Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

Он уедет в двуколке, хмурый, но спокойный, чтобы встретить рассвет под дулом пистолета в южном предместье Парижа, а она будет смотреть вслед экипажу, ловя последние звуки цокота копыт по мостовой. Потом опустится на колени перед окном и станет ждать рассвета, умоляя всех известных ей святых сохранить жизнь Андрея, коря себя за то, что последовала за ним из Польши и далее. Это она привела Лозинского к нему, это она будет виновата, если тот все же выпустит пулю, что отнимет жизнь. И она будет виновата, если жизнь Андрея будет сломана из-за этой проклятой дуэли, уцелей он у Адовой заставы…

Мария открыла глаза, только когда первые лучи солнца, поднимающегося над Парижем, коснулись ласково ее лица. Все решалось ныне. И именно в тот миг она дала себе тот самый зарок, вспоминая заветы иерея, данным ей в православной церкви в Варшавском герцогстве, уступая их правоте.

Андрей тоже в тот момент смотрел на поднимающееся солнце, заливающее яркими красками небосвод. Он стоял, как и было положено по кодексу, подняв пистолет дулом вверх, чуть полубоком к Лозинскому, что был напротив него в десяти шагах, ожидающему команды стрелять. Чуть поодаль держались секунданты этой дуэли и полковой доктор, который все же настоял на том, что именно он будет присутствовать здесь, а не «парижский шарлатан».

– Господа, вы воспользовались вашим правом отказа примириться, – говорил громко Александр, следуя процедуре, но Андрей почти не слышал его, наблюдая за подъемом солнца. – Вам известны условия дуэли, вы дали слово их соблюдать. Я напоминаю вам, что, когда я отдам вам пистолеты, честь обязывает вас не делать никаких движений до моей команды.

Диск поднимающегося солнца показался сейчас настолько ослепительно ярким в этот миг, что Андрей не мог не закрыть глаза на короткое мгновение, ощущая какое-то странное спокойствие от этого тепла. Вспомнился тут же иной рассвет, когда солнце заливало своими лучами лесную тропинку, пробиваясь через сплетения ветвей. Тонкий дрожащий толи от волнения, толи от утренней прохлады стан под своими ладонями, сладость губ, которая огнем разливалась по всему телу, ее дыхание под его ртом…

… – Андрей…, – донеслось вместе с очередным порывом легкого ветерка до него из того летнего утра. Пахнуло в лицо прохладой леса. Мелькнул перед глазами поворот русоволосой непокрытой головы, обожгла взглядом серо-голубых глаз, наполнила восторгом душу своей дивной улыбкой…

– Стреляйте! – коротко произнес Кузаков, подчиняясь правилам, и Андрей тут же открыл глаза, возвращаясь в парижское утро и к людям, что окружали его ныне. Громко громыхнул выстрел, вылетела пуля из темного жерла дула, пущенная нажатием курка темноволосым мужчиной. Легко миновала расстояние в десять шагов и вонзилась в стоящего напротив человека, разрывая сукно, вгрызаясь в плоть и дробя кость.

– Андрей! – крикнул Кузаков, что-то воскликнул секундант Андрея. Оба побежали к пошатнувшемуся Оленину. Боль казалась невыносимой, но разум все же удержал его в сознании, а мысль, тревожащая сейчас наравне с диким огнем в ране, не дала лишиться духа. Если он сейчас упадет, потеряет право выстрела.

– Нет! Не подходить! – крикнул он метнувшимся к нему офицерам, и те замерли на месте. Лозинский же прищурил глаза, пытаясь скрыть свое раздражение и разочарование. А быть может, и тот трепет, что пробежал по телу при виде взгляда, которым окинул его полковник кавалергардов. – Выстрел мой!

Лозинский поднял пистолет дулом вверх и встал полубоком, как до того стоял Оленин. Проклятье, подумал он, видя, как тот все-таки поднимает пистолет для выстрела. Надо же было так промахнуться! Он целился в живот Оленину, чтобы смерть того была долгой и мучительной, чтобы тот сотни раз вспомнил того, кто причинил ему эти муки. Он хотел не только крови этого русского, но и его мук, горше которых нет и быть не может.

Ни на миг не поверил Влодзимир этой ночью Марии, что Анна ждет его в России. Он не знал, по какой причине она отказала жениху, но сразу же усомнился в тех словах, что касались его самого. Ну и пусть, решил он в ту ночь. Он убьет полковника, а потом найдет возможность упасть в ноги императору Александру и просить о позволении вернуться в империю, в собственные земли. «Даже ради нее…?», спросил тогда Оленин, и только ночью Влодзимир понял, что безумно желает получить еще один шанс увезти Анну в Бельцы. Пусть для этого даже надо будет снова принести ложные клятвы. И теперь он отыщет ее везде, куда бы она ни спряталась от него. Но сперва… сперва он убьет того, кто всегда будет мешать ему получить сердце и душу светловолосой панны.

Солнце-предатель вдруг скользнуло лучами по руке русского в момент, когда прозвучала команда на выстрел, блеснуло золото, привлекая внимание Лозинского к четырем камням, вправленным в перстень. Аметисты и нефриты. Как и на том кольце, что когда-то передали Анне. Ее дар своему жениху, именное кольцо, призванное хранить его владельца и напоминать о дарительнице.

Оттого дрогнула рука, и пуля пошла не в живот, как Лозинский изначально целился, а в колено. Но тоже неплохо, подумал он зло, если раздроблены кости, то полковнику не ходить на обеих ногах никогда, а может, и Антонов огонь довершит то, что начала пуля, кто ведает. Отменный дар от Лозинского за все, что тому довелось испытать – стать калекой от его руки.

Андрей качнулся, с трудом сохраняя равновесие на одной опорной ноге, и Влодзимир улыбнулся еле заметно взгляду. Пусть же упадет, пусть лишится права выстрела. И тогда…

– Время! – проговорил Кузаков, словно говоря, что вот-вот та минута, что дана раненому на выстрел, истечет. И сцепив зубы, пытаясь забыть о пульсации в ноге, отдающейся острой болью во всем теле, Андрей снова прицелился в поляка. Нет, он не дарует тому возможность уйти отсюда целым, выстрелив в воздух, как бы ни напоминал голос Марии, звучащий в голове: «Вы не убьете его, потому что она проклянет вас в том случае за его кровь!» Собственный же голос шептал: «Убей его… прямо в сердце выстрелом! Убей за всю боль, что довелось испытать. За то, что она выбрала его… Убей! Убей же! Ну же!»

И он нажал на курок, тут же после выстрела падая наземь без сил, уступая настойчивым мольбам тела облегчить боль, не наступая на раненую ногу. Подал лекарю, что бросился к нему, знак подойти первому к Лозинскому, который получил рану в грудь.

– Ранение неопасно. Пуля в теле, – объявил эскулап, бегло осмотрев того, упавшего на землю на бок, тяжело дыша. – Полковник был милостив к вам, сударь. Чуть ниже, и задето было бы легкое. Ищите отменного цирюльника, пусть извлечет пулю.

– Ему просто повезло, вашему полковнику, – процедил сквозь зубы Лозинский, морщась от боли, отталкивая руку лекаря со сложенным полотном, которое тот хотел приложить к ране поляка.

– Как пожелаете, – пожал плечами лекарь, убирая полотно. – По мне – хоть помрите тут от кровотечения. И полковник редко когда промахивается. Мне ли не знать того… я при полку уж поболее полутора десятка лет. С вашего позволения, сударь, – и лекарь поспешил к экипажу, которому уносили потерявшего сознание Андрея, аккуратно придерживая раненую ногу.

В доме на Северном бульваре их уже ждали со свежим полотном, корпией и подогретой водой. Годы, проведенные вблизи армии, научили Марию быть готовой после каждого подобного дня, когда может пролиться кровь, обработать раны, помочь остановить кровь. Она была рядом все время, пока извлекали пулю и осколки кости из раны, белая, как полотно рубахи Андрея, но решительно выпрямившая спину – пусть только попробует кто-то увести ее из этой комнаты. Только кусала до крови губу при каждом стоне или возгласе боли Андрея, пока лекарь совершал необходимые манипуляции над раной.

Она же была рядом и после, когда уже после обработки раны, Оленина оставили в покое, напоив опием для унятия боли. Промокала пот на его лбу, гладила и целовала его руки, пока он спал глубоким сном, орошая их своими слезами.

– Молитесь! Молитесь, чтобы миновал господина полковника «огонь», свойственный ране такого толка, – сказал на прощание Марии лекарь. – Я завсегда за сохранение конечностей, да против природы не пойти. Коли что не так пойдет, придется ногу отнять… да разве ж даст он? Скорее помереть пожелает, чем калекой остаться… Молитесь, мадам.

И она молилась. Молилась так, как не молилась, наверное, даже тогда в дни его болезни. Потому что видела Петра, абсолютно беспомощного калеку, которым он стал после сражения близ Бородино, понимала, что Андрей не даст отнять ногу в твердом уме и памяти, а она сама вряд ли поддержит такое решение, как ближайшая родственница.

К вечеру дня дуэли раненого взяли под арест. Мария знала, что так и будет, ничуть не удивилась, когда увидела солдат, посланных на Северный бульвар. Пришедший с ними офицер за шпагой Андрея, когда-то представленный Марии еще в дни временного перемирия [525]525
  Так называемое Плесвицкое перемирие, заключенное между Францией и странами союзников летом 1813 года


[Закрыть]на водах, куда она ездила в то время, сообщил ей, что вскоре будет собран трибунал по этому делу. Именно ему предстояло решить судьбу полковника.

– Да уж, и не выбрать, что хуже – разжалование [526]526
  В те дни разжалование в солдаты было сильным ударом для дворянской чести


[Закрыть]или смерть, – горько сказал офицер. – Его Императорское Величество проведал о дуэли, как на грех, едва ли не сразу после оной. И откуда только? И это ныне, когда так строго стало к войскам нашим, что постоем в городе стоят. Только чудо спасет ныне полковника, мадам, только чудо.

И она молилась и об этом чуде. «Сохрани и убереги», просила, кладя поклоны перед образом, что возил с собой Андрей, некогда подаренным ему Марьей Афанасьевной. «Сохрани и убереги», шептала, когда началась горячка, и лекарь стал подозревать, что рана все же воспалилась. И допускала себе снова греховные мысли, вспоминая о своем зароке, вспоминая о той сделке, что когда-то предложила тому, кто взирает за ними с небес.

Через пару дней в дом на Северном бульваре пришел взволнованный Бурмин, который и рассказал Марии, что за день до дуэли Андрея с поляком Наполеон, понуждаемый своими собственными маршалами, подписал акт отречения от престола, устраняя тем самым последнюю препону к миру между воюющими сторонами.

– Может статься, и явит свою милость император наш к провинившимся по сему случаю, – говорил ротмистр взволнованной Марии, и та не могла не улыбнуться с надеждой впервые за эти дни. По крайней мере, одна из опасностей, висящих над Олениным, может быть устранена. Она так порывисто протянула руки Бурмину, благодарная за вести, которые он принес, что тот не мог не упасть на колени перед ней, не прижаться к ее ладоням горячими губами.

Ах, Боже мой, думала позднее Мария, глядя из окна, как удаляется от дома по бульвару Бурмин, как он меня любит! Чем я, такая грешная и гадкая, заслужила его любовь? Как он может любить меня ныне, зная, что я безнадежно и давно люблю того, кого он считает моим кузеном, что я живу раздельно от мужа?

Ротмистр был прав. Император смилостивился к дуэлянту и его секундантам, также посаженным под замок и лишенным оружия. Тех понижали в звании и возвращали в полк. Оленину же предстояло выйти в отставку в чине полковника. Его выдвижение в генерал-майоры и награждение золотой шпагой с алмазами за храбрость при битве при Фер-Шампенуазе были отменены. Впрочем, отставка была дана с правом ношения мундира, что было довольно неплохо при нынешних обстоятельствах, уверял Марию Кузаков, сразу же после ареста прибывший в дом на Северном бульваре.

– Это все равно ранит его, – сказала Мария, и Александр помрачнел. Верно, Оленину будет тягостно узнать об этом решении, но все же должен он понимать, что отставка лучше разжалования. Или смерти.

Молитвами Марии горячка миновала Андрея без особых последствий. Опасность «Антонова огня» ушла вслед за жаром, что ушел от раненого, оставляя взамен слабость недавней хвори. И снова она выхаживала Андрея, как тогда, в Смоленщине, стала при нем сиделкой и компаньонкой в часы одиночества. Для Марии тогда снова были самые прекрасные дни в ее жизни – те, когда он так нуждался в ней, те, когда он был так слаб и беспомощен.

Наполеон был сослан на неизвестную Марии Эльбу (говорили, что это остров), но она не поднимала бокал вина за избавление от Бонапарта наравне с остальными, а сидела у постели Андрея, недавно узнавшего о решении императора, и уговаривала его, как тому повезло, повторяя слова Кузакова.

– Знать, в Россию воротимся ранее срока. Разве ж худо? Разве не этого вы так желали? На могилу к ее сиятельству надобно бы съездить, madam votre mere [527]527
  Мадам ваша мать (фр.)


[Закрыть]навестить в Агапилово. От ваших родных, между прочим, давеча письмо прибыло, – обговаривая все эти планы, она тщательно обходила тему своего будущего, которое ждало ее в России. И тему визита в Милорадово. Мария знала, что Андрей посылал разведать о Лозинском, но тот так же внезапно исчез, как и появился неожиданно более седмицы назад в их жизни. Ей очень хотелось верить, что тот уже на пути в Смоленщину, что тот все же изыщет возможности увезти Шепелеву из Милорадово к моменту возвращения Андрея из Франции. Большего ей не надо было. Только знать, что он не с ней, той, при мысли о которой поднималась волна неприятия в груди. Уж лучше с кем угодно, но не с ней!

Иногда Марию начинало беспокоить безразличное ко всему отношение Андрея, которое установилось в первые дни после горячки. Она пыталась его отвлечь: просила выносить его в кресле в небольшой сад позади дома или на широкий балкон, читала ему вслух новинки книг, что приносили к ним в дом визитеры. Но казалось, та пустота, которую она видела в его глазах ранее, только разрасталась день ото дня. Он улыбался и смеялся шуткам, а глаза не менялись… словно последнее, что могло случиться худого в его жизни – увечье и отставка из армии – убрали некие остатки, что были в его душе до того.

К концу мая, когда Париж готовился отпраздновать долгожданное заключение мира, что давал конец столь долгой и кровопролитной войне с Наполеоном, стало ясно, что кости срастаются, и Андрей все же будет сгибать ногу в будущем, но с усилием, не так легко, как прежде. Это несказанно обрадовало Марию, опасавшуюся, что Оленин не сможет ходить вообще в будущем.

– Конечно, вы, господин полковник, – называя по привычке Андрея по званию, как прежде, произнес лекарь полка. – Уже не станете известным мастером в танцевальном искусстве, не поразите всех в танцах. И колено будет донимать вас по погоде, это уж определенно. Но все же это лучше, полагаю, чем остаться вовсе без ноги, верно ведь? Советую вам податься на воды в Богемию. Все лучше для здравия будет. Долгие прогулки пешком. Целебный воздух и вода курортов. Глядишь, и сможете ходить так же, как ранее. А там и в бег пуститесь, кто ведает… на все воля Божья!

Потому в начале июня засобирались в Богемию, а оттуда уже планировали возвращаться в Россию. Перед отъездом был устроен прощальный обед для знакомцев, которые провожали их отъезд. Армия еще оставалась в Париже, ожидая, пока государи стран-союзников определят дальнейшую судьбу побежденной Франции.

– Вы слышали? – спрашивал кто-то за столом. – Государь наш настаивает на сохранении конституции французскому народу.

– Как это благородно! – отвечали ему. – Похоже, господа, нас ждут перемены по возвращении в Россию. Судя по всему, государь выполнит обещания, что когда-то давал при вступлении на престол. Быть России с конституцией, господа!

Обсуждали и слухи о возможной попытке Наполеона отравиться, дабы избежать позора ссылки на тот дальний остров, и возможную судьбу Франции и всей Европы в частности. Говорили о России, о домах, что оставили более двух лет назад, о родных и близких. Пили за тех, кто выжил в сражениях, и за тех, кто остался на полях.

Бурмин только смотрел с неприкрытой тоской на Марию, сидевшую напротив него за обедом, на ее покатые плечи, обтянутые шелком темно-синего цвета, на ее кудри, украшенные яркими красками полуцвета [528]528
  Анютины глазки в просторечии


[Закрыть], на маленький букетик этих цветов, приколотый у левого плеча. Знак верности по азбуке цветов. О том, кому предназначался этот знак, Бурмину думать не хотелось вовсе.

Он просил ее писать к ней, она лишь улыбалась в ответ, молчала, чуть склоняя голову набок, разглядывая его из-под ресниц. Будто раздумывала, согласиться ей или нет. К концу вечера так и не ответила. Только дольше обычного задержала свою руку в его ладони, когда прощалась с офицерами, когда уходила на свою половину.

– Не забудьте, mon cher, выезжаем на рассвете, – напомнила Мария, улыбаясь, Андрею. И Бурмин даже позавидовал за то счастье, которое доступно тому – быть подле нее. Как она смотрит на него! Как грустно дернулись уголки ее рта, когда она, желая кузену покойной ночи, вдруг поцеловала того в лоб! Как же все-таки жаль…

– Эх, как же жаль, что так вышло! – вдруг положил на плечо Андрея ладонь уже захмелевший Кузаков, когда они сидели в кругу офицеров в кабинете после обеда. – А ходил бы нынче генералом… зато славу обрел среди французов и союзников и в нашей армии романтичного характера. Не только ведь свою честь отстоял, полка и армии! Но что вышло-то в итоге? Только душу себе растравил, вижу ведь! Не приносит кровь чужая покоя в душу, как бы ни желалось того. От тоски не избавляет…

– Оставь, не будем о том, – устало произнес Андрей, поглаживая толком незажившее колено, разболевшееся за время обеда. – Зато я уезжаю ныне домой, а вы остаетесь в Париже…

– Твоя правда! Ох, и устал я от Франции, слово даю! Домой бы… в родное имение под Ростовом, – Кузаков на миг прикрыл глаза, представляя знакомые земли. – В сад бы яблоневый подле дома. Там беседка под густыми ветвями, где чаевничает семья моя. Ах, как же прекрасны были те дни! А я-то только об армии да чинах помышлял. Думал по отрочеству, жизнь мимо пройдет, коли под яблонями теми сидеть останусь. А нынче вот – желаннее места для меня нет, кроме сада усадебного…

Тихо запел в другом углу кабинета под звуки семиструнки кто-то из офицеров, заставляя прочих чуть потише вести беседу, а то и вовсе замолчать, слушать романс, что выводил мужской голос.

 
Вид прелестный, милы взоры,
Вы скрываетесь из глаз,
Реки, и леса, и горы
Разлучат надолго нас.
Сладко было спознаваться
Мне, любезная, с тобой,
Горько, горько расставаться,
Горько, – будто бы с душой.
 

– Поедешь ли на Смоленщину, когда от границы ехать будешь? – вдруг спросил Кузаков, заставляя Андрея отвлечься от романса, повернуть к тому голову. – Поглядишь на владения свои новые или минуешь те?

– Еще не решил, – честно ответил Андрей. – Ты же знаешь, последняя воля тетушки моей – быть мне в Смоленщине, восстанавливая Святогорское. Да к чему только то ныне, когда есть и дом усадебный, и земли управитель достойно держит? Да и не знаю, смогу ли вернуться в те места, зная, что… этот дом… эти земли… как кость ныне в горле мне то имение – и не болит да дышать тягостно!

Андрей замолчал. Молчал и Кузаков, не решаясь сказать свою просьбу, видя, насколько не по себе тому от одного упоминания о том месте, о Гжатчине. Но спустя очередной куплет романса все же решился – полез за полу мундира, достал тонкий сверток бумажный.

– Коли будешь в Гжатске, то не обессудь, навести дом один. Купца Медведева, что в ростовщичестве дело ведет. Ему передай. Скажи, для сына перед Богом ротмистра Кузакова, Александра Ивановича.

– У тебя есть сын? – едва ли иная весть могла бы удивить Андрея сильнее, чем эта.

– Говорю же – перед Богом. Восприемником стал летом прошлым, когда в полк возвращался. Как друга прошу, mon ami, поверни в Гжатск с дороги своей, уважь товарища. Верно, говорят – «с кем соль-хлеб…» [529]529
  Имеется в виду пословица «С кем соль-хлеб водишь, на того и походишь». Ранее соль-хлеб водить означало дружить


[Закрыть]. От тебя, вестимо, заразу ту принял – обо всех печься, аки о родных по крови. Вот и даю часть жалованья крестнику своему. Как говорят, «на зубок». Поспособствуешь?

– Что не сделаешь ради тебя, Александр Иванович, – покачал шутливо головой Андрей, принимая сверток из рук Кузакова. Теперь, когда у него было это обязательство по отношению к другу, разве мог он не поехать в гжатские земли, говорил он себе мысленно. И разве мог, будучи в тех местах не завернуть в Милорадово, чтобы взглянуть своими глазами, как был сделан ремонт дома усадебного, как дела ведутся в имении?

И неожиданно вдруг взволновала мысль – не настигнет его где в землях Богемии или Варшавского герцогства письмо от управителя, что Анна Михайловна неожиданно отбыла из Милорадово в неизвестном направлении. И он сам не мог себе ответить на вопрос, отчего ему так хочется, чтобы она была там, в тех землях, когда приедет в имение. Просто чтобы была там. Пусть только будет, чтобы раз взглянуть на нее, чтобы вспомнить, как она красива, и сохранить этот образ в сердце, заменяя тот, который он невольно стал забывать вследствие столь долгой разлуки.

И Андрей вдруг вспомнил, как впервые увидел Анну на рождественской службе: кокетливый поворот головы, мимолетный взгляд из-под ресниц и ту презрительную улыбку собственного превосходства, которую так хотелось стереть пальцами.

О, mon mauvais ange [530]530
  Мой злой ангел (фр.)


[Закрыть], отпустишь ли ты когда-нибудь мою душу на волю..?