Текст книги "Калигула"

Автор книги: Мария Грация Сильято

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Ей размозжили голову о стену. Лягушонок. Голова раскололась, как яйцо. Все мозги на стене...

Херея прервал его:

– Пошли! Он мёртв. Сюда идёт народ. Уходим.

Обернувшись, он увидел бегущего к ним с вытянутыми руками молодого Геликона и процедил сквозь зубы:

– Египетская собачонка.

Другие видели, как он выходит, и раз в руке у него был нож, смерть жертв не вызывала сомнений. Херея подождал, пока Геликон подбежит, но тот не смотрел на него, а видел только императорские одежды на полу и тело в них, и лужу тёмной крови на мраморных плитах. Херею оставалось лишь твёрдо протянуть навстречу клинок, и юноша, раскинув руки, без звука сам напоролся на вошедший по рукоять нож.

Префект с силой дёрнул нож вверх, расширяя рану, и тело юноши покатилось на пол. Юлий Луп неподвижно смотрел.

– Ну, теперь действительно уходим, – сказал Херея, и атрий опустел.

Снаружи собирался народ, сбегалась германская стража. Найдя императора мёртвым на полу в луже крови, они стали искать убийц и свирепо убивать всех, кто попадался на пути, потому что заговорщики уже скрылись в отдалённых помещениях дворца. Им удалось убить трёх сенаторов, действительно замешанных в заговоре, потом пришёл приказ остановиться, и все дисциплинированно повиновались. Германцы не знали, что, несмотря на повиновение, их отправят на отдалённые рабские рынки или заставят биться на арене. Но этот приказ отдал префект Корнелий Сабин, бывший гладиатор, человек, которому Гай Цезарь доверял до последнего дня. Увидев, что германцы остановились, он крикнул солдатам из преторианских когорт:

– Очистить дворец от этих египетских ублюдков! Чтобы не осталось ни одного.

– Конь! – крикнул Анний Винициан. – Этот конь!

Трое или четверо преторианцев побежали на конюшню и вышибли двери.

– Что вы делаете? – закричали молодые конюхи, усердно чистившие скребницей лоснящуюся шёлковую конскую шкуру.

Преторианцы расчистили себе дорогу, слепо нанося удары направо и налево мечами плашмя, выгнали конюхов на улицу. Первый удар ранил Инцитата в левое колено. Гордое животное припало на задние ноги, мощно вскинулось на дыбы, раздувая ноздри, подняло голову, тряся гривой, и с болезненным ржанием упало назад. Конь оглянулся посмотреть, кто его ранил, и, пока его вытаращенные глаза искали обидчика, преторианец нанёс ему удар мечом меж рёбер на уровне сердца. Из конских ноздрей хлынула кровь и забрызгала ясли из слоновой кости. Инцитат опрокинулся на бок и вытянул ноги – кроме той, где было рассечено коленное сухожилие.

ИСКУССТВО НАВОДИТЬ ПОРЯДОК

– Императора зарезали!

Этот крик разнёсся по Риму, как вспышка молнии в полуденном небе. Толпа замерла парализованная, а через мгновение охваченные мятежным отчаянием, стремлением к настоящему перевороту, из каждого городского квартала, зовя друг друга за собой, вдруг высыпали на улицы люди. Других крик «Его убили!» выгнал из таверн, домов, мастерских, рынков, и все инстинктивно, как неуправляемые табуны, бросились на Форум, к курии, ко дворцу Гая. Они опрокидывали повозки на улицах, переворачивали прилавки и скамьи. Вигилов поглотил вздымающийся вопящий вал, ряды захваченных врасплох преторианских когорт распались. За несколько минут разъярённая толпа заполнила Форум и окружила курию.

Преторианцы в отчаянии выстроились стеной. Азиатик попытался передать приказ не отвечать силой:

– Чтобы не было ни крови, ни убитых! – потому что через мгновение ярость могла вылиться в восстание.

А кто-то уже бросал камни или размахивал попавшимся под руку оружием – палками, железными прутьями и прочим.

В этой толпе конные воины Сабина не находили промежутка, кони шарахались, пятились назад. Между тем толпа уже не умещалась на Форуме, разрасталась, люди запрудили улицы, залезали на колонны, лестницы, балюстрады, статуи. Никогда в истории Рима не случалось такого народного возмущения после смерти императора – что должно бы натолкнуть историков на некоторые размышления.

Консулы и сенаторы, надеявшиеся на буйное ликование, перепугались. Престарелый Клавдий, вовлечённый в заговор Каллистом, от страха спрятался в чулан, но и там не чувствуя себя в безопасности, выбежал на террасу и забился в угол под крышей какого-то подсобного помещения.

Сенаторы в панике собрались на вершине Капитолия, очевидно лучше защищённого, чем курия на Форуме. Никогда ещё по знаменитой, но весьма крутой Священной дороге не поднимались так быстро. Однако их спасло не позорное бегство, а тайные договорённости предусмотрительного Каллиста, в результате чего вокруг Капитолия быстро выстроились четыре когорты для защиты новой власти, призывая к порядку словом, которое будет с успехом использоваться почти во всех последующих переворотах, – Libertas, «свобода».

Тут Азиатик объявил, что нужно выйти к толпе и поговорить. В отчаянии на верху храмовой лестницы появились два-три смельчака под охраной преторианцев. Между ними блистал красноречием сенатор Сатурнин, и его зычный голос возвышался над оскорбительными выкриками.

– В Риме голод! – заявил он, отчего горлопаны в первом ряду окаменели. – Запасы зерна на исходе, потому что этот «мальчишка» своими глупыми тратами опустошил казну и склады.

Толпа пришла в замешательство и заколебалась, поскольку бесплатные раздачи хлеба римской черни за эти годы уже стали доброй привычкой. Сатурнин властно заявил, что сенаторы приняли меры: вот-вот прибудет караван кораблей из Египта, и будут розданы горы зерна. И заключил обычной лживой уловкой будущих правительств, оказавшихся в трудном положении: что также будут снижены налоги.

Толпа заколыхалась, на площадь ворвались конные отряды и проделали проход меж людей, поспешивших спастись от копыт. За всадниками вышли оказавшиеся в блокаде преторианские когорты. И с высоты Капитолия осаждённые сенаторы увидели, как народ, подобно морскому отливу, отхлынул и разбежался по улицам. Всадники преследовали их и оттесняли к Субуре.

– Дело сделано, – проговорил Валерий Азиатик и крепко выругался, забыв про свою возвышенную латынь.

И действительно, вскоре императорское сердце Рима уже патрулировали преторианцы и вигилы, а от мятежа остались лишь кучи мусора и камней.

– Нужно только пережить ночь, – сказал коллегам Валерий Азиатик и предложил на всякий случай никому не уходить с Капитолия.

А тела убитых так и лежали на полу в атрии дворца Гая, и никому до них не было дела.

Наступила ночь, и один человек во всём Риме, друг, присутствовавший при трагедии, так как находился в зале Исиды, – Ирод Агриппа, царь иудейский, носивший на шее золотую цепь весом с его старые железные оковы, – нашёл в себе мужество подняться на Капитолий и на холодном январском ветру попросил у сенаторов разрешения присутствовать на их собрании. Его просьбу удовлетворили. Взывая к древнему закону Республики, Ирод попросил выдать ему тела убитых для захоронения. Ему ответили, что он может пойти и забрать их. Он пошёл со своими слугами в сопровождении молчаливых преторианцев и увидел, что тела попросту обворованы, а тело императора покрыто жуткими ранами, по большей части нанесёнными уже после смерти, поскольку они оставались открытыми и без крови. Золотое кольцо-печатка с правого безымянного пальца было украдено.

– Чтобы убить тебя, не было нужды в тридцати двух ударах, – прошептал Ирод. – Те, кто при твоей жизни не смел даже говорить с тобой, после смерти набрались великого мужества.

Он отвернулся, чтобы никто не видел, и заплакал.

Ирод не знал, что несколько ударов ножом, самых непристойных, нанёс один головорез из дома Пизонов. Слуги взяли тело Милонии в изодранных одеждах, увидели округлившийся живот и накрыли труп.

– Она была беременна, – сказал Ирод.

Потом нашли девочку с окровавленными волосами, как у раздавленного зверька. Никто в тот момент не обращал внимания на разбросанные по атрию пять или шесть трупов, оставленных разъярёнными германцами, как и на тело Геликона, египетской собачонки, – дворцовые рабы выволокут их наследующий день и из вёдер ополоснут мраморные плиты.

Ирод прислонился к стене криптопортика, где была изображена теперь уже никому не нужная карта империи. Слуги подумали, что при его слабом сердце ему стало плохо от увиденного, и подошли, но он в ответ покачал головой. Ирод говорил с тем, кого слуги положили наносилки и накрыли простыней.

– Как молоды мы были тогда... – прошептал он, и его губы тронули карту на стене, то место, которого так часто касался палец императора. – Только молодым доступно придумывать такие мечты.

Его лоб упёрся в камень. Ирод ясно понимал, что эти мечты превратились в ничто: теперь их понимал он один, а миллионы людей вообще так и не узнали о них. И вдруг возникла страшная боль, словно сердце сжали железные пальцы. Левое плечо онемело, Ирод замер, не дыша. Боль отступила, и он, не поворачиваясь, сказал:

– Пошли.

И вот человек, при Тиберии попавший в темницу за выражение надежды увидеть царствование Гая Цезаря, человек, считавшийся пьяницей, безответственным шалопаем и жуиром, не побоялся показать, что остался единственным другом погибшего императора. Ночью он перенёс тела в Ватиканские сады, к обелиску, уложил все три на погребальный костёр и молча дежурил там всю ветреную январскую ночь.

– Власть – это тигр, загнанный на скалу... – подумал вслух Ирод, глядя на огонь.

На ветру костёр горел быстро, вокруг разлетались искры.

В ту же тёмную ночь когорты заняли и очистили курию; при первом свете нового дня сенаторы воссели на свои места, и в очередной раз встретились две старые фракции.

Сенатор Сатурнин превозносил Кассия Херею как нового Брута, и его товарищи тут же провозгласили его «восстановителем свободы». Пока Херея в упоении наслаждался моментами своей славы, Сатурнин предложил сенату снова, как в старые времена, взять власть в свои руки, возродить республику и предать смерти всех оставшихся представителей фамилии Юлиев – Клавдиев.

– Память о них должна исчезнуть и в камне! – кричал он.

При этом крике, которому в будущем будут подражать многие, некоторые начали с усердием разбивать статуи и разорять храмы и строения. Но на удивление прочим заговорщикам Марк Ваниций и сам могущественный Валерий Азиатик, вместо того чтобы петь осанну свободе, вдруг объявили, что свобода без направляющей силы ведёт к анархии и гражданской войне.

Азиатик заговорил о прежних несчастьях:

– Вспомните Помпея, Марка Антония, их войска на улицах Рима...

А Марк Ваниций с бесстыдной поспешностью выдвинул собственную кандидатуру в императоры.

Перепуганные популяры оказались в трудном положении и всё же, торопливо посовещавшись, смогли найти достойного кандидата – это был старый солдат Сервий Сульпиций Гальба, в те дни находившийся в Риме.

Когда за несколько месяцев до того молодой император встречался с ним на берегах Рейна, никто не мог ни прочесть в небесном гороскопе, ни услышать оракул в каком-нибудь храме, что император будет вскоре убит, а сенаторы, чтобы добиться благосклонности легионов, предложат императорскую власть Сервию Гальбе.

Но Гальба отказался от столь подлого захвата власти.

– Римом не правят убийцы, – ответил он.

И действительно, он был слишком, невыносимо честен и прям для грядущих дней. Ему предложат власть вторично во время анархии, последовавшей за смертью Нерона, и тогда он даст роковое согласие. Через несколько месяцев за его спартанскую твёрдость его тоже убьют на улицах Рима.

Шестьсот сенаторов, как и многие собрания будущих веков, два дня не могли прийти к согласию, и тогда, следуя тайным договорённостям Каллиста, в дело вмешались преторианцы. Их нетерпеливые командиры, уже готовые к военному перевороту, объявили, что никогда не примут императора, навязанного другими. Они хотели избрать его сами, «учитывая, что мы рискуем жизнью ради защиты империи».

И когда такое вмешательство всех достаточно встревожило («Рим у них в руках», – шептались сенаторы с той же тревогой, как и после смерти Тиберия), вольноотпущенник Каллист сделал молниеносный тактический ход – швырнул на стол имя Клавдия, этого напуганного пожилого человека, принадлежавшего к императорской фамилии, но не обладавшего характером своих предков и, стало быть, способного вызвать общее согласие благодаря своей доказанной посредственности.

Валерий Азиатик, увидев этот последний и уже непоправимый бросок костей, выразительно проговорил:

– Потомок императоров успокоит популяров, а недоумок удовлетворит оптиматов.

Он произнёс это в цицероновском стиле: человек, ничтожный в моральном смысле, и не обладающий энергией, – то есть именно тот, что нужно.

Говоря так, он не знал, что через несколько лет другой такой же подлый заговор приговорит к смерти его самого. Ему предоставят возможность выбрать способ самоубийства, и, невзирая на советы родственников и друзей, которые в слезах будут предлагать безболезненную долгую смерть от голода, он со своей обычной ясностью, «поскольку в Риме нет невидимых богов, запрещающих людям распоряжаться если не собственной жизнью, то хотя бы собственной смертью», предпочтёт вскрыть себе вены. И с такой безмятежностью, что перед этим своим последним поступком сходит в сад осмотреть погребальный костёр. И велит перенести его, чтобы дым не причинил вреда прекрасным деревьям.

Но пока что смешанная делегация от большинства и оппозиции отправилась разыскивать Клавдия. Однако старик хорошо спрятался, и время уходило с риском, что собрание может ещё передумать. Крайне взволнованный Каллист велел преторианцам обыскать все общественные залы, галереи, комнаты, термы, подвалы императорских дворцов. Солдаты бросились на поиски, понимая, что потеряют, если не найдут Клавдия. И судьбу Римской империи решил один вояка, который, с руганью шаря в подсобном помещении на террасе старого дома Тиберия, увидел торчащую из-под занавески пару башмаков.

Спрятавшийся за занавеской старик подумал, что пришли его убивать, и трясущимися губами стал просить пощады, так что его поимщику пришлось объяснить несчастному, что того ждёт императорская власть. Сбежавшиеся солдаты увели Клавдия, и вскоре преторианцы дружно провозгласили его императором.

Клавдий по совету сообразительного Каллиста решительно купил их любовь, раздав каждому невообразимую сумму в наличных из имперской казны, якобы, по словам Сатурнина, опустошённой Гаем Цезарем. Сенат сдался и послушно избрал Клавдия, поднятого на щитах преторианцев.

– Этим торгашеством и кончилась война, – смиренно сказал один сенатор. – Но уж лучше так, чем силой оружия, – утешал он остальных.

Кто-то более рассудительный заметил:

– Мы всё проиграли.

И действительно, со времён Юлия Цезаря эта война между властью сенаторов и властью императора длилась почти целый век, и путём преступлений, мятежей, репрессий и заговоров Рим превратился из суровой республики в великолепную имперскую монархию. Власть стала наследственной и опиралась на войска, сенат превратился в консультативный орган, в академий, где бесполезно заседали некогда важные патриции.

– Я сдержал обещания, – заявил Каллист тоном, словно выплатил долг.

И действительно, на всё время правления Клавдия он сохранил в целости свои богатства и влияние. Никому не хотелось напоминать о старом союзе в деле убийства Гая Цезаря. Ему даже удалось ускользнуть от упоминания в исторических книгах – историки обходили молчанием его недостойную биографию, поскольку было во всех смыслах постыдно, что римский император обязан своей властью бывшему рабу.

Но власть, которой сурово служили опытные прагматичные исполнители, с предусмотрительным цинизмом решила, что, если оставить в живых убийц императора, это даст худший пример на будущее. А поскольку (несмотря на многочисленные кровавые бойни в римской истории) такого ещё не видывали, чтобы в священных апартаментах Августа и при пособничестве благородного сената перерезали горло беременной женщине и зверски убили тринадцатимесячную девочку, – Кассий Херея, Юлий Луп и прочие, прославлявшиеся накануне как восстановители свободы, на следующий же день по всей суровости римских законов были приговорены за убийство августейшей особы к бичеванию и распятию на кресте.

В то время как их сообщники были потрясены лютым приговором, Херея не проявил никаких чувств, как не проявлял их десятки раз, отдавая приказы на убийство. Офицера, ответственного за приведение приговора в исполнение, который опытным глазом уже прикидывал технические трудности, как поднять такое тяжёлое тело с привязанными к кресту запястьями, он прямо попросил поторопиться.

– Нечего жалеть, – сказал Херея. – Мне противно жить под властью этих новых хозяев.

Палач удовлетворил его просьбу, насколько это возможно в такой страшной смерти. И Херея умер, не издав ни звука.

Клавдий с внезапно проснувшимся достоинством запретил праздник в этот кровавый день двадцать четвёртого января. В остальном же он полностью подчинился оптиматам и с лёгким сердцем велел разрушить всё, что могло потревожить новый режим и неприятно напомнить о старом.

– Я позабочусь о Египте, – сурово заявил Секстий Сатурнин и с энтузиазмом составил список строек, которым надлежало сгинуть в песках пустыни.

Тщетно за семь лет до того египетские жрецы надеялись, что через двадцать веков Феникс восстанет из пепла.

И в Риме тоже густая пыль покрыла новые руины. Храм Исиды вместе со всеми украшениями из бирюзы и слоновой кости, кварцевыми, гранитными и диоритовыми статуями, хрупкими папирусами был яростно сожжён вопящей тёмной толпой. Стоя перед портиком, Валерий Азиатик тогда заметил с едкой неприязнью:

– Разрушать памятники врагу, должно быть, приятнее, чем купить девственницу в Вифинии. Но я слишком стар, чтобы осмелиться сравнивать.

В первый год своего правления молодой Гай Цезарь опрометчиво сказал: «Люди горюют из-за незначительных материальных затруднений, но ради новой мечты, особенно если она кажется неосуществимой, они могут дойти до края земли».

Победители запомнили это, и мраморные корабли, что легко плавали на тихих водах озера Неморенсис, были вдруг атакованы двумя преторианскими когортами, неожиданно вооружившимися рабочими инструментами.

– Покончить с ними засветло, – крикнул с высоты своего коня командовавший этим мероприятием трибун, – чтобы ничего не осталось!

Со своей обычной боевой яростью преторианцы запрыгнули на корабли. Несколько человек из окружных деревень, увидев, как к озеру спускается шумная группа всадников, в страхе остановились посмотреть. Преторианцы набросились на ошеломлённых, спрятавшихся в хеме жрецов, не знавших, то ли умолять о пощаде, то ли пытаться защищаться. Их выволокли на палубу, зарезали и бросили в воду мёртвых или ещё бьющихся в агонии. Пока трупы в белых одеждах ещё плавали, в озеро стали вперемежку швырять вазы, арфы, систры, статуи, и всё это быстро поглотила вода.

Зрители убежали и рассеялись по лесу, гадая, к чему бы такое разорение.

– Они убили императора! – заявил кто-то.

Преторианцы обрубили якоря и за канаты подтянули корабли к берегу, а там разграбили, взяв всё, что могли, вплоть до бронзовой черепицы.

В лихорадочной ярости, смешанной с суеверным страхом, трибун крикнул:

– А теперь утопите эти колдовские каркасы, пустите ко дну! Чтобы на плаву не осталось ни щепки. Приказ императора!

Солдаты спешили больше его. Задыхаясь от усталости, одолеваемые зловещими мыслями, они с яростью опрокидывали в трюмы телеги камней и песка, отдирали доски и выбивали дно топорами, а под конец бросили в воду свои осквернённые злодейством инструменты и с облегчением спрыгнули на берег.

Спрятавшиеся в кустах на склонах холмов вокруг озера крестьяне, которые пронесут эти воспоминания через поколения, молча наблюдали. Несмотря на пробоины, прошло немало времени, прежде чем вода заполнила прочные корпуса, рождённые фантазией Евфимия. Корабли с изящной неторопливостью начали тонуть только к вечеру, в то время как самого Евфимия в цепях увели с мизенских верфей на глазах у потрясённых подручных.

Ме-се-кет с мощными бимсами и длинными вёслами погружался ровно, и было видно, как он с лёгким всплеском скрылся в глубине, превратившись в темнеющую в воде тень.

Ма-не-джет, когда вода начала заполнять его палубу, оставшуюся без вёсел и парусов, задрожал своими золочёными постройками, хем с выбитыми дверями рухнул, превратившись в массу обломков, и золотой корабль ушёл носом в глубину.

На берег нахлынула волна, и над кораблями императора сомкнулись тихие воды и грязь – на тысячу девятьсот лет.