Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 68 страниц)

– Возьмите огня! – только крикнула одному из стремянных, что ехали в сопровождении, и один из них вернулся в усадьбу за лампой, полагая, что барышня собралась к соседям. Но выехав на дорогу, повернули в сторону разоренного Святогорского, что заставило стремянных переглянуться. Куда же собралась барышня? Далее ведь с десяток верст до имения Павлишиных.

Удивление их возросло, когда Анна повернула коня на нетронутое снежное полотно на лугу, направилась к одинокой сараюшке, что казалась ныне совсем крохотной среди занесенного снегом пространства. У сарая и остановились. Прежде чем стремянной успел спешиться и помочь Анне, она сама соскользнула по боку коня, провалилась в снег по щиколотку, но даже от холода не поежилась, что неприятно скользнул под подол платья.

– Огня! – и в протянутую руку подали лампу, которую с трудом удержала, даже дрогнул локоть. Но удержала все же, а после приподняла другой рукой юбки, чтобы удобнее было идти по снегу, ступила в темноту сарая, скользнув через щель полуоткрытой двери.

Он так часто снился ей, этот сарай. Запах сена она ощущала будто наяву, шершавость сухих трав, так больно порой колющих ее тонкую кожу. И помнила, как целовал Андрей эти уколы нежно, удобнее устраивая ее на своей широкой груди, переворачивая из-под себя. До сих пор помнила эти легкие прикосновения губ к своей коже. Чувствовала тяжесть его тела. И его шепот слышала… «Моя Анни… моя милая…»

А потом размахнулась и бросила лампу в стену над охапкой уже пожухлого сена, где когда-то лежала в его объятиях. Тихо шикнуло масло, когда лампа опрокинулась на травы на земляном полу. Обрадовано скользнул по тем яркий огонек, все быстрее и быстрее захватывая новые территории под свою власть, лизнул масло растекшееся. А потом неожиданно вдруг вспыхнул ярче и горячее, прыгнув в лужицу масла, начав поглощать сено, продвигаясь к Анне, стоявшей в центре сарая.

– Барышня! Барышня! – в сарай протиснулись стремянные, почуяв запах гари, разглядев между щелями в стенах сарая яркий огонь. Один ухватил ее, вытащил наружу, другой попытался затоптать огонь, радостно треща захватывающий новые территории под свою власть. Через распахнутую дверь ворвался поток воздуха, от которого огонь только вошел в раж, стал набирать силу. И когда Анна стояла у сарая, удерживаемая за плечи, одним из стремянных, охватил уже не только сено на полу, но и часть задней и боковых стен, пробираясь к крыше.

Стремянные что-то кричали друг другу, решая, как следует поступить ныне: попытаться забросать снегом огонь или увозить барышню прочь да на подмогу звать кого. Анна же не слышала их, наблюдала с довольством в глазах, как лижет огонь стены из досок. Дотла! В пепелище! Как и ее жизнь ныне…

– Ненавижу! – прошептала, едва шевельнув губами. Она действительно была переполнена ослепляющей ненавистью в этот момент. На Андрея – за то, что посмел целовать и ласкать другую. На неизвестную ей рыжеволосую – за то, что принимала эти ласки и дарила ответные. На себя – за то, что сама сделала так, чтобы это произошло…

Стремянной сдавил ее плечи сильнее, чем должно, причиняя ей боль, и она резко развернулась, ударила его хлыстом наотмашь. А потом коротко сказала: «Домой!», с помощью слуг заняла место в седле и направила перепуганного огнем коня по лугу к дороге. А там уже остановились сани, из которых выглядывала испуганно мадам Павлишина, наблюдая, как пылает сарай посреди белого простора. Именно она и привезла потерявшую сознание Анну в Милорадово. Та ей нежданно чуть ли не в руки свалилась на дороге.

– Что это творится? Пожар никак, Анна Михайловна? – вглядывалась в огонь, пылающий вдалеке мадам Павлишина. – А я-то к вечерне еду. А тут этот огонь… и вы… пожар никак? Что горит-то, не ведаете?

– Прошлое, – проговорила тихо Анна, прежде чем пошатнулась. – Прошлое выгорает…

Всю последующую неделю Анна провела из-за своей болезни в стенах своих покоев под причитания тихие Пантелеевны и хлопоты мадам Элизы. Она с детства была слаба горлом, вот и ныне на место горячки, свалившей ее на дороге к Милорадово, пришла эта хворь. Пропал голос, стало больно глотать и даже говорить. Вот и погрузила себя Анна в полное молчание, изредка общаясь с мадам и Полин записками. Отца не навещала, боясь передать ему свою простуду, а Петра… Петра не принимала, а если приходил сам в покои навестить, без позволения заходил, не поворачивала к нему головы, продолжая свое занятие – либо читала, либо вышивала. Так и ныне – долго сидели в полном молчании, пока свеча, что зажгли и поставили для лучшего освещения работы барышне на подоконник, не прогорела наполовину.

– Какова сумма долга твоего князю? – вдруг холодно спросила Анна. В тишине комнаты ее голос, чуть хриплый после болезни, прозвучал так неожиданно, что Петр вздрогнул. А потом едва сдержала вскрик, услышав ответ.

– Восемьдесят семь тысяч по векселям и заемным письмам, – Петр так тихо говорил, что пришлось напрягать слух, чтобы разобрать его речь. – Первоначальный долг был меньше. Он скупил все мои обязательства у других заемщиков.

– О mon Dieu! О mon Dieu! – Анна вцепилась в рамку пялец в волнении. – Это же огромная сумма! Как это случилось? Как это могло случиться?

– Карты. Два года игры. Сперва я пытался отыграться у него, но безуспешно. Недаром же он – enfant gâté de la Fortune [474]474
  Баловень фортуны (фр.)


[Закрыть]! Я только все больше и больше в долги влезал… Векселей раздал на тысячи! А потом и с остальными… Каждый бал московский, где только ставили ломберные столы. Нет, ты не думай, я не только проигрывал. Бывало, и выигрывал, чтобы снова после ставить, следующим же вечером. Думал, раз удача улыбнулась мне, то надолго! Но нет, коварная плутовка только мимолетно улыбалась мне. Последний раз в Вильне этой весной, когда я сумел выиграть около пяти тысяч. Благо, что выслал их тотчас же с нарочным к князю.

– Отец знал? – Анна до сих пор с трудом верила в то, что слышала, глядя на брата, белого лицом, с трясущимися руками, в которых тот вертел сейчас перо для письма. Странно, он был так жалок ныне, но в ее сердце не было жалости к нему. Словно оно настолько промерзло тем вечером, что никаких чувств более не могло испытывать.

– Отец? – переспросил Петр. – Думаю, догадывался. Зато о моих долгах определенно знал Оленин. Он был в клубе этой зимой, когда я в очередной раз пытался отыграть свои векселя у князя. Я полагал, что он и рассказал тебе про мои долги. Всякий в клубе знал о них.

– Андрей не таков, я уже говорила тебе о том, – произнесла Анна, и Петр скривился раздраженно.

– О да! Он же слишком благороден для того! – проговорил издевательски, а потом уронил лицо в ладони, скрываясь от прямого взгляда Анны. Как хорошо же, что она не понимает до конца смысла этих слов! Оленин знал о крупном долге, что оставил сын у Шепелева, но все равно сватался к его дочери.

– Чаговский-Вольный предложил мне сделку перед Рождеством, – сказал глухо, не показывая своего лица, стыдясь того, что должен был сказать ей сейчас. – Он был готов простить мне долг. Но только как beau-frère [475]475
  Шурин (фр.)


[Закрыть]. И я принял это предложение. Ты была свободна от склонностей сердечных, ты шутя играла своими поклонниками, не выделяя никого. Я знал, что ты никого и никогда не подпустишь к себе столь близко, не отдашь свое сердце. Князь был бы наилучшей партией для тебя, я бы склонил и тебя, и отца к тому без особых усилий. Но появился Оленин, черт его принес на Рождество! Появился Оленин, и все пошло прахом!

– Отец никогда не говорил мне о князе, – заметила Анна, и Петр устало улыбнулся, по-прежнему пряча от нее лицо в ладонях.

– Я не стал этого делать. Не смог. Не сумел. Понимал, что нужда меня едино заставит рано или поздно, но не мог. Говорил себе – позднее, позднее… А после этот спор. Ты словно сама вручала мне свою судьбу в руки. Думал, вот оно! Судьба сама мне потакает ныне. Но Оленин поддался твоим чарам… и ты ответила согласием… Я думал тогда, что все не так, что ты по-прежнему играешь. А потом увидел, как ты смотришь на него. Словно он для тебя все насущное. Словно не станет его, и тотчас не будет тебя следом. Я мог бы разрушить все только одним словом, но видит Бог, разве ж хотел я того? Я думал, пусть идет своим чередом, что я пути не найду из западни, в которой сижу? Женюсь на отменном приданном, заложу имения под Москвой, что отец обещался отписать. Выпутаюсь со временем из долговых пут. А потом война… Война, будь она неладна! И все так переменилось… Ныне я уже и не могу собой располагать…

– Только мной, vrai? – усмехнулась Анна, отводя взгляд от брата, снова возвращаясь к работе. – И вот мне цена – восемьдесят семь тысяч.

– Прошу тебя! – схватил вдруг за руку ее Петр. – Прошу тебя, не надобно. Нет более жестокого укорителя для меня ныне, чем я сам. Думаешь, я не думал о том? Каждый Божий день! Каждый! Утром с этими мыслями поднимаюсь с постели, а вечером ложусь в нее с ними. Если бы я мог! Если бы мог! Но, увы – имения разорены, число холопов менее чем половина по сравнению с минувшим годом, долги кругом. И я далеко не тот, что прежде. Кому нужен такой, как я ныне? Увечный!

– Я не пойду за Чаговского-Вольного, – упрямо сказала Анна, глядя брату в глаза, и не смогла скрыть удивления, когда он кивнул в ответ.

– Принимаю твое желание. Неволить тебя мне и самому не по сердцу, – он немного помолчал, а потом продолжил. – Когда ты была больна, когда лежала в постели в горячке, я вдруг понял, что не могу так поступить с тобой. Не простил бы себе после… Все думал и думал, как бы выйти из положения. И полагаю, что нашел путь.

– Каков он? – поинтересовалась Анна. Она тоже думала пару последних дней о том положении, в котором оказался брат и вся семья из-за этих долгов, что ныне висели над их головами Дамокловым мечом. Но помимо продажи собственности в голову не пришло ничего путного. Или заклад. А еще были драгоценности, ее личные и принадлежавшие фамилии несколько поколений. О господи, даже подумать было страшно!

– Дома в Москве, – проговорил Петр, глядя в глаза Анне, наблюдая за ее реакцией на его слова. Она только слабо улыбнулась уголками губ и добавила:

– И земли в Тульщине. Пусть у иных голова болит насчет беглых.

Петр взял ее за руку порывисто и коснулся губами ладони, благодаря за понимание и поддержку, которую он и не надеялся получить от сестры ныне.

– Но как это сделать без ведома отца? – нахмурилась Анна. – Я плохо понимаю в имущественных делах, но разве без согласия владельца позволительно то?

– Тут два пути есть только, ma petite sœur, – мрачно проговорил Петр, сжимая ее ладонь. – Либо мы говорим отцу о долгах и получаем его позволение на продажу, либо… творим это втайне от него. Мне тоже не по нутру это. Но подумай сама – не убьет ли его известие о положении дел существующем да о тех векселях, что на руках у князя? Да, согласен, мне надо было думать обо всем ранее, но… Я буду каяться за те два года еще не один десяток лет, поверь мне! И нет мне прощения за то, к какой пропасти я привел нашу семью… Прости меня, Анечка, ради Бога, прости меня! Если б мог – на коленях молил бы о том!

– Бог простит, Петруша, – снова улыбнулась мягко Анна. – А коли он простит, то разве можно мне обиды таить?

Петр склонился снова к ее рукам, стал целовать ее ладони, а она ласково коснулась губами его холодного лба, прямо под волосами, а после обняла, как когда-то ранее.

– Прости еще за то, что так сложилось с Олениным, – глухо проговорил Петр. – Я не должен был говорить тебе. Я не хотел того…

– То воля Андрея Павловича и только. И моя вина, – она отвернулась к окну, не желая показывать брату, насколько глубока рана в ее сердце, насколько больно ей даже думать о том, что происходит где-то в данную минуту. Когда-то она писала, что будет счастлива, если даже он отыщет свое счастье в другой. Ныне же понимала, что лгала самой себе. По крайней мере, сейчас она не была готова думать о том, что он с кем-то без ревности и злости, пожирающей изнутри ледяным огнем.

– Есть ли возможность все исправить? – тихо спросил Петр. – Быть может, я скажу нечто обидное для тебя, нечто непристойное, но порой мужчины… они так поступают не из сердечного влечения, из иных причин. Обида, ревность, желание позабыть, месть… их много. Сердцем же…

– Оставь! – Анна резко качнула головой, показывая, что не желает его слушать. – Оставь, прошу тебя! Не ныне. Не хочу! – а потом повернулась к нему, уже спокойная, собранная, готовая к иному разговору. Предстояло обсудить, как расплачиваться по письмам и векселям, узнать каковы проценты за минувшее время.

– В мезонине полно сундуков со всяким скарбом. Ни французы, ни поляки не добрались туда. Быть может, что ценное есть там, – предположила Анна и кивнула на короткое распоряжение брата: «Погляди тогда!». Петр же напомнил, что в тайнике отца остались некоторые облигации и ассигнации, но малое число. И взять из них он бы желал только малую часть – предстояли еще расходы по восстановление местных земель. Да и отец Иоанн всякий раз напоминал Петру, что надобно бы возместить церковные потери, что случились при грабеже недавнем, а восстановление утвари и облачений – дело не из дешевых. Разумеется, из епархии пришел ответ на прошение, что деньги будут выделены, но их было недостаточно, остальное покрытие должен был сделать сам приход.

– Анна, выслушай меня, – вдруг сказал Петр, уже когда собирались спускаться вниз, в малую столовую, к чайной трапезе. Взял ее ладони в свои руки, заглянул в глаза, и она поняла, что он снова заведет речь о чем-то неприятном для нее. – Я не могу продать дом на Маросейке, ma chere, без одного действа, что непременно затронет твою будущность, твое положение. Коли помнишь, к нам приезжали нынешним летом в имение и управитель, и поверенные с обеих сторон. Был составлен брачный договор…

И она поняла тут же, что желал сказать брат. Пока собственность закреплена брачным договором на переход к Оленину после венчания, не может быть и речи о продаже дома. И если ранее ей казалось, что только надо переждать эти неприятные дни, и все как-то само по себе сложится, без ее участия, без ее решений, которые она страшилась принимать, опасаясь снова совершить ошибку, то ныне… Ныне настал момент, когда она должна окончательно решить, какой будет ее дальнейшая жизнь. Ни Петр, ни сам Андрей, ни отец, никто иной, а только сама. Только теперь без горячности, так свойственной ей, на трезвую голову и холодным сердцем, каким оно стало с недавних пор.

Расторгнуть договор означало разорвать ту единственную нить, что связывала до сих пор ее и Андрея, убить своими руками надежду на возможное совместное будущее. «…Я уже сказал вам, что, невзирая на желания или нежелания, обязательства не могут быть разорваны. Вы – моя невеста!..», всплыл в голове голос, решительный, твердый, подчеркивающий каждое слово в последней фразе.

Взгляд упал на белый прямоугольник письма, лежащий на столе, которое вернулось к ней в знак того, что ее извинения уже не нужны, уже совсем не к месту. И на кольцо с гранатами, которое сняла с шеи, когда лежала в постели в горячке, порвав шнурок, плача тихонько. Не смогли камни сохранить любовь, не сумели… И прикусывала тогда губу от боли, только ныне понимая, каково Андрею было узнать о ее предательстве. «Око за око», говорилось в Библии, так неужто то и свершилось? Отчего он так поступил с ней? Отомстил? Намеренно сделал больно?

А потом перевела взор в распахнутую в спальню дверь, через которую был виден угол кровати под расшитым покрывалом. Тут же вспомнилось, как горяча была кожа под ее пальцами, как тверды мускулы, как широка спина – с трудом обхватить в объятие. Запах его кожи, теплота и сладость губ. Его шепот.

«..Его прехорошенькая compagne… прехорошенькая compagne», строки из письма ударили больно жестокой памятью. Увидела вдруг мысленно, как его ладонь скользит по чужому телу, а губы прижимаются к чужим губам. Навернулись слезы на глаза, перехватило дыхание, а сердце снова кольнуло ледяной иглой острой боли. Захотелось вскочить на ноги и крушить все вокруг – перевернуть пяльцы, порвать полотно, разбросать нити, разорвать бумагу на бюро, сорвать занавеси. Бить, ломать, рвать, превращая все в руины, в которую ныне превратилась ее жизнь.

– Понимаешь, Анечка, Оленин наследник значительного состояния, – говорил тихо Петр. – И мы знаем, как плоха графиня. Не сегодня-завтра приберет ее к себе Господь. Ты могла бы не разрывать помолвку, оставить все как есть. Я убежден, что сия история в армии всего лишь эпизод. Месть за то, что ты совершила, и только. Мужчине порой это необходимо. Для своей сущности, понимаешь? – он замолчал, собираясь с мыслями, подбирая слова, ведь не все скажешь девице. – Ты могла бы получить его, коли так желаешь. Ты ведь можешь, я знаю. Единожды пустив тебя в свое сердце, едва ли кто забудет тебя… Что скажешь, ma chere?

– Езжай в Москву, Петруша, – ответила сестра, поднимаясь со своего места у окна, задержалась на миг подле брата, отвела пряди волос со лба ласково. – Поступай как должно, как нудят к тому обстоятельства. Реши все с поверенными Олениных. Все было уже кончено меж нами более месяца назад, когда я… tout est fini! [476]476
  Все кончено! (фр.)


[Закрыть]Еще тогда. Только я не поняла того…

Анна прошла к бюро и взяла тонкий ободок серебра с кроваво-красными камнями, недолго смотрела на кольцо, а потом вместе с письмом, что когда-то писала ночью в этой самой комнате, выплескивая свою душу словами на бумагу, убрала в потайной ящичек. Никогда более она не наденет его на палец…никогда более! Ничего не осталось от той любви, что захватила ее тогда так нежданно, обожгла душу пожаром. Только пепелище, как те черные остатки сарая для сена, что только и были после того пожара ныне. Прах и пепелище. Но Господи, как позабыть мне то лето, те руки и губы? Как не думать о том, что могло бы быть…?

Глава 30

Петр уехал в Москву в последних числах ноября, аккурат в Сойкин день, как звала его Пантелеевна, верившая во все приметы, что когда-то рассказывала ей еще бабушка в темной избе, прядя кудель.

– Сойка-вещунья летает нынче, – говорила она, помогая Анне с платьем, застегивая ряд маленьких пуговок на спине той. – К чьему окошку прилетит, тому и доля выпадет счастливая! Прикажи окошко-то отворить, просыпем пшена-то. Приманим до себя соечку…

– Не хочу, – покачала головой Анна. – Не хочу ни сойки, ни доли счастливой. Все едино ныне стало.

Знала ведь, что нельзя думать о худом, но все же отчего-то казалось, что не будет им более добра, не войдет в этот дом снова счастье. Не отпустит так просто из своих рук Петра князь, не позволит платить в рассрочку. А еще Анна до полусмерти боялась, что брат едет ныне почти один – только пара гайдуков помимо кучера при карете. Деньги-то немалые повезет по разоренной дороге от Москвы. Поговаривали, что лихих людей в эти дни развелось – не сосчитать по пальцам.

Или такое настроение пришло в ответ на громкие рыдания Полин, что вдруг расплакалась в передней, когда провожали Петра. В голос расплакалась. Как по покойнику завыла, неожиданно подумала Анна и перекрестилась тут же, гоня прочь подобные мысли.

– Не переменила решения своего? – спросил Петр, когда уже стояли на крыльце, ожидая пока подготовят в возке место для путника, положат горячие кирпичи, поставят погребец со снедью, что собрала Татьяна в дорогу для барина. Он положил Анне ладони на плечи, заставил взглянуть в глаза. – Еще есть время, подумай! Еще можно все поправить, ma chere… еще можно. Если пожелаешь, он сумеет простить…

– А я? Я смогу ли простить? – резко спросила она. – Поступай, как решили. Обратной дороги ныне нет. С Богом, mon cher, езжай с Богом! – она расцеловала его в щеки, а после размашисто перекрестила. Долго стояла на крыльце, кутаясь в шаль, глядя вслед отъезжающему возку. И боролась изо всех сил с желанием послать кого-нибудь вдогонку брату, сказать, что переменила решение, что не желает расторгать договор. Пусть лучше будут проданы земли под Москвой! Но не остановила, не крикнула, никого не послала вслед. Ушла в дом, ожидая пока подадут к крыльцу сани, чтобы в церковь ехать.

В храме было тихо, только иногда потрескивало пламя тонких свечей, что горели перед образами, лишившихся своих богатых окладов. Отец Иоанн, приезжая служить в образную усадьбы, часто жаловался на то, как пограбили церковь, и ныне Анна, впервые за долгое время ступившая под эти расписные своды, увидела, как скудно стало в той. Светильники и подсвечники, облачения церковные, покровы и хоругви, оклады с образов – все унесли с собой, прельстившись богатством драгоценных металлов и украшений. Покойные предки Анны и Петра, схороненные тут же, подле церкви, немало вложили средств на убранство, а ныне именно им предстояло восстановить украденное и побитое.

Анна долго стояла перед образом Андрея Первозванного, вглядываясь в черты лица апостола, словно ища некий ответ на множество вопросов, что кружились у нее в голове. Но ни образ, ни отец Иоанн, который принял ее исповедь после, и совета у которого она просила, не смогли ей помочь в этом.

– Бог милостив, и нам велит быть таковыми, – напомнил ей иерей, потирая замершие ладони. – Велел прощать…

Прощать… А как простить, когда не может никак улечься злоба и ненависть в груди? Когда иногда приходят сны, словно она своими глазами его предательство видит? И пусть сама оттолкнула его, пусть отвергла, обидела. Так ведь гоня, совсем не думала, что он может действительно уйти. И если бы любил, то разве ушел бы, разве так скоро открыл бы свои объятия для другой, чужой, ненавистной? Оттого не было благости даже под сводами храма, не было того покоя, что обычно приходит перед образами в душу. Поспешила уйти скорее, предварительно наказав отцу Иоанну отслужить поминовение сорокодневное за упокой души Марьи Афанасьевны.

Медленно, одна за одной, обрывались нити, связывающие ее с Андреем, с тем прошлым и будущим, что могло бы быть, да так и не сложилось. Ушла графиня, что могла перевернуть все одним махом, помочь Анне все вернуть на круги не своя. Хотя в смерть Марьи Афанасьевны верилось с трудом. Казалось, уехала она в Москву или в Петербург, да так занята, что и не пишет Анне. Или просто разочаровалась в ней, в ее решимости, ее возможности все исправить, не дать прежней истории повториться.

И был разорван брачный договор, о чем ей удивленно писала из Москвы Софи, послание от которой доставили вместе с остальной почтой спустя несколько дней после отъезда Петра:

«…Представьте себе наше удивление, когда прислали к нам записку от поверенного, уведомляя о том. Надеюсь то доверие, что установилось меж нами, то радушие, с которым писали мы друг другу, позволят мне задать вам вопрос о причинах разрыва договоренности былой. Ах, отчего…?»

Отчего? Написать бы отчего, да только разве положено девицам даже думать о том. И Анна вежливо и холодно писала в ответ, что такова ее воля, что время, проведенное в разлуке с женихом, окончательно убедило ее в невозможности такового союза. Она понимала, что тоном, заданным в письме, оттолкнет от себя ту намечающуюся еще недавно подругу по переписке, но приближать к себе кого-либо из окружения Андрея… Рвать так все разом, обрывать все нити до единой. И потому совсем не удивилась, когда в ответ пришла лишь такая же вежливая сухая благодарность за принесенные Анной соболезнования по поводу кончины графини.

Оставалась только одна вещь, которая не могла не возвращать Анну в прошлое – серебро с гранатами, что даже через ореховые стенки бюро виделось ей, манило ее снова коснуться. Кольцо было необходимо вернуть, и Анна снова села стол в будуаре, взяла в руки перо. На удивление, слова пришли сразу – предельно вежливые и отстраненные, как когда-то сама была с ним.

«…Полагаю, вы уже осведомлены о том, что обязательств меж нами никаких нет отныне и быть не может. Брачные договоренности, заключенные меж нашими семьями, расторгнуты. Осталось дело совсем за малым – я не вправе, не смею держать при себе перстень, принадлежащий вашей семье. Не должно ныне. Прошу вас прислать ваше слово о том, как мне следует поступить ныне с тем…»

– Отчего ты так грустна, моя душа? – спросил отец, когда она пришла после к нему, села у постели за вышивку пелены на престол, которую обещалась сотворить в храм в скором времени. Он так внимательно вглядывался в ее лицо, что Анна даже испугалась – вот-вот прочитает ее мысли, как книгу открытую, узнает обо всем, что они делали с Петром за его спиной. Расторгнутая помолвка, продажа собственности, расстроенные дела, долги брата… О, это определенно убило бы отца, коли б дознался! И как она перепугалась, когда Михаил Львович как-то потом попросил ее позвать к нему Петра для разговора!

– Петра нет в имении, папенька, – поспешила ответить, как можно равнодушнее, склоняясь над отцом, поправляя ему подушки. – Петр, папенька, в город уехал по делам.

– По делам? По каким это делам, душа моя? – нахмурился Михаил Львович. Анна видела, что отец чем-то встревожен, и тут же подумала, не сказал ли кто о том, что творилось ныне в доме, какие тревоги ходят в этих стенах. Да только кто? Ни она, ни Полин не делали того, а более никто и не знал о том. Тогда отчего так хмур и встревожен отец?

– Не ведаю, mon petit père. Верно, хлопоты по хозяйству. Вы ведь ведаете, как поредел наш птичник и скотный двор. А отчего спрашиваете? Случилось что-то?

– Да нет, душа моя, ничего не стряслось. Просто непокойно на душе что-то какой день, – ответил отец, гладя ее ладонь. – Ну раз ничего худого и нет, то быть может, за чтение возьмешься для меня? Давненько мне не читала, давно не навещала меня… Болела ведь, моя душенька. Похудела вся, побледнела лицом. Как-то жених? Узнает по приезде-то?

Отец хотел пошутить, улыбнулся уголками губ, и Анна принудила себя ответить легкой улыбкой на его шутку, пожала руку в ответ на его ласковое пожатие. Тут же вспомнился совсем иной вечер и иная собеседница. И как она ждала появления Андрея в те дни. А ныне… чего же ей ждать ныне? Кругом сплошная ложь, тревоги и заботы… Разве о такой жизни она грезила когда-то?

– Простите меня, папенька, – коснулась губами его руки, уходя из его спальни, пытаясь удержать слезы, навернувшиеся на глаза. – Простите меня за все, что я делаю, что буду делать…

– Бог простит, – по обычаю ответил ей Михаил Львович, целуя в лоб.

Петр вернулся под Никонов день. Но поехал отчего-то не в усадьбу, а в село, к церкви. Там и заметила его Анна, направляющаяся к отцу Иоанну на двор, чтобы передать работы – повседневную пелену на алтарь, над которой сама трудилась, и плат для причащения, который вышили девицы дворовые. Он сидел на лавке, прислонившись спиной к церковной ограде, вытянув вперед единственную ногу. Будто спал, сидя под этим легким снегопадом, не обращая внимания на то, что снег уже изрядно запорошил и его непокрытую голову, и шинель.

– Ступай в дом отче, – Анна кивнула Глаше, сопровождающей ее на избу иерея, что стояла за церковью, а сама ступила на двор церковный, перекрестившись перед образом на воротах, пошла к брату, присела подле него на лавку.

– Петруша, милый, – тронула за плечо, пугаясь пустоте его глаз, когда он взглянул на нее. – Что ты здесь? Отчего не в дом поехал? Непогода-то какая! Так недолго и горячку схватить…

– Я отцу Иоанну привез потир и дискос [477]477
  Церковная утварь, располагающаяся на жертвеннике в церкви


[Закрыть], – каким-то глухим голосом произнес Петр. – А покойная графиня по воле своей последней передала несколько тысяч для восстановления убранства. Все ему отдал, пусть сам…

– Конечно, сам, – кивнула Анна, кладя ладонь на холодную щеку брата. – Что с делом нашим? Как сложилось? Мне писала mademoiselle Оленина, что договор расторгнут. Ты продал дома и тульские земли? И что князь? Согласен ли частями долг получить?

– Он согласен на единовременную половину долга тут же и частями по десять тысяч ежегодно, покамест и проценты, и долг не будут погашены, – тихо ответил брат, отводя от нее взгляд на небо, на сером пространстве которого темнел крест на куполе церкви. – Продал я и дом на Маросейке, и землю на Тверской, и тульские деревни продал. Поверенный наш московский не желал идти на то, все от отца бумаги требовал, не слушал меня. Пришлось все самому, – он закрыл глаза, скривился, словно острая боль вдруг кольнула тело.

– Что с тобой, милый? Что с тобой, Петруша? – Анна встревожилась не на шутку, заметив и бледность на его лице, и это выражение лица мимолетное. – Рана былая беспокоит?

Вместо ответа он вдруг взял ее за руку и вложил пачку ассигнаций, несколько из которых вырвались из ее маленькой ладони, рассыпались по снегу. Анна вскрикнула, хотела вскочить на ноги, броситься собрать эти бумажки, от каждой из которых зависела их судьба ныне. Но Петр удержал ее, схватив за запястья, не дал подняться с лавки.

– Не трудись, ma petite sœur, не стоит, – проговорил он устало. – Это всего лишь бумага.

– Бумага? – взвизгнула Анна, с трудом понимая, что он имеет в виду, с отчаяньем наблюдая, как, кувыркаясь, бегут ассигнации по снегу прочь от них. Петр достал из-за полы шинели пакет и, вскрыв его, протянул одну из сторублевых ассигнаций ей, ткнул пальцем в бумагу. Это была подделка. Не настоящая ассигнация, а фальшивка, пусть и схожая на удивление с оригиналом настолько, что перепутать можно было те без особого труда. Лишь маленькая ошибка отделяла ту от настоящей сторублевой ассигнации – буква «Л» вместо буквы «Д» в слове «ходячею».

– Сколько у нас таких? – тихо спросила у Петра, выпуская из руки фальшивки, что по-прежнему держала зажатыми в кулаке, и те тихо зашелестели по снегу.

– Денег у нас с тобой, ma chere, ныне только двадцать девять тысяч, – ответил брат. – И бумаги этой на семнадцать – вся плата дом на Маросейке. По закону я его продал, отдал купчую ведь. А тот, кому продавал, в свою очередь передал купчую новому хозяину, какому-то купцу колониальному [478]478
  Т. е. торгующего импортными товарами


[Закрыть]. Быстро дело обстряпал свое худое. Ищи теперь лиходейца по всем московским землям! Вот такой я скудоумный оказался! Надобно бы с нашим поверенным дело иметь, а не искать иного. Испугался, что отцу тот все отпишет, да недаром… Тот весьма заинтересовался, отчего стали вдруг продавать земли. Желает отца повидать, письмо к нему передал со мной… я вскрыл его… сжег на станции… rien à faire! [479]479
  Тут: теперь уж едино все! (фр.) Дословно – делать нечего!


[Закрыть]

– Поедем домой, Петруша, – Анна потянула брата за собой, оглянулась в поисках Лешки, который всегда сопровождал брата. – Где твой возок? Я сани-то отпустила, думала, пройдусь после. Пойдем, а совсем промерз. И Полин заждалась…

– Ты знаешь? – взглянул на нее брат снизу вверх, вглядываясь в ее лицо через снежинки, что медленно падали с серого неба. Анна лишь улыбнулась в ответ и кивнула. Конечно, она знала. С того самого дня, как открылась ей Полин в оранжерее.