Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 68 страниц)

Уже на закате, за несколько верст до поворота на дорогу, что вела в сторону имений, Анна все же осмелилась выглянуть в оконце, чтобы посмотреть, как изменилась земля с приходом французов. Странно, но все было практически как обычно, за исключением того, что обочины тракта заметно расширились, утоптанные неисчислимым количеством ног и разъезженные колесами повозок и орудий. А спустя некоторое время Анна вдруг заметила телегу, полную соломы и сена, которой правил сутулившийся крестьянин в шапке, сплетенной из лыка. Но не возница привлек ее внимание настолько, что она даже высунулась в окно, откинув занавеси, невзирая на гневное замечание графини.

На сене ярким пятном бросился в глаза ярко-красный гусарский ментик, наброшенный на раненого, которого везла эта медленная колесница. Густые усы, некогда гордость своего хозяина, казались иссиня-черными на белом как мел лице.

– Остановите! Остановите! Прикажите остановить! – вдруг закричала Анна, а потом так посмотрела на графиню, что та резко застучала в потолок кареты тростью. Анна выскочила из дормеза, не дожидаясь, пока лакеи спрыгнут наземь и откроют ей дверцу, откинут ступеньку. Побежала к телеге, от которой уже отъехали на приличное расстояние, путалась в юбках, едва не упала, но даже шага не замедлила, несмотря на удивленные вскрики и взгляды, которыми ее сопровождали.

Возница резко остановил телегу, когда заметил побежавшую к ней барышню, но раненый даже звука не издал, только поморщился, кусая нижнюю губу. Анна, привстав на цыпочки, перегнувшись через борт телеги, протянула руку и коснулась мужских пальцев поверх ментика. Раненый медленно открыл глаза, и Анна с тревогой заметила темные тени под его глазницами, мертвенную бледность его лица и ладоней.

– Я умер, верно… и ныне… в небесах…

– Нет, Григорий Александрович, вы живы, – Анна прикусила губу, стараясь не расплакаться. Бранов выглядел совсем неважно: его руки были так холодны, что казалось, она касается мертвого, а не живого. Из-под ментика виднелись бинты – кроваво-красные, как сукно обмундирования, под стать камням, что блеснули в закатном луче на ее руке.

– Вы… fiancée [315]315
  Невеста (фр.)


[Закрыть]… Ротмистр – счастливчик! Пусть… будет им и далее… Я же… кончено!

– Не говорите так, не надобно, – а после спросила у возницы, видя, как тяжело Бранову говорить при его ранении. – Куда везешь господина офицера?

– Куда попросили, барышня, в Вязьму! Сказали, к родному дому умирать, – ответил возница, сплевывая травинку, что жевал в дороге. – Да не доедем мы до Вязьмы. Постов понаставили антихристовы, еждому дай на лапу! А чем давать-то? Рубаху что ль снять? Аль снуры оторвать с одежи офицерской? Говорю ему, нешто он понимает то? Все в мороке лежит…

– Il n'en a pour longtemps [316]316
  Он недолго протянет (фр.)


[Закрыть], – тихо проговорила, чтобы не услышал ее раненый, графиня неслышно подошедшая со спины к Анне. Она уже видела, как заострились черты гусара, видела тени под его глазами. – До Вязьмы не доедет.

– Нет, – покачала головой Анна, отказываясь в это верить. Бранов снова распахнул глаза, и то, что она заметила в их глубине, вдруг заставило ее душу сжаться от боли. – Нет, мы отвезем его в Милорадово. Доктор Мантель поставит его на ноги. Непременно поставит!

– Господин Мантель всего лишь эскулап, а не апостол! – бросила графиня, не желая, чтобы Анна питала напрасных надежд, но та уже не слышала ее – склонилась к раненому еще ниже и стала уговаривать его поехать с ними в Милорадово, где ему окажут помощь.

– Куда угодно… коли вы просите… Только после… после… непременно в Вязьму меня… к матери… к родному дому… под тополь на погосте, – Бранов из последних сил напряг руку и пожал ее пальцы, лежащие на его ладони поверх ментика. – Так даже благостнее… уйти подле ангела… подле вас…

Для Бранова освободили один из дормезов, куда его аккуратно перенесли лакеи. С раненым вызвалась ехать мадам Элиза, а графиня, Мария и Анна перешли во вторую карету. Пришлось рассесться теснее и ехать почти плечо к плечу к имениям. Но никто даже слова не произнес по поводу неудобств, кроме Марии, заметившей, что из-за доброты Анны вынуждены страдать все остальные.

– Ты удивляешь меня, душенька, – резко заметила ей графиня, в то же время с силой сжимая руку Анны, сидевшей подле, явно не желая ссор ныне. – Неужто я так и не сумела взрастить в тебе милосердие христово?

Далее ехали в полном молчании, которое только однажды было нарушено Анной. Она долго не могла понять, что не так в пейзаже, который медленно двигался за окном по ходу кареты, а потом вскрикнула глухо:

– О, мадам графиня, где же шпиль бельведера [317]317
  строение над кровлей. От мезонина отличается тем, что предназначен не для жилья, а для любования ландшафтными видами


[Закрыть]в Святогорском?

Все тут же склонились к окну, стали всматриваться вдаль, где обычно виднелся поверх верхушек лесных деревьев, блестя в лучах солнца, золоченный шпиль бельведера усадебного дома имения графини. Нынче же его не было.

Когда въехали в липовую аллею, ведущую к дому Шепелевых, Анна вдруг заплакала и никак не могла успокоиться. Слезы катились и катились из глаз, и когда дормез выехал из тени лип, останавливаясь у подъезда, и когда выскочила навстречу бледному отцу, выбежавшему на крыльцо, бросилась тому на шею. Но сумела все же справиться с истерикой, рвавшей грудь, потянула его за руку к одному из дормезов, где уже распахнула дверцу мадам Элиза.

– О папенька! Скорее! Надобно послать к господину доктору! Скорее!

– Ненадобно беспокоить доктора, Михаил Львович, – остановила их мадам Элиза, вытирая уголки глаз платком. – Господин поручик… il s'en est allé [318]318
  Он умер (фр.)


[Закрыть].

Зелень листвы в аллее вдруг превратилась в луговую зелень трав. Два противника друг против друга. Белеет полотно рубах на фоне этой изумрудной красоты. И ярко-красный ментик на плече одного из них. Ярко-красный, как кровь на бинтах поверх груди смертельно раненого под Гжатском гусара, который среди прочих пытался задержать неприятеля на переправе через мост в городе, не пустить того так скоро пройти дальше.

Анна протиснулась к карете мимо мадам Элизы, взглянула на белое лицо поручика, коснулась холодных пальцев, сложенных на груди.

– Григорий Александрович, – позвала его тихонько, вспоминая, как частенько дразнила его, как забавы над ним разыгрывала, заставляя его нервничать и чуть краснеть лицом. Он так злился смешно – только кончик носа алел. Вспомнила его громкий смех, будто раскаты грома в тишине комнат, звон его шпор, когда он шел своей неизменно спешной и резкой поступью. Бас его голоса, когда они пели дуэтом. «…Люби ты меня, как я люблю тебя!»

И вот он мертв… мертв…. Как был мертв Андрей в том страшном сне.

Тихо шелестела над головами зелень, раскачиваясь в танце с легким ветерком. Где-то в парке перекрикивались дворовые. Алело небо закатными лучами солнца. Приближалась ночь, уже не теплая, как обычно летом, когда можно было не закрывать окон, а засыпать, вдыхая ароматы цветов сада. Холодная ночь августа. Словно символ того, что, несмотря на жару, стоящую днем, природа уже обещала осень с наступлением темноты. Осень, уже неспешно шагающую к Милорадово все ближе и ближе с каждым днем…

Глава 17

Смерть, что случилась почти на пороге усадебного дома в Милорадово, казалось, отразилась в душах всех его обитателей. Домашние слуги и дворовые ходили с какими-то странными чуть испуганными лицами, словно ждали появления из каждого угла комнат чего-то худого. Катиш, бледная и испуганная, заперлась в своей спальне и наотрез отказалась выходить около двух седмиц после, даже в церковь не ходила со всеми и к трапезам не спускалась. Она так плакала в первые несколько дней после возвращения, что доктор Мантель выписал ей успокоительных капель и немного опиумной настойки на ночь для спокойного и глубокого сна.

– Нервы. Нервная болезнь у барышни, – говорил он обеспокоенному Михаилу Львовичу, закрывая свой неизменный саквояж. Анне даже казалось, что тот родился с ним, как данью некой своей фамилии [319]319
  От нем. Mantelsack – саквояж


[Закрыть]. – И это не дивно, учитывая, что творится вокруг!

Но не только Катиш стала пациенткой господина Мантеля в то время. В день приезда графиня слегла, получив известия, расстроившие ее до глубины души. Ее милое, дивное Святогорское, каждый уголок которого она успела полюбить за дни, прожитые в этом провинциальном уезде, было разорено мародерами. Усадебный дом разграблен и почти полностью сожжен.

– Кто-то наговорил, не иначе, – качал тогда головой Михаил Львович, рассказывая графине о случившемся. – Знали, что в имении нет хозяев, что отпора достойного не получат, вот и пошли на Святогорское. Покамест до нас дошла весть о том, что творится по соседству, покамест увидели дым пожарища, успели-таки растащить да попортить то, что не смогли унести. Люди ваши дворовые не все примеру худому последовали – некоторое число их отпор пыталось дать нападению этому, да куда им? Вот коли б какое оружие у них было, Марья Афанасьевна…. А так только у сторожей карабины. И что самое худое – свои же, не французы то творили, прости Господи грехи им эти тяжкие!

Марья Афанасьевна выслушала молча соседа, даже бровью не повела, узнав о том, что случилось. Только крепче сжала набалдашник трости пальцами, да губы поджала. Тут же попросила заложить коляску, чтобы взглянуть своими глазами на тот ущерб, что сотворили в Святогорском. С ней вызвался ехать спутником Михаил Львович, желая помочь, если графине вдруг станет плохо с сердцем при виде того, во что превратилась усадьба. Все-таки дама в возрасте, мало ли что. Но на его удивление она и на пожарище была спокойна, ходила, тяжело опираясь на трость, по дорожке вдоль останков дома, лавируя между разбросанной повсюду разбитой мебели – стульев, ящиков бюро, маленьких столиков.

– Вот ведь ироды! – устало сказала Марья Афанасьевна, отводя взгляд от обвалившихся и закопченных черной сажей стен первого этажа, что только и остался от большого дома с башней бельведера над основным зданием. – Тут даже и не поправить ныне. Ну, награбили бы, чего хотели, так чего палить дом-то? И гляжу, оранжерею мою побили, поломали растения. Все стекла вон! Все выворочено! Ироды! Чтобы у них руки поотсохли за деяния их пакостные! Хорошо хоть вывезла ценное в столицу. Успела сохранить-таки! А что дворня-то моя, Михаил Львович? Разбежались все?

– Пафнутий Иванович ваш был ранен в том действе, когда отпор пытались дать. Ныне у меня в людском флигеле лежит. И несколько лакеев живы. Девушки многие, те в лес убежали. Не ведаю, вернутся ли. Тут за эти дни кто только не прошел – и французы, и мародеры, что из русских. Много худых людей-то, – Михаил Львович покачал головой раздосадовано. Он пытался искать девиц, люди ходили по лесу и звали тех в голос, да только никто к тем не вышел. – Остальные, Марья Афанасьевна, кто на погосте ныне, а кто в бега подался. И девицы, и мужики. Даже деревенские люди в сим числе.

– Ироды! Ироды! – качала головой Марья Афанасьевна, ходя возле руин усадебного дома. – Окаянные! Наказание будет им по грехам им! Кара Господня на головы их!

Только вернувшись в Милорадово, где ей и ее людям предоставил приют сосед, да после встречи в деревне своей с растерянными и перепуганными холопами, упавшими ей в ноги, умоляя о заступничестве от напастей, что на головы их Господь прислал, Марья Афанасьевна вдруг занемогла. Закололо сердце, как это обычно бывало у нее после тревог и волнений сильных. В тот же вечер послали за господином Мантелем, которого насилу отыскали в одном из имений уезда, куда тот уехал от греха подальше из Гжатска. Он видел, как силой сгоняли жителей города приветствовать французского императора по русскому обычаю – с хлебом и солью, видел, как грубы солдаты и офицеры в стремлении угодить Наполеону. Потому и решил скрыться из города на время, понимая, что первого его погонят французы, как человека всем известного и уважаемого в уезде.

– Я вернусь в Гжатск только после отъезда Буонапарта, – говорил он за ужином в один из своих визитов в Милорадово своим слушателям, внимательно ловящим каждое его слово. – Сильно думаю, что снова пройдет волна грабежей и огня по городу, как в день отхода нашей армии.

Обычно при его оговорках в речи, как человека, не рожденного на этой земле, у Анны не раз улыбка возникала на устах, но только не ныне, когда голова была полна тревожных мыслей, когда в одной из комнат дома готовили в последний путь в родную сторону поручика, некогда бывавшего здесь гостем. Ныне она даже рассказ доктора слушала рассеянно, с трудом вынуждая себя съесть хоть что-то за ужином, а не отбросить вилку в сторону и не разрыдаться в голос. Но разве пристало то барышне, когда и мадам Элиза сидит спокойно, бледная и молчаливая?

– Грабежи были ужасные! Люди обезумели совершенным образом! Лишились всех человеческих качеств в сей же день, – продолжал доктор. – Пылали дома и иные постройки. Суета, как обыкновенно, при огне бывает. Толкотня и крики! Сущий ад, прямо вам скажу! И все от моста, что подожгли казаки, отступая. Многие погорели в тот день. Я своими руками сбивал пламя…. И ведаете, кто помог город от огня спасти? Французы! Verwunderlich [320]320
  Удивительно, чудно! (нем.)


[Закрыть]!

– Еще бы они не уберегли Гжатск! – заметил Михаил Львович, подавая незаметный знак для дворецкого, чтобы несли следующую перемену да обновили вино в бокалах. – Гжатск им нужен в целостности! Где ж им размещаться-то? На какие казармы вставать, занимая град? Скажите, господин Мантель, а приходилось ли видеть вам самого Буонапарте? Говорили, три дня стоял он в Гжатске. Аль слыхали что о нем? Каков он, сея угроза для Европы?

– Признаться, я не дождался его прибытия, – ответил доктор, с удовольствием глотая отменное французское вино. Шепелев с недавних пор приказал выставлять на стол только лучшие вина его погребов, желая выпить те самому, а не отдать солдатам той страны, откуда эти дивные напитки из винограда прибыли. В том, что вскорости непременно доберутся и до Милорадово, сомнений у Михаила Львовича не было – дошли слухи, что уже наведывались в ближайшие к тракту имения французы, требуя от владельцев лошадей и пропитание. – Прошел толк по городу, что будут уважаемых горожан для встречи императора брать, а после составлять из тех некий совет для службы. Служить французам? Я не желал бы того, скажу напрямик, оттого и уехал скрытно из Гжатска к уважаемому Петру Дмитриевичу Аргонину и пробыл в его имении, не устану хвалить его милость и доброту, пару дней. Вы уже ведаете о том, я говорил вам.

Михаил Львович тогда предложил господину Мантелю остаться в Милорадово на ночь, и они еще долго сидели с бокалами бренди на террасе, где доктор курил трубку. Анна видела их силуэты в полумраке летней ночи, когда уходила из образной далеко за полночь, где и провела время после ужина, стоя на коленях перед святыми ликами, умоляя защитить всех, кто жил в ее сердце.

– От пули и от сабли, от штыка солдатского, от иной напасти, что в сражении может быть, – шептала она, глядя на тонкий огонек, бьющийся в лампадке. А перед глазами стояло лицо Андрея, его глаза… Смерть поручика, что случилась тем днем, внесла страх в ее душу, и даже молитвы отчего-то не могли его унять.

Так сложилось, что доктору, ставшему столь частым гостем в Милорадово той осенью, довелось и панихиду посетить, что провел отец Иоанн над гробом Бранова согласно обычаю перед тем, как тело несчастного отправили в Вязьму.

– Удивительно здравый телом человек, – не смог удержаться, чтобы не прошептать соседу по панихиде доктор. – Это я как эскулап говорю, глаз верный на то. И вот такая кончина… ранняя. Знать, Богу то было угодно!

Анна смотрела в тот день на заострившиеся черты гусара, на его сомкнутые на груди руки, с трудом сдерживая слезы. Ей совсем не верилось, что этот высокий и крепкий телом человек с громким смехом и басовитым голосом вот-вот скроется из ее жизни. Подойдет к концу панихида, закроют гроб крышкой, вынесут его на подводу, что ждет в церковном дворе. Увезет эта телега Бранова в Вязьму, где будет рыдать над телом несчастная мать, схоронившая в этом году супруга, кляня год, принесший ей такие потери.

На удивление многих рыдала тихо на панихиде Мария, пряча свое некрасиво покрасневшее от слез лицо в конце тонкого газового эшарпа. Для Анны это было странным: она знала как никто, какие натянутые отношения были у гусара и Марии в последние дни перед его отъездом, помнила ту ссору на празднике графини, что привела к дуэли. И видеть это неподдельное горе…. Мария единственная прислонилась лбом к крышке гроба перед тем, как тот двинулся в телеге прочь с церковного двора. Остальные же только на миг задерживались, прощаясь с Брановым, и лишь Анна тронула ладонью крышку, прощаясь.

– Мне очень жаль…. Мне жаль, – прошептала Мария, чувствуя неимоверную вину и за свои слова, сказанные давеча, и за мысли, что были в ее голове тогда. «…Ну, не помрет же он, и далее едя на телеге…». Жестокие, худые мысли. И вот он мертв. – Простите меня…

При виде горя Марии у многих сердца словно в тисках сжимались. И каждый, кто стоял тогда во дворе храма, думал о том, не доведется ли и ему вот так рыдать над гробом, провожая в последний путь воина русской армии. Оттого и Анна не поехала вместе со всеми к дому, а вернулась после в храм, проводив взглядом телегу, увозившую гусара в последний путь к родной земле. Поставила тонкие свечи перед многими ликами, снова и снова прося сохранить, уберечь, вернуть ей…. вернуть в Милорадово…. Просила, поднимая заплаканное лицо к росписи под куполом храма, опустившись на колени перед святым распятием. Просила, еще не зная, что до сражения на поле близ деревеньки Бородино осталось всего несколько дней…

В ночь после сражения (она после высчитает, запомнив это видение) Анна вдруг пробудилась и долго лежала без сна, глядя в ткань балдахина над собой. А потом вдруг увидела его, стоящего в полупрозрачных занавесях окна. Он снова был в ее спальне. Как тогда.

Анна резко села в постели и протянула в его сторону руки в приглашающем жесте, даже не раздумывая. Ей было все равно, что в соседней комнате чутко спит няня, заявляющая, что хранит сон барышни, ставшим таким беспокойным в последние дни, что их могут застать в совсем неподобающее время и месте.

Андрей тут же шагнул к ней от окна, присел на край постели, мягко принимая ее руки в свои ладони, гладя пальцами ее нежную кожу. А потом он легко пробежался вверх по ее обнаженным рукам – от ладоней до плеч, вызывая в ней какую-то странную дрожь, легко смахнул бретели сорочки, оголяя грудь. В этот раз не было смущения, когда он окинул ее горящим взором, не появилось желания прикрыть свою наготу. Анна подняла руки, но для того лишь, чтобы обнять его за шею, запустить пальцы в его волосы. Прижалась к нему всем телом заглядывая в его голубые глаза.

– Моя милая, – прошептал Андрей, прежде чем поцеловать ее вначале нежно и легко, а потом страстно и даже чуть грубо. И было что-то в этом шепоте, от чего голова тут же пошла кругом, а сердце забилось, словно птица в силках.

– Я люблю тебя, – шептала Анна, перемежая слова с поцелуями, покрывая теми и шею, и плечи Андрея, и грудь, и его сильные руки. Шептала то, что так хотела сказать ему ныне, то, о чем умолчала, когда они расставались столько седмиц назад. – Я люблю тебя…

Сердце после разрывалось от любви, захлестнувшей ее в тот миг с головой, а тело будто таяло от сладкой истомы, пришедшей на смену вспышке наслаждения, сотрясшей тело. Она вцепилась в него, обхватила ногами и руками, прижимая к себе, не желая даже на миг отпускать от себя, оставаться снова одной.

– Это сон, верно? – прошептала она в его ухо, и он поднял голову, заглянул ей в глаза. Улыбнулся нежно и коснулся ласково губами сперва ее лба, а после век.

– Тогда нам снится один и тот же сон, милая, – был нежный шепотом ей ответом.

Анна боялась закрывать глаза, зная отчего-то, что как только сделает это, Андрей исчезнет из этой комнаты, растворится утренней дымкой из ее рук. Потому лежала рядом и смотрела, как он дремлет, с трудом борясь с желанием снова зацеловать его, прижаться к нему всем телом.

– Ты только живи, слышишь? – вдруг проговорила Анна, вспоминая мертвенно-белое лицо Бранова, лежащего в гробу во время панихиды, ощущая запах ладана церковного. – Только живи! Я умру в тот же миг, как тебя не станет!

Андрей открыл глаза и взглянул на нее, стер пальцем слезинку, что сорвалась с ее длинных ресниц и побежала по ее щеке, грозя упасть обжигающей кожу каплей на его плечо. Но все же остальных поймать не успел – они упали на его лицо, заставляя удивленно моргнуть.

– Ты только живи! – Анна чувствовала, как ее захлестывает страх, сметая остальные эмоции на своем пути, приводя с собой истерику, вставшую комком в горле. – Живи!

Крикнула и сама проснулась от своего крика. А потом зашлась в плаче, когда обнаружила, что лежит в постели совсем одна, что это был всего лишь сон, от которого по-прежнему билось бешено сердце, а тело чуть ослабело в неге. Ах, отчего сны не длятся вечно?!

Именно от доктора Мантеля и узнали после в Милорадово о том кровопролитном сражении, что состоялось недалеко от Гжатских земель. Доктор взволнованно рассказал Михаилу Львовичу о том, сколько раненых французов прибыло в госпиталь, устроенный в Гжатске, и о том, что поведали ему те, кому довелось пережить этот бой, длившийся целый день до самых сумерек.

Да, как ни опасался господин Мантель, а пришлось ему пойти на поклон к французам – к коменданту, что встал во главе города после отъезда Наполеона. Близ Гжатска французы разбили лагерь для пленных, которых довелось им взять по мере продвижения к Москве. Доктор умолил коменданта позволить ему навещать русских и помогать тем по мере возможностей, питая жалость к тем, которым даже никакой помощи не оказали, которых и не кормили толком.

– Natürlich [321]321
  Конечно, разумеется (нем.)


[Закрыть], мне позволено это только с тем условием, что я окажу помощь в случае нужды и французам в госпитале. Их доктора и операторы не справляются с таким числом калеченных и раненных, – доктор стыдливо отвел глаза в сторону, словно ему было стыдно за то, что он делает. – И корпия…. Мы должны отдавать часть корпии и полотна, что привезу в лагерь, в госпиталь французов. Не окажете ли мне помощь в том, gnädiges Fräulein [322]322
  Милостивая сударыня (нем.)


[Закрыть]? Вот, объезжаю ныне дома, чтобы просить и о том, и о еде для тех, кто имел несчастие попасть в руки неприятеля. Французы, знаете ли, дурно их кормят…

– Бог с вами, Марк Оттович, всенепременно поможем, – заверил его Михаил Львович, отвечая за дочь, что была явно растеряна ныне, и доктор кивнул в ответ. – Вы бы поведали о сражении том? К кому виктория в руки пришла в тот день? Обманул ли хитрая лиса Кутузов Буонапарте?

– На этот счет я принес неутешительные вести. Французы говорят, что победа была на их стороне, что русская армия почти полностью уничтожена, оттого и вынуждена отступить к Москве. Прошу простить меня за сии известия…

И только тишина ему была ответом, за исключением женских вскриков особо впечатлительных особ, как и в других домах, куда он приносил эту весть, сам не в восторге от того, что является гонцом худых известий. И снова видит потрясенные, мрачные лица, тонкие пальцы, комкающие платки, трясущиеся от волнения губы, к которым прижимают тонкое полотно, чтобы унять плач. У каждого почти в уезде ушли мужчины, повинуясь долгу защитить собственные семьи и земли от неприятеля, и оттого в каждом доме его весть наполняла тревогой и страхом сердца и дурными мыслями головы.

Но разве что-то он мог поделать? Разве мог он утаить и другую весть, что пришла позднее, в самом начале осени? Москва была сдана неприятелю, Бонапарт поселился в Кремле. Стольный град по слухам, что доходили в их сторону, была почти полностью уничтожена огнем.

– Об этой вести лучше умолчать Марье Афанасьевне, – предупредил господин Мантель всех присутствующих в гостиной, таких хмурых и потрясенных услышанными вестями, а особенно плачущую Марию, что тут же закивала, соглашаясь. – Ей не пристало сердце волновать нынче. Пусть лучше не знает о том.

– К тому же, – заметил Михаил Львович, подходя к дочери, сидевшей на канапе подле Полин, и кладя ладонь на ее хрупкое плечико в знак поддержки. – Мы достоверно ничего не знаем. Негоже доверять неприятелю в том. Мы будем верить только своему сердцу. К примеру, мое говорит, что не все потеряно для России, что живы и в целостности те, кого мы ждем в этом доме.

– Вы и вправду так думаете, папенька? – спросила Анна задумчивого отца после того, как разошлись из гостиной остальные. – Что по-прежнему еще не все потеряно? Что погонят француза еще прочь?

– Погонят, ma chere, непременно погонят прочь, – проговорил Михаил Львович и привлек к себе дочь, обнял ее, и она прижалась к нему, как когда-то прижималась в детстве, когда была перепугана чем-то. – Господь не допустит, чтобы подобное творилось на земле русской! Где видано то, чтобы из храмов Божьих лазареты творили? Чтобы святыни портили? Настигнет тех осквернителей кара Господня в виде русской длани, я твердо верю в то.

Анна почувствовала, как напряглись руки отца, как тверд стал его голос, окрепнув впервые после известия о сожжении Москвы. Распознала в его тоне какую-то странную решимость, отчего сжалось на миг сердце. Она ясно видела, как заметно уменьшилось число дворовых – не хватало лакеев и работников скотного двора, исчезли из вида мастеровые и псари. В основном, только пожилые остались и девушки. Сперва Анна думала, что это оттого, что работы стало в доме намного меньше, чем ранее – закрыли нежилые половины, оставив только пару гостиных для редких визитеров. Но это в доме, а что же до хозяйственных дворов?

А после вспомнилось, как однажды ночью видела, что приехал к ним в Милорадово доктор в сопровождении двух человек, как прошли они быстро, кутаясь в плащи, в дом. Анна тогда перепугалась – решила, что кому-то стало плохо, раз вызвали ночью врача. Побежала по покоям, наскоро набросив капот на сорочку. Но нет – тихо спала Катиш в своей постели, мадам Элиза похрапывала, что-то тихо бормоча себе под нос, а горничная графини заверила, что хозяйка чувствует себя не так уж худо, чтобы звать доктора. И только отец был не в своей спальне, как обнаружила Анна. Она спустилась неслышно по лестнице вниз, полная решимости узнать, что происходит и отчего приехал господин Мантель, единственный вестник для них ныне. Но ее заметил Иван Фомич, стоявший в темном вестибюле вместо швейцара, что удивило ее, развернул Анну в ее покои, угрожая рассказать о ночных вылазках барышни.

– Но это не с вестями о Петруше? – спросила она тогда, обеспокоенная, и дворецкий ее заверил, что по-прежнему о молодом барине ничего не знают, что лучше бы барышня в образную пошла да попросила бы за брата Господа и всех святых. Но все же странным показался ей тот визит ночной, тем паче, что уезжал доктор из Милорадово в одиночестве, как заметила Анна после из окна своих покоев. А никаких гостей, никаких новых лиц следующим утром в усадьбе не было.

– Папенька, папенька…. Мне страшно, – вдруг прошептала Анна отцу, сама толком не понимая, чего именно боится. Страх стал извечным спутником в последнее время, а тревоги, казалось, даже ночами не покидали ее душу. Боялась всего – и худых вестей, и появления французов в имении. До них еще только слухи доходили, как ездили отряды по окрестным землям, выкупая у помещиков продовольствие для армии и лошадей. Кто-то соглашался и продавал, кто-то отказывался, и в этом случае только от воли командира фуражиров зависело, чем обернется этот отказ.

А еще Анна помнила, как более седмицы назад приезжал к ним один из дворян уезда, что, как позднее узнали домашние, вошел в образованный французами муниципальный совет, который после буквально выбежал на крыльцо, на ходу поправляя ворот сюртука, приглаживая чуть растрепанные волосы. Ему следовал крик Михаила Львовича, который приказывал лакеям «гнать в шею предателя», призывал «выкинуть за ворота усадьбы с позором». Тогда только ленивый не выглянул в окна на этот крик, даже Марья Афанасьевна подошла с помощью Марии, чтобы взглянуть, что происходит во дворе, и отчего такой шум в усадьбе.

– Вы не понимаете, Михаил Львович…. Раз так сложились обстоятельства…, – растерянно говорил член новообразованного муниципалитета. – Если быть по-хорошему с ними… on nous épargne [323]323
  нас не тронут (фр.)


[Закрыть]…

– Уезжайте, Христа ради, покамест я на грех не решился! – горячился Михаил Львович. Он уже стоял на крыльце и грозил кулаком в сторону перепуганного дворянина, что спешно спрятался при его появлении за широкую спину кучера. – Служить неприятелю! Мне?! Тому, кто едва жизнь не положил в младости лет за императрицу Екатерину-матушку и Россию! Я не боюсь живота положить за землю свою и не трясусь за мошну или стены.

– Arrangez-vous comme vous pourrez [324]324
  Поступайте, как знаете (фр.)


[Закрыть], – отозвался его оппонент из-за спины своего холопа. – Только я бы на вашем месте призадумался о судьбе тех, кто не готов положить живот ради пустой ныне бравады. О девицах бы подумали, Михаил Львович! Нам ныне о близких думать, коли не сумел император своих детей от супостата защитить!

– Вон! – завопил Михаил Львович и, вырвав метлу из рук дворника, что подметал листья с крыльца, подбежал к коню, запряженному в коляску и ударил того по боку. Еле отпрыгнул в сторону, когда тот резко рванул с места, увозя от дома коляску. – Вон с моих земель!

Михаил Львович промолчал о том происшествии за последующим обедом, на котором его так и буравили любопытными взглядами домашние, но молчали, уважая волю хозяина не говорить о том. Успокоились вскоре, забыли о том, а Марья Афанасьевна даже похвалила соседа при разговоре с Анной, говоря, что только сильный духом способен ныне не поддаться соблазнам, кои всегда ходят подле души человеческой.

– Все будет хорошо, душа моя, – ответил Михаил Львович на ее тихий шепот, пытаясь своей лаской унять ее страхи, разогнать прочь тревоги, и Анна попыталась отогнать прочь и дурные мысли, и неприятные воспоминания. Она была приучена думать, что отец как глава семьи ведает, что делает, что его действия негоже обдумывать и уже тем паче говорить о тех. Потому не стала спрашивать ни о странных визитерах, которых видела в одну из ночей, ни об отсутствии холопов в селе и в усадьбе.

Все, что ее, как хозяйку имения, должно волновать ныне – подготовка запасов к зимней поре, только это. Правда, рук рабочих не хватало на многое, и ей порой приходилось даже самой в кухню и коптильни ходить, чтобы разумно расставить дворовых на работы. Прибавилось хлопот и от того, что Михаил Львович отдал распоряжение пустить в этот раз большую часть голов на скотном дворе под нож, чем обычно. И, бывало, Анна с ног валилась от усталости вечерами после целого дня хлопот. К тому же барышни, как и обещали доктору Мантелю, усердно готовили корпию для раненых пленных, разрезали старое постельное на полосы для перевязки.