Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 68 страниц)
Но только какой-то странный писк сорвался с губ вместо крика, словно ее лишили голоса в том миг, дабы избежать ее обвинений. Обручи все сжимались и сжимались на сердце, поплыло все перед глазами, смешались краски. Мужские пальцы сомкнулись у нее на запястье, и она невольно качнулась назад, желая, чтобы ее утешили, спрятали от горя и боли, что терзали ее.
– Мне очень жаль, – произнес Лозинский мягко, когда она развернулась назад и прижалась лбом к его плечу, борясь с истерикой. Изо всех сил старался, чтобы в голосе прозвучало сочувствие к ее потере. – Мне очень жаль…
На самом деле, разумеется, это было не так. Жалости к убитому не было вовсе. Это судьба, отмерившая тому такой короткий срок жизни. Это только судьба. Каждый идет своим путем, что написан кем-то свыше, и который не под силу переменить человеку. Тем более, этого кирасира он совсем не знал. Для него тот был одной из тех размытых фигур, обезличенных, на поле сражения, когда он рубил и колол без единого сожаления в душе.
А потом Анна вдруг подняла голову, взглянула в лицо Лозинского с каким-то странным выражением в глазах, которое он, как ни пытался, так и не сумел разгадать.
– Мне очень жаль, – повторил он, и она покачала головой.
– Он жив…
– Вы же слышали Лодзя, панна. Кольцо было отнято…
– Он жив! – резко оборвала она его слова, и он был вынужден замолчать, заметив, как блестят ее подозрительно сухие глаза, и как высок ее голос. Надо бы вернуть ее в дом, прежде чем случится истерика. А потом вдруг ударила его в грудь сомкнутыми кулачками, чего он никак не ожидал. – Он жив!
– Да-да, вы правы, – поспешил ответить Лозинский и положил ладонь на ее плечо, сжал, пытаясь успокоить. Но она вдруг снова ударила его в грудь кулаком, уже сильнее, попадая прямо по ранам на груди, задевая его перевязь, отчего вспышка боли пробежалась по покалеченной руке вверх к плечу, заставляя его стиснуть зубы. Владимир сумел ухватить свободной рукой тонкую шею Анны, сжал ее слегка, чтобы вернуть ее в чувство, пока она не потревожила его раны, пока те не стали снова кровить.
– Анна! Анна! – встряхнул он ее, вынуждая взглянуть на себя. А потом крикнул дворовым, стоявшим чуть поодаль от них у подъезда, не решающимся приблизиться к ним. – Принесите воды! Панне дурно!
– Laissez-moi [330]330
Оставьте меня! (фр.)
[Закрыть], – такой неожиданный холодный и равнодушный тон голоса после тех истеричных выкриков ошеломил Лозинского. Анна смотрела на него ясным взглядом, будто и не было той мимолетной вспышки истерики, что он наблюдал несколько секунд назад. – И уберите руку!
Но Лозинский не так последовал ее приказанию, как бы ей хотелось ныне: медленно скользнул пальцами по ее шее, схватил локон, что спускался на спину, пропустил тот между пальцами в такой мимолетной интимной ласке, намеренно не отводя глаз от ее бледного лица.
– Анна Михайловна! – проговорил женский голос, и от холода, что прозвучал в нем, можно было тут же замерзнуть, настолько ледяным тот был. Анна, вздрогнув, повернулась к Марье Афанасьевне, стоявшей подле них и наблюдающей за ними внимательно, а потом опустила глаза виновато, понимая, что ее застали отнюдь в неподобающем положении для барышни. Откуда взялась эта графиня, мелькнуло в голове Лозинского, будто черт из табакерки выскочила! И так неслышно, незаметно подошла… С любопытством взглянула из-за спины Марьи Афанасьевны ее компаньонка, спешно отвернулась от его взгляда кузина Анны, краснея, что ненароком выдала свое любопытство к происходящему.
Графиня же подняла трость и вынудила Лозинского отступить от Анны на шаг назад, хлопнув полированным деревом по его груди, вынуждая его снова стиснуть зубы от боли, пронзившей тело. Старая ведьма, едва сдержался он. Знает о его ранах, оттого и ударила его, наслаждаясь его болью. Ничего, скоро это выражение исчезнет из ее глаз, скоро заплачет старуха, узнав о смерти своего племянника.
– Tenez vous à l'écart, monsieur lancier! [331]331
Держитесь в стороне, господин улан! (фр.)
[Закрыть]– проговорила графиня, поджимая губы, а Анне только кивнула, призывая знаком встать подле нее, взять под руку и повести далее к дому, продолжая прогулку. Она уже жалела, что решила выйти из коляски в начале подъездной аллеи и пройтись пешком до дома. От сцены, что увидела еще вдалеке, до сих пор тряслись руки, кололо в сердце, а ведь только поднялась с постели! Effrontée! Étourdie! [332]332
Бесстыдница! Ветреница! (фр.)
[Закрыть]А она-то…! И ведь поверила!
А потом заметила, как покраснели белки глаз Анны, разглядела бледность ее лица и встревожилась тут же. Вдруг что стряслось худое? Вдруг в доме что? Тогда и ошибочны могут быть скорые суждения ее о той сцене. Да и зрение у нее не то, что ранее, а Мария разве будет объективна, коли спросить о том?
– Qu'y a-t-il? [333]333
В чем дело? (фр.)
[Закрыть]– спросила и мельком заметила, как усмехнулся поляк. Злой, кривой усмешкой. Перевела взгляд на Анну, и они миг смотрели пристально друг на друга. «Помогите мне, Марья Афанасьевна», молила ее мысленно Анна, «скажите, что это не может быть правдой, заверьте меня, что он жив! Только вы можете сделать это!». А потом вспомнила тихие слова графини, сказанные как-то: «…Не станет его, и мне нет места боле на этом свете…», вспомнила о болезни пожилой женщины, о сердечном недуге.
Оттого только пожала плечами безразлично и взяла под руку графиню, улыбаясь своей прежней вежливо-очаровательной улыбкой.
– Поднимается ветер, Марья Афанасьевна, пойдемте в дом, – а потом заговорила, защебетала, спрашивая графиню о том, как та возвращалась из церкви, кого видела, с кем говорила по пути. Легкая болтовня. Искусственная улыбка на устах. Пустые глаза. Прежняя Анна, так раздражавшая Марью Афанасьевну прежде. А еще графиня заметила скрытый знак, что подала Анна поляку, следовавшему за ними на расстоянии пару шагов. Знак хранить молчание… Effrontée, etourdie, поджала губы Марья Афанасьевна недовольно.
И за последующим обедом, что сервировали в малой столовой, именно Анна царила за столом – заводила беседы, вовлекая в них обедающих, шутила, обменивалась взглядами с поляком, что с какой-то странной улыбкой наблюдал за ней. Все тут же оживились со временем, вскоре зазвучал за столом смех – искренний, легкий – впервые с конца августа, появились улыбки, разрумянились лица барышень. Даже Михаил Львович вдруг стал любезен с нежеланным для себя гостем – предложил тому раскурить трубки в кабинете, пока дамы завершат трапезу и перейдут после в салон. И именно Михаил Львович предложил после позвать на ужин соседей, чтобы хотя бы на один вечер забыть о том, что творится вокруг. Тут же разослали приглашения в ближайшие имения.
Впервые за несколько месяцев сервировали большую столовую, как только спустились сумерки. Принесли и вскрыли заколоченные ящики с фарфором и серебром. Расставили цветы в вазах, что срезали в оранжерее – наполняющие комнаты дивным ароматом бледно-розовые букеты роз. Зажгли свечи в серебряных жирандолях – впервые такое множество восковых свечей, которые старались экономить в последнее время. Дамы надели шелковые и газовые платья, блестели в огоньках камни и благородные металлы. Мужчины облачились в парадные сюртуки и фраки, повязали шелковые галстуки, пряча их концы за парчовые жилеты. Даже присутствие улана не могло испортить особого настроения, что царило у всех в этот вечер. Казалось, что все решили дружно сделать вид, что этот красно-синий с серебром мундир – форма офицера польских улан русской армии, забыть, что где-то за стенами этого дома идет война, так жестоко разделившая их жизни на «прежде» и «ныне».
Марья Афанасьевна весь вечер наблюдала за Анной, такой безмятежно улыбающейся, такой очаровательной для всех – и старого, и малого. Снова за ней увивались мужчины – подсел доктор Мантель, с которым она так долго о чем-то беседовала, кружились пятнадцатилетние близнецы Красновых. И, конечно, капитан, что так и норовил поймать улыбку той или взгляд.
– Effrontée, etourdie, – ïовторяла графиня, яростно обмахиваясь веером, злясь на всех, кто попадался под взгляд. И на Михаила Львовича – за этот праздник во время войны, и на Марию – за нерасторопность и какой-то странный обмен взглядами с Лозинским, и на Катиш – за ее угрюмую молчаливость, наводившую ныне на графиню тоску, и на остальных. И особенно на Анну. Глупую по молодости, легкомысленную Анну, которая, видно, решила, что красоте позволительно и простительно все. Увы, это не так, графиня знала этот урок отменно!
А Анна была занята своими мыслями, ей было совсем не до того, что о ней можно подумать ныне. И с доктором она говорила совсем не на те темы, которые пристало обсуждать в разговорах девицам – выспрашивала его аккуратно о том сражении, которое состоялось близ земель Гжати. Но, увы, тот мало, что мог прибавить к тому, что уже поведал всем.
– Я только слышал от французов, что много людей осталось на том поле, – говорил доктор Мантель Анне осторожно, подбирая каждое слово, опасаясь, что она может упасть в обморок от тяжелой правды. – Тысячи и тысячи убитых, да простите мне такие подробности gnädiges Fräulein [334]334
Милостивая сударыня (нем.)
[Закрыть]! Говорят, все поле было сплошь покрыто телами обеих наций. И раненых было не меньше…. Один из операторов-французов сказал мне, что они с трудом управлялись с теми, такое несчетное число их было. А над полем только стоны стояли…. А еще, – он склонился чуть ближе к ней, чтобы их ненароком не услышали посторонние уши. – А еще он сказал мне, что наши санитары недолго собирали раненых на поле у своих позиций. Свернулись ночью и спешно отошли к Москве, тайно и беззвучно. Бросили умирать тех несчастных, кому не повезло в тот вечер быть подобранным санитарами… Но разве можно поверить в то? Тем паче, французу! Я не верю и вам того не советую, gnädiges Fräulein.
– В прошлый раз вы сказали, что весь цвет русской армии остался на том поле, – заметила Анна, в волнении складывая веер медленно, с силой сжимая рукоять из кости.
– Так мне сказал раненый пехотинец, что попал в плен по контузии, – ответил доктор, припомнив эту фразу, сказанную им когда-то.
– Что бы это значило, как полагаете? – и даже дыхание затаила в ожидании ответа.
– Полагаю, что мы потеряли гвардейские полки, – проговорил медленно господин Мантель. – Хотя кто ведает, что он хотел тем сказать? Быть может и иное что-то. Не думайте о том, gnädiges Fräulein, ìой вам совет. Надейтесь только на лучшее!
Нет, она не будет надеяться, покачала тогда головой Анна. Она точно знает, что Господь услышит ее молитвы, что Андрей непременно вернется. Снова и снова прокручивала в голове тот момент, когда поляк произносит те страшные слова для нее, пока Глаша расстегивала платье, развязывала ленты, которыми была украшена прическа.
– Где ты, милый? Что с тобою? – прошептала Анна, когда осталась у зеркала в полном одиночестве, когда Глаша ушла на ночь в будуар. Она слышала, как та шепчется о чем-то в соседней комнате с Пантелеевной, устраиваясь на сон.
Знакомые слова, до боли знакомые. Уже заученные наизусть, как и все творение Жуковского. А потом заметила кольцо, лежащее на том самом журнале, о котором подумала в тот миг. Серебро с аметистами и нефритами. Символ ее несбывшихся надежд, ее горя и боли. Смахнула его с обложки журнала на пол, злясь на дуру-холопку, что принесла его сюда. Анна уже встала, чтобы кликнуть Глашу да расспросить, кто и когда принес его сюда, но передумала. Не стоит привлекать лишнего внимания к нему, этому кольцу. Лозинский обещал ей нынче вечером, что будет молчать о своих «подозрениях», как подчеркнула она в разговоре с ним.
– Это кольцо ведь ваше, верно? – настойчиво выспрашивал Владимир тогда. – Это ваше кольцо, которое вы отдали жениху. И вы станете обманывать всех и себя, панна? Станете отрицать очевидное? Сколь долго? Сколь долго мы будем сообщниками в вашем обмане?
Она только пожала плечами в ответ, как поступала всегда, желая уйти от ответа. Да и что она могла сказать ему? Говорить с ним совсем не хотела о том…
Анна подняла с ворса ковра серебряное кольцо, покрутила в пальцах, любуясь холодным блеском камней. И вспоминая, как протянула его на ладони Андрею, каким маленьким оно виделось тогда на его руке. Его глаза, когда он прижал ее к сену своим крепким телом, его губы, дарящие удивительную сладость, заставляющие потерять саму себя, забыться от его жара.
– … Отныне мы и обручены с тобой, милая моя. Обменялись же перстнями, пусть и не под сводами церковными…, – вспомнила его слова Анна, сжимая кольцо с силой в ладони. Это кольцо не будет принадлежать никому. И у нее оно тоже не должно остаться. Оно должно было быть знаком ее любви, а не напоминать ей о том, что…. Нет, этого нет! «Ах! родная, миновалось! Сердце верить отказалось!..» [335]335
Строки из поэмы «Людмила» Жуковского А.В.
[Закрыть]
Анна дождалась, пока установится тишина в соседнем будуаре, прерываемая только похрапыванием Пантелеевны, которой Глаша уступила диван, расположившись на матрасе на полу. Убедилась, что те спят сладким сном, и, накинув плащ, скользнула за порог, пошла аккуратными шажками по коридору, спустилась по лестнице в вестибюль и вышла из дома, погруженного полностью в темноту в этот поздний час. Пошла к хозяйственным постройкам, к колодцу, что стоял на дворе. Там Анна перегнулась через край и долго смотрела в темную воду, в которой отражались тусклые звезды, еле видневшиеся в черноте колодца. Под плащ, наброшенный на тонкую сорочку, быстро забрался холод, но Анна совсем не чувствовала его сейчас, не обращала внимания на дрожь, бившую тело. Все происходящее ныне ей виделось каким-то странным сном. Словно она нынче поутру так и не просыпалась, так и длился ночной покой, что приносил эти видения.
А потом Анна медленно разжала ладонь, роняя кольцо с аметистами в черноту колодца, навсегда вычеркивая из памяти этот день. Тихий всплеск, и снова тишина вокруг нее. Только собаки лают в отдалении, за стенками псарни.
И снова в обратный путь. По хозяйственному двору, мимо построек и людского флигеля, мимо кухни и коптилен, через задние двери в дом и далее по широкой мраморной лестнице, минуя спящего швейцара. По темному коридору почти на ощупь к своим покоям. Показалось ли ей или действительно в темноте коридора раздавалось еще чье-то дыхание, помимо ее собственного, тяжелого и учащенного? Анна не стала вглядываться в черноту осенней ночи. Быстро нащупала ручку на дверях в своих покои и скользнула внутрь, прячась за створкой от чужого взгляда, который явственно почувствовала на себе в этот миг.
– Ох, барынька, – сказала Настасья, любимая горничная Марьи Афанасьевны, служившая ей чуть ли не с младых лет той, посвятившая своей хозяйке свою молодость, свои лучшие годы. Сказала, мешая ложечкой травы в маленьком фарфоровом чайнике, которые заварила в кухне, а после налила ароматный горячий напиток в пару, чуть подсластила по вкусу графини смородиновым вареньем. Поставила пару на поднос, чтобы подать Марье Афанасьевне в постель. Та снова мучилась бессонницей, вот и заварила ей Настасья травяного чая, чтобы нервы успокоить.
– Ох, барынька, – повторила она, поглядывая лукаво на хозяйку. – Что видала-то я нонче в коридоре-то!
– И что ты видала, Настасья? Сызнова тень какую? Аль домового углядела? – пошутила над суеверной горничной графиня, с наслаждением отпивая горячий напиток из пары. Кивнула Марии, сидевшей у постели, чтобы продолжала читать сентиментальный роман про рыцаря и его даму, написанный каким-то немцем в прошлые века, что принесла ей Анна из библиотеки Милорадово.
– Нет, барынька моя, человека живого. Просили вы, барынька, за молодицей приглядеть меня, а тут и глядеть не надоть даже! – прошептала графине Настасья, и Мария тут же напрягла слух, делая вид, что поглощена чтением.
– Что проведала? – так же тихо спросила Марья Афанасьевна, раздумывая, не услать ли прочь Марию. Но все же сделала знак Настасье продолжать. Та и зашептала громко:
– Иду, знать, с кухни, а барышня по коридору-то крадется, аки вор. А откуда может тайком идти барышня в такой час-то? Да еще с гостевой стороны-то…. С амура-то, не иначе!
Марья Афанасьевна нахмурилась, отставила на поднос пару, поманила к себе Настасью склониться ближе.
– Ты часом не пила настойки своей? Не опозналась ли? Точно барышня Анна Михайловна виделась?
– Вот вам крест святой! – перекрестилась горничная тут же. Графиня некоторое время сидела и молчала, размышляя, вспоминая, что видела ныне днем. Только голос Марии звучал в тишине комнаты в этот ночной час, и графиня вдруг обратилась к той, прерывая чтение.
– Ma chere, – и когда та подняла на нее взгляд, умолкнув тут же, продолжила после паузы. – Ne parlons pas de cela [336]336
Моя дорогая… об этом надо молчать (фр.)
[Закрыть]. И вы будете молчать! Ради моей любви к вам, ради моего расположения и ради вашего будущего подле меня. И ради него… Никто не произнесет ни слова о том, что открылось этой ночью. Ни единого слова! Comprendez vous? [337]337
Вы поняли? (фр.)
[Закрыть]
– Oui, bien sûr, – ñогласилась Мария, а потом добавила, опуская взгляд, словно прятала свое огорчение от глаз графини. – Учитывая то, что было в прошлом…
– Le passé… c'est du passé [338]338
Прошлое… это в прошлом (фр.)
[Закрыть], – пожала равнодушно плечами Марья Афанасьевна, но они обе знали, что это не так, что тени прошлого еще не забыты, что витают невидимые подле, оказывая влияние не только на настоящие дни, но и на будущие.
– Мы оба знаем, ma tantine, что есть то, что я никогда не прощу. Jamais de la vie! [339]339
Никогда в жизни! (фр.)
[Закрыть]– сказал Андрей тогда в разговоре, в котором графиня неосторожно коснулась прошлого. Они обе слышали этот ответ: одна присутствуя при той беседе, другая – тайно, притаившись у дверей. И обе знали, что он будет тверд в своем решении, что слова, произнесенные тогда, были сказаны вовсе не для красного словца.
– …есть то, что я никогда не прощу. Jamais de la vie!.. – будто сам проговорил ей в ухо ныне.
– Oui, bien sûr, – ñнова прошептала Мария, возвращаясь к чтению.
Глава 19
Все началось с одного единственного слова. «Rêve» [340]340
Сон, греза (фр.)
[Закрыть]. Такое до боли знакомое слово, всколыхнувшее в памяти шквальную волну, затуманившую разум, который страстно желал обмануться, забыться, уйти от тревожной и такой печальной действительности, приносящей только боль. Острую боль. Такую, что и не вдохнуть полной грудью, не избавиться от обручей на сердце, что мешали это сделать. И Анна позволила себе обмануться. Чтобы забыть об этой боли, чтобы больше не кричала криком ее душа, а сама она не стонала бессонными ночами, не задыхалась от слез.
Не зря же она не поверила ни единой минуты в сказанные поляком слова. Вот же, истинное доказательство того, что он жив – письмо, написанное пусть и странным, незнакомым почерком, но с такими знакомыми словами. Ведь только он мог написать ей их.
Анна нашла это письмо, вернувшись с прогулки по парку, где она долго бродила по аллеям под руку с Полин, в полном молчании, вдыхая прохладный дух осени. Лето сдало свои позиции этой золотой красавице, отступило, унося с собой тепло солнца и зелень травы и листвы деревьев, уступая место ярким краскам самых разнообразных оттенков осени. Анна любила бы эту пору за эту россыпь золота и багрянца, если б от листвы под ногами, что ныне не успевал сметать с дорожек единственный дворник в усадьбе, не промокали туфельки и подол платья, если б дни не были такими дождливыми, а небо таким мрачным и тяжелым над головой. Даже Полин, казалось, заразилась осенней мрачностью – не было привычного румянца на щеках, не стало заразительной улыбки, что делала из нее премиленькую особу, тягостное молчание сковало ее уста. Только морщинки на лбу от тревоги да странный блеск глаз. Облик сомнений и страхов, что мучили Анну последние несколько дней. Ведь о Петре не было вестей с тех самых пор, как попали эти земли под власть французов.
Оттого и была рада Анна, когда заморосивший дождь прервал их прогулку, полную угрюмого молчания и тоски, ушла к себе тут же, не желая идти в малахитовую гостиную, одну из тех комнат, что только и решили топить в эту холодную пору и где собирались домашние. Не пошла к остальным, потому что хотела остаться одна, чтобы упасть в постель и долго смотреть на гранаты в кольце на своем пальце, снова и снова возвращаясь в те короткие мгновения счастья, что были отведены ей судьбой. И встала, как вкопанная, едва ступила на порог своих покоев.
В будуаре на столе стояла ваза с пышным букетом из желтых осенних цветов. Циннии. «Я вспоминаю о тебе каждый день», говорил он этими круглыми цветочными головками. И белый прямоугольник письма, прислоненный к тонкому фарфору вазы.
Анна развернула его с легким раздражением, готовая порвать письмо тут же. А потом заметила это слово в ровных строчках, и ноги стали такими слабыми вмиг, что пришлось сесть на стул, иначе бы упала. Она не стала заострять внимание на обращении, быстро пробежалась глазами по первым строкам, которые просили о прощении за дерзость писать к ней о чувствах. Ее интересовали только эти фразы, такие знакомые и в то же время совсем незнакомые.
«… Я вижу вас во сне. Каждую ночь. Еще с той самой первой встречи, когда вы взглянули на меня так насмешливо, а после с холодным презрением в ваших дивных глазах, прекраснее которых я не встречал доселе. Не ваша насмешка ранила меня, не это презрение, а ваша красота, о, божественный ангел, которому Господь позволил ступить на грешную землю для того, чтобы одним взглядом дарить мне неописуемое счастье и благодать. Ранила в самое сердце…»
И Анна вспоминала при этих строках, как впервые увидела Андрея в церкви – строгий отстраненный взгляд, красный виц-мундир кавалергарда, светлая короткая челка над голубыми глазами. И то неприятия, едва не дошедшее до вражды, что установилось тогда между ними.
«… как бы я хотел быть ближе к вам, чем позволяет то судьба ныне! Коснуться губами нежных ваших рук, припасть к вашим ногам, обнять колени! Я благодарен Господу за тот дар, что мне был послан свыше, за счастие узнать вас…». Читала строки и едва дышала от радости, вспыхнувшей в душе, от теплоты, разливающейся по телу до самых кончиков пальцев, при воспоминании о взгляде Андрея. Словно он сам посмотрел на нее, будто в одеяло, укутывая в нежность. И тут же стало так спокойно в душе, так благостно.
Разум приказал сжечь письмо при прочтении, а сердце тихо шепнуло: «Вот видишь? Все они ошибались, а я было право – он жив. Он просто был ранен в тот день. Оттого и почерк иной, чужой, такой кривой и неровный. Он просто ранен…». Разве осмелился бы писать к ней такое кто-то иной? Разве пристало писать эти интимности кому-то, кроме жениха? Даже подпись не поставил, зная, что она тут же разгадает его слова и его чувства между строк.
В тот вечер Анна впервые за несколько дней, что прошли с того раута, устроенного в Милорадово, спустилась к ужину, чем несказанно обрадовала отца. Он был встревожен не на шутку ее поведением с тех пор: она не выходила из своей комнаты первые два дня вообще и отказывалась впускать к себе даже Глашу. Только плакала горько в голос, что-то приговаривая, как говорили ему люди, посланные послушать под дверьми покоев барышни.
На третий день она впустила горничную и даже немного поела, но Глаша не замедлила рассказать после, что барышня снова всю ночь не спала и беззвучно роняла слезы над журналом одним. Когда Анна все же вышла в сопровождении Полин на прогулку, Михаил Львович приказал принести ему этот выпуск, и тут же сжег его в камине, поразившись тому, что прочитал.
– Видит труп оцепенелый. Прям, недвижим, посинелый, длинным саваном обвит, – произнес он вслух первые попавшиеся на глаза строки из поэмы, что была напечатана на шершавой от когда-то пролитых и уже высохших слез странице, и вздрогнул, представив эту картину. Судорожно стала креститься Пантелеевна, стоявшая возле его кресла.
– Что это, батюшка? – спросила она побледневшими губами.
– Сущий страх! – теперь Михаил Львович понимал, отчего Анна так дурно спит ночами. Заснешь тут, читая подобные мерзости и ужасы! В огонь! Только в огонь!
И вот результат перед ним его поступка! Не стало этого журнала, так будоражащего нервы Анне, и вернулась та к жизни, словно расцвела, как цветочек по весне. Румянец легкий на щеках, блеск вернулся в глаза, улыбка на губы. И ей так было к лицу это платье светло-канареечного цвета с длинными рукавами из газа! Даже желтую циннию приколола к корсажу, душенька его, модница его! И Михаил Львович улыбался, глядя на мечтательный взгляд Анны, устремленный поверх свечей в канделябре через стол в темноту осеннего вечера, радуясь ее приподнятому настроению, мечтательному выражению ее глаз, снова наполненных тем самым светом.
Марья Афанасьевна же кривила губы, глядя на лицо Анны и ее легкую улыбку, на циннию, приколотую к корсажу платья. Уж ей-то уже сказали, кто просил сорвать в цветнике парка букет. И пальцы Анны, перепачканные чернилами. Писать ныне было не к кому, значит… И она косилась на капитана, который уж чересчур долго задерживал взгляд на Анне, пряча под полуопущеными веками некое лукавство. Он был притягателен, этот поляк, нельзя было не признать. Его мужская красота так и манила к себе. Но эта красота была холодной, опасной… несмотря на обманчивую мягкость улыбки. Такой пойдет через все, не пожалеет, переступит без раздумий, если нужда придет.
Она наблюдала за ними несколько последующих дней, твердо уверенная узнать достоверно о том, что же все-таки связывает этих двоих. Поляк с каждым днем становился все улыбчивее и улыбчивее, и эта улыбка кота, слизавшего сливок с крынки у зазевавшейся холопки, нервировала Марью Афанасьевну донельзя. А еще то, что она никак не могла взять в толк, что же происходит. Анна была предельно вежлива с Лозинским, но было заметно, что она уже не сторонится его, не отталкивает, не вычеркивает из общения. Охотнее подает руку, когда идут в столовую, порой переговаривается с ним, идущим чуть позади, на прогулках по парку. Но того блеска в глазах, что отличает влюбленную девицу, Марья Афанасьевна так и не замечала во взорах, обращенных к Лозинскому. Как не могла взять в толк, отчего так доволен улан. Не только же от того, что принимает цветы от него!
Ночных свиданий более не было – Настасья ручалась в том головой. И днем Анна не позволяла себе оставаться с Лозинским наедине. Только раз Марья Афанасьевна заметила их в библиотеке одних, но Анна тут же вышла спешно, не замечая, что за ней наблюдает графиня из соседней комнаты.
– Пишут друг к другу! – отметила графиня после нескольких дней наблюдения, в который раз заметив чуть перепачканные чернилами пальцы Анны и перевязь улана. Решила перехватить хотя бы одно из писем той переписки, но так и не смогла понять, как же те совершают этот обмен.
Цветы же носили служанки в покои, божившиеся, что это распоряжение Ивана Фомича. Да и Настасья видела, как дворецкий передавал вазу с цветами девкам. Знать, и тот под дудку барышни тайком от Шепелева прыгает! Но тот отдавал только вазы с цветами, никакого письма, Настасья зорко следила за тем. А нет письма, знать, и нет повода обвинять – мало ли отчего цветами комнаты барышни решили украсить. Спросить напрямую Ивана Фомича? Не графини-то дело, а ее холопов он предпочитал игнорировать, питая какую-то странную ревность к их присутствию в доме Шепелевых, особенно к графскому дворецкому, уже вставшему на ноги после ранения и наблюдающего за работами в усадьбе со стороны.
Обвинять же огульно графиня не стала – дело тонкое, не имея доказательств явных можно было только вреда нанести. Да и Анну ей было отчего-то жаль. Не понимает еще, в какие игры стала играть, не понимает… Но хитра, этого не отнять! Раз графиня до сих пор не может вывести ее на чистую воду. Или и нет ничего…? Ох, ты Боже мой, как же понять?! И Марья Афанасьевна злилась от собственного бессилия, от того, что оттолкнула от себя Анну своей холодностью после того вечера.
Но ведь и та вдруг стала сторониться графини, будто боялась ее отчего-то, не могла не отмечать Марья Афанасьевна. А чего Анне бояться от нее, если только не разоблачения…? И снова дурные мысли заползали в голову, а подозрения терзали душу. Ох, не простит Андрей, коли все так, как видится, качала головой графиня, думая о том перед сном. Как не сумел простить он. И тогда Марья Афанасьевна доставала из-под ткани сорочки медальон, который носила вместе с распятием, никогда не снимая, открывала крышку и долго смотрела на знакомые черты, гладила светлый локон.
– Завтрева же! Завтрева же переговорю, – шептала она, планируя рассказать Анне о тех последствиях, что ждут девиц, чересчур забывающихся. Но наступал новый день, и приходили новые заботы – то мелкие, не особо значимые, а то и худые, тревожащие сердце, как, например, сожжение французами имения кого-то из знакомцев по уезду или очередной бой между неприятелем и теми, кто бил их из леса, все ближе и ближе к Милорадово. И Марья Афанасьевна откладывала разговор, понимая, что не сможет пока быть откровенной с Анной, не может открыть ей собственное прошлое, а значит, и душу. Злясь при том до безумия, когда видела снова и снова улана возле невесты ее племянника. И отчего Анна не прогонит того от себя? Effrontée! Étourdie…! [341]341
Бесстыдница! Ветреница! (фр.)
[Закрыть]
А Анна совсем не замечала тревог Марьи Афанасьевны. Отплакав первые дни, когда рвалась от боли душа, а слезы не приносили ничего, кроме головной боли и першения в горле, Анна получила возможность погрузиться в свой придуманный мир, в котором не было душевной боли и тревог. И письма, что она получала таинственным образом, когда обнаруживала их всякий раз в своих покоях, поднимаясь к себе, приходили от Андрея. Разве мог кто-то писать о любви к ней так? Теми же почти словами, описывая только им известные события. Про аромат цветов, который дурманит голову, напоминая запах ее волос. Про те страдания, что терзают его вдали от нее. Про то, как желает он хотя бы кончиков ее пальцев коснуться губами.
И Анна писала ему в ответ. На каждое полученное письмо. Писала, как тоскует, не имея возможности коснуться его, как прежде. Что каждую ночь и каждый Божий день думает о нем и о том будущем, что их ждет. Что, что бы ни случилось в их жизни в дальнейшем, она стремится только к нему, будет ждать его терпеливо, сколько потребуется – только бы он вернулся к ней, в ее объятия.
«… ныне я понимаю, что спала. Спала беспробудным сном, скучным сном. Но вот в моей жизни появились вы, и я проснулась. Заиграл красками весь мир вокруг, словно некий творец взял кисть и принялся за новые яркие оттенки, даже птахи садовые стали петь по-иному – их трели стали дивной усладой для ушей. Я не любила до вас. И только ныне мое сердце бьется. Бьется ради вас, только ради вас…»
С каждым новым письмом смелея в словах и выражениях, открыто говоря то, что так хотела бы сказать ему, глядя в глаза. Анна представляла, как он будет читать эти строки, и рука сама выводила то, что шептало сердце. А потом сворачивала бумагу и прятала в потайной ящичек бюро, туда, где уже лежала стопка писем, ответы на которые она так заботливо хранила. Андрей вернется, и она покажет Андрею каждое письмо из тех, что написала ему. А быть может, прочитает вслух их, когда они поженятся. Он вернется! Он непременно вернется, разве может быть иначе?
