Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 68 страниц)

– Благодарю за ваше предложение, князь, – Анна сделала быстрый реверанс, не силах более слушать его слов. Страшась их правоты. И той тени, что вдруг вошла в комнату вместе с ними и встала возле ее плеча. Тени ее мрачного будущего. – Позвольте же мне удалиться к отцу.

Князь склонил голову в коротком поклоне, но не мог не заметить ей, когда она уже уходила из гостиной:

– Я могу помочь вам во всем, Анна Михайловна. И я готов это сделать. Обещайте подумать надо всем, что ныне сказано в этой гостиной.

Потому что есть только два пути, и один из них слишком страшен для той, кто не привыкла еще к своему новому положению. И верно, никогда не сможет привыкнуть. Они оба подумали об этом и прочитали мысли друг друга, заглянув в глаза. А потом Анна еще раз присела в реверансе и вышла вон, пытаясь унять бешено колотящее сердце в груди.

Ей открыли двери покоев отца по первому же стуку, словно ждали именно ее. И она шагнула через порог, едва дыша от волнения перед тем, что ей предстояло услышать. Отец все знал. Чаговский-Вольный не обманул ее. Задрожали колени от этого взгляда, брошенного через всю спальню от окна, у которого Шепелев полулежал в кресле, обложенный подушками и укрытый по грудь плотным покрывалом.

– Mon pere [500]500
  Отец (фр.)


[Закрыть], – Анна с трудом разомкнула пересохшие губы. Отец подал ладонью знак приблизиться, и она не смела ослушаться, хотя вдруг испугалась того, какими резкими вдруг показались ей ныне черты лица отца. Она опустилась на колени подле кресла, хотела коснуться губами сухой ладони отца, но тот вдруг резко поднял руку с подлокотника. Вдруг замахнулся, и Анна невольно прикрыла глаза в ожидании пощечины.

– Вы поступили как последняя… как лживая…, – спустя минуту раздался голос отца, и Анна поняла, что тот так и не решился поднять на нее руку. Открыла глаза и увидела, что тот отвернулся от нее к окну, не в силах смотреть на дочь, так жестоко обманувшую его. – Я не имею слов, чтобы описать свои чувства. Скрыть от отца смерть сына! Подумать только! И когда бы, скажите на милость, вы бы сообщили мне о том? На Рождество подарком? Или далее скрывали бы от меня? Я всегда полагал, что воспитал детей, для которых честь и совесть это не просто слова. Я ошибался. Я ожидал многого от Петра, прости Господи мне слова нынешние и мысли худые, но вы! Вы, mademoiselle! Одно дело творить за моей спиной не пойми что, совсем иное – укрыть то, что никак не должно от отца держать в тайне! Как можно? Как вам позволила совесть?

– Я лишь пеклась о вашем здравии…, – Анна попыталась снова взять ладонь отца, но тот отодвинул руку, а потом и вовсе спрятал под покрывало, уходя от ее прикосновения. И не глядя на нее, потому что один только взгляд на ее слезы мог растопить его злость. А он не хотел этого сейчас. Никак не хотел. И забывать пока не желал.

– L'enfer est pavé de bonnes intention [501]501
  Благие намерения сулят дорогу в ад (фр.)


[Закрыть]. Странно, что вы забыли эту простую истину, mademoiselle! Меня больнее убивает осознание того, какой я ныне знаю вас, чем то, что вы скрывали от меня. И что за demande en mariage [502]502
  Предложение о браке (фр.)


[Закрыть]? Вы совсем потеряли свою честь? Что вы могли сделать такого, что князь решился просить у меня руки вашей при женихе-то живом?! Оставьте ваше кокетство, Анна, оно принесет вам немало бед, коли не оставите! Я вас не узнаю… не узнаю…

Шепелев замолчал, закрывая глаза, пряча за опущенными веками свою боль и свое разочарование в детях, которое познал на склоне лет. Они должны были стать его утешением. Должны были бы. А они лгали ему, проворачивали худые дела за его спиной, привели к тому краху, который он переживал ныне. И эта смерть… Даже думать не хотелось о ней!

– В ваших же интересах ныне думать о своем слове, некогда данном Оленину! Я предупреждаю вас, Анна! – голос отца был резок, хлестал кнутом, заставляя сжаться в комок от стыда и осознания того непоправимого, что ныне случилось. Впервые за свою жизнь она обманула отца. Не слукавила игриво, шутя, а обманула! Не смогла открыть рта в этот момент, чтобы признаться еще в одной лжи, которую видимо, так еще и не открыл никто Михаилу Львовичу. – Сделка меж нами – моя единственная возможность на расплату по векселям и заемным Петра. Я отдаю ему в залог Милорадово и земли. При моей кончине он станет полновластным владельцем здесь в усадьбе и окрест. Достойная сделка – так будут объединены два крупных имения… как и ваши судьбы в будущем, Анна. Ему все резоны дать мне согласие на эту сделку, что я предлагаю ему. Так что сделай милость – никаких более твоих штучек и вывертов! Твой дед по матери, упокой Господи его душу, в гробу перевернется, коли Милорадово станет кому принадлежать чужому по крови. Помни о том! Хоть помру в покое, что честь соблюдена Шепелевых… что нет грехов на Петре, нет пятен на имени его…

Разве могла Анна, слыша горечь и боль в голосе отца, видя его повлажневшие глаза, сказать иное, чем покорно согласиться на его слова? Разве могла признаться, что нет у отца возможности расплатиться по долгам и сохранить при том семейное имение за кровью покойного графа Туманина, земли, которыми владела фамилия того еще с давних времен? О, Господи, думала она позднее в тишине своей спальни, сидя в постели и слушая, как тихо стучится метель в стекло мелким снегом. О Господи, какой же я стала!

Тихо стукнула дверь в будуаре. Светлая фигура метнулась из соседней комнаты к кровати Анны, и та подвинулась, освобождая место подле себя. Полин быстро юркнула в теплоту постели, под пуховое одеяло, как раньше, в прежние ночи, когда они вот так лежали рядышком и шептались по-девичьи. Легли и сейчас на соседние подушки, лицом друг к другу, скорее памятью, чем глазами видя черты соседки в скудном свете луны, льющемся в комнату через стекло.

– Он мне не снится, – тихо сказала Полин. – Я так хочу увидеть его, а он не приходит…а обещался мне. Сказал когда-то, что будет рядом, даже когда между нами будут версты и годы. Через ночные грезы придет ко мне. Обманул, верно…

Анна не знала, что сказать ей в ответ на это. Она чувствовала себя ныне такой неуклюжей в словах и в поступках, во всем. Ведь что бы она ни творила, все становилось только хуже!

– Он не делал этого! Ты ведь знаешь, да? Знаешь? Они все думают, что он сам. Даже отец Иоанн… Я ведь слышала ваш разговор. И даже Михаил Львович… Но Петруша не сам… не мог. Мы ведь венчаться хотели после Рождества. Чтобы никто и никогда не встал меж нами… Не верь поэтому. И знай, что он не мог сам… не мог! Ты ведь знаешь, какой он!

Полин вдруг заплакала, пряча лицо в подушке, и Анна коснулась легко ее головы через тонкую ткань чепца, провела пальцами по ее плечу.

– Как мы будем жить дальше? – глухо проговорила Полин в подушку, и Анна скривилась, пытаясь сдержать слезы, готовые пролиться из глаз при этом вопросе. Потому что он волновал ее сейчас, как никакой иной. Как они все будут жить дальше? Как, на что и где…

– Помнишь, – Полин вдруг повернула к ней заплаканное лицо. Тускло сверкнули в свете луны глаза. – Помнишь, то гадание? О mon Dieu! У нас у обеих выпало одно – гроб, помнишь? Ты еще говорила, что корабль был то. Нет! Нет же! Отчего мы не поняли этого? Отчего не остановили его?

– О чем ты говоришь, ma petite amie [503]503
  Мой дружочек (фр.)


[Закрыть]? Разве ж можно предугадать…? Разве же можно поменять судьбу? – говорила и вспоминала бледный воск на воде в фарфоровом тазу. Высокие стенки гроба и профиль в нем. Теперь уже ей казалось, что тогда тот был так схож с профилем брата. Неужто, Полин права, и судьба давала ей подсказку? Еще в те дни, когда весь мир, как ей казалось, был у ее ног, когда все осуществлялось только по ее желанию… Давала ей возможность перемениться, стать более жертвенной, слушать нужды и желания другого человека и понимать их. Неужто она могла бы все исправить, разгадай тогда этот намек со стороны Провидения?

А потом Анна вспомнила, как сидела перед зеркалом в пустой и темной спальне флигеля. Тяжелая немерная поступь на ступенях лестницы. И в отражении зеркала мужской силуэт в темном фраке с белизной галстука прямо под шеей. Ее суженый, пришедший на ее просьбу отужинать вместе, посланный самой судьбой в ту ночь подсказок, в ночь крещенского гадания.

Полин уже спала, выплакав частичку боли и горя, что ныне томили ее душу, мешали вольно дышать, когда Анна выскользнула из-под одеяла. Холодный пол неприятно прохолодил ступни, когда она медленно, стараясь не толкнуть ничего из мебели, чтобы не разбудить подругу, пошла в будуар. Тихо посапывала простуженная на сквозняках, ходивших в доме, Глаша, положив ладонь под щеку, свернувшись клубком на нешироком диване. Она даже не шевельнулась на тихий скрип крышки бюро, когда Анна открыла то, оглянувшись испуганно на спящую девушку.

Кольцо мигнуло ей из глубины бюро. Она готова была поклясться, что оно действительно мигнуло в свете луны. Мистика, ведь никакого отблеска и быть не могло – небо было ясное, несмотря на мелкую крупу снега, что сыпало с вышины, луну ничто не могло закрыть даже на миг.

Анна протянула руку и аккуратно взяла пальцами холодный ободок серебра. Вихрь воспоминаний помимо воли закружил голову, заставил вернуться в прошлое. Ее взгляд через прихожан на него в церкви. Их совместные фигуры в экосезе на балу следующим вечером и огонь его касания даже через шелк перчатки. Присутствие за ее креслом на святочных ряженьях, которое она ощущала затылком и спиной, и та нервная дрожь, которую он вызывал тем самым в ее теле. Их разговор в оранжерее, короткая ласка мужских пальцев мягких лепестков светло-розового цветка. Те поцелуи в лесу при свете начинающегося дня, когда солнце так мягко обнимало их своими лучами, пробиравшимися через густые кроны деревьев. Его объятия и ласки, от которых по жилам бежал жидкий огонь, и кругом шла голова. Сладость его поцелуев, тепло его рук, запах его кожи, нежность его глаз…. Она будет хранить это в памяти вечно, перебирая те по одному в тишине будущих ночей. Она будет помнить. Но простит ли его, простит ли его предательство и ту боль, которую оно причинило ей? Едва ли…

– Милый друг, всему конец; что прошло – невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Анна долго сидела за столом перед пустым листом бумаги. То брала, то откладывала перо в сторону, чтобы после схватиться за него снова, замереть на миг над бумагой, склонив голову. Тонко трещал фитилек свечи, едва слышно сыпалась с небес белая крупа за окном, застилая окрестности еще одним покрывалом из снега, надежно укрывая темно-зеленый от ветвей ели свежий холм, выросший на церковном погосте фамилии Шепелевых. Сопела Глаша, приоткрыв рот, а иногда редко вздыхала в спальне Полин – тяжело, с надрывом, будто на груди у нее лежал огромный камень.

– Милый друг, всему конец; что прошло – невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Когда небо стало сереть за стеклом окон будуара, строки легли на бумагу ровными рядами чернильных полосок. Потом бумага была аккуратно свернута, а послание надежно запечатано воском, который надежно скроет написанное от чужого взгляда, доверив это только адресату, которого указали на обороте. После белый прямоугольник письма лег на поднос для корреспонденции, стоявший на столике, чтобы поутру его нашла Глаша и, спустившись вниз, передала далее по назначению. До самого адресата…

В последний раз Анна взглянула на гранаты на своем пальце, поднеся руку поближе к кругу света, что дарила догорающая свеча. О, как же тяжело было снимать кольцо с руки! И как же тяжело будет расстаться с ним после, хороня свои надежды и мечты!

– On n'échappe pas à son destin [504]504
  От судьбы не уйти (фр.)


[Закрыть], – прошептала она, укрывая кольцо снова за орехом бюро, закрывая крышку. Отныне она не будет следовать только своим желаниям. Отныне она должна думать о тех, кто рядом, кто так близок ей и дорог. Судьба давала ей очередную возможность, вдруг неожиданно даровав такой подарок этой ночью, открыв глаза на многое… И она сделает все, чтобы сохранить его, чтобы более не было несчастий и бед в этой семье. Она сделает для этого все, даже хороня свое будущее, то, которое могло бы быть, но так и не случится отныне…

Глава 32

Недалеко от Парижа, весна 1814 года

– Au plus vite [505]505
  Поскорее! (фр.)


[Закрыть], – поторопила Мария человека, что запрягал ее коляску на постоялом дворе в нескольких десятках верст от расположений русской армии под Парижем. Она уже несколько раз прошлась от порога станции до ворот и обратно, сторонясь грязную старуху, что каждый раз с надеждой поднимала голову от своей кружки и смотрела в ее глаза. Мария уже подавала ей («S'il vous plait, madam, ayez la bonté de vieille femme et pauvrette orpheline de père et de mere» [506]506
  «Пожалуйста, мадам, будьте так добры к старой женщине и круглой сироте» (фр.)


[Закрыть], тронутая скорее не ее старостью, а перепачканным личиком, что выглядывало с любопытством из-за юбок старухи. Она насмотрелась немало на калеченных и убогих, на сирых и обездоленных, пока следовала по пути русской, а потом и союзной армии от Вильны до этого места. Отчего-то чем ближе к Парижу, тем их становилось все больше и больше – несчастных французов, разоренных бесконечными наполеоновскими войнами, оставившими сиротами столько детей.

Но эта сиротка на постоялом дворе… Ее голубые глаза, такие ясные на этом перепачканном грязью лице, словно обожгли душу. Снова вспомнила то, что потеряла более полугода назад. Кого носила она тогда под сердцем – мальчика или такую же кроху-девочку? Теперь она вряд ли узнает это, с грустью думала Мария, когда коляска наконец тронулась в путь по дороге, ведущей к предместью Парижа. Все-таки надо было послушать Андрея и оставить армию, вернуться в Россию или переждать в арендованном домике близ Дрездена. Она бы, верно, сейчас ходила последние дни тягости, а быть может, уже держала на руках свое дитя.

Но у нее не стало бы Андрея. В том нет никаких сомнений. Мария не смогла бы так долго удерживать его подле себя, не будь с ним так часто, не будь так близко к нему. И не сделай то, что она сделала. Нет, вздохнула Мария, поправляя перчатку, пурпурно-бордовую, в тон рединготу и перьям на капоре, не стоит жалеть о потере. Все только к лучшему, тем паче, то печальное событие так сблизило ее и Андрея. А значит, все только к лучшему.

Последний раз Мария исповедовалась еще в Польше, худому суровому иерею с широкой, как у купца, бородой. Она смотрела на эту бороду и отчего-то вспоминала Москву, где они жили с Марьей Афанасьевной короткие два месяца до переезда в Милорадово. И вспоминала дворника в городском доме. У него была такая же широкая борода, которой, по слухам среди дворни, он очень гордился, как и блеском позолоты на гербе ворот, что протирал тряпкой каждый Божий день.

Марья Афанасьевна… единственное сожаление, единственный укор совести Марии. Только за то, что она бросила графиню в деревеньке на полпути до Москвы, где, видно, сама судьба подарила им встречу с тем посланцем, каялась тогда Мария в Польше от души. Он шел едва ли не по следу графини, этот гонец, и само Небо было на стороне Марии, что глупые дворовые в Милорадово не стали расспрашивать, отчего тот ищет ее сиятельство, а послали по следу уехавших женщин.

Она до сих пор помнила, как ступил в темную горницу высокий человек в заметенной снегом шинели, как бухнулся в ноги оторопевшей графине, полулежавшей на перине, принесенной из дормеза, протянул ей письмо. Они все – и Марья Афанасьевна, и Мария, накидывающая шаль на плечи графини, и Катиш, устраивавшаяся на ночлег в другом углу горницы – замерли в каком-то странном напряжении, заметив эту бумагу и печать на нем.

– Он жив? – только и спросила графиня, а потом, когда человек кивнул, вырвала из его пальцев письмо, прогнала легким пинком прочь. – Ну же! Читать! Немедля! – и Мария спешно развернула поданное ей письмо, поднесла к огню свечи в плошке.

– Ах! – после только и упала назад на перину графиня, рванув завязки сорочки у горла. Катиш тихонько заскулила в своем уголке, спрятавшись под одеяло и так и не высунувшись из-под него до самого утра. Мария же даже думать не стала. Сперва, правда, склонилась над графиней, пощупала, бьется ли жилка на запястье и как скоро. Потом набросала несколько строк на бумаге, что оставила на столе, а потом быстро склонилась к сундучку, что стоял под лавкой, возле перины Марьи Афанасьевны, повернула в замке ключ маленький, который сняла с шеи. В этом коробе из толстого дерева хранила графиня документы и деньги, что брала с собой в дорогу. Сейчас там было мало – довольно потрясли французы и поляки в Милорадово, но и этих ассигнаций хватило бы добраться до окраин неведомого Марии Красного, где умирал Андрей, как говорил полковой писарь в послании к графине.

– Мария Алексеевна! – окликнули ее от дверей, и она резко выпрямилась, гневно взглянула на Григория, стоявшего в темном проеме, ведущем в холодные сени.

– Что ты холод-то пускаешь? Ее сиятельство застудить желаешь? – прошипела ему Мария, кладя ключ на стол, пряча свернутые в рулон ассигнации в рукаве платья. Она еще не ложилась, замешкалась, оттого ей оставалось только спрятать в суму пару платьев своих и рубах, накинуть редингот, подбитый мехом для тепла, и выйти вон из избы. Посланец торопился обратно в полк, и она твердо решила ехать вместе с ним.

Оттолкнула Григория в сени, заглянула в темные глаза старого лакея, так и горевшие огнем подозрения.

– Марья Афанасьевна в обмороке. Прикажи воды студеной принести чистой – виски б ей обтереть, – сумела распорядиться твердым голосом, устраняя последнее препятствие на своем пути. – И пусть капель сердечных Настасья принесет из дормеза. Я же посланцу передам письмо и тотчас прослежу за всем. Не стой тут столбом! Пошел!

Посланцу хватило пяти рублей, чтобы он взял ее в спутницы, усадив позади себя и наказав держаться как можно крепче. При этой посадке так неприлично задралась юбка, скривилась Мария, а потом обняла человека как можно сильнее, когда он пустил коня по еле видной в свете молодого месяца дороге. Закрыла глаза, но все равно из-под век текла влага, застывая на ночном морозе. Подожди меня, мой милый, плакало ее сердце, подожди меня… только не уходи…

Она так боялась не успеть тогда, что была готова сама вмешиваться в споры насчет свежих лошадей на замену, когда не пожелали им те подавать в деревнях и на былых станциях у тракта. Бумаги в ее рукаве имели силу, и она готова была раздать их все, лишь бы скорее достичь места назначения. Особенно проведя более полудня в одной из разоренных деревень, ожидая, пока лошади отдохнут с долгого пути. Каждая задержка в пути, каждый такой отдых сводили ее с ума, ей казалось, что она не успеет, не приедет вовремя. И тогда все зря…

Но снова ей помог кто-то свыше – через три дня пути Марию и ее молчаливого спутника нагнали сани, в которых ехал… господин Павлишин, торопящийся вернуться в полк. Именно он и привез ее в ту самую деревеньку, где в одной из изб медленно сгорал в болезни Андрей.

– Je vous remercie. Pour tout! [507]507
  Благодарю вас. За все! (фр.)


[Закрыть], – Мария была готова расцеловать этого нескладного мужчину в очках, но не стала задерживаться – почти выпрыгнула из саней, когда те замедляли ход, торопясь ступить в ту избу, которую описал им один из солдат поста возле деревни. Оттолкнула Прошку, вышедшего на стук двери в темные сени, вбежала в горницу, где на перине лежал Андрей, мечущийся в горячке.

– О mon Dieu! Andre! – тут же бросилась Мария к его постели, на ходу расстегивая заметенный снегом редингот, развязывая бант шляпки. Он неожиданно открыл глаза на ее голос, захрипел что-то и тут же зашелся кашлем, перепугавшим ее – настолько хриплым тот был, настолько душащим его. Склонилась над ним, когда он застонал от боли в груди после этого приступа кашля, схватив из миски на столе мокрую тряпицу, стала стирать пот с его лица.

Позади нее скрипнула дверь из сеней, и она распорядилась Прошке голосом, не терпящим возражений, даже не оборачиваясь:

– Принесите чистой воды холодной. И полотна! Надобно бы сбить жар, – и уже ласково и тихо Андрею, глядящему на нее каким-то странным взглядом, словно он вошел из тьмы на свет. – Vous êtes tout en sueur. Je vous aiderai, je ferai tout mon possible … [508]508
  Вы весь в поту. Я помогу вам, я сделаю все, что смогу…(фр.)


[Закрыть]

– Cela est trop beau pour être vrai [509]509
  Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой (фр.)


[Закрыть], – прошептал вдруг Андрей, трогая ее растрепанный локон, выбившийся из-под капора, скользнув пальцами в мимолетной ласке по ее щеке. – Я писал тебе… но не сумел отправить… но ты здесь… милая… милая… мой ангел…

И она поймала его руку, прижала к губам под улыбку Андрея, пряча свои слезы от его невидящего взгляда, направленного в ту реальность, которую видел только он. Даже умирая, он думал о ней. О той, другой! О, он никогда не достанется Шепелевой, поклялась нежданно для самой себя в тот миг.

А после обернулась на тихий шелест за ее спиной, заметила только спину, обтянутую сукном шинели, прежде чем дверь в сени затворилась. Кто-то видел и слезы Марии, и эти ласки, кто-то слышал интимный шепот, встревожилась Мария, а потом вдруг ее охватило какое-то странное облегчение. Все едино отныне. Пусть будут толки, пусть бросят в нее камни, как в последнюю грешницу, но она выходит его, вернет его из тех видений на эту землю.

Андрей почти весь день до сумерек был в каком-то странном забытьи. То открывал глаза, то метался с сомкнутыми веками. То что-то шептал себе под нос, то громко кричал «Аппель! Аппель!», скача снова по полю Бородина в своем мороке хвори. Каждое это движение, каждый крик и шепот резали Марию сильнее ножа. Ведь она видела, какие муки он переживает там, куда никогда не проникнуть ей.

Она никогда не лечила прежде. Никогда. Только капли подавала графине при приступах да компрессы для нее готовила. Но интуитивно почувствовала, что полковой лекарь скорее убивает Андрея, чем лечит.

– Как он хрипит, – она хмурилась, когда заметила, что тот только проверил пульс больного зрачки. – Отчего он хрипит так? И этот кашель… Он душит его!

– Вестимо, отчего, – лекарь кивнул сам себе. – Все холода эти, будь неладны. Все время верхом и в снег, и в дождь, в любую непогоду. Тут не грех простудную ухватить, а простудная за собой и свою пособницу тащит – грудную. Грудь болит, вот и хрипит.

– Так отчего же тогда на грудь лед, коли она болит?

– Надо же горячку сбить, – покачал головой доктор, поражаясь неосведомленности этой женщины, бледной и растерянной. – Всем вестимо, в аккурат восьмой день после того, как грудная хватилась, кризис наступает. Коли сбить жар, больной на поправку пойдет. Коли нет… увы, мадам! Следующей ночью аккурат будет кризис сей. Давайте полковнику средство мое по-прежнему на ночь и поутру. Бог даст, выживет…

Но Мария не стала ни средства из толченной скорлупы давать Андрею, ни класть завернутый в полотно лед на грудь. Приказала Прошке привести ей кого из деревни, желательно бабу в летах, а сама принялась обтирать лицо, руки и ноги холодным полотном. Благо, Андрей утих на тот момент, заснул.

Крестьянка была в грязном платке и в рваных лаптях и вызвала сперва в Марии только желание прогнать ту прочь из-за скотного запаха, который вошел в горницу вместе с женщиной. Но спустя несколько дней Прошка снова разыскал ту бабу, передал ей серебряное кольцо с маленьким камушком от Марии – в благодарность за помощь. Средства, что знала крестьянка от бабки – тепло на грудь и спину, сок из редьки, отвар из молока и овса, настой на листьях малины – сделали свое дело. Кризисную ночь Андрей, правда, метался в постели под действием жара, пожирающего его изнутри. Но на утро вдруг открыл глаза, впервые взглянул на Марию, сидящую у его постели, не остекленевшим взглядом.

– Мария Алексеевна… что вы…? – тихо проговорил он, и она впервые за все время рассмеялась вдруг, заметив удивление в его глазах. А потом смолкла, прочитав в его глазах то, что знала сама. Едва он выяснит, что Мария здесь одна, без компаньонки, будет настаивать на том, чтобы она уехала, не была возле него. И пусть он не забудет то, что она сделала для него, но даже благодарность не заставит Андрея переменить решения. Но пока он слаб, как котенок, после болезни, у нее есть карты в руках, которые она должна разыграть во имя собственного будущего. Того, которое так хотела для себя, о котором давно мечтала. Само Провидение помогало ей в том, разве нет?

Эти письмо от графини, что попало именно ей в руки, пока Андрей спал, восстанавливая силы, спустя день после кризиса. Видимо, написано оно было в те же дни, как Мария уехала из Московской губернии, торопясь в эту деревеньку близ Красного. Она вскрыла это письмо, над паром чайника, что принес с огня Прошка, собираясь заваривать чай, аккуратно поддела край бумаги.

«…Andre, mon fils [510]510
  Мой мальчик (фр.)


[Закрыть], заклинаю вас, выполните волю старухи… mademoiselle Annette… вспомните о ваших обязательствах по отношению к этой девочке, если не можете воскресить хотя бы толику вашего былого чувства к ней. Ибо вам хватит и толики вашей при том пожаре, что пылает в ее сердце…. Она вас любит, Andre, любит! Будьте стойки к яду, коим готовы отравить вашу душу. Иного сказать на сей счет не могу… Нет нужды напоминать вам, что madam Arndt не должна находиться подле вас ради своего же доброго имени. Заверьте ее, что я готова уладить все возможные недоразумения, все препоны для ее возвращения к foyer domestique [511]511
  Семейный очаг (фр.)


[Закрыть]…»

Вернуться к старику Арндту? Когда она ныне знала, как может быть привлекательно мужское тело, при касании к которому кровь так и кипит в жилах? Когда она была так близко к тому, кем жило ее сердце? Только безумный пойдет на это! И Мария сожгла это письмо в печи, больно обжегшись притом о заслонку. Успокоилась только тогда, когда оно превратилось в пепел.

И не пустила на порог никого, кто так рвался в избу полковника Оленина, пользуясь своей неограниченной властью. Скоро встанет на ноги Андрей, и тогда ей придет конец, но ныне… ныне Мария выходила из сеней к тем офицерам и посыльным, что стучались к ним, узнавала, что те желают, ссылаясь на болезнь полковника, а после на слабость после той. Особенно Павлишина, этого petite ami [512]512
  Дружок (фр.)


[Закрыть]Шепелевой. Хорошо, что Андрей разгадал ее хитрости не так быстро, хотя и скорее чем она планировала, как была вынуждена признать в итоге.

– Вы не должны здесь оставаться без компаньонки, – твердо сказал Андрей Марии в первый же день, вызывая в ней глухую ярость. – Прохор позаботился об отдельном жилье для вас в соседней избе.

– Вы позволите мне остаться без защиты? – деланно вскидывала брови она. – Мало кто приедет в деревеньку эту. Да и солдаты…

– Помилуйте, никто не тронет вас, Мария Алексеевна! Здесь вы под защитой моего имени. Но неужто вы не понимаете, как губите свое собственное, оставаясь под одним кровом со мной? Вы обязаны перейти в соседнюю избу. И написать ее сиятельству, как это сделал я.

– Вы писали Марье Афанасьевне? – Мария даже пошатнулась на миг, пытаясь изо всех сил сохранить самообладание. Как? Когда? Отчего она не видела? Она думала, он слаб и не может самостоятельно держать перо, думала, попросит ее об этой услуге.

– Она пришлет сюда людей и дормез, и вы уедете, Мария Алексеевна, – хотя и был он по-прежнему слаб, Мария без труда поняла, что он намерен сделать так, как пожелает. У него не было лишних средств нанять сани или дормез, чтобы отправить ее обратно, оттого и просил тетку о помощи. Покамест та выполнит его просьбу, пройдет седмица или более. Так мало, но в то же время довольно для того, чтобы заставить его переменить свое решение, как она надеялась.

– Я безмерно благодарен вам, – голос Андрея уже смягчился, глаза потеплели. – Безмерно. Я буду до конца своих дней возносить молитвы о вашем здравии. Но поймите меня, милая Мария Алексеевна, вы обязаны подумать о себе…

– Я уже подумала. Я хорошо подумала. Полагаю, что мой муж уже получил письмо, в котором я сообщаю о разрыве с ним. Я никогда не хотела этого брака, вы знаете. Все, чего я хочу…

– …mon Dieu!

И Мария только улыбалась, когда он откидывался на подушки, бледнея от злости и собственного временного бессилия. Пусть она и теряла власть над ним день ото дня, но пока они все же были на равных! Да, она согласилась перейти в соседнюю избу, стала ночевать там, отдельно от Андрея, и приняла в качестве компаньонки какую-то офицерскую вдову, что привезли из Красного по просьбе полковника. Но проигравшей себя совсем не чувствовала. Делала все, чтобы он привык к той заботе и теплу, которыми она окружала его. И ей, верно, помогал Всевышний в эти дни…

– Беса сии творения. Токмо бесы блуду благоволят, – сурово прервал Марию тогда на исповеди в польском храме иерей, и она не стала с ним спорить. Но все равно осталась при своем мнении. Разве не Небо помогло ей, когда спустя седмицу в деревеньку привезли письмо из Москвы?

Аккурат тогда, когда Андрей, еще толком не отошедший от болезни, собирался нагонять свой полк, ушедший за эти дни к Борисову. Она тогда смотрела на него, на размах широких плеч, обтянутых светлым сукном, на его холодное, похудевшее за долгие дни болезни лицо, и понимала, что проиграла. Вот-вот прибудут от графини лакеи, что затолкают ее в дормез и увезут к ненавистному ей мужу. Андрей только и задержался здесь, чтобы передать ее из рук в руки.

За корсажем жгло кожу огнем то, что Мария приберегла в качестве козыря на последний розыгрыш. Не позволит она никогда, чтобы он сделал то, что она ясно читала в его глазах ныне.

– Неужто и верно, вы вернетесь к ней? – глухо произнесла, откидываясь на спинку стула. – После всего, что было. После всего, чему она позволила случиться. И особенно после того дня, когда…

– Не стоит, – тихо проговорил в ответ Андрей. Ее компаньонка, что разделяла с ними обеденную трапезу, напряглась, расслышав странные нотки в этой короткой фразе.

– Pourriez-vous, s'il vous plaît, laissez-nous seul à seul? [513]513
  Не могли бы вы оставить нас? (фр.)


[Закрыть]– обратилась Мария к той, не желая говорить то, что намеревалась при свидетелях. Та сначала взглянула на Андрея и, только получив его короткий кивок, вышла из избы, закутавшись с головой в шерстяной платок.

– Но это ведь правда. И вы, и я знаем, что она была неверна вам. Сколько могло быть rendez-vous amoureux [514]514
  Любовное свидание (фр.)


[Закрыть]? У пана улана были все к тому возможности! Подумать только!

– Я бы не хотел, чтобы бы вы продолжали подобный разговор о моей невесте!

– Невесте? Невесте?! – она не скрывала своего удивления. Неужто? Неужто он действительно намерен простить той все ее проступки, простить то оскорбление, что она нанесла ему?

Мария уже кожей чувствовала приближение людей графини, она готова была поклясться в том. Оттого и не стала скрывать ныне ничего из того, что на душе было. Довольно с нее молчать! Довольно быть тихой безмолвной тенью, к которой все привыкли в доме графини! Она будет биться руками и ногами за свою долю, вгрызаться зубами. Даже с ним будет биться…