Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

В те дни, помнится, будто небеса разверзлись над землей – плотной стеной шел ливень, размывая дороги окрест, затрудняя видимость на несколько шагов вперед. Суеверная Пантелеевна без устали крестилась, утверждая, что это, видимо, «хляби небесные разверзлись, топя грешников, как о том в Библии писано», внося сумятицу в и без того растревоженную душу Анны.

Доктор Мантель тогда не отходил от Полин ни на шаг целые сутки, только раз спустился вниз, к перепуганной Анне, сидевшей в летних сумерках, не зажигая свечей.

– Пошлите за отцом Иоанном, – хмуро произнес он, не глядя Анне в лицо, вытирая старательно полотенцем чистые ладони. – Успеть бы обряд крещения сотворить….

– Дитя…? – спросила тихонько Анна, прислушиваясь к странным мяукающим звукам на втором этаже.

– Мальчик, – коротко ответил доктор, и Анна чуть улыбнулась сквозь слезы. У Петра родился сын. А потом побежала быстро в спальню к Полин, чтобы взглянуть на того, кто появился на свет.

Он был таким маленьким, ее Сашенька, что глаза казались огромными на его личике. Голубые, разрезом так схожие с глазами брата или ее собственными. А когда дитя захватило в плен ее палец, которым Анна робко коснулась его маленькой ладошки, в ее душе словно какая-то дверца распахнулась, выпуская на свет нечто огромное и светлое, окутавшее ее облаком. Всю ее любовь к этому маленькому человечку.

Анна стала его крестной матерью, когда отец Иоанн спешно проводил обряд крещения, торопясь завершить тот, чтобы младенчик не ушел безымянным ангелом на небеса. Нет, думала тогда Анна, прижимая к себе мальчика, он не уйдет от нее, она никогда не допустит этого. И она всегда будет рядом с ним. Всегда! В ту ночь, когда совершали обряд в редком свете свечей гостиной под шелест дождя, она видела только его глаза, слышала только его плач, когда на его лысую макушку лилась вода при крещении. Как и в последующие ночи, что провела подле его колыбели, заменяя ушедшую от Саши мать.

Полин умерла через несколько дней, когда того совсем не ждали, когда даже жара родильной горячки не было у нее. Анна тогда сидела возле ее постели, укачивая колыбель с Сашенькой, который никак не желал засыпать, а Полин говорила, как счастлив бы был Петр, коли довелось бы увидеть сына. Все произошло в один миг. Вот Полин улыбается Анне, чуть морщась (ее по-прежнему мучили головные боли), а потом вдруг уставилась в одну точку, не видя ничего. Дернулись веки, дрогнула мелко линия рта, будто ее тик вдруг ударил. Откинулась голова назад в подушки, затряслись в судороге конечности. Анна до сих пор помнила свой крик, когда подскочила на ноги, выхватив из колыбели Сашеньку. И как билась в постели Полин, постепенно замирая, отходя в иной мир. Она прожила после того удара всего несколько часов и тихо ушла к Петру. Очередная смерть в Милорадово. Очередная потеря Анны…

– Ты должна оставить этого ребенка, Анна! – прибывшая спустя седмицу тетя была тверда в своем убеждении. Она даже не взглянула на этого незаконнорожденного, когда Анна вынесла его в гостиную. – Ты должна понимать, что тебе никак нельзя быть при нем. Оставь его. О нем есть, кому позаботиться. Ты же должна думать о себе в сложившемся положении. Иначе упустишь возможности устроить свою судьбу! А иного пути как замуж тебе нет ныне. Даже мещанин трижды подумает о том, чтобы взять в жены девицу с таким пятном, что уж говорить о человеке нашего круга! Ты должна оставить этого ребенка!

– Я не могу, – тихо прошептала Анна, сидя у колыбели племянника, глядя, как тот спит, приоткрыв маленький ротик.

– Ты потеряешь все. У тебя еще есть возможность устроить свою жизнь. Ради чего ты ее губишь? – тетя непонимающе качала головой. – Поедем со мной в Москву, Аннет. Москва ныне – как прежде, с балами и раутами. У тебя нет приданого, кроме твоей красы и ума, но и того будет довольно, я уверена. Подумай о себе!

О себе? Разве не дала она зарока еще в ту ночь, когда узнала о тягости Полин, что отныне будет думать о тех, кто дорог ей, прежде самой себя? Пусть даже в ущерб собственный. И Анна упрямилась, а Вера Александровна теряла остатки терпения. Не была бы Анна в совершеннолетии, то увезла бы ту силком, а ныне ж! Вот воспитали чертовку себе на голову!

– Я расскажу тебе, позволь, что тебя ждет, милочка! – прошипела тогда она. – Останешься при этом незаконнорожденном, и жизни былой никогда не будет. Ты без средств к существованию, без крыши над головой. Да, Оленин позволил тебе остаться здесь, в Милорадово, но что будет после, когда он вернется из Европы? Насколько хватит его благородства, чтобы держать тебя на своих землях? И на что ты будешь жить и содержать людей, что в доме ныне? Продавать то, что французы не нашли? Так недолго тебе хватит содержимого ларцов фамильных, по нынешним-то временам, когда каждый второй в заклад существует?! И что после? Нищета и голод? Да и потом – тебе не будет более хода в дома приличные. Все отвернутся от тебя, затворят двери. Ты этого желаешь?

– Пусть так, – проговорила тихо Анна, обжигая тетку взглядом. Упрямство светилось в ее глазах, и Вера Александровна поняла, что проиграла, что ей не переубедить племянницу. Что ж, то, что не сможет сделать она, отменно сотворит время! Пройдет год-два, и Анна поймет, кто был прав.

– От тебя все отвернутся, Анна, – глухо сказала Вера Александровна. – И даже я с дочерьми буду вынуждена отрицать любую связь с тобой. Ради собственного имени… у меня же дочь на выданье, Анна! Я не смогу… Анна, прошу тебя! Ради себя же, подумай!

– C'est décidé. Pardonnez-moi, ma tantine … [536]536
  Все решено. Прошу прощения, тетушка… (фр.)


[Закрыть]

Анна знала, что тетушка права, что ее решение принесет неотвратимые изменения в ее судьбу, навсегда переменит ее жизнь. И была готова ко многому, даже к тому, что стала persona non grata [537]537
  Нежелательная персона, нежелательное лицо (лат.)


[Закрыть]для большинства в уезде. Но оказалась совсем не готова к тому, что Андрей так скривится, как сделал это в церкви, глядя на ребенка на ее руках… Видит Бог, совсем не готова. Как и к его приезду, снова всколыхнувшему в ней волну, казалось, уже позабытых со временем эмоций и чувств.

– И как же мне ныне, Сашенька, дружочек? – прошептала Анна тихо, поправляя одеяльце на груди мальчика. – Как же мне ныне быть?

Глава 37

Полночи металась в постели, будто в горячке, сбивая простынь. В комнату к тому же без стеснения заглядывала в ту ночь полная луна, разливая щедро свои лучи, мешая своим светом крепкому сну. Впрочем, Анна понимала, что не только небесное светило виновато в ее бессоннице. Мысли не давали покоя, тревожили голову и душу, тянуло каким-то странным сожалением на сердце.

Быть может, мадам Элиза права? Быть может, не стоило ей говорить, что Сашенька ее сын? Хотя разве обманула ли она Оленина? Она ведь младенчику мать, пусть и названная, пусть и перед Господом. А потом вспоминала, как он скривился в церкви при виде дитя у нее на руках, и сердце в очередной раз сжалось.

– Почему меня нельзя принять такой? – горячилась еще прошлым днем Анна за легким ужином, когда мадам Элиза высказала ей недовольно все, что думала по поводу поведения у церкви. – Почему нельзя принять с дитем, коли любовь? Чтоб было, если бы тогда в сарае я… меня… чтоб было? Неужто не принять?

– Человек должен быть исключительных душевных качеств…, – начала мадам Элиза, но Анна прервала ее.

– Он должен именно любить! Ведь коли любишь, примешь любого – сирого и убогого, калеченного и здравого. И даже с дитем примешь, коли есть чувство в груди! А если нет чувства, то и не надобно…

А потом умолкла, переводя дыхание, сбившееся от приступа острой боли, что кольнула сердце. Она думала, что привыкла к взглядам искоса, к ледяной вежливости, к взглядам, которыми одаривают порой исподтишка маленького Сашеньку. Но привыкнуть к презрению со стороны Андрея… нет, привыкнуть к этому она не сможет никогда, видимо. И это причиняло боль. Боль, от которой, как она думала, Анна избавилась еще полгода назад, когда сожгла полученные в пакете из Европы письма, написанные собственным по-детски округлым почерком. И которая вспыхнула обжигающим огнем и горела один-единственный день, когда в этой самой комнате она получила подтверждение своим опасениям, своим мыслям, что так тщательно гнала от себя прочь все эти годы.

И тут же реплика от мадам Элизы, словно та мысли Анны прочла о той встрече, против которой всегда была и которая послужила причиной их трехдневной размолвки.

– Ты говоришь о понимании и прощении, когда сама…

– Что толку говорить о том ныне? – Анна второй раз нарушила правила приличия, прервав мадам Элизу, за что и удостоилась укоризненного взгляда той. Но продолжать разговор она явно не желала – едва закончила трапезу, как села за клавикорды, которые поставили во флигеле еще прошлым летом по настоянию Модеста Ивановича.

Пальцы легко бегали по клавишам, звуки музыки наполнили дом, заставляя прислушиваться не только мадам Элизу, тяжело опустившуюся в кресло у окна, но и Ивана Фомича, занятого в кухне починкой тулупа, и Пантелеевну, качающую на руках маленького Сашеньку, и Глашу, аккуратно перекладывающую из огня в корзину горячие кирпичи для согревания холодной постели барышни. Каждый из них думал о тех днях, которые уже никогда не возвратятся вновь. Каждый погружался в прошлое под тихие звуки музыки и шелест дождя со снегом, стучащегося в окна их небольшого домика.

Анна же играла и смотрела на расписную крышку клавикордов, на пасторальных пастушек, держащих в руках свои маленькие посохи, на белых овечек на зеленых просторах лугов, на парочку, что примостилась на узкой дощечке качелей. Они казались такими живыми и такими влюбленными в потрагивающем свете свечи, стоящей на клавикордах, что вдруг разозлилась Анна этой миленькой картинке влюбленных. Ей показалась пастушка, подставляющая щеку для поцелуя, такой глупой, что даже хотелось зубы стиснуть от ее глупости и наивности. Вон как улыбается безобразник, позволивший себе вольность! Совсем скоро он будет качать на качелях совсем другую пастушку из числа тех, что стояли в правом углу росписи, а эта будет плакать, глотая горькие слезы. Не потому ли так горестно склонила голову к правому плечу одинокая девица в левом углу росписи крышки клавикордов? Не потому ли, что уже когда-то качалась на этих качелях? Не потому, что ныне на них совсем другая девица…?

– Le diable soit de lui! [538]538
  Черт бы его побрал! (фр.)


[Закрыть]– а потом сама же испугалась своего шепота, своих мыслей, убежала из комнаты к себе, где, не обращая внимания на испуганную ее внезапным вторжением в тишину спальни Глашу, упала на колени перед единственным образом, который забрала из молельной усадьбы. И снова с укоризной смотрела на Анну Богородица, улыбаясь таинственной улыбкой. И снова она молилась до того самого момента, когда в доме гас последний огонь, когда он погрузился в ночной сон.

Только теперь просила уже об обратном у Божьей матери. Не вернуть в Милорадово Андрея, а увести его из этих земель. Потому что сердце снова заныло тихонько. Совсем позабытое ею до сего дня сердце снова начинало биться в груди не так, как обычно. Уж лучше пустота, чем боль. Уж лучше не видеть его вовсе, чем замечать холод или равнодушие в его глазах. Или что еще хуже – презрение…

А еще она снова и снова вспоминала той ночью каждое слово, что говорила нежданная гостья в тот летний день, гордо подняв голову в модной шляпке. При виде ее платья, этой самой шляпки с пышными перьями и расшитого бисером ридикюля на длинном шнуре как никогда Анна ощутила безысходность положения, в котором оказалась с недавних пор. Уже не по моде длинноватое платье из простого ситца, кружево косынки на плечах с незаметными взгляду следами починки, как и на черных тонких митенках, почти протертая подошва туфелек. И выбившиеся тонкие пряди из заколотых на затылке волос на фоне гладкого узла рыжих волос, скрытого под шляпкой. Темный траур и невзрачность Анны на фоне яркого и насыщенного бордо и великолепия Марии.

– Зачем вы принимали эту женщину? – горячилась тогда мадам Элиза, как всегда на «вы», когда злилась на свою своенравную подопечную. – Мало ли себе на голову уже толков получили?

Зачем? Анна и сама не знала. Ей просто вдруг захотелось увидеть ту, что все-таки добилась своего, получила самое желанное для Анны ныне – пусть не любовь Андрея, но его страсть, нежность. Они долго обменивались с мадам Арндт холодными любезностями тогда, будто примеряясь друг к другу, выискивая места защиты и нападения. Но так и не сошлись, не скрестили лезвия невидимых шпаг.

В стоявшей у распахнутого в сад окна колыбели, скрытой от взгляда гостьи креслом, захныкал тихонько Сашенька, пробуждаясь от дневного сна, заворочался, сбрасывая одеяльце, и Анна поспешила взять его на руки, не давая плачу стать громче и настойчивее.

– У вас дитя! Дитя! – ахнула за ее спиной Мария, прижимая ко рту ладонь. Анна, как ни пыталась, так и не смогла разгадать эмоции, отражение которых мелькало в глазах гостьи. Странная смесь неприкрытого горя, злобы и какого-то злорадства. Остальное так и осталось тайной для Анны, потому что Мария быстро сумела выправиться, вернуть лицу выражение холодной вежливости.

– А мне не довелось стать матерью, – тихо сказала она, как-то странно глядя на Сашеньку, уставившегося на незнакомую ему женщину во все глазенки. – Не позволил Господь доносить до срока дитя, скинула… А было бы такое же, верно… Я бы девочку желала.

А потом вдруг как-то повысила голос, зазвучали резче слова. Это было так неожиданно, что Анна не успела сообразить – вот-вот в этот же миг ударит словами наотмашь.

– Я постоянно думаю о ней. Какой бы она была, с чьим лицом схожей – Andre или моим? Ваш младенчик так схож с вами, – Анна не могла при этих словах не уткнуться лицом в шейку Сашеньки, пряча на миг повлажневшие глаза от гостьи, которой была бы приятна ее боль. – Господь подарил вам дитя, а мне… мне не довелось!

Анна выпрямилась и взглянула на Марию только, когда услышала шелест платья – та уже отходила к дверям, в которых вдруг задержалась и обернулась к ней.

– Его волокитство тому виной! Вы счастливица, что сей участи были лишены – видеть своими глазами… чувствовать эту боль! Вы удивлены? Полагали, как и многие знакомцы, что он иной? О нет! Не таков он, каким видится чужими глазами. Коли б ведали, что и в семье… в собственной же семье!

«…Слыхала бы ты, что за толки ходят о нем, ma chere, и слова бы ни говорила о его благородстве», зашептал в тот же миг в голове Анны гадкий и злой шепот брата. «…ведала ли ты, что наш бравый ротмистр обожает вот таких невинных девиц, как ты? …о нем и о его belle bru [539]539
  Прелестной невестке (фр.)


[Закрыть], madam Nadine… дочь madam Nadine от того, кого должна бы та называть „mon oncle“ [540]540
  Мой дядя (фр.)


[Закрыть]… навещал ту далеко не по-родственному».

– Подите же вон! – тихо ответила Анна, прикасаясь губами к затылку Сашеньки, обтянутому ситцем чепца, будто пытаясь в его тепле, в его дивном младенческом запахе укрыться от остального мира, так жестоко вторгшегося ныне в ее мирок вместе с этой женщиной в дорожном платье цвета бордо. Ее столь лелеемый покой так безжалостно нарушен. Как и ныне, когда вернулся тот, кого она и ждала с замиранием сердца, и в то же время так не хотела видеть…

Вечерние молитвы Анны дошли до адресата скорее, чем она полагала. Уже на следующий день, когда расселись за столом в гостиной флигеля за чайной трапезой, мадам Павлишина произнесла имя Оленина. Анна в тот день не ждала гостей, понадеялась, что не приедут к чаю, глядя в окно на снегопад, начавшийся на рассвете и до сих пор заметавший землю белой пеленой. Но ошиблась – к трем часам старенькая карета на широких полозьях все же подъехала к крыльцу, а ее пассажиры, торопясь увернуться от ветра и снежных хлопьев, быстро прошли в дом.

– Ну, и метет метелью нынче! – качала головой мадам Павлишина, с наслаждением отпивая горячего чая с ромашкой из пары. – Упаси Господь в дальнюю дорогу пускаться в сей час – накроет так, что мало не будет казаться! Так и пропасть недолго. И что только гонит соседа вашего в непогоду нонешнюю? Аки черт его из дома погнал…

– Соседа? – удивилась сперва Анна, все еще по привычке думая о хозяевах приграничных к Милорадово земель. Только потом сообразила, о ком речь ведет мадам Павлишина, цепко вглядывающаяся своими подслеповатыми глазками в ее лицо. Оттого и попыталась сохранить спокойствие, не позволила ни единому мускулу лица шевельнуться. Только пара, которую в тот миг передавала Павлу Родионовичу, чуть дрогнула, расплескался чай на блюдце из тонкого фарфора под внимательным взглядом того.

– Votre voisin [541]541
  Ваш сосед (фр.)


[Закрыть], Оленин. Мы повстречались, когда к флигелю поворачивали. Не могли не остановиться, чтобы поздороваться. C’est à n'y rien comprendre [542]542
  Уму непостижимо (фр.)


[Закрыть], он едва ли нас удостоил парой фраз! Торопился отбыть, будто куда опаздывать мог, – покачала недовольно головой мадам Павлишина, а потом чуть назидательно произнесла. – Но то только к лучшему, моя милая Анна Михайловна! Подумать только – жить едва ли не бок о бок с garçon [543]543
  Тут: холостяк (фр.)


[Закрыть]вам можно ли? Вот кабы был бы женат да с супругой с вами соседство делил, то иное дело. А так никак не можно девице в таком близком соседстве! Вот воротится с Москвы с супругой – то-то и оно будет…

Анна не могла не думать об этих словах, так и просидела, не участвуя в общем разговоре за трапезой чайной. Только рецептуру варенья спросила у мадам Павлишиной вежливо да о погоде пару реплик вставила, уже совсем по-иному глядя на метель за стеклом. Где-то там, через эти белые вихри пробирается карета, увозящая Оленина прочь из этих земель и от нее. Как она и просила прошлым вечером. Но разве ж желала такого быстрого отъезда? Без разговора, пусть даже вежливого и о сущих пустяках. Пусть даже в кругу многих персон. Лишь бы снова увидеть…

Долго стояла после того, как проводила Павлишиных у окна, наблюдая за их отъездом, а скорее глядя в никуда, на этот танец белоснежных пушистых танцовщиц, что к сумеркам стал более плавным. Лишь руку подняла на прощание, когда Павел Родионович вдруг обернулся на нее, стоящую в окне, взглянул как-то странно через запотевшие стекла. Он казался таким странным среди белого пространства, окутавшего окрестности, таким нескладным, что Анна не могла не улыбнуться ему на прощание. Бедный Павел Родионович, отчего подумала, когда карета, дернувшись с места, покатила прочь от флигеля, увозя своих пассажиров. А потом – «pauvre de moi!» [544]544
  Бедная я! (фр.)


[Закрыть]– прислоняясь лбом к холодному стеклу, касаясь ладонью его, словно желая через этих белых танцовщиц коснуться совсем иного, не такого холодного.

Толи этот визит на чай разбередил душу Анны, толи еще не улеглись с ночи тревоги и волнения, мучившие ее до рассвета, но она после отъезда Павлишиных вдруг стала суетной, не находила себе места. То садилась за клавикорды и принималась наигрывать мелодию, то отстранялась от инструмента. То принималась за рукоделие, то швыряла его прочь на столик подле кресла. И даже игра с Сашенькой не успокоила ее.

– Куда это ты? – встревожилась мадам Элиза, когда спустя время Анна приказала Глаше подать ей редингот и шляпку на меху. За окном уже почти стемнело, и пусть метель улеглась, но снег все падал, кружась в замысловатом медленном танце.

– До дома усадебного, – ответила Анна. – Возвращу книги, покамест возможность для того есть. Пафнутий Иванович был столь добр, когда позволил мне пользоваться библиотекой, негоже его под барский гнев подводить. Вдруг приметит Оленин, что романов нет на местах? А так… покамест нет его… А может, что возьму с полок. Чего вы желаете, мадам? Расина? Мольера?

– Я бы желала, чтобы ты в такую непогоду тут была, при мне! – твердо ответила мадам Элиза, но знала, что ее слова так и не будут услышаны – уж слишком блестят глаза, слишком сильно поджаты губы Анны. – Хотя бы провожатого возьми. Вон Дениску пусть кликнут! По темноте-то ходить… ah voilà! [545]545
  вот ведь! (фр.)


[Закрыть]

Снег охладил пылающее лицо, приятно коснулся холодной влагой тающих на лице снежинок, и Анна вдруг почувствовала, что не зря вышла из дома в сгущающуюся вечернюю темноту. Чуть замедлило бег сердце, успокоилась кровь, не ныла странно душа, будто примерзла на холоде ноябрьского вечера.

Но при виде светлеющей громады дома среди черноты парковых деревьев все же заколотилось в груди, перехватило дыхание, будто от быстрой ходьбы. Хотя может, так оно и было, подумала Анна, когда Дениска с трудом распахнул перед ней входную дверь в темный вестибюль. Может, просто от ходьбы быстрой так сердце колотится, и только! Глупое сердце! Вон как темно в доме, как тихо… Разве ж так бывает, когда барин в усадьбе? И не питай надежды никакой, мое глупое сердце…

Как же были знакомы все повороты и все проходы через анфилады! Каждое очертание мебели (хотя нет – в большинстве комнат появилась и новая), каждый силуэт статуэток и ваз. Анна тихо шла через темные комнаты, прижимая к себе книги, стараясь не вспоминать, как когда-то выглядели эти комнаты при свете, не вспоминать голоса, которые звучали в них. Она наблюдала за восстановлением усадебного дома со стороны эти два года, заходила с молчаливого позволения Пафнутия Ивановича, занявшего пост дворецкого в Милорадово, в комнаты и залы, будто заново открывая их. Как и бальную залу на втором этаже.

Анна не могла не улыбнуться грустно, когда вспомнила о том. Снова сверкала позолота светильников и лепнины стен даже при тусклом дневном свете, играли красками росписи, блестел начищенный паркет. Ни единого следа, которые оставили на память о разграблении варвары. Будто и не было ничего – ни войны и грабежа, ни разрухи и бедности. Ни того расставания… Она прошлась тогда в экосезе по этому навощенному паркету, улыбаясь толпящимся в дверях лакеям и горничным, что поднялись взглянуть на барышню, дворецкому и мадам Элизе. И в то же время плача в душе тихонько. Ведь вдруг вернулась на годы назад, на Рождественский бал, на котором во время экосеза ее руку так обожгло простое касание пальцев. И его глаза… Она готова была поклясться, что до сих пор помнит выражение глаз Андрея, когда он смотрел на нее во время совместных фигур того танца.

В библиотеке было довольно светло, даже можно было, напрягая зрение, прочитать названия романов на толстых и тонких переплетах, стоящих на полках высоких шкафов. Сначала Анна даже обрадовалась этому – не надо было звать Пафнутия Ивановича или лакеев, чтобы подали свет, побыть одной в тишине комнаты, погрузившись в воспоминания. А потом нахмурилась. Отчего свет? Шторы-то бархатные опущены, не от луны, значит.

Анна обернулась резко и заметила, что свет идет от свечей в канделябре на столе кабинета, дверь в который была распахнута настежь. На салфетке подле канделябра тарелка с тонко нарезанными кусками ветчины и сыра, уже явно использованные приборы – крест накрест. Темная бутылка вина и стопка книг. Скомканные листы бумаги на столе и полу, небрежно брошенные перья, одно из которых было сломано.

Анна стала отступать аккуратно к выходу из библиотеки, лишь теперь встревожившись не столько от увиденного беспорядка в кабинете, но и от отсутствия слуг в крыле. Никого. Во всей половине – никого! Не побеспокоить бы того, кто в кабинете, невидимый до сих пор ей, раз даже слуги опасаются попасться на глаза. О, Бог мой, отчего она сразу пошла сюда, отчего не кликнула никого?! А потом задержалась на миг, вдруг потакая внезапной мысли, обжегшей ее – не глянуть ли тайком из-за двери в кабинет? Не поглядеть ли на него, пока он не знает, что она рядом? Только раз, а потом тут же уйти.

Вмиг вспотели ладони, прижимающие к груди стопку книг. Сердце заколотилось так, будто вот-вот выпрыгнет из груди и пустится вскачь наперед нее в кабинет. После недолгих раздумий Анна сделала шаг, потом другой, и сама не заметила, как оказалась возле дверей в кабинет. Аккуратно отодвинула бархат занавеси и осмотрела комнату, а потом едва сдержала возглас разочарования. Пусто, в кабинете было пусто…

А после не смогла не вскрикнуть, когда развернулась от дверей и заметила фигуру в библиотеке, отступила назад, в кабинет, выставив дрожащими руками перед собой книги, словно щит.

– Vous êtes justement la personne qu'il me faut! [546]546
  Вы-то мне и нужны! (фр.)


[Закрыть]– произнес Андрей, входя следом за ней в кабинет. Анна распахнула глаза при этой реплике, ошарашенная не только его появлением, но и видом: без сюртука или мундира, в одной рубахе, через ворот которой она могла видеть обнаженную шею и часть груди. Он вдруг качнулся, щурясь от яркого света за ее спиной, ударившего в глаза, прислонился к косяку двери.

– Que? [547]547
  Что? (фр.)


[Закрыть]– переспросила Анна, и он тоже повторил за ней, словно не расслышав ее реплики: «Que?», протянул руку и коснулся пальцами уголка переплета ближайшей к нему книги, выставленной щитом. А потом резко прищурил глаза и спросил:

– Что вы здесь делаете? Кто вас пустил? Где ваша мадам?

Анна испугалась его тону отчего-то – резкому и холодному и разозлилась тут же на саму себя и за этот страх, и за собственную глупость, поставившую ее ныне в такое неловкое положение. Интересно, видел ли он, как она кралась к кабинету? А потом тут же подумала – конечно же, видел!

– Я принесла книги. Они из библиотеки домашней. Прошу простить меня за вольность взять их без вашего на то позволения, – а потом добавила резко, кладя книги на край стола. – Более не стану!

– Fi donc! [548]548
  Тут: ай, нехорошо! (фр.)


[Закрыть]С места да в галоп сызнова! – Андрей сделал пару шагов к столу, поднял одну из книг, а потом как-то неуклюже опустился в развалку в кресло, и только тут Анна поняла, что он пьян и выпил немало, судя по всему. Как и ее брат – только по отдельным движениям да выражению глаз можно было понять, что тот пьян. Вот и ныне не сразу поняла, а осознав, отчего-то даже не шевельнулась с места, глядела, как он листает книгу, хотя одна ее половина настойчиво твердила уходить прочь. Другая же шепнула, маня остаться, что под хмелем обычно выбалтывают то, что так тщательно хранят за душой, когда трезвы.

Хотя тут же пожалела, что осталась, когда Андрей продекламировал по-французски, четко выговаривая каждое слово, как-то странно опустив уголки рта, словно ему было не по себе читать эти строки:

 
– Перед тобой – гордец, наказанный примерно.
Я, тот, кто отклонял любовь высокомерно,
Не признавал ее началом всех начал,
Я, кто ее рабов надменно презирал,
Кто с жалостью глядел на тонущие души
В час бури, думая, что сам стоит на суше, —
Был сломлен, подчинен всеобщей был судьбе.
В смятенье изменил я самому себе. [549]549
  Федра, Расин Ж. в переводе М. Донского


[Закрыть]
 

Он смеется над ней, не иначе, прикусила губу Анна. Вот ведь усмешка судьбы – она сама долго сидела над этими строками, поражаясь их горькой правоте. Как часто она смеялась над любовью иных, пока сама любовь не посмеялась над ней. И продолжала смеяться ныне в лице этого мужчины, который продолжал отчего-то мучить ее, карать за то, что посмела когда-то унизить его глупым спором. Не от того ли он так жесток с ней сейчас?

– Да, я поступала жестоко ранее с теми, кто был в меня влюблен! – шагнула Анна к столу и вырывала из его пальцев книгу, бросила на стол ту так резко, что порыв ветерка взметнул прядь волос Андрея, упавшую на лоб. – Да, я была такой! И ныне сломлена… потому что когда-то имела несчастье полюбить. Слышите вы! Полюбить!

Он долго смотрел на нее молча некоторое время, а потом усмехнулся, подняв уголок рта.

– Как же все-таки вы самолюбивы, Анна! Каждое слово – тут же на свой счет…

И она тут же вскинулась, уязвленная его словами.

– А вы? Что вы…? Мой брат был прав. Прав в каждом слове, когда говорил о вас! Вы подлец! Вы… вы… в вас нет ничего, что должно иметь благородному мужчине…

Анна отшатнулась, когда он вдруг резко поднялся с места и направился в ее сторону, перепуганная выражением его глаз. Вдруг вспомнила, как он смотрел на нее в вестибюле, когда она швырнула ему в спину кольцо – с такой горячей яростью, что казалось, он порвет ее на клочки, не будь они не одни. Но ныне, в библиотеке, они были наедине, и их уединение Анна прочувствовала сейчас как ни на минуту ранее. А потом Андрей так же неожиданно остановился у стола, оперся об него, чуть присев на краешек, скрестив руки на груди. Вновь на лице появились равнодушие и вежливая отстраненность.

– Неужто? – переспросил он, и Анна кивнула, обманутая его деланным спокойствием. – Быть может, вы найдете в себе смелость продолжить? Мне стало крайне прелюбопытно, что за толки вы так внимательно слушали, дабы составить суждение о моей скромной персоне.

– Я не слушаю толки, коли не верю в их истинность, – отрезала холодно Анна. – Возразите же мне, коли я не права, но разве может человек с честью так поступать, как вы? Вы берете и бросаете без жалости, губите, соблазняете, а после оставляете… О Боже, если бы вы знали, как я ненавижу себя за то, что позволила вам! Я думала, вы совсем иной… Я так защищала вас перед братом тогда. А ныне… это все правда! И ваша bru …, – Анна заметила, как он чуть прищурил глаза, когда она произнесла это, и сердце сжалось. Значит, все правда. А она до последнего, до этой самой минуты не верила…! – И Мари. Она тоже погублена и оставлена вами. Кто еще? Я многое узнала ныне на ваш счет. Весьма!

– Неужто? – снова поднялся вверх уголок рта в усмешке, снова это выражение лица так злившее Анну. – Неужто про всех проведали? Про тех, кто был в Варшавском герцогстве? И про…

Анна не дала ему договорить – в два быстрых шага пересекла расстояние, разделяющее их, и ударила со всей силы по левой щеке. Так ударила, что сама едва не ахнула от боли, пронзившей ладонь от этого удара. Но как и тогда, в то лето, когда она бросила ему в спину кольцо с гранатами, Андрей только дернулся от удара, а потом снова взглянул на нее тем же взглядом – вежливо-холодным, чуть любопытствующим, словно ее поведение интриговало его. Даже легкая тень улыбки скользнула по губам ей на злость. И тогда она ударила его снова – уже левой рукой по правой щеке, точно так же со всей силы, чтобы заболела собственная ладонь. Ударила за всю боль, что испытывала за эти годы, что сейчас колола в груди острой иглой. За то, что он сделал, и за то, что не сделал.

Анна не успела даже ахнуть, когда Андрей почти неуловимыми глазу движениями вдруг схватил ее запястья и резко дернул на себя. Они всего мгновение смотрели друг другу в глаза, а потом… Анна даже не поняла, как случилось то, что произошло потом. Я хотела его укусить, уговаривала она себя после, лежа в темноте своей спальни и вспоминая то, что случилось в кабинете. Я всего лишь хотела его укусить, причинить боль зубами, когда не могла ударить… Укусить за эту пухлую нижнюю губу… пухлую нижнюю губу…

Она успела забыть за эти годы, как может кругом идти голова от поцелуя. От тепла губ и от запаха вина, которое Андрей недавно пил. Тонкая и короткая щетина приятно колола кожу вокруг рта, но Анна только после заметит следы, что та оставит на ее лице, выдавая с головой его обладательницу.