Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 68 страниц)

– А помните, Андрей Павлович, как вы спасли моего котенка с яблони в петербургском доме ее сиятельства? Нет, верно, не помните, ведь столько лет прошло. Я же помню! Каждое мгновение из того дня. Вы прибыли тогда с маневров. Вы выглядели таким довольным, так улыбались. А я плакала, потому что мой котенок убежал и залез на яблоню. Лакеи тогда принимали подводы из деревни и были заняты. «Attendez!», сказала тогда графиня, и я ждала. Плакала и ждала. Я чувствовала себя такой одинокой, ведь я толком никого не знала в том доме, только седмицу прожила под кровом графини. И пришли вы. Такой светлый, такой красивый… И пошли со мной в сад, так легко подтянулись на ветках, так быстро избавили Божью тварь от невольного плена, а меня от слез. Именно тогда я полюбила вас. Вы ведь знаете, что я люблю вас…

Мария с грустной улыбкой наблюдала, как Андрей медленно встает со своего места за столом, идет к ней и опускается на корточки подле нее. О, как теплы его ладони! Как хорошо же на душе, когда он вот так целует ее руку!

– Машенька, – прошептал он тихо, и ее сердце дрогнуло в груди. Он называл ее так в те дни. Именно так. Значит, он помнит. – Позвольте мне так назвать вас ныне. Чтобы вы услышали меня… Я прошу вас. Вас, ту милую девочку, которую я знал, которую я помню, которой безмерно благодарен за все, что она сделала для меня. Я уже говорил вам, что никогда не забуду этого. Но я не могу полюбить вас той самой любовью, которой достойна любая женщина, тем паче вы. Пожалейте себя, не терзайте себя более… не губите свою жизнь. Я люблю вас, как близкого мне человека, но никогда не сумею полюбить так, как было бы довольно вам. И я бы не желал, чтобы вы губили себя ради призрачных надежд…

– Тогда вы поймете меня. И простите, – Мария одним движением достала из-за корсажа платья тонкую стопку писем, перевязанную ленточкой. Положила на уголок стола, так аккуратно, словно в любой момент письма могли вспыхнуть огнем в ее руках. Хотя, по сути, так и было – ей казалось, что они настолько обжигающе горячи, что отогни она корсаж платья, то увидит красные пятна на нежной коже груди.

– Что это? – холодно спросил Андрей, хотя сам в тот же миг понял, из чьей переписки бумаги ныне легли на стол. Она вдруг испугалась тона его голоса, но сумела взять себя в руки и выровнять дыхание, чуть успокоить бешено колотящееся сердце в груди.

– Это письма mademoiselle votre fiancée [515]515
  Вашей невесты (фр.)


[Закрыть]и господина капитана. Полагаю, вам стоит все же взглянуть на это. Чтобы не было более иллюзий касательно того, что случилось тогда в Милорадово. Чтобы вы не обманывались более…

– Мне отрадна подобная забота о моей персоне, мадам, – глухо проговорил Андрей с легкой иронией, отпуская ее руку. Тут же ушло тепло, которое она ощущала от его прикосновения. Словно солнце зашло за тучи. – Но, увы, я не могу позволить себе читать писем, адресованных не мне.

Потом он встал и отошел от нее к печи, встал, оперся ладонями о теплую глину. Она видела по этой напряженной позе, что посеяла бурю в его душе сейчас, но и остановиться не могла, не хотела. Всего в шаге от того, чтобы навсегда разорвать те нити, которые могли привести его обратно к Шепелевой.

– Вы не читаете, а я себе позволяю подобное. Вот, извольте, – Мария развернула одно из писем, написанное резким мужским почерком, стала быстро читать фразы, что заучила почти наизусть за те дни, что хранила у себя эти письма, подобранные среди прочих на полу будуара в покоях Шепелевой.

«…Я не могу не думать о том, что случилось вчера ночью. Держать вас в своих объятиях, чувствовать трепет вашего тела, несмелую дрожь ваших губ – это ли не счастье? До конца своих дней я буду помнить запах вашей кожи и волос, ее тепло под моими губами. Вы скажете, что я безумен писать вам об этом? Да, я безумец! Безумец, лишившийся души и сердца, ибо они в ваших руках! Вы моя, Аннеля! Моя! И я готов крикнуть о том всему миру вкруг…»

Мария увидела, как сжались ладони в кулаки. Теперь Андрей уперся еще и лбом о побеленную глину печи, плечи напряглись так, что казалось, мундир лопнет по швам. Она видела, как ему больно, и сама страдала сейчас вместе с ним. Но разве могла она остановиться? Гниль надо выжечь, как выжигают, вырывают больные розовые кусты усадебные садовники в парке, чтобы на их месте посадить новые, здоровые, что расцветут пышным цветом со временем.

– Вы можете не верить мне. Но эти rendez-vous amoureux… они были! Тайком, ночью! Спросите у вашей тетушки. Ее сиятельство была осведомлена о том. С самого начала, с той ночи, как mademoiselle votre fiancée застали торопящейся вернуть в свои покои. С меня взяли слово молчать… и я молчала. Потому что думала, что вы увидели тогда, какова она на самом деле, оттого и разорвали… а ныне вижу – нет. Вы еще в ее власти, вы готовы простить ей оскорбление, что она вам нанесла, простить все те шепотки о вашем имени. Так вот это правда, как видите, все те шепотки и толки! Она была неверна вам и слову своему! …с тем поляком! – она задыхалась от слез, вдруг полившихся из глаз разом – одной за другой.

– Прошу вас, оставьте меня, – тихо проговорил Андрей, по-прежнему не поворачиваясь к ней. Пальцы уже жгло теплом, идущим от глиняной печи, но он не отрывал их. Разве этот огонь мог сравниться с тем, которым горело до сих пор то место между лопаток, куда более месяца назад Анна метко попала брошенным кольцом?

А потом Мария снова развернула очередное послание, но он не услышал ее голоса. В горницу, освещенную скудным светом, идущим через маленькие оконца, ступила незримая Анна и заговорила, зашептала слова, написанные в письме, больно ударяя каждым в самое сердце.

«… ныне я понимаю, что спала. Спала беспробудным сном, скучным сном. Но вот в моей жизни появились вы, и я проснулась. Заиграл красками весь мир вокруг, словно некий творец взял кисть и принялся за новые яркие оттенки, даже птахи садовые стали петь по-иному – их трели стали дивной усладой для ушей. Я не любила до вас. И только ныне мое сердце бьется. Бьется ради вас, только ради вас…»

Андрей так резко развернулся к ней от печи, что Мария вздрогнула, прервала чтение письма. Она вдруг испугалась выражения его лица, аккуратно положила письмо поверх остальных и медленно встала, словно перед диким зверем была, боясь его потревожить.

– Андрей Павлович…, – но не договорила – он поднял руку, призывая ее молчать, и она подчинилась этому немому приказу.

– Я прошу вас, Мария Алексеевна, оставьте меня одного.

– Оставлю, коли дадите слово, что переговорите со мной после, – сказала она, едва переводя дыхание от страха перед его гневом.

– Неужто вы еще что имеете мне сказать? – едко проговорил Андрей. – Неужто еще что припрятано вами? Выйдите же! Слышите? Оставьте меня одного!

И она поспешила выйти в прохладные сени, но не ушла из избы, а осталась в темноте наблюдать за тем, что происходит в горнице через щель незакрытой до конца двери. Видела, как Андрей недолго постоял у печи, глядя на письма на столе таким взглядом, словно хотел испепелить те. Потом резко подошел и поднял то самое, что она читала последним.

Мария даже испугалась на миг – так вдруг смягчились черты лица Андрея, когда он узнал почерк и манеру письма. А потом он перевел взгляд на дату, стоящую под написанным, и снова помрачнел, бросил письмо на стол. Закрыл глаза и так стоял, пока не стукнула дверь избы, ведущая в сени. Мария едва успела укрыться за развешанными на крючках травами, как мимо нее прошли двое – Прошка, денщик Андрея, и… Григорий, верный лакей графини.

Ах, зажала себе рот ладонью Мария, недаром она чувствовала, что времени совсем не осталось! Увезут ее от Андрея, увезут! Она быстро прокралась к двери и снова приоткрыла ее, чтобы видеть и слышать, что происходит в горнице.

– … день и ночь, чтобы уведомить вас… передать… раба Божья…, – бубнил тихо усталый с дороги Григорий, и Мария не поняла сперва, о чем он говорит Андрею. А потом вдруг едва не села прямо на холодный пол, внезапно поняв, что случилось там, в далекой от этих мест Москве, когда трое мужчин повернулись к образам в углу горницы, перекрестились. «Упокой Господе рабу Твою Марию», перекрестилась сама, отступая спешно в свое укрытие, когда Прохор с Григорием выходили из избы.

А после хотела зайти в горницу, чтобы разделить с Андреем то горе, что свалилось на него нежданно. Единственный родной по крови человек, кроме сестры, который принимал и понимал его, который любил его без оговорок и условностей, ушел ныне навсегда из его жизни. И именно ныне он узнал о том, когда Мария без раздумий так жестоко разрушила его мнение о другом. Том, кого он впервые за долгие годы пустил в душу.

Но не зашла, замерла на пороге, так до конца и не отворив дверь. Потому что Андрей вдруг взревел глухо и, схватившись за край скатерти, дернул ту со стола, сбрасывая на пол и посуду с неоконченным обедом, и приборы, и письма, с тихим шелестом упавшие на сотканные хозяйкой избы нитяные половики. А потом закрыл лицо руками и долго стоял посреди избы, не шевелясь, словно уснул стоя. Не убрал ладони от лица, ни когда услышал тихий шелест платья в горнице, ни когда ее пальцы легли на его плечо.

– О Боже мой, какая потеря! Позвольте мне выразить вам мое сожаление и сочувствие вашей утрате, – прошептала Мария. Он даже не шевельнулся при эти словах. Но и руку ее не стряхнул, и она осмелела – прижалась на миг лбом к его широкой спине, с трудом сдерживая желание обхватить его руками в крепкое объятие, прижаться к нему щекой, наслаждаясь его столь близким присутствием.

Я утолю твою боль, говорила она ему мысленно. Я исцелю твою душу, как исцелила недавно тело. Только позволь мне быть рядом…

– Ваше высокоблагородие, – раздалось вдруг в тишине. Это Прохор вернулся в горницу и стоял у двери в сени, не зная, как поступить ему ныне, удивляясь тому беспорядку, что наблюдал, и той сцены, свидетелем которой стал.

Андрей только тогда убрал ладони от лица, такого спокойного, будто ничего и не стряслось за последние полчаса.

– Приберись тут. И будь готов выезжать со временем в полк. На сборы тебе час.

– В ночь что ль поедем? – спросил Прохор и едва не сжался от взгляда Оленина, брошенного вскользь. Торопливо стал выполнять приказ.

– Куда вы едете? – Мария с тревогой наблюдала, как Андрей прошелся от маленьких окошек к печи и обратно. – Вы же не совсем выправились от болезни.

– Бог даст – не помру! – резко ответил тот. – А если помру – знать, судьба такая. Григорий вас отвезет, куда пожелаете.

– Мне иной дороги, кроме как с вами, Андрей Павлович, неужто не понимаете того? Супруг не примет меня – бояться ему ныне некого. Куда мне деваться? Мне нет пути назад…

– Я дам вам денег, вы сможете снять квартиру в Петербурге или ином месте по желанию, если не желаете просить супруга о возвращении. А после непременно позабочусь о вас, обещаю. В армии вам не место. Да и кто позволит вам, Мария Алексеевна, при армии быть? Вестимо ли?

– Тогда я поеду за армией! Ехать по тем же местам мне никто не может запретить! – резко ответила Мария. Она никак не могла отпустить его. Не могла! Пусть и боялась того холода и той отстраненности, что слышала в его голосе. Он никогда ранее не говорил с ней так…

Андрей взглянул на нее впервые за это время, и Мария замерла на миг, поразившись пустоте, что видела в его глазах. Ни боли, ни тепла, ни сочувствия… ничего… Она добилась, чего хотела – выжгла дотла его душу, уничтожая те ростки, которые считала сорняками. Но почему-то впервые испугалась того, что натворила.

– Воля ваша, Мария Алексеевна. Желаете ехать за армией – езжайте, – в его тоне ясно слышалось, насколько ему безразлично происходящее ныне. – Хотите сунуть голову в петлю – воля ваша. Но я бы настоятельно просил вас уехать… настоятельно! avec votre permission! [516]516
  С вашего позволения (фр.)


[Закрыть]

Андрей тогда вышел вон из горницы, оставляя ее одну, несколько растерянную и перепуганную тем, что произошло за этот день. Она бросилась к оконцу и сквозь морозные узоры наблюдала за ним, стоящим во дворе избы у плетня. Разве могла она уехать от него в те дни? Когда в душе еще была надежда, что на том пепелище, в которое она тогда превратила его душу, можно было вырастить нечто новое и не менее чудесное, чем было? Разве могла она оставить его? И она осталась…

– А ну, стоять! Стоять, кому говорю, хранцузина! – Мария вздрогнула от этого резкого оклика. Солдат в мундире пехотинца остановил лошадей, запряженных в ее коляску. Другой уже шел, чтобы взглянуть на пассажиров.

– До Парижу, мадамы? – проговорил он, улыбаясь ртом с неровными рядами редких пожелтевших зубов. Мария вмиг презрительно подняла голову повыше, качнув перьями на шляпке. Неужто дурень этот не видит по ее наряду, что она далеко не простая француженка, приехавшая в столицу из окрестностей полюбоваться на офицеров союзной армии? Она молча подала знак своей компаньонке, той самой вдове из-под Красного, и та поспешила достать из сумочки бумаги, протянула их солдату. Тот замер подозрительно, узнав русскую грамоту, которой были написаны бумаги, но все же стер улыбку с лица, чуть поклонился пассажиркам, прежде чем отойти к своему офицеру.

Бумаги к ним вернулись не с солдатом. Их уже поднес офицер, молоденький поручик, отдал с легким поклоном.

– Мадам Арндт. Спешите разделить вместе с кузеном радость от взятия Парижа?

– Как? Уже? Я даже не слыхала о том! – воскликнула Мария обрадовано. – Последнее, что слышала – о битве при Фер-Шампенуазе… [517]517
  Сражение при Фер-Шампенуазе состоялось 13 марта (ст. стиль) между кавалерией союзников и отдельными корпусами французов в ходе Наполеоновской кампании 1814 года на территории Франции


[Закрыть]потому и рискнула ехать. Чтобы первой узнать все вести о кузене. Не слыхали часом?

– Не доводилось, увы. Вы можете ехать, – а потом коротко объяснил Марии, как проехать к расположению гвардейских войск русской армии. – Вы сильно рисковали… сражение за Париж только давеча окончено было. Зато завтрашнего дня разделите с нами радость от торжественного въезда в Париж. С вашего позволения, мадам.

Коляска тронулась в дальнейший путь. Все чаще и чаще стали попадаться солдатские биваки, в которых вместе с заходом солнца все ярче разгорались огоньки костров. Отовсюду летела речь, громкий смех, звуки музыки и песен, треск ломаемых на дрова ставень и дверей домов соседнего селения, оставленного жителями с приходом армий. Сновали туда-сюда маркитантки в перепачканных передниках и с большими корзинами в руках, торгуя вином и прочими напитками, что расходились тут же между солдатами и нижними чинами.

Проезжали верхом адъютанты и посыльные, торопясь по своим делам, проходили мимо офицеры, пробираясь через толчею. Они искали своих знакомцев по полкам, имея наконец возможность разузнать об их судьбе. Знакомые и незнакомые останавливали друг друга, расцеловывались как в Светлое Воскресенье Христово, поздравляя с миром, которого так ждали. Многие из них шли сюда, под Париж, от самой Москвы, сожженной и разрушенной, многие знали горечь отступления и потери товарищей.

– Мадам! Мадам Арндт! – окликнул кто-то из того мельтешения лиц Марию. Спустя несколько мгновений на подножку коляски вскочил офицер в мундире лейб-гвардии Конного полка, знакомец Андрея, ротмистр Бурмин. – Вы здесь? Мои поздравления, мадам, с долгожданным миром, что непременно вскорости будет! Разгромили мы-таки Наполеона, мадам!

Он пожал ее ладонь, хотя она ясно видела по его глазам, что он предпочел бы коснуться губами нежной кожи. Она ему нравилась, и эта симпатия льстила ей, ласкала ее самолюбие. Как и другие, которые Мария сумела завоевать за это время. Она изменилась, она видела это сама в отражении зеркала. Больше не было той скромной девочки, что пыталась быть незаметной и тихой. Теперь она стала иной – привлекательной, яркой, обворожительной.

Бурмин лично сопроводил Марию до расположения Кавалергардского полка, до самой палатки Оленина, где с сожалением был вынужден ее оставить, следуя ее просьбе. Зато Прошка, чистивший сапоги у входа в палатку, был явно не так рад увидеть Марию, как были рады ее приветствовать знакомые офицеры, пока ее коляска пробиралась по лагерям.

– Его высокоблагородия нету, – коротко проговорил он, а потом пригласил ее войти внутрь, чтобы скрыться от посторонних глаз. – Он вас не ждет, мадам, ныне. Он же не писал. Что ж вы?! Сами-то… да еще в биваки! Его высокоблагородие недоволен будет.

Мария с трудом сдержалась, чтобы не крикнуть на денщика. Какое его дело, в конце-то концов! Что он позволяет себе?! Но промолчала все же о том, только попросила подать им поесть и приготовить место, где может отдохнуть ее компаньонка. Они ехали с самого утра и притомились. Прохор, вздохнув, поспешил ей послужить – накрыл холодный ужин на узком раскладном столе, сложив все бумаги в стопку на правый угол от салфетки, разложил перины, отгородив импровизированную спальню для женщин от остального помещения широким куском полотна. А потом вышел вон, мол, ему почистить сапоги и одежду полковника надо к завтрашнему параду. Но Мария знала, что он тотчас же пошлет кого из солдат на поиски Андрея.

Что ж, то только к лучшему! Поскорее увидятся после более чем двухмесячной разлуки, на протяжении которой она едва не сошла с ума от тоски по нему. И от странных мыслей, что одолевали ее в последнее время, и которые она безуспешно гнала прочь.

Вдова улеглась спать, наскоро перекусив стоя (присесть в палатке можно было только на курульское кресло, и его заняла Мария), а вот Мария осталась ждать прихода Андрея. Полотно палатки плохо скрывало звуки лагеря, но тех самых шагов у полога, которых она так долго ждала, все не было. Отчего он так долго не идет? Пусть даже будет недоволен ее приездом сюда, в армию, пусть даже будет зол! «Как можно мнесохранить то, что высами же разрушаете?», горячился он когда-то. Но что ей до толков и косых взглядов, когда он рядом?

А потом заметила письмо, лежащее среди остальных бумаг на столе. Почерк нового управителя, который взял дела после того, как господин Арндт оставил службу. Того самого, кто ранее служил у Шепелевых. Очередное напоминание о том прошлом, из пут которого Мария безуспешно пыталась вырвать Андрея. Ведь каждое такое письмо содержало вести о той, кого она так ненавидела. И она была уверена, что ответное послание Андрея содержало хотя бы несколько строк об Анне. Ах, если б те можно было прочесть, как она порой делала то с письмами управителя. А потом попыталась утешить себя мыслью, что о мадам Надин он так же печется, чувствуя некую ответственность за ее судьбу. Быть может, это то же самое? Это должно быть то же самое!

Она уже почти ухватилась кончиками пальцев за краешек листа, чтобы достать письмо немца из стопки бумаг, как полог палатки внезапно был отведен в сторону мужской рукой. Андрей успел заметить, как она, краснея от собственной неосторожности, отдернула руку, и усмехнулся.

– Мари, – кивнул он ей, и она поспешно поднялась с кресла, едва отыскав одну из туфелек, что сбросила со ступни недавно, качая ногой от скуки. Она, затаив дыхание, наблюдала, как он подходит к ней, стягивая с рук уже запачканные перчатки, а потом берет ее ладони в свои большие и крепкие, подносит к губам.

Короткий и скорее вежливый поцелуй. И она была уверена, что его кровь не струится от этого прикосновения по жилам так же быстро, как и ее. Ведь в голубых глазах, что взглянули на нее, была все та же пустота, что и в деревеньке в смоленских землях империи близ Красного. Ничего не выросло на том пепелище, что устроила Мария когда-то, ни единого ростка…

Глава 33

– …проделали чертовски длинный путь, господа, но эти версты преодолены, – взобравшись на перевернутую бочку, говорил уже порядком захмелевший штаб-ротмистр в мундире гвардейской кавалерии. – Виват, господа! Виват виктории, что мы одержали под Парижем! Вот она – дань нашей сожженной первопрестольной!

Он покачнулся и едва не упал со своей импровизированной ораторской тумбы, не удержи его вовремя товарищи под дружный смех и шутки над его неуклюжестью.

– Виват! – прогремел ответный хор голосов офицеров, что были в палатке в тот час, отмечая перемирие, заключенное уже прошлым днем, судя по тускло сияющим на темном небосводе звездам. Поднялись вверх кубки, а то и простые глиняные кружки, но с дорогим французским вином, что отыскалось в окрестностях для победителей. Поднял свой бокал и Андрей, присоединяясь к этой короткой, но такой эмоциональной речи.

– Улыбнулись бы, Андрей Павлович, а то от вашего лица так тоскливо становится на душе, – усмехнулся стоявший рядом с ним офицер-конногвардеец (Т. е. офицер лейб-гвардии Конного полка). – Будто и не мир получили вовсе.

– Вы бы лучше, чем лицом моим любоваться, придержали бы своего штаб-ротмистра, Александр Иванович, а то поутру выступать парадом, – отозвался Андрей, отпивая вина из бокала. – Какой уж тут ему будет парад! Ему отдохнуть бы…

– Да заснешь в такую ночь! Андрей! Андрей, ты понимаешь, что сие знаменует? – Кузаков приобнял его за плечи, сжал с силой пальцы, дернув при том эполет. – Наполеону скоро конец! Понимаешь? Войне – конец! Домой! Вскорости – домой!

– Я понимаю, – они сдвинули бокалы, тихонько звякнув толстым стеклом. – Пустишь к себе на ночь?

– О чем разговор? Коли тебе по душе моя компания, то добро пожаловать к моему скромному очагу! – ответил ему Кузаков, ротмистр гвардейского Конного полка. Они были знакомы еще со времен похода австрийского похода, ходили в одни атаки при Аустерлице и Фридлянде. Потом в России, правда, их пути несколько разошлись – Андрей вышел в долгосрочный отпуск, а Александр остался в Петербурге, лишь изредка обменивались письмами. И в начале войны снова не довелось увидеться – Кузаков был серьезно ранен под Смоленском и отбыл в свое имение под Ростовом Великим залечивать раны. Потом им довелось встретиться только в Саксонии, куда тот прибыл в свой полк после поправки. И снова пошли бок о бок через сражения к той виктории, что уже так ясно виднелась на горизонте и особенным светом засияла под стенами Парижа.

– Только вот мои условия не таковы, как твои, mon ami, мне приходится делить ночлег с офицерами полка, – Кузаков отпил вина, сосредоточенно глядя на собеседника. – Что, mon ami? Слыхал я, твоя кузина почтила нас своим присутствием. Снова будешь жить у меня? Noblesse oblige, n'est-ce pas? (Дословно, как и желает передать Кузаков – благородство обязывает, не правда ли? (фр.)) Я всегда тебе говорил, даже еще тогда в Петербурге – требования твоей души заведут тебя не той дорогой.

– Laissez, je vous prie (Оставь, прошу тебя (фр.)). Над дураками грешно смеяться, а я везде в дураках, – усмехнулся Андрей.

– Именно! – чуть стукнул его в плечо кулаком Кузаков. – Не пойти в адъютанты, надо же! Ездил бы со штабом нынче. Порох нравится нюхать, верно?

Нет, дело было вовсе не в том, но Андрей не стал возражать своему собеседнику, только улыбнулся уголками губ. Уйти в адъютанты, пусть и в штаб армии? Нет уж. По-прежнему быть среди своих солдат, чувствовать бешеный бег крови в очередной атаке, когда еще неясно, насколько благосклонной будет к нему судьба в тот миг – это ли не лучше для офицера?

– Все равно в полку тебе не остаться, mon ami, – продолжил Кузаков. – Слыхал я давеча от моего знакомца из адъютантов Витгенштейна, что на тебя представление готовят в генерал-майоры. А далее кто ведает, как оно повернется?

– C'est ça, mon ami (Èменно, мой друг! (фр.))! Фортуна имеет переменчивый нрав, как и любая женщина. Никто не ведает, чего она пожелает для тебя следующим днем.

Ему ли не знать того, как никому другому, вдруг подумалось Андрею. Он думал, что все уже определенно, что ничего не переменится для его судьбы, которую он выбрал себе. И в который раз судьба посмеялась над его планами и стремлениями. «La fortune et l'humeur gouvernent le monde. Причем, une humeur de femme» (Судьба и прихоть (каприз) управляют миром…. Прихоть (каприз) женщины (фр.)), вспомнились ему собственные слова. Все верно, все так и вышло…

Где-то в кружке офицеров у широкого стола (хотя по чести будет сказать, что это была просто дверь, снятая с петель в доме ближайшего селения и положенная на козлы) дрогнули струны семиструнки. А потом до уха Андрея донеслись первые звуки музыки, заставившие крепче стиснуть свой бокал. Он возненавидел этот романс тут же, как услышал в саксонских землях. Каждую его строку, каждое слово…

В первый раз, когда он выслушал его с начала до конца, он думал, сердце все-таки разорвется от той боли, что терзала тогда, мешала дышать. Только вино могло принести облегчение. И другие объятия. Но это был неверный путь. Путь в бездну, в которую Андрей все летел и летел еще с позапрошлой осени, надеясь поскорее удариться о дно и расшибиться насмерть. А дна все не было.

– Пойду проверю готовность солдат к завтрашнему дню, – он спешил уйти отсюда, от собравшихся здесь офицеров гвардии, чтобы не слышать тех слов, что вскоре будет петь мужской голос. И не рвать себе душу, которая и так за эти годы превратилась в лохмотья. Боль уже была не так остра, но все же была. Сидела где-то внутри, в глубине сердца и тихо ныла, когда память услужливо подкидывала очередной жестокий дар. Успел выйти вон до того, как вывели первую строку: «Несчастным я родился…»

Небо было на удивление безоблачным, мигало с высоты бесконечным множеством звезд – малых и больших. Этому подмигиванию в ответ с земли раздавался то тут, то там трепет огней в биваках, словно зеркальное отражение небес. Лагеря уже притихли – кто-то спал, кто-то готовился к завтрашнему вхождению в Париж, начищая сапоги и оружие, выбивая из мундиров пыль и грязь долгих переходов и кровопролитных сражений. Андрей недолго проверял своих людей – те уже были готовы к входу в город, даже раздобыли где-то мел, которым зачистили пятна на светлых мундирах, придавая им видимость новых. Делать было более нечего – разве что возвращаться к гвардейским офицерам, которые, видно, решили не ложиться этой ночью вовсе или идти к палатке Кузакова, чтобы лечь в раскладную кровать и вертеться несколько часов на этом неудобном ложе.

Оттого Андрей двинулся снова по лагерю, совершенно без цели, пока не вышел за его пределы на высоту, с которой на ладони был виден город, лежащий в низине. Город, к которому русская армия шла от руин Москвы.

Андрей присел у одного деревьев прямо на холодную землю, прислонившись спиной к стволу. Тихо звякнули на груди ордена и медали – памятная медаль о сражениях 1812 года (Медаль «В память отечественной войны 1812 г.», награждение которой производилось с 1813 года) тихонько ударилась об орден святого Владимира, которого он получил за отвагу в боях на полях Саксонии. Жестокая насмешка судьбы – Анна и Владимир друг подле друга у него в рядах наград, в его руках. Словно некое напоминание. Хотя для чего оно? Будто он мог забыть!

Первое письмо от Анны догнало его в Вильне, когда они встали временно на квартиры в возвращенном из рук неприятеля городе, задержавшись в ожидании, пока прибудет император Александр и цесаревич Константин Павлович. При вести о том вернулось в дома окрестное дворянство, и Вильна тут же снова наполнилась огнями и праздничным шумом.

Андрей помнил, как забилось сердце в груди, едва он узнал знакомый почерк на бумаге. Пусть это даже будет дань правилам этикета, пусть будет обыкновенное письмо с соболезнованиями по случаю смерти Марьи Афанасьевны. Но она написала к нему! И он не стал даже злиться тогда на Марию за то, что все же ослушалась его наказов и прибыла в Вильну вслед за полком. Только распорядился Прохору помочь ей и ее компаньонке с квартирой, а сам быстро развернул послание из Милорадово.

Первый удар. Первое свидетельство, что она не желает иметь с ним ничего общего, несмотря на то положение, в котором оказалась поневоле. Анна твердо желала вернуть кольцо, окончательно разрывая те узы, что связывали их когда-то, завершая то, что начала в Милорадово. Значит, это был не истерический выпад тогда, как он все же надеялся, свойственный ей порой. И не порыв благородства освободить его от любых обязательств по отношению к ней, не дать сплетням коснуться и его имени из-за истории, что случилась меж ней и тем проклятым поляком.

«…Я не любила до вас. И только ныне мое сердце бьется. Бьется ради вас, только ради вас…», снова и снова повторялись в голове строки того письма, хотя он был бы рад забыть о них. Андрей вспомнил, как говорил Анне когда-то, что она лед, который он непременно растопит (разве не может растопить тем жаром, что горел в его груди?). Он только забыл, что лед превращается в воду при том, а кто мог удержать воду в своих ладонях долго? Она просачивается сквозь пальцы, как ни сжимай, все равно ускользает. Так и Анна ускользнула из его рук, как ни пытался он сжать ладони…

Андрей тогда сидел до самого рассвета в одиночестве пустой и темной комнаты на втором этаже одного из трактиров Вильны, слушая, как гуляют офицеры в зале под ним, наблюдая за ярким освещением города, празднующего который день избавление от неприятеля. Только под утро он зажег фитиль свечи и стал писать ответное письмо. Нет, он не стал ей писать о том, как болит его сердце, или что в очередной раз умерла частичка его души с ее письмом, как и тогда, в Милорадово, когда сильнее пули ударило в спину кольцо. Только предельно вежливое письмо в тон ее посланию.

Хотя так много хотелось сказать пусть даже через бумагу. Пусть кольцо будет у нее, у Анны! Пусть лежит в ее доме, так близко к ней! И быть может, когда-нибудь старое пророчество цыганки все же явит свою сущность… Хотя как можно сохранить то, чего нет…? Так пусть хотя бы сохранится та незримая глазу нить, что связывала их доныне – обязательства, заключенные летом в Милорадово между их семьями. И пусть все так и останется, думал Андрей в то время. Пока она связана с ним, хотя бы и не по своему желанию, у него еще есть возможность все переменить по возвращении из этого проклятого похода за французским беглецом и славой освободителей Европы.

В день своего рождения, который был с пышностью отпразднован в Вильно, император Александр великодушно объявил о всеобщей амнистии для жителей литовских и малороссийских губерний, что служили Наполеону во время войны. Тем самым, он позволил вернуться в родные земли военным и гражданским лицам, бежавшим вместе с армией Бонапарта за Неман, на разочарование и огорчение Оленину. Оттого Андрей ничуть не был удивлен, когда прочитал из письма сестры, полученного через пару седмиц после перехода в земли Варшавского герцогства, что Анна спешно разорвала брачный договор между их семьями. Нельзя сказать, что он не ожидал этого, узнав о прощении бывших поданных, ставших врагами на полях сражений. Знать, верно, сильны ее чувства к тому, кто пришел с Наполеоном в Россию.