взял со всё ещё накрытого стола чашу вина и, держа её своей твёрдой мощной рукой, с иронией проговорил:

– Дай мне время осушить её.

Много лет назад, в Альбе Фуценции, боги пошутили с ним, когда, увидев мощную и грубую статую сидящего с чашей в руке Геракла, он велел перенести её в храм. Серторий Макрон сказал себе, что уже никогда не вернётся в неприступную крепость в Апеннинских горах, в свою любимую Альбу Фуценцию, в крепость, где когда-то мечтал построить самый чудесный амфитеатр и внёс необходимое золото на грандиозное строительство. Он подумал, что это величественное здание останется вечной памятью о нём, и у него не возникло ни малейшей мысли, что кто-то придёт и разрушит его. Залпом выпив вино, Серторий Макрон встал и сказал офицеру, что тому не придётся ждать долго.