Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

ЦЕЛЛА, ОДЕТАЯ ЗОЛОТОМ

Император скинул одежду, словно она была вся в грязи, но ему хотелось скинуть с себя и собственную кожу. Он бросился на кровать ничком, пряча глаза от света. Милония скользнула к нему и молча стала гладить по плечам и шее. Он надеялся скрыть, что вот-вот расплачется.

Тем временем в комнату проникли лучи величественного рассвета, а по городу разнеслось известие о казни со всеми подробностями безжалостных зверств. В нескольких знатных домах двери поспешно заперли в знак постыдного траура без похорон; с улицы на улицу переходили рассказы об ужасном ночном суде. Другие сенаторы, внезапно проснувшись, собирались испуганными кучками у ближайших друзей. Но пустая курия была заперта, пустынно было и обширное пространство форумов со всё ещё наполненными тенью портиками. На мощёных проходах между закрытыми дворцами раздавались тяжёлые шаги когорт Хереи и Сабина, что патрулировали город. Те, кто уже вышел на улицу, прятались у дверей и быстро шмыгали прочь, как в дни Тиберия. У всех входов в Палатинский дворец стояли вооружённые германцы, бесчувственные и неподвижные, замкнувшиеся в своём чужеземном молчании.

Император чувствовал, как в окна проникает невыносимое молчание Рима. Лаская его, руки Милонии пытались согнать с кожи жуткие ощущения ночи; к боку прильнуло тепло её нежного тела. Гай Цезарь подумал: «Женщины не знают, как важны для мужчины их руки...»

Он хотел сказать ей это как молитву, но промолчал. И ощущал эти ласки, одну за другой, как единственное оставшееся ему физическое человеческое отношение.

И вдруг сказал себе, что публичное чтение тайных документов Тиберия было непоправимой ошибкой. Эта мысль вторглась в мозг с непоколебимой ясностью.

«Нужно было скрыть их и взять виновных по одному, тихо. Искусство, которым Тиберий сокрушил популяров».

Но через мгновение он сказал себе, что не смог бы, потому что сенаторы подавляющим большинством голосовали за эти узаконенные убийства.

«Кого же я должен был убить, а кого помиловать?»

Ласки начали мешать. И почти тут же Гай Цезарь почувствовал, как Милония убрала руки и накрыла его лёгкой простыней. Он не шелохнулся. Всё равно ошибку не исправить. Кто в тот день услышал собственное имя, никогда не успокоится.

«Неустранимая ошибка, рождённая молодостью: я верил, что мои страдания, моё чувство справедливости, моё глупое прощение увлекут сенаторов за мной. Но чужие страдания рождают только страх мести или неловкое чувство, что нужно вмешаться». Ошибки, которые неизвестно где проявятся, как морские волны, что бьют наугад. После того сорванного заговора в Галлии Гальба сказал:

– Глупцы сами себя уничтожают.

Но пока он смеялся, оставшиеся в живых тихо заменили павших. Как в мифе о Гидре: головы вырастали вновь быстрее, чем их рубил меч. Сенат был мягким, испуганным, оцепеневшим телом какого-то невиданного коварного животного, которое каждое утро шло, чтобы притаиться в курии, и время от времени, неудовлетворённое, смертельно кусалось.

Даже сообразительнейший Каллист впал в это заблуждение.

«Но действительно ли это была с его стороны ошибка?»

С того момента Каллист, по сути дела, стал всемогущим – и единственным во всей империи – посредником между испуганными, молящими о прощении виновниками и разгневанным императором.

«А как справлялись с властью бывшие до меня – Юлий Цезарь, Август, Марк Антоний, Тиберий и та единственная женщина, львица среди тигров, Клеопатра?»

Августу удавалось успокаивать шестисотголовую гидру более сорока лет. Он построил вокруг себя невидимую крепость: законы, приказы, соглашения, запреты, союзы, гарантии, надзор. Всё, что станет через века высшей школой правления. И никто в истории так не олицетворял трансцендентную, духовную неизбежность власти, как его совершенно спокойные, мирные изображения, в которых ни с одной точки не удаётся поймать его истинный взгляд. Кого он звал к себе в советники? Этих немногих личных друзей, не имевших власти, которых в Риме звали «группой двадцати»?[61]61
  В совет при Августе входили двадцать сенаторов по жребию – по-видимому, речь идёт о них.


[Закрыть] Но за всю его жизнь, до смерти, у него было только двое советников – Марк Агриппа и ужасная Ливия.

У Юлия Цезаря не было никого, и его убили прямо в курии, на глазах у всех. За столько лет, проведённых здесь, просыпался ли он каждое утро с мыслью о смерти? И всё же судьба : посылала ему предупреждения: однажды у него вызвала подозрение хмурая бледность Кассия.

«Ты верил, что тебя убьют: тебя не любили. Отношения между тобой, имеющим власть, и всеми остальными не были человеческими отношениями».

Какой-то древний тиран ходил по улицам и тавернам переодетый, чтобы узнать, что люди на самом деле думают о нём. Гай Цезарь зарылся лицом в подушку. «Власть – это тигр, – в отчаянии сказал он себе, – но тигр, укрывшийся на скале среди лая окруживших его псов».

С закрытыми глазами он стал искать ту далёкую-далёкую темноту, где когда-то исчезла тень его отца. Отец говорил с ним или ему казалось, что его мысли встречаются с чем-то по ту сторону смерти.

«Сколько времени ты держал в себе это предзнаменование? Ты это имел в виду, когда говорил со мной и взял за руку?»

«В храме Аб-ду в центре огромного некрополя, – говорил саисский жрец, – есть одна подземная целла внизу не знаю которой лестницы, потому что храм, где мы ходили, был построен на фундаментах шести более древних храмов, один на другом. Лестница спускается до самого дна, до первоначального храма, построенного, когда люди ещё не знали письменности. Там, внизу, находится крохотная целла, вся покрытая изнутри золотом, как саркофаг одного из фар-хаоуи, но без надписей, потому что мёртвые уже не могут читать. И там ты должен зажечь свою тусклую лампу, после чего целла вдруг начёт отбрасывать свет – на пол, на стены, тебе на голову. И ты бросишь в лампу, чтобы сгорели зёрна благовония, состав которого знает только фар-хаоуи. И умершие, которых ты любишь, явятся, – обещал жрец, – оттуда, где они сейчас, они пройдут сквозь стены, потому что любят свет и вожделеют этого запаха. Но ты никогда не сможешь их увидеть, а сможешь лишь услышать их дыхание вокруг, когда они будут пить свет и страстно вдыхать аромат благовония. Тогда ты сможешь задать им вопросы, но очень тихо. И вопросы должны быть короткими, потому что мёртвые пришли издалека и устали. Но ты никогда не услышишь их голоса. Их ответы – только любовные вздохи, которые касаются твоего уха и вдруг проникают в твой ум, как будто это твои собственные мысли.

Не поддавайся этим чарам, потому что если, к несчастью, ты задержишься там до прихода дня, мёртвые в отчаянии пропадут и у тебя не останется надежды кого-либо вызвать. В определённое время ты сам узнаешь, что должен попрощаться с ними, хотя это и разрывает тебе сердце. Дай сгореть последнему кусочку благовония, а потом возьми лампу и лёгким дуновением погаси её. Потом в темноте, с погашенной лампой, остывающей у тебя в руках, найди на ощупь дверь и выйди, и поднимись по ста двадцати ступеням первой лестницы, пока утренняя заря не осветила пески».

Но действительно ли старый жрец говорил всё это? Или воспоминания смешались с его тревожными снами?

Император ворочался в постели, думая, что он один, а уже давно настал день, и на него, склонившись, смотрела Милония.

Он взволнованно начал говорить:

– Мы вдвоём... – но прервался, потому что она вдруг обняла его и прижалась к его груди.

Он чувствовал кожей её лицо, и Милония казалась маленькой и такой нежной, что он погладил её по голове и тоже прижал к себе. Она в самом деле маленькая, подумал он, эта единственная душа, действительно любящая его, и так крепко.

Милония подняла глаза под копной ещё не причёсанных волос и в полной тишине, всегда царящей в императорских дворцах, когда все думают, что императору удалось уснуть, прошептала:

– Ты сказал «мы»... ты и я...

Он с нежностью посмотрел на неё и не смог понять, что это местоимение было для неё головокружительным, было признанием, что, отдаваясь ему столь горячо и полностью, она проникла в него и укоренилась там.

Но Милония никогда не разговаривала – за неё говорили её глаза, волосы и руки. Император обнял её и прижал к себе так, что она вскрикнула и чуть не задохнулась. А он повторил в утренней тишине:

– Я и ты, мы вдвоём, поедем в Египет...

– О... – выдохнула Милония.

– Я сейчас думал. Я не спал. От этой тишины, что поддерживается вокруг, никакого толку.

Он не признался, что эта мысль: «Подальше от Рима», – проникла ему в голову, как в темнице узнику приходит идея о бегстве, а вместо этого сказал:

– В Египте помнят моего отца, и то, что он сделал, и как расстался с жизнью.

И пообещал:

– Мы поедем туда, куда ездили Марк Антоний с Клеопатрой. В Юнит-Тентор.

Он не сказал трепетавшей в его объятиях женщине, о чём были его долгие и печальные мысли. А ночью спрашивал себя, что останется от потока идей, рождённых в эти годы. Говорил себе, что приходится постоянно бросать камни на страшные чаши весов, но он остаётся один, а чаши – неподвижными.

Под конец своего первого года правления, открыв, что власти нужны когти, он сказал себе: «Нужно писать. Но письмена хрупки: одно движение – и они в огне».

Стояла весна, и в последние часы ночи пел соловей. Гай слушал с закрытыми глазами, пока тот не замолк. Он думал, что, возможно, Август запечатлел свою историю в бронзе и мраморе после таких вот мыслей, и пообещал себе: «Я оставлю письмена на камне храмов, как древние фар-хаоуи».

В ту ночь родился его грандиозный египетский проект. И, как он догадывался, ни один историк никогда не расскажет о нём – только камень.

Погладив женщину по голове, император сказал:

– Я видел храм Юнит-Тентор с моим отцом.

Германик тогда прошептал: «Это целая библиотека из камня...» На обширных гранитных поверхностях – на стенах, потолках, капителях с изображением богини Хатор, створках и проёмах дверей – были высечены вся история, наука, египетские таинства, головокружительная череда образов без единого промежутка хотя бы с ладонь.

Император продолжал:

– Я видел вокруг хема ниши, где когда-то хранились ритуальные принадлежности: золото, электр, благовония, музыкальные инструменты, священные одежды. Но эти ниши обвалились и опустели, там осталась только память – высеченные на стенах письмена. Жрецы открыли для нас каменные люки, и мы спустились в подземелье и увидели там надписи пятнадцативековой давности. Нам сказали, что внутри огромных пилонов высечены маленькие углубления, покрытые другими тайными письменами, такими древними, что в некоторых упоминается имя фар-хаоуи Мерири. Во время вторжения Августа их замуровал и, и больше никто не знает, где их найти. Однако они там. Жрецы говорили, что их найдут через много-много веков.

Милония слушала, и в голове у неё билась одна мысль: «Уехать с ним из Рима, подальше от этих дворцов с тысячами дверей, где на каждом шагу встречаешь перешептывающихся сенаторов и их женщин, которые колют тебя ненавидящими взглядами».

Император вспомнил, как жрец из Юнит-Тентора посоветовал Германику: «Оставайся здесь», – и не понял, было ли это предложением или предостережением.

В душу Гая Цезаря запало это воспоминание, и он сказал Милонии:

– Я велел установить в Юнит-Тенторе памятник моему отцу – огромный зал с двадцатью четырьмя колоннами, подпирающими потолок. И велел, чтобы там высекли на века историю Юлия Цезаря и Клеопатры, а также их сына, предательски убитого Августом. А теперь мы вдвоём вернёмся туда.

Милония едва заметно дрожала, и император, прижав к себе всё её тело, спросил, не замёрзла ли она. Она отрицательно покачала головой и не сказала, что, если чувства её не обманывают, в Юнит-Тенторе может родиться второй ребёнок римского императора.

– Мы поднимемся вверх по Нилу, – мечтал император, помня про Юлия Цезаря, спросившего Клеопатру, сколько источников питают эту реку и где рождается с начала времён бесконечное течение её вод, потому что ничто и никогда не вызывало у него такого страстного желания узнать ответ. – Мы высадимся на острове Фи-лак, – пообещал он. – Храм Исиды кажется каменным кораблём на реке под сверкающим небом. А вокруг два гранитных берега и пустыня, рыжая, как лев. Но портик, куда ты ступишь, сойдя на берег, не достроен, и я велел его достроить. И велел высечь там моё имя.

VII
ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЯНВАРЯ В ЗАЛЕ ИСИДЫ

Власть – это тигр, спрятавшийся на скале.

ТОНКОЕ ИСКУССТВО ДЕЗИНФОРМАЦИИ

«Как мы ошиблись в тот мартовский день, – думал сенатор Валерий Азиатик, глядя на своих возбуждённо спорящих друзей. – Мы поверили слову этого грубияна и пьяницы Сертория Макрона, что манипулировать “мальчишкой” будет легко. За этот просчёт Макрон поплатился жизнью, а если так пойдёт и дальше, то поплатимся и мы».

Он сидел отдельно от других и со злобной ясностью, как напишет один историк, анализировал про себя действия императора, области его активности, многообразие его интересов.

«Поездка в Галлию, чтобы уничтожить Гетулика... Германские охранники – живая крепость... Злосчастные документы Тиберия, оглашённые таким образом: некоторые из нас настолько ненавистны в народе, что прибывают в курию, закрывшись в лектике плотной занавеской, потому что больше не смеют показываться на форумах, а другие схоронились в деревне. А он разъезжает верхом, как варвар, и за свои четыре года проехал больше, чем иные за двадцать. Проскакал верхом по всему побережью от Рима до Регия. Запугал знать и чиновников хуже Тиберия. Разослал послов за все границы – и хвастает, что мы нигде не воюем, ни одной войны от Рейнадо Евфрата... За четыре года, всего четыре... Его ум – кошмарная мастерская. Он начал все коварные реформы, которых популяры просили двадцать лет... Этот фригийский колпак, отчеканенный на монетах, – он опьянил римлян, дав им возможность голосовать. А когда умер один сенатор – а все мы не молоды, – его место заняла варварская морда, еле говорящая на латыни. Он изменил моду в одежде. Свёл с ума молодёжь – она вся за него».

При каждом воспоминании возвращалась глубокая боль. «Ему всего двадцать девять...» И с тихим страхом Азиатик заключил: «Если империя станет такой, как он хочет, от того, что мы имеем сегодня, не останется ничего».

Но его ясный ум понимал, что нападение на молодого императора всё ещё заключает в себе неприемлемый риск.

Сенатор встал и присоединился к группе других.

– Мы теряем время, – заявил он, и голос его, как удар топора, прекратил бессвязные и нереалистичные рассуждения его сторонников. – Римляне любят своего императора; это глупая и опасная любовь невежественной черни.

Как настоящий садист, он на время оставил слушателей в удручённом молчании, после чего сказал:

– Пожалуйста, обратите внимание на мои слова. Его истинная защита – не германцы, а римский народ.

Все смотрели на Валерия Азиатика, понимая, что сказанное им – правда, и их охватил страх. Но он улыбнулся, и его деморализованные сторонники поняли, что эта улыбка предвещает новую, незнакомую стратегию.

И действительно, Азиатик сказал:

– Нам нужно дать понять римлянам, что он не тот человек, каким они представляют его в своей простоте. Приведу вам пример. – Он оглядел всех, как учитель непонятливых учеников. – Вечернее заседание, обсуждение этого его закона о контроле над общественными расходами. Я не присутствовал. Но вы вышли из курии разъярёнными. Что он сказал там в точности?

Каждый день всё более подозрительный и утомлённый напряжением император заявлял, что, если произвести в сенаторы его коня Инцитата, в оценке проблем тот превзойдёт иных знатных отцов. Острота, от которой хохотала чернь. Сенаторы же были возмущены этим оскорблением, потому что какие-то конюхи в насмешку возложили на круп императорского коня сенаторские знаки отличия. Но Азиатик вкрадчиво сказал:

– Он сказал, что его прекрасный конь... Превосходно. Объясним римлянам, что они зря смеются. Скажем, что тут не до шуток. Рим в опасности. «Мальчишка» в Палатинском дворце временами впадает в безумие: он действительно хочет возвести в сенаторы своего коня.

Все посмотрели на него в глубоком изумлении, а он, как всегда по-отечески, посоветовал:

– Попробуйте, попробуйте...

Так и сделали. Когда один из них вышел с притворным беспокойством в портики Форума, чтобы рассказать, что ум императора после той известной лихорадки всё больше помрачается и уже находится в опасном состоянии – до того, что он действительно хочет избрать в сенаторы коня, – то обнаружил, что многие поражённо его слушают. Азиатик превосходно знал, что самые невероятные выдумки имеют свойство тут же вызывать доверие. Но никто в те дни – даже Азиатик, автор этой выдумки, – не ожидал, что она попадёт в исторические тексты.

Успех рассказа разбудил фантазию.

– Высмеивать противника – древнее искусство, – терпеливо вдалбливал в головы сенаторов Азиатик. – Вместо того чтобы горевать, перечитайте Аристофана, сходите в театр, посмотрите сатирические постановки.

К этому искусству будет прибегать в веках бесконечный ряд подражателей.

Так, кто-то припомнил, что император женился на Милонии в Лугдуне, когда она была уже на большом сроке беременности. При рождении ребёнка он говорил, что счастлив, а поскольку не мог удержаться от шуток, на поздравления отвечал, что сделал эту чудесную девочку за три месяца.

– Вот и подтверждение, – усмехнулся Азиатик в группе сторонников. – Его ум помрачился: он заявляет, что творит чудеса, считает себя чуть ли не богом.

А поскольку Рим был – и, возможно, останется ещё на какое-то время – городом не граждан, а подданных, где конструктивным дискуссиям предпочитают бессмысленные сплетни, история разошлась по всем дорогам.

– И потом, эта его жена...

Милония была дочерью трибуна Домиция Корбулона, и многие с трудом выносили это опасное родство.

– Сами видите, она не так уж красива, и на три года его старше. Она завлекла его, опоила приворотными зельями.

И после этих разговоров разошёлся страшный слух, что – по известному определению Цицерона – во дворце живёт могущественнейшая ведьма.

Секстий Сатурнин, имевший знакомства с женщинами из императорских апартаментов, заявил, что ведьма, похоже, снова забеременела. И все обратили на это особое внимание, так как беременность означала, что проклятый род производит наследника власти.

– Это не точно; женщины говорят, что ведьма ещё ничего не сказала даже ему...

И вот, понимая, что, если попытка переворота удастся, у ненавистной фамилии не должно остаться наследников, в термах и других местах про рождённую в галльском Лугдуне девочку начали рассказывать:

– Похожа на него! И тот же лютый характер: рабыни говорят, что, играя с другими детьми, она царапает их и норовит ткнуть пальцами в глаза.

Но девочка, которой в своё время размозжат голову о стену, родилась зимой 39 года по нашему календарю, и, когда её убили в 41-м, ей было от силы тринадцать месяцев. Спрашивается, кого и как она могла поцарапать? Тем не менее легенда, направленная на то, чтобы убить в народе жалость, и подхваченная Светонием, пустила корни.

Анний Винициан – великий соперник Азиатика, которому недавно с завистью уступил верховенство среди оптиматов, – предложил:

– Давайте поговорим о серьёзных вещах. Римляне ходят по новому четырёхпролётному мосту, построенному императором, и видят трибуны нового Ватиканского цирка, возведённого по его воле; стоят, задрав голову, перед обелиском, воздвигнутым им, гуляют по портикам Исиды, спроектированным им. Учёные толпятся в библиотеках, и люди говорят, что дороги никогда не были так чисты и так хорошо вымощены. Римляне с великой гордостью поднимаются по новому пандусу с форумов к Палатинскому дворцу и говорят, что в Риме за эти три года построено больше, чем за двадцать три при Тиберии.

А поскольку благородные дела врага вызывают большую ненависть, чем кровавые злодейства, Винициан злобно заключил:

– Чем ответить на это?

Азиатик, слушавший Винициана с терпением давней неприязни, вздохнул:

– Скажи, что всеми этими безответственными безумствами он опустошил казну и теперь денег не хватает даже на закупку зерна.

Все одобрили такое предложение, а он продолжил:

– Помните государственные расходы на мост через залив в Путеолах?

Поскольку важнейший торговый порт в Путеолах заносило песком, императорские инженеры построили новый мол невиданной формы: они опустили в море опалубки и корпуса старых кораблей, заполненные песком с путеоланской пылью – смесью, которая быстро схватывается в воде, – и установили мощные быки, разбивающие волны, в то время как промежутки позволяли вымывать песок в море. А на быках установили грубый настил, сделав нечто вроде длинного моста.

– «Мальчишка» торжественно открыл его, проехав по нему верхом. Народ смотрел, разинув рот, а он шутил над старым пророчеством Фрасилла. Помните? Фрасилл сказал Тиберию, что этот «мальчишка» скорее переедет верхом через залив из Путеол в Байю, чем станет императором. Так вот: объясним, что он велел сделать из кораблей мост, уничтожив половину флота, чтобы продемонстрировать верность пророчества.

– А особенно напомним про поход в Британию, – продолжал Азиатик. – «Мальчишка» послал три легиона к северному морю, а потом отвёл назад без единого сражения. Никогда с римскими легионами не случалось такого позора.

Все посмотрели на него в замешательстве, потому что после кровавых и не приведших к окончательному результату походов Юлия Цезаря, Августа и Тиберия мир на опасном острове, населённом бриттами, воспринимался с явным облегчением. Некоторые заговорщики пробормотали:

– Этого лучше не касаться.

Но Азиатик заявил:

– Этот мир порождён нашей трусостью. Это продукт слабоумия, и народ должен это понять. «Мальчишка» сказал, что собрал на побережье мускулы, наши самые мощные осадные машины, которые за три дня разрушают город, как будто собирался вторгнуться в Британию, верно? Но не забывайте, что на нашем славном языке ракушки называются так же.

Он рассмеялся.

Слушавшие его были сбиты с толку, но он сказал правду. Musculi специальный термин, употребляемый военными писателями Вегецием, Гелием, даже Юлием Цезарем на блестящей латыни в его «Записках о Галльской войне», – совпадал со словом musculi, означающим «вкусные моллюски в раковинах».

Азиатик всё смеялся.

– Скажите людям, что они не поняли: «мальчишка» послал легионы собирать на пляже ракушки. – Он изобразил серьёзную озабоченность. – Его рассудок разрушается.

И все рассмеялись.