Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 68 страниц)

Андрей с тоской оглядел переднюю с разбитым кое-где мрамором балюстрад, с поврежденными позолоченными рамами панелей. Не стало тех больших вазонов, что украшали когда-то вестибюль, за одним из которых пряталась от его взгляда на лестничной площадке второго этажа Анна в тот день, когда Андрей приехал в этот дом просить ее руки. Нет, разрушение и разорение дома было не явным, но угадывалось легко по некоторым деталям. Например, по темным силуэтам на стенах, где некогда висели пасторальные пейзажи и изумительных красок натюрморты, по отсутствию фарфоровых безделушек, которыми так любили украшать комнаты, и по пустующим резным столикам, на которых уже не стояли канделябры с высокими тонкими свечами.

– Аки саранча налетели, – качал головой Иван Фомич, ступая впереди Андрея в единственную натопленную комнату в этом крыле, кутаясь в пуховый платок от сквозняка, что ходил по дому из-за разбитых окон. Даже ставни не спасали порой от ветра, который так и норовил пробраться в дом, даже плотно затворенные двери и подоткнутые в их щели суконные одеяла. – Все тащили, что под руку попадалось. И серебро, и безделицы хвархоровые, и посуду. Даже белье постельное и, прости Господи, одежды барышень! Аки саранча! А то, что не унесли, то побили, черти окаянные. Чтоб руки у них, эти загребущие, поотсыхали! А особливо тут поляки лютовали… Пригрели мы на грудине своей змею подколодную! Пуще всех тут лютовал! Девок вона помяли. Лошадей всех увели. Собак из псарни – к чему-то они им? Скот весь перерезали. Это что за дела-то такие, Андрей Павлович, коли вот так-то? Аки звери… Вы ужо там им за это покажите раков-то! Чертям этим окаянным!

Андрей прикрыл глаза, представляя то, что творилось в этом доме в тот момент. Змея сдавливала все туже и туже сердце, мешая дышать. Он уже почти не слышал дворецкого, видя ту картину, что стояла перед глазами, иллюстрируя слова старого слуги, ощущая вину за то, что это все же свершилось в этих землях, за то, что не смог предотвратить это, как русский офицер, оставил на разорение и гибель, когда отступал вместе с войсками. Снова вспомнилась та горечь, с которой уходили от Витебска, Минска, Смоленска…

– Но вы покойны будьте на счет барышень. В лес их барин отправил загодя, укрывая от охальников всяких, – поспешил заверить Иван Фомич, заметив, как бледен кавалергард под стать своему цвету своего мундира. – Там-то они и переждали, покамест не ушли те. Сперва хранцузы, а потом и поляки клятые. Ну, мы тем напоследок и ударили в спину… Не было сил терпеть окаянщину ту! Много тогда полегло тут. Но и поляков мы побили все ж! Пяток их и сняли. Михаил Львович и тот стрелял из оконца. Сам на ногах стоит от раны своей, а тоже – по ним! И Петр Михайлович… Его тогда побили шибко, барина нашего молодого. На капитана тот навалился, едва не придушил. Ах, жаль, что не сгубил! Чую, не все зло тот еще принес нам. Ох, разговорился я! Вы уж простите старика. Вона почти седмица прошла, а я все перед глазами вижу, аки тотчас все вершится… Вот, располагайтесь здесь, будьте милостивы, – Иван Фомич поправил подушки на софе с низкой спинкой, стряхнул с обивки только его глазу видимую пыль. – Я распоряжусь о завтраке. Уж не обессудьте, чем сможем… В последние дни скудновато у нас. И Анну Михайловну прикажу кликнуть. Она нонче у Татьяны в кухне, там нонче теплее всех покоев в доме. И ее сиятельство пошлю уведомить. Вот радость-то для них! Вот радость!

– Нет! – вдруг остановил его Андрей, кладя на низкий столик у софы сверток, что достал из седельной сумы, который ныне так жег ему ладонь. При этом платок снова развернулся – упавшая тонкая ткань обнажила портрет. Анна с гравюры взглянула на Андрея, улыбаясь той самой ненавистной для него улыбкой собственного превосходства. – Не говорите покамест о моем прибытии…. повремените хотя бы несколько минут…

Всю дорогу Андрей размышлял, кто из домашних в доме Шепелевых сможет открыть ему правду о том, что творилось в этих землях. И только сейчас в голову пришло решение. Только один человек расскажет ему все беспристрастно и объективно. Только один будет честен с ним. Именно эту персону и попросил он удивленного Ивана Фомича позвать сюда, в эту диванную, чтобы узнать истинно ли то, что сказал ему Давыдов. Сперва он выслушает стороннего наблюдателя, чтобы узнать доподлинно, что тут произошло, а после спросит ее, Анну. Даст ей возможность объясниться, ответить… И пусть она даже солжет. О, пусть она солжет!

Но сперва все же иная персона скажет ему. И он ждал ее, с трудом обуздывая яростные порывы, то и дело вспыхивающие в душе. А в голове говорили на разный лад, возвращая его в прошлое, шептали в самые уши вкрадчиво голоса:

«… ходит Афродитой тут, на Гжатчине, а не в Москве или в столице, что с лишком всего. А спеси и самолюбования тем паче! Гляди же, mon cher, не попади в силок…. Попадешь в силок и сам не заприметишь того, а там и в ощип!..»

«…Она еще взбалмошна и упряма, переменчива в своих предпочтениях, нет в ней покамест разумности…»

«…Я ж вижу по ней, что игра у нее своя. Знать, крепка ее обида за то, что творил тогда кавалергард. La vengeance est un plat qui se mange froid [417]417
  Месть – блюдо, которое подается холодным (фр.)


[Закрыть]. С местью торопиться не стоит. Сказала, будет у ее ног ползать, вот и ползает голубчик…»

«…Вы добились того, что так отчаянно желали, Андрей Павлович. Я выйду за вас замуж… Женой я никогда не буду для вас, никогда! Мне нет места отныне там, где вы! И не будет! Я ненавижу вас! Ненавижу…!»

Тихонько стукнули двери диванной, пропуская персону, что он ждал, и Андрей поднялся с софы ей навстречу, сказал ей после коротких приветствий и расспросов о его здравии:

– Вы, должно быть, удивлены моей просьбой, но… Il n'y a personne à qui m'adresser [418]418
  Мне более не к кому обратиться (фр.)


[Закрыть], – он помолчал с миг, а потом продолжил. – Ma bien-aimé Aniela – это что-то говорит вам? Я же вижу по вашему лицу, что говорит, что вы ведаете о том! О, je vous prie! Скажите же! Vous n'allez pas me tromper! [419]419
  Вы не обманете меня! (фр.)


[Закрыть]Только вы! Скажите же мне правду. Без жалости! Racontez tout sans rien cacher [420]420
  Расскажите мне все, без утайки! (фр.)


[Закрыть], я хочу знать все!

И спустя минуту колебаний и сомнений его собеседник заговорил, отводя глаза в сторону от его внимательного взгляда, будто стыдясь того, что Андрею предстояло выслушать…

Глава 26

Анна ходила между цветниками партера позади дома до тех пор, пока не замерзли ноги в тонких ботиночках, не стали ледяными от осеннего холода ладони, которые она безуспешно прятала в рукавах пальто. Она боялась отходить от дома далеко, уходить глубже по аллеям парка, но все же сошла сегодня на одну из аллей, прошлась на пару десятков шагов вглубь и быстро вернулась, тяжело дыша. Еще был жив страх. Слишком живо еще было воспоминание о том, как бежала в сумерках по аллее залесной, как металась между деревьями в лесу. До сих пор ныло все тело, а синяки на руках и ногах еще не сошли, несмотря на все хлопоты над ними Пантелеевны, на все ее холодные примочки.

И рану на скуле неприятно холодил легкий ветер, играющий ныне с прядями ее волос, выбившихся из узла на затылке. Она ушла из кухни на прогулку, не заходя к себе в покои. Только накинула тонкое бархатное пальто, что принесла спешно Глаша вниз, набросила на плечи кашемировую шаль. Хотя надо было бы ее повязать, как эшарп, на голову, подумала Анна, снова вздрагивая при очередном порыве ветра.

Но в дом идти не хотелось. Даже с этого холода. В доме снова будут эти взгляды – сочувствующие, тревожные, подозрительные. Провести девице ночь вне приглядывающих за ней глаз, особенно когда лес и окрестности были полны чужих, тех, кто пришел сюда с явно недобрыми намерениями… Разве это могло остаться без внимания, без расспросов и лишних подозрений?

Потому и предпочитала ныне Анна чаще оставаться в своих покоях, скрываться от остальных в тишине своих комнат. И не стала отныне спускаться на совместное времяпровождение в комнатах первого этажа, и свое место за столом в малой столовой не занимала с тех пор, как ушли чужие из Милорадово. Потому что Анна не могла выносить этих взглядов, что порой устремлялись на нее домашними украдкой.

Даже отец не поверил ей, когда она сказала, что была в сарае всю ночь одна, провалившись в сон только под утро. Оттого и вышла к сторожке только после полудня следующего дня.

– А отчего рана на лице, душа моя? – спрашивал нежно и как-то чересчур мягко отец слабым голосом, трогая ее локоны. – Отчего синяки на руках и ногах? Платье порвано было…

– Я поранилась в лесу. А синяки от того, что падала, покамест бежала от поляков. А что до платья… разве можно по лесу пройтись через ветви и не попортить его? – отвечала Анна.

– Bien, très bien [421]421
  Хорошо, очень хорошо (фр.)


[Закрыть], – успокаивающим голосом говорил, соглашаясь с ней, Михаил Львович, но в глазах отца ясно видела Анна неверие. Как и в глазах остальных. Да, они говорили, как удачливо было Анне уйти и укрыться от преследователей, как хорошо, что не попалась им в руки и осталась цела, ведь все так волновались за нее. Но их глаза говорили иное. Нет-нет, да и мелькало в них сомнение и жалость к ней, на злость Анне, душившую ее изнутри.

Потому и уходила она чаще в кухню, когда не хотела быть в одиночестве. Там никто не смотрел на нее ни с подозрениями, ни с жалостью в глазах. Никто не сомневался в ней. Для дворовых она осталась прежней барышней, той самой Анной, которую они знали. Потому и уходила от разговоров, пряталась от домашних, как могла.

Анна все же сняла шаль с плеч и набросила на голову, скрываясь от порывов ветра, неприятно холодившего уши и шею. А потом направилась по дорожке вдоль дома, обходя тот к крыльцу, чтобы пройтись по подъездной аллее немного вдаль и только затем вернуться в дом, где, скорее всего, уже подавали обед. Быть может, подняться к папеньке после прогулки и посидеть у его постели? Смотреть, как он спит – такой бледный, такой похудевший за последние недели.

Иван Фомич после рассказал Анне, что отец долго лежал в постели в тот вечер, закусив губу, пока громили его дом и гоняли с криками дворовых. Только, когда отходили от дома следующим утром, поднялся на ноги, слабый от болезни, и приказал принести ему пистолеты, которые хранил в потайном ящичке в гардеробной.

Ему повезло, как и графине, – их комнаты, уважая седины, французы не стали обыскивать, только попросили сдать самому ценное, что было. Комердин Михаила Львовича тут же по кивку хозяина отдал и запонки, и булавки для галстуков, и несколько брегетов, и даже тонкие шелковые рубахи по требованию одного из солдат. А Настасья, горничная графини, безропотно отдала небольшой саквояж с украшениями хозяйки по ее распоряжению.

– C'est trop peu! [422]422
  Этого мало! (фр.)


[Закрыть]– недовольно сказал кирасир, но Марья Афанасьевна только плечами пожала, мол, все что есть. Французы смирились. Только разворошили девичьи покои, в поисках скудных украшений, перевернули вверх дном комнаты Анны, разбили бюро в ее будуаре, прошлись по парадным комнатам и залам.

Зато поляки, вернувшись в темноте ночи в усадебный дом, не церемонились так. Белый от злости Лозинский позволил своим людям забирать все, что глянется глазам, а что не глянется, то разбивать, как «наши мечты разбились ныне». Он приказал всем спуститься вниз, только для Шепелева сделал исключение, поднявшись после к тому в спальню лично.

Сначала он был сама любезность, а голос был тих и спокоен. Отменно скрывал свою злость и разочарование:

– Pardonnez-moi, je vous ai bien donné de la peine [423]423
  Прошу прощения, я доставил вам ныне столько хлопот (фр.)


[Закрыть], – говорил Лозинский, улыбаясь, словно с визитом прибыл в этот дом, а люди, сидящие напротив него на канапе и в креслах, приняли его радушно. – Но в вашей воле остановить все. Только в вашей воле. Не смотрите на меня, как на неприятеля, прошу вас. Я вам не враг. И я могу прекратить сей excès [424]424
  Бесчинство (фр.)


[Закрыть]в любой миг по вашему знаку. Смотрите на меня, как на того, кто пришел в этот дом, как на претендента на сердце и руку панны Анны. Ведь именно этого я и ищу, только и всего.

– Отдать вам сестру? Вы потеряли рассудок! – вспылил Петр, бросая на Лозинского яростный взгляд. – Вам уже было сказано, что ваша персона недостойна даже порога этого дома переступать! Не то, что искать расположения Анны Михайловны!

– Что ж, воля ваша, – вздохнул Лозинский притворно разочарованно. – Я желал быть с вами добрым и любезным, как и полагается будущему родственнику. A l'impossible nul n'est tenu [425]425
  На нет и суда нет (фр.)


[Закрыть]. Вы сами сделали сей выбор, – он поднялся на ноги, замер, словно прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнат и со второго этажа – грохоту выворачиваемых ящиков, звону битого стекла, треску, с которым отдирали панели в поисках тайников. – Что ж, позвольте за сим откланяться. Мне предстоит в поиски выехать. Я знаю, что ваши девицы где-то подле усадьбы, труда не составит отыскать их. Только зря вы так, monsieur Шепелев. Анна ведь не одна скрывается, с ней определенно и остальные паненки. Увы, все, что станется с ними, когда их отыщут мои уланы, не моя забота. А ведь могло быть бы иначе, коли б иначе и со мной. За сим оставляю вас, monsieur, mesdames. Приятной вам ночи!

Лозинский не успел выпрямиться из поклона, в который склонился перед ними с хищной улыбкой на губах, как Петр вдруг прыгнул на него, вцепился в горло капитана, пытаясь задушить того прежде, чем тот выдвинется на поиски в окрестные земли. Завизжала Мария, вскакивая на ноги, когда на молодого Шепелева тут же навалился один уланов, стал бить того с силой, сжимать шею, угрожая свернуть ту. Лозинскому удалось сбросить с себя Петра, оттолкнуть на пол, подняться с трудом, вдыхая воздух ртом, обжигая каждым вздохом горло, что горело огнем в этот миг.

– Arrêtez! Arrêtez lui! [426]426
  Остановите! Остановите его! (фр.)


[Закрыть]– Марья Афанасьевна не могла смотреть, как улан бьет Шепелева, стукнула тростью об пол. – Как можно так? Он же немощен! И вы думаете, Анна Михайловна будет благосклонна к вам после всего? Вы сильно заблуждаетесь!

– Premièrement [427]427
  Прежде всего (фр.)


[Закрыть], не думаю, что она проведает о том, – отрезал Лозинский холодно и жестко. – И после… неужто вы думаете, у нее будет иной выбор?

С этим словами он поклонился и вышел вон из комнаты. Непримиримый и злой хищник, отправившийся по следу своей добычи, которую он наметил на эту ночь. Более его не видели – он так и не вернулся в дом, только прислал около полудня человека сообщить своим людям, чтобы выдвигались вон из усадьбы. Лозинский заставил и своих людей, и французов поторопиться, понимая, как мало времени у них осталось, не разворачиваться обратно, когда в спину раздались выстрелы из окна второго этажа. «Un vieux sot!» [428]428
  Старый дурак! (фр.)


[Закрыть], проговорил он зло себе под нос, с трудом сдерживаясь, чтобы самому не взять ружье и не убрать этого безумного стрелка, так заметного на фоне оконного проема.

И в доме замерли после отхода неприятеля, что быстрым шагом догоняли кирасиров, не желая идти по этим землях в одиночку до Гжатска, куда уже вскоре прибудет проездом Наполеон. Замерли до самого вечера, когда посланный в сторожку лесника Денис не привел молчаливых перепуганных барышень и мадам Элизу. Только Анна выглядела спокойной и усталой, ушла проведать отца, не желая говорить ни с кем. И мадам Элиза снова заплакала, пряча лицо в тонком полотне платка, вызывая тем самым в графине смутные подозрения. А на следующий день в доме узнали, что Анна провела последние сутки вовсе не в сторожке лесника…

Анна вдруг остановилась, обогнув угол дома, заметив у крыльца лошадей, которых обтирали после долгой скачки солдаты. Она замерла, чувствуя, как сердце прыгнуло в груди от испуга. Неужто снова французы пришли в Милорадово? Но вот один из них что-то сказал другому, и она разобрала русскую речь. Теперь сердце стало биться совсем по-иному, а губы не могли не раздвинуться в улыбке. Русские! Господи, русские солдаты!

– Анна Михайловна! Барышня! – позвал ее с крыльца Иван Фомич, махая ей рукой, мол, скорее идите сюда. И она направилась быстрым шагом к дому, подобрав мокрый подол пальто, на ходу кивнув с улыбкой поклонившимся ей солдатам. – Где вы гуляли, барышня? Я и в кухне, и в покоях ваших… и в парк бегали за вами… Вас разыскивают битый час, уж поболе далее!

– Я подле дома была, – коротко ответила она, расстегивая пальто, чтобы передать ему в передней, оставить для просушки. – Что за солдаты? Армия близко? Откуда они тут?

– Ну, так я о чем вам хочу толковать-то, – Иван Фомич даже тронул ее за рукав платья, придерживая, чтобы она не пошла вверх по лестнице, куда направилась переменить обувь. – Андрей Павлович, барышня…, – и Анна окаменела, ступив на первую ступеньку. Вспомнила, как тут же на этом месте смотрела на кольцо с аметистами и нефритами на своей ладони. – Он в диванной… ждет вас уж столько-то времени!

Как же она не почувствовала? Почему сердце не встрепенулось в груди при виде светлых мундиров солдат, что ходили за лошадьми у подъезда? Анна попыталась выровнять дыхание, успокоить сердце, что пустилось в какую-то бешеную пляску при словах старого дворецкого. Протянула ему шаль, которую сняла с головы и отпустила ранее, чем тот взял, позволяя тонкому кашемиру соскользнуть на пол. А потом, затаив дыхание, пошла мелкими шажками через анфиладу холодных комнат к диванной, где чуть помедлила у дверей, боясь распахнуть те и увидеть, что она пуста.

Но Андрей был там. Спал, полулежа на софе, склонив голову на правое плечо, вытянув ноги в забрызганных грязью сапогах. Видимо, сон сморил его сразу же после позднего завтрака, потому что на столике перед софой стоял поднос с остатками трапезы.

Анна, казалось, забыла, как дышать, заметив его. Весь мир замер для нее в тот миг, когда ступила на порог диванной и пошла, аккуратно ступая по ковру, стараясь не разбудить его, не потревожить сон, который, как она догадывалась, был таким редким гостем для Андрея в последнее время.

Но ей не удалось подойти неслышно, как бы тихо и медленно ни ступала она, с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться с места и не броситься к нему на грудь. Андрей вдруг открыл глаза, словно почувствовал чужое присутствие рядом, повернул голову в ее сторону, выпрямляясь резко, замер, глядя на нее. И Анна встала на полпути к нему, вдруг смутилась отчего-то, покраснела, сама ненавидя себя за эту неожиданную робость.

Андрей тут же вскочил на ноги, медленно поклонился ей, отвечая на ее вежливый медленный реверанс. Она протянула руку для поцелуя, и ему пришлось шагнуть ближе, чтобы взять ее ладонь в свою руку.

– Андрей Павлович, рада видеть вас в здравии, – такая короткая вежливая реплика, когда грудь буквально распирало обнять его, прижаться к нему всем телом. Вздрогнула, когда он взял кончики пальцев в свою ладонь и поднес к губам в легком приветственном поцелуе.

– Я рад не менее, что вы и ваши родные живы и невредимы. Тем паче, ныне, в настоящие дни, – ответил Андрей. Отстраненно и коротко, в тон ее реплике. Как ранее, в самом начале знакомства. Анна едва сдержалась, чтобы не скривить губы, пытаясь не показать своего недовольства, своего разочарования этой встречей. Она думала, все будет совсем не так, иначе представляла себе их свидание после долгой разлуки. Не так – в напряженном молчании, на расстоянии друг от друга, в предельной вежливости, будто незнакомцы, будто и не было прошлых дней… того самого дня. Сама отчего-то стала холодна с ним, растерялась от его присутствия так близко к ней.

– Вы, должно быть, замерзли на прогулке. У вас ладони будто лед. Так холодны, – вдруг сказал Андрей, и она подняла на него взгляд, заметила, как вдруг изменилось его лицо – стали смягчаться черты лица, дрогнули уголки губ. – И пятнышко мучное… вот здесь…

Помимо воли его рука протянулась вперед, и большой палец провел по скуле Анны, стирая с нежной кожи белое пятно.

– О, я… в кухне… это когда тесто… оттого и пятно, – запуталась в словах, покраснела, потупила взгляд и, сбросив маску холодной вежливости, стала вновь той прежней наивной и юной девочкой, которая так доверчиво открылась ему когда-то. От ее вида, от ее сияющих глаз в груди разливалась теплота, а губы помимо воли раздвигались в улыбку. Ту самую, которая так нравилась Анне, которую так часто вспоминала.

А потом вдруг Андрей потянулся к ней всем телом, обхватил ее руками, прижимая к себе в крепком объятии, вдыхая запах ее кожи и волос, чувствуя, как от тепла ее тела и ее дыхания разворачиваются кольца, сжимающие сердце в последние часы, ослабевает их хватка.

– Милая моя… моя милая…, – и сердце Анны таяло от этого шепота, который так часто слышала она во сне, захотелось вдруг плакать от счастья, захватившего душу в тот миг. Он здесь! Он рядом! Это его руки обнимают ее, прижимают к его крепкому телу. Пришлось ухватиться за его плечи, ведь ноги вдруг стали такими мягкими, а тело совершенно безвольным. А после он повернул голову и заглянул ей в глаза. Так близко было его лицо, что Анна даже собственное отражение в его зрачках могла разглядеть.

– Когда я узнал, что ты не сумела вырваться, осталась за чертой войск Наполеона, душа застыла, – прошептал Андрей, глядя ей в глаза. – Я сходил с ума, не зная, где ты, что с тобой… жива ли, цела… в сохранности ли… Все думал и думал о том. И сердце рвалось сюда, в этот дом, к тебе, моя милая. Где ты была, милая, столь долго? Тебя искали, сказали, что нет ни в доме, ни в парке. Думал, буду ждать до последнего. Не уеду, покамест не увижу.

– Я была сперва в кухне, а после на задний двор ходила, к конюшням… затем в парке, – мысли путались в голове, сбивалась речь от того взгляда, каким он смотрел на нее, от того, как близки были их тела. И от мягкости его волос, до которых она дотронулась, проведя по краю ворота мундира кончиками пальцев. – Надолго в Милорадово? – и сердце замерло, когда он покачал головой.

Будь это в его власти, он бы остался здесь на всю жизнь. Здесь, возле нее. Но и тетушка, и Петр, спустившиеся к нему в диванную, сказали, что, по слухам, Наполеон был в Гжатске прошлого дня и оставил город, уходя далее на запад. Эту весть привез доктор Мантель своими глазами провожавший одинокую карету в сопровождении верных гвардейцев для защиты от казаков, которые после неожиданного появления у Городни прямо у него под носом, ныне везде мерещились французскому императору. Карета была без гербов и иных знаков, охрана – в темных шинелях и без плюмажей на шляпах, чтобы не быть узнанными ненароком, чтобы без особых трудностей проследовать к Смоленску и далее, до Немана. Довести бы до сведения Давыдова… Но и без этих известий Андрей не мог задержаться в Милорадово долее, чем на несколько часов, увы. Он не принадлежал себе полностью ныне, как бы ни хотел этого. И эти оставшиеся до отъезда часы он провел не с ней, увы…

Андрей смотрел на Анну и не мог налюбоваться ею. Ее волосы не были завиты в привычные его взгляду тугие кудряшки, которые проще всего подкалывать в прически, прямые пряди были просто заколоты в узел на затылке. Оттого казалась Анна ныне другой, не той, что запомнил, чей образ сохранил в своем сердце. «У меня не такие вьющиеся локоны, как у Полин. Прямые… Приходится много над ними трудиться, чтобы добиться… чтобы по моде…», вспомнился наивный шепот под тихий шелест дождя, и Андрей не мог не улыбнуться снова, не коснуться ее волос, не провести по ее макушке ладонью, заправив по пути за ее ушко, выбившуюся из узла длинную прядь темно-русых волос.

– Моя Анни, – прошептал он и снова обнял ее крепко. А затем провел губами по щеке до самых губ и коснулся тех – несмело, будто вопрошающе. При этом случайно тронул пальцами ее скулы, задел ее ссадину, еще незажившую с того самого дня, когда та была получена.

Анна отшатнулась от него в тот же миг, кривясь от боли, вдруг все же легко стрельнувшей в лице. Наткнулась на столик, отступая, сдвинула поднос с остатками позднего завтрака, а уже тот сбил на пол нечто тяжелое, с глухим стуком упавшее на ковер. Любопытство не могло не заставить Анну повернуть голову и взглянуть в ту сторону, проверить, что это было.

Андрей все еще наблюдал за ней, когда Анна заметила портрет на полу диванной. Пусть был виден ей не полностью, только угол. Но разве не признала бы она изогнутое серебро рамки, не признала бы собственное изображение, которое сотворил заезжий в Милорадово мастер? И побледнела под взглядом Андрея, выпросталась из его рук, присела к упавшей гравюре, чтобы убедиться, что глаза не обманывают, что это действительно ее потрет. И он только втянул в себя неслышно воздух, вспоминая о том, что узнал за последние сутки, о том, как говорила тихонько тетушка, сидя недавно в этой комнате.

– Ты должен быть снисходительным к ее слабости, Andre. От слабостей человеческих все беды и только! Ничего худого не стряслось, я тому порука! Глазами зацепилась, а разум все же охолодил, – твердила Марья Афанасьевна, а он только молча смотрел, как огонь лижет поленья в камине. Но не прерывал ее, уважая ее годы, как бы ни хотелось этого. Чтобы более не слышать ничего. И не знать. – Увлеклась, но удержалась от ошибки, что жизнь переменила бы! А просила за поляка по доброте душевной. Да, сама бы удивилась я год назад, что говорю то, но так и есть. Удержалась от слабости она! Да и как иначе, коли я в этих стенах за ней следила? Мое слово – порука! Andre, да слышишь ли ты меня?

Нет, он не слышал. Он бы давно бы уже поднялся с этого канапе и вышел бы вон в парк, где, по словам одного из оставшихся при хозяевах Милорадово лакея, прогуливалась Анна. Да разминуться боялся в длинных аллеях усадебного парка. Жестоко, быть так близко к ней и не иметь возможности увидеть. И где она только ходит?! Сказали ли ей, что он здесь, в Милорадово? И тиканье часов с уже отколотым ухом у пастушка, украшавшего их, сводившее его с ума. Еле уловимое в тишине на слух, но отчетливо распознаваемое сердцем. Отсчитывающее минуты и часы, которые ему остались до момента отъезда…

Уже ушла к себе тетушка, решив оставить Андрея одного. Уже стрелка часовая сдвинулась еще на одно деление, показывая, что время неумолимо к его желаниям. И несколько раз уже заглядывал в диванную Иван Фомич, всякий раз что-то предлагая – отдохнуть, освежиться, «а может, барину еще чаю подать?». А Анны все не было, словно она не желала видеть его…

И Андрей буквально на миг закрыл глаза, стараясь не думать об усталости, которая гнала его наверх, в предложенные покои, и заснуть, а все же дождаться появления Анны. И не думать о том, что томило душу. Закрыл глаза на миг и все же провалился в сон. А потом увидел ее в диванной, словно продолжение сна. Вмиг забыл обо всем – о собственной усталости, о том, как мало времени на отдых осталось ныне, о проклятом портрете и поляке, что крутился подле нее в Милорадово и о связи с которым говорил чуть ли не каждый, с кем говорил он ныне. Обо всем позабыл вмиг, кроме этих сияющих от радости глаз, этих рук и этих губ.

Анна подняла портрет с ковра, а потом взглянула вопрошающе на отошедшего к камину Андрея, что ныне стал шевелить кочергой догорающие поленья, вздымая ворох ослепительных искр. Он перехватил ее взгляд, сжалось сердце при том подозрительном блеске глаз, но вида не подал, развернулся от огня уже собранным, хладнокровным, хотя на самом деле кровь бешено стучала в висках.

– Позвольте мне сказать то, что вам велел передать Давыдов, слово в слово. Поляк жив, ведь Денис Васильевич все еще помнит, как вы просили за него. Оттого и не стал стрелять в тот момент, позволил ему уйти в лес, – и тут же вопрос, не давая отойти от услышанного, затаив дыхание в ожидании ответа. – Вам по душе слышать это?

Анна не могла не вздрогнуть при этом вопросе. Он знает! Знает уже… Но что? Что именно? О, как же она боялась этого момента ранее! Сколько ночей не спала, раздумывая, как посмотрит ему в глаза, зная о том, что случилось. Когда губы еще горели огнем, напоминая о том предательстве, что она совершила. Где найти слова, чтобы донести до него, отчего она поступила так, отчего переступила клятвы и пошла навстречу другому мужчине? Способно ли слабостью тела оправдаться перед ним? Или он все же осудит ее и… оставит? Возможно ли это?!

– Любому, что чтит заповеди Господни, в котором живо человеколюбие и милосердие, будет отрадно слышать, что кто-то избежал смерти, – осторожно ответила Анна, кладя портрет на столик. Глаз тут же заприметил письма, веером рассыпавшиеся по столу от ее неаккуратного движения, от которого упала гравюра. И она узнала свой собственный почерк на одном из них.

Значит, все кончено. Она даже пошатнулась, отступила от столика, едва не запутавшись в подоле. Все кончено! Только по этой причине привозят с собой письма, что она писала. Чтобы отдать, расставаясь, забирая взамен свои собственные послания и свое слово.

– Вы ведь ведаете уже все! – резко выкрикнула ему. Голова пошла кругом от волнения, а сердце сжалось больно, чтобы после заколотиться учащенно в груди, разгоняя кровь, путая мысли своим громким стуком. – К чему эти хождения вокруг да около? Ну же! Вы ведь знаете! Вам, должно быть, сказали уже!

– Я жду только одних слов о том! – так же резко ответил ей Андрей. – И эти слова – ваши!

– Мои? Вы ждете моих слов? Разве вы уже не вынесли суждения обо мне? Разве не готовы покарать за то предательство, что я совершила? – и она только вдохнула с едва слышным для уха всхлипом, когда заметила острую, ничем не прикрытую боль в его глазах. А потом снова на его лицо опустилась завеса отстраненности и холода. Снова вернулся прежний Андрей, который был непонятен ей.

Андрей в два шага вдруг рванулся к ней от камина, схватил за плечи, заставляя взглянуть в глаза, в побледневшее за эти минуты лицо. Анна взглянула на него снизу вверх, замирая от тех эмоций, что распирали грудь ныне, на части разрывая ее. Смесь жалости, нежелания разрушить то дивное тепло и нежность, что она помнила, что почувствовала всего миг назад, когда он обнимал ее. Те самые, от которых так сладко замирало сердце, чтобы после пуститься в бешеной пляске в груди. И ослепляющую ярость от того, что снова попала в ловушку собственных чувств, что доверилась и снова будет отвергнута. Как тогда…

«Ударь первой, чтобы не показать своей боли, своего страха», шептала прежняя Анна, так боявшаяся быть оставленной, тщеславная, потакающая своей гордыне. И тихо плакала другая, та, что знала силу этих рук, знала сладость этих губ. Та, что любила и готова была презреть гордость ради того, чтобы и далее быть с этим мужчиной. Молча плакала, ибо понимала, что нет иного расклада в этом пасьянсе. Не сложился он. Не легли карты так, как она желала.

– Прости меня, – прошептала вслух вторая Анна, вырвав несколько мгновений у той, что готова была искривить губы и шипеть, как змея, от злости. «Ударить словами, отвергнуть первой!». Анна подняла руку и коснулась пальцами его щеки, провела аккуратно по шраму, так отчетливо выделяющему ныне на фоне кожи лица. В последний раз почувствовать кончиками пальцев тепло и мягкость его кожи, коснуться его… в последний раз…