Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 68 страниц)

Писала и о том, что Михаил Львович заказал из Москвы большую карту империи, расстелил ее на полу в парадном салоне и тщательно отслеживает по ней каждое передвижение войск не только русских, но и неприятельских согласно полученным вестям. Правда, о том, как ругает при том отец генералов армий и особенно костерит «этого чертового немца Барклая» при каждом удобном случае, предпочла умолчать.

Но, несмотря на строгий контроль за этой перепиской со стороны мадам Элизы, Анна все же ухитрялась порой писать между строк о том, что так желала сказать Андрею. В одном из писем она вставила строки о летних травах, аромат которых «такой дивный, что дурманит голову до сих пор. Я не могу не думать о них, когда порой выезжаю на прогулки и миную луг в имении вашей тетушки, что за граничным лесом. Эти цветы – истинный дар небес, а этот луг для меня – истинный le paradis sur la terre» [278]278
  Рай на земле (фр.)


[Закрыть].

А в начале второй половины июля она умудрилась дать ответ на тот скрытый между строк вопрос, пришедший с последним письмом Андрея из земель под Витебском: «В летнюю пору часто бывают грозы, которых я боюсь до глубины души, к стыду своему смею вам признаться. Последнюю грозу Господь послал мне на радость и покой души только в июне третьей недели. Dieu merci, она была sans conséquence [279]279
  Благодарение Богу…. Без последствий (фр.)


[Закрыть]– ни хлебов в поле не побила, ни деревьев в парке не поломала…»

И только в конце каждого письма Анна смело могла писать: «Я неустанно молю Господа, Его Матерь-заступницу и святого, имя которого вы носите с честью, о вашем скором и благополучном возращении в эти земли». И после подписывалась: «Recevez mes plus affectueuses pensées, chaque jour y pour toujours [280]280
  С самыми сердечными мыслями, каждый день и на все времена (фр.)


[Закрыть], Анна Шепелева».

В конце июля, спустя всего несколько дней после дня рождения Анны, пришло последнее письмо от Андрея. В доме Шепелевых уже знали о том, что русская армия все ближе и ближе отходила к Смоленску, к городу, у которого, как говорил Михаил Львович, все будет решено.

– Коли Смоленск падет, как пали города западных губерний, то и до Москвы французы дойдут, – он проводил грифелем тонкую линию вдоль Смоленского тракта и хмурился, глядя на нее, понимая, как близко уже неприятель к Москве, а уж тем паче, к Гжати. – Эх, только бы не замкнул где Наполеон князя Багратиона! Тогда и град бы отстояли, и до Москвы бы не пустили неприятеля.

Анна же только скользнула взглядом по карте, расстеленной на полу салона, по которой, хмурясь, ползал на коленях совсем неподобающе возрасту и положению ее отец. Вместе с вестями посыльный привез и письмо от Андрея, которое так жгло ладонь ей сейчас. Но вскрыть его Анна желала одна, не в салоне, где за ней наблюдали внимательно глаза Катиш. La petite cousine переменилась за эти дни по мнению Анны. Она была так же молчалива и всякий раз опускала глаза в пол, когда встречала на себе чей-то взгляд, но если с остальными домашними она могла завести разговор (скорее поддержать его), Анну она не удостаивала и словом. И она понимала, отчего petite cousine так ведет себя. Она бы тоже таила обиду на ту, что отняла у нее мечту. А в то, что Катиш мечтала о кавалергарде до оглашения, казалось, знал даже последний дворовый в их имении.

Но Анна не особо тревожилась о поведении Катиш. Между ними никогда не было особой привязанности, как между Анной и Полин, оттого и старалась не обращать внимания на нарочитое пренебрежение кузины. C’est la vie [281]281
  Такова жизнь (фр.)


[Закрыть], пожимала плечами Анна, думая о Катиш. Кто-то получает желаемое, кто-то нет. C’est la vie, только и всего.

Потому и поспешила уйти из салона, наконец-то получив на то разрешение, не обращая внимания на тяжелый взгляд кузины и встревоженный взгляд отца, убежала к себе в комнаты, чтобы там, в тишине наедине со своими мыслями прочитать строки, которых так ждала последнюю седмицу.

Она разрезала знакомую ей печать, быстро развернула бумагу. Тут же упали на ковер несколько маленьких бутонов кустовых роз того же тона, что когда-то сорвал Андрей в оранжерее Милорадово, и так схожие с теми, которыми она украсила локоны на празднике графини. Теперь стало ясно, отчего таким толстым показалось ей на ощупь это послание.

Анна с улыбкой собрала бутоны в ладонь, а потом вернулась к письму, быстро читая строки. Это позднее она перечтет его не один раз, а ныне же торопилась получить очередное подтверждение тому, что то, что случилось меж ней и Андреем, вовсе не дивный сон.

«Ma chere mademoiselle Anni, не передать словами, какое сожаление охватывает меня при мысли о том, что в день вашего появления на свет Божий, я не смогу лично поздравить вас на этом празднике. Не смогу лично передать благодарность Михаилу Львовичу за тот дивный цветок, что он заботливо взрастил. Этот дивный цветок – вы, ma chere mademoiselle Anni…»

«Я не мог не вспомнить, глядя из окна в сад на эти розы, блеск ваших волос в свете свечей, ваши глаза, когда вы обернулись на меня от действа иллюминации. Я не желал бы никогда столько думать о вас, как думаю ныне, и так томиться по тем дням, когда вы были так близки ко мне, но и так далеки. Уж лучше так, думается ныне, чем быть разделенными расстояниями и обстоятельствами. Уж лучше быть хорошим знакомцем с вашим презрением или хладностью, но лишь бы знать, что следующего дня я непременно увижу ваш облик, услышу шелест вашего платья и ваш голос…»

Это письмо было настолько пропитано тем чувством, в объятия которого Анна была заключена тогда, в том деревянном сарае на лугу, что она даже расплакалась от той нежности, которой была дышала каждая строка этого письма. О, как же она тосковала по нему! Никто того не ведает, никто. Как же ей хотелось увидеть его хотя бы мимолетно, хотя бы один только миг снова ступить в его сильные объятия!

А потом рассмеялась тихонько, падая в постель, прижимая к груди письмо, заставляя удивленно обернуться к ней Пантелеевну, что раскладывала белье, полученное от прачек, в ящиках комода.

– Что ты, душа моя? От него что ль? – хитро прищурила глаза старушка, и Анна кивнула, улыбаясь, а потом проговорила нараспев:

– Как я счастлива… я счастлива, нянечка! Так и обняла бы весь мир нынче, так и расцеловала бы его!

– Ох, кабы не сглаз бы на себя накликала, милочка ты моя, – заметила няня, всплеснув руками. – Это ж кто о счастье да в голос-то? Счастье свое берегут аки ока зеницу. От всех берегут. Счастье-то, милая, это ж, словно птаха какая. Чем надежнее прячешь, чем крепче держишь, тем долее оно тебя греет, душенька. Да и Господа-то не гневила бы! Война ведь клятая! Вона, говорят, совсем у наших земель хранцуз этот окаянный. Незнамо еще, что далече-то.

Позднее Анна думала о том дне и размышляла, не права ли была тогда няня. Не сама ли она сглазила судьбу свою, свое счастье, что птицей упорхнуло из рук. Или это Пантелеевна невольно накликала своими словами то, что произошло в следующие дни.

На второй седмице августа пришли вести о том, что русская армия оставила Смоленск французам и отступила к Дорогобужу. Михаила Львовича едва не хватил удар при этом известии. Срочно послали к доктору, невзирая на все отговорки господина Шепелева, который все больше и больше багровея лицом, утверждал, что он абсолютно здоров. Он тут же заперся у себя в кабинете, разослав посыльных с записками, отдавая приказания Ивану Фомичу и старосте сельскому, которого тут же вызвал к себе.

Весь дом последующие несколько дней напоминал пчелиный улей, по мнению Анны. Или муравейник, судя по тому трудолюбию и неутомимости, с которыми трудились слуги. Они снимали со стены картины, заворачивали в ткань дорогой фарфор, чтобы позднее заколотить его в деревянных ящиках. Послали в подмосковные имения за лошадьми, которых катастрофически не хватало в имении – Михаил Львович отдал большую часть собственной конюшни в патриотическом порыве на нужды армии, не подозревая, что придет тот день, когда он будет сильно удручен своей недальновидностью.

– Главное, есть лошади для того, чтобы вы отбыли, мои милые, – проговорил он как-то за завтраком. Перемены уже витали в воздухе, наполняя всех какой-то странной нервозностью, оттого разговоры за столом велись в более резком тоне, чем обычно. – Ежели пустят далее Дорогобужа француза по тракту, тут же надобно уезжать. Иначе… даже думать не желаю, что будет иначе.

После завтрака Михаил Львович неожиданно позвал Анну прогуляться с ним по парку, дождался терпеливо, пока той принесут из покоев шляпку и зонтик от солнца, что разгулялось нынче с самого рассвета. Они долго шли молча, наслаждаясь яркими красками, которыми были полны цветники усадьбы, солнечными лучами, что дарило безоблачное небо от души, прохладой тенистых аллей. Война, что напоминала о себе только редкими вестями с западной стороны, ныне казалась чьей-то дурной шуткой, если бы в Гжатск уже не прибывали раненые.

Михаил Львович только поглаживал пальчики дочери, лежащие на сгибе локтя, поглядывал украдкой на кроваво-красные камни в перстне под тонким кружевом митенок. На ее день рождения он приобрел такого же цвета гранатовый кулон на тонкой серебряной цепочке, поддаваясь суевериям, надеясь, что этот камень сохранит тот настрой Анны, в котором она пребывала ныне, тот свет, что лился из ее глаз. Этот свет и тепло, что появились в его дочери, были связаны с тем чувством, что вызывал в ней Оленин, и Михаил Львович от души желал, чтобы у молодых все сложилось, чтобы его Анечка осталась такой же нежной и мягкой, какой он видел ее сейчас.

– Послушай меня, душа моя, – вдруг обратился Михаил Львович, когда они дошли до конца одной из боковых аллей и повернули обратно. – Послушай и прими то, что я скажу без возражений. Армия отступает к Дорогобужу и, я полагаю, что будет взята Вязьма, а там, душа моя, и до Гжати рукой подать. Вам надобно уезжать с девочками и мадам Полин.

– Нам? – Анна даже остановилась, растерянно взглянув на отца. Тот ответил ей нежным, но в то же время твердым взглядом.

– Вам, душа моя. Нам на благо то, хотя и дурно говорить, но мадам графиня приболела в последние седмицы, не сумела уехать, как планировала в конце прошлого месяца. Она станет вам спутницей до Москвы, передаст Вере Александровне на попечение. Я с тобой к тетушке твоей напишу. В Москве задерживаться ненадобно, до Москвы от Гжати пара переходов всего.

– Господь с вами, папенька! Прошлым же вечером говорили, что благо то для армии и России, коли князь Кутузов во главе встал. Что спасена наша земля с назначением Михаила Илларионовича на сей пост главнокомандующего. А ныне…? Москва…?

– Михаил Илларионович хоть и ученик великого Александра Васильевича, а все же человек только, – грустно ответил Шепелев. – Не удержаться ему в Гжати, не зацепиться. Дай Бог, коли Москву удержит. Но Москва и Гжать еще не вся Россия, милая. Я так думаю… А ехать надобно! Всенепременно! Жаль, я так и не удосужился на тульских землях выстроить дом усадебный, остановиться там и негде. Только разве что у старосты али соседи приютят.

– Приютят? – Анна все еще не могла поверить, что отец не шутит, что действительно отправляет ее прочь из Милорадово и к тому же одну. – Прошу вас, папенька, я не могу ехать без вас. Как я буду без вас?!

– Душа моя, нужда то отправляет тебя, не я, – проговорил в ответ твердо Михаил Львович и похлопал ее по руке успокаивающе. – Ну, не принимай на сердце так, душа моя! Вот увидишь, время быстрехонько пройдет, и мы все будем вместе – ты, душа моя, Петруша наш и я. И жених твой вернется, а там и свадебку твою сыграем. Такой пир закатим! Такое платье пошьем! Лучшего шелка из англицких колоний прикупим для него, блондов прикупим. Все для тебя, душа моя, ты же ведаешь, ничего мне для тебя не жаль.

– Тогда отчего оставляете меня одну? – недоумевала Анна. – Отчего бы не поехать со мной? С нами? Из-за наказа grand-père [282]282
  Дедушка (фр.)


[Закрыть]усадьбу родовую беречь?

– Нет, милая, не из-за стен я останусь в этих землях. Есть у меня иные обязательства. Не только перед землей этой, перед стенами и родом Туманиных. Перед людьми нашими. И прежде чем ты огорчишь меня своими словами, что, вижу, так и рвутся ныне с губ, скажу тебе так даже. Эти люди, что во власти нашей, словно дети для нас должны быть. Мы их должны наставлять, помогать им в горестях и хворях, как учила тебя мадам Элиза, но и оберегать их тоже должны. И уезд. Могу ли я, выбранный дворянством, оставить тех, кому некуда бежать из этих земель? Тех, кто решил остаться в родной стороне?

– Je n'entends… je n'entends rien [283]283
  Я не понимаю… я ничего не понимаю (фр.)


[Закрыть], – не удержалась Анна, кусая губы, чтобы не расплакаться. Михаил Львович снова грустно улыбнулся, заметив это, привлек к себе дочь и крепко обнял. Замерли в тени аллеи оба, чуть покачиваясь.

– Когда-нибудь ты поймешь, душа моя, – прошептал он ей в ухо и повторил снова. – Когда-нибудь ты поймешь меня. Не плачь, моя хорошая, не рви мне душу. Я и так едва отпускаю тебя от себя. Умом понимаю, что выхода иного нет. А душа болит…

– Я уеду, папенька, – пообещала Анна, прижимаясь к отцу. – Только позвольте уехать из Милорадово после прибытия князя в армию. Там-то и решится, будет ли он за Гжать биться с французом или отступит, как вы предрекаете.

– Не я предрекаю, а здравый смысл, – поправил Шепелев, но все же позволил ей остаться еще на пару дней, не зная, что вскоре будет корить себя за это решение.

На третьей седмице августа в Гжатск прибыл князь Михаил Илларионович Кутузов. Казалось, его вышли встречать все жители Гжати, надеясь на то, что он защитит их дома и жизни, как рассказывал позднее Анне заехавший с прощальным визитом Павел Родионович.

– Представляете, Анна Михайловна, ликующая молодежь распрягла его коляску и сама встала на место лошадей, повезла его в город прямо к дому городского главы [284]284
  Купец Степан Царевитинов, один из богатейших купцов Смоленской губернии


[Закрыть]. Сам же хозяин встречал его на крыльце по исконно русскому обычаю. Правда, его сиятельство торопился к армии и на обеде задержался только на пару часов. Но заверил, что приложит все усилия, чтобы отстоять земли русские от француза, – оживленно говорил Павлишин.

Павел Родионович не мог, по его словам, сидеть в усадьбе, пока решается судьба его родной земли, оттого и ехал добровольцем бить француза. Анна с легкой улыбкой глядела на него, повествующего о последних событиях в Гжатске – постоянно сползающие на нос очки, его худую нескладную фигуру, но только сказала вслух тепло: «Берегите себя, Павел Родионович» ему на радость и смущение, спрятала свою иронию в глубине души.

А после разговоров о прибытии в Гжатск проездом главнокомандующего тут же пришли иные вести в Милорадово: армия снова снялась с места и двинулась в сторону Москвы. Следующим же утром у подъезда усадебного дома Шепелевых стояли в ожидании путников две дорожные кареты-дормезы, в нетерпении перебирали ногами кони стремянных, что ехали охранниками, оберегая женщин в пути до Москвы. Одна из карет с гербом Завьяловых на дверце принадлежала графине, что сидела в полумраке кареты, откинувшись на спинку сидения ныне и, поглаживая одну из своих болонок, ждала, пока простятся стоявшие на крыльце.

– До свидания, мои хорошие, – поцеловал Михаил Львович на прощание руку мадам Элизе. После ласково коснулся губами лбов перепуганных барышень Катиш и Полин, которым казалось, что уже доносится издалека отдаленный грохот пушек, что вот-вот шагнут в имение французы. А потом Шепелев повернулся к бледной растерянной Анне, рассеянно теребившей оборку рукава жакета.

– Ну, простимся, душа моя, до поры-до времени и только! – Михаил Львович обнял дочь, прижал к себе чуть крепче, чем следовало, пытаясь не показать своего страха за нее. Она казалась ныне ему такой юной, словно девочка перепуганная стояла перед ним, а не невеста в поре. – Скоро прогонят француза из страны, и ты снова будешь здесь, в Милорадово. Помнишь? Шелка англицких колоний, блонды… И твое венчание. Оно непременно будет здесь, в Милорадово, душа моя, как же иначе-то? Храни тебя Господь и Богоматерь, моя хорошая, – благословил Михаил Львович на дорогу дочь, и та поцеловала его руку после, обжигая кожу своими слезами.

– И вас, папенька. Да сохранит Господь вас!

Когда карета уже отъезжала от дома, скрываясь в тени липовой аллеи, Анна вдруг поднялась с места и, опустив стекло окна, высунулась наружу, взглянула на отца, стоявшего на крыльце, на плачущих дворовых и Пантелеевну, что опустилась на ступени устало, вытирая слезы подолом юбки.

– Я люблю вас, – прошептала Анна, хотя душа требовала крикнуть им это в голос, нарушая приличия. – Я люблю вас всех, мои хорошие…

А потом откинулась резко назад, в полумрак кареты, разрыдалась в голос, выплескивая страхи и тревоги, переполняющие ее душу ныне. Графиня сунула болонку в руки сидевшей напротив Марии, а сама неожиданно для всех склонилась над плачущей Анной, стала гладить легонько ее по плечу. Достала из ридикюля платок и принялась вытирать слезы с ее лица, приговаривая, что они даже до Москвы не успеют доехать, как придется поворачивать обратно, что они так скоро вернутся в эти земли, что Анна даже не успеет заметить тоски по отцу и родным и местам.

Если бы графиня тогда знала, насколько пророческими окажутся ее слова, и до Москвы их маленькому поезду так и не суждено будет доехать…

Глава 15

Садилось солнце за край поля, окрашивая небо кроваво-алыми оттенками, словно предрекая, что сражение завтрашнее станет последним для многих, кто на первый взгляд совершенно невозмутимо занимался своими делами. Насыпались последние горсти земли на батареи, развозили и устанавливали по местам орудия, солдаты острили штыки.

Андрей вышел от позиций своего полка на это поле, чтобы взглянуть на него еще до того, как придется выехать сюда в ходе сражения. Подле него ступал аккуратно по разбитой, изъезженной колесами земле, штаб-ротмистр Римский-Корсаков, знаменитый в полку и даже за его пределами своим ростом и физической силой, его давний друг и сослуживец. Они долго стояли молча и смотрели на это поле, совсем недавно еще заботливо обрабатываемое крестьянами из ближайших деревень имения Давыдовых, которому предстояло стать ареной для генерального сражения двух армий. В том, что оно будет таковым, уже не сомневался даже последний солдат в русской армии. Все ждали его. Все – от генерала до простого рядового, устав отступать, огрызаясь силами арьергарда на частые атаки французов, если те подходили чересчур близко.

Недавнее назначение главнокомандующим армии светлейшего князя Кутузова внесло в войска некую искру, разбудившую в душах огонь, медленно гаснущий с каждым днем отступления к Москве. Особенно пали духом, когда пришлось оставить Смоленск, этот «ключ к земле русской», как звали город меж собой. Андрей помнил, как открывали лавки купцы для офицеров, предлагая по самым низким ценам отменные вина, а то и вовсе даром, как суетились на улочках те, кто оставлял свои дома и нажитое добро, уходя в никуда. «Уж лучше вам, чем французам достанется», говорили тогда купцы, и было нечто в их голосах, что заставляло сердце больно сжиматься, опускать глаза, чтобы не видеть их растерянных лиц. Уже было известно, что город отдадут, что удержать его главнокомандующий (тогда еще генерал Барклай) не желает, а решительно придерживался намерения отступать далее, пока к Дорогобужу.

И еще Андрей помнил ту надпись на одном из домов города, писанную, верно, женской рукой, настолько ровным был почерк. «Прости нас, град!» Эта фраза еще долго крутилась в голове, когда уходили от Смоленска в полном безмолвии, только топот копыт по пыльной дороге да бряцание амуниции и сбруи. Прости нас, град, пылающий за спиной пожарищем, от которого ночь вдруг превратилась в день, глохнущий от раскатов канонад орудий!

От Дриссы, где Андрей снова встал во главе своего эскадрона, до Витебска, а после из Витебских земель до Смоленщины. Утомительные переходы длиною в световой день. Короткие перестрелки и только. Никаких серьезных боев. В основном, отступали, поднимая с дороги пыль копытами лошадей, шагом пеших солдат и колесами повозок и орудий настолько, что видно было в этих пыльных тучах только спину впереди едущего всадника. На несколько верст вперед и назад не было возможности разглядеть ничего, кроме этих пыльных туч, вздымающихся до самого неба. Дышать этой пылью было тяжело, даже не спасал эшарп, закрывающий нижнюю часть лица, что повязали многие офицеры, пытаясь укрыться от этой напасти, разъедающей легкие и вызывающей неудержимый кашель. Оттого к ночи, когда становились биваками, лица и часть шеи, незакрытая высоким воротом, были едва ли не черны от пыли и пота, а мундир серым. С наслаждением скидывал тогда Андрей запыленный мундир, подставляя ночной прохладе утомленное дневным зноем тело. Прошка лил на его руки порой драгоценную в эти дни воду, чтобы он хоть как-то смыл с себя следы перехода.

Некоторые офицеры настолько уставали за день, что наскоро перекусив, валились у костров или в наспех поставленных палатках наземь тут же, едва проверив своих людей, даже не приводя себя в порядок, зная, что следующим днем снова в спутниках будут пыль и летний зной. Остальные собирались у огня костра или в одной из офицерских палаток, разговаривали, куря трубки, играя в карты, распивая остатки вина, что по случайности находилось среди чьих-нибудь запасов. Но предположений уже не высказывали после дня, как оставили Смоленск, опасаясь сказать вслух то, что уже и так было ясно многим, отчего так тревожно сжимались сердца. Все ближе и ближе к первопрестольной… все ближе и ближе к Гжатским землям, добавлял мысленно Андрей.

Он еще от Витебска, когда уходили, написал всем своим родным, чтобы ехали за Москву, так было бы ему спокойнее за них. Просил мать проявить милость и взять с собой в дорогу Надин с дочерью, открыто уже говоря, что родную кровь не должно оставлять в беде, какие бы чувства не разделяли их. Он осознавал, что ныне, когда он так далеко, только мать сможет заставить невестку уехать в деревню. Ответ ему писала, по обыкновению, сестра Софи, что маменька и она вняли наставлениям Андрея и уехали в имение в окрестностях Коломны, что Алевтина Афанасьевна все же позволила Надин и ее дочери ехать с ними в карете, но жить та будет у родителей, в соседнем имении «для всеобщего лада и покоя». Пусть даже так, лишь бы увезли маленькую Ташу подальше от наступления французов, пусть лучше будет поболе верст меж ними и армиями, что с нетерпением ждут боя.

А вот тетушка предостережениям Андрея не вняла и еще в начале августа была в Святогорском. Сперва, как она писала, отправляла все ценности из имения в столичный дом, потом нежданно прихватил ее приступ камчуги, уложившей ее в постель на несколько дней. «Dieu merci [285]285
  Благодарение Богу (фр.)


[Закрыть], подле меня Маша, этот ангел, что помогает мне нынче, снимает мои тревоги и сомнения своим щебетанием, унимает печаль от нашей разлуки с тобой, mon cher, своим присутствием», писала Марья Афанасьевна.

Отчего-то тем, кто был на землях позади армии русской, казалось, что война не ступит к ним, не коснется своей дланью. Потому и были так спокойны на бумаге слова, не чувствовалось страха или сомнений в том, что француз продвинется так далеко. Зато Андрей видел, как бросали они после дома и нажитое добро, как торопились уйти вместе с армией, оставляя позади прежнюю жизнь. Видел их слезы, когда они смотрели с тоской назад. Нет, такой судьбы для своей тетушки он бы не желал, а уж тем паче, остаться в тылу французской армии, как случилось то со многими жителями Смоленщины, попавшими в западню, настолько скоро французы шли по пятам русской армии.

Андрей же видел выжженные поля и уничтоженные деревни, что лежали на одну-две версты вдоль трактов, ведущих к Москве от западных земель. Да, это было оправданной тактикой лишить неприятеля фуража, но в то же время он понимал, как нелегко придется тем, кто еще недавно не знал подобной горести – быть оставленным своими же солдатами на милость противника. Эта мысль преследовала не только его, ее обсуждали почти каждый вечер офицеры перед тем, как разойтись по своим местам ночлега. А после Смоленска, когда уже шли по исконно русским землям, совсем пали духом перед этим натиском неприятеля. После того, как видели лица мирных жителей, оставлявших свой город, после того, как наблюдали зарево пожарища за своими спинами…

Когда встали за менее чем с десяток верст от Дорогобужа, Андрей снова написал к Марье Афанасьевне, уже открыто умоляя ту срочно уехать прочь с Гжати, если та все еще оставалась в Святогорском. И просил узнать, что думают по поводу отъезда Шепелевы. Его душу наполняло неимоверной тревогой, что последнее полученное им письмо от Анны было отправлено из Милорадово по-прежнему. Он знал по письмам тетушки, что Михаил Львович вооружил своих крестьян, что намерен, если потребуется дать отпор неприятелю, «ежели тот будет землю его топтать своим сапогом французским», и опасался оттого, что Анна может остаться в тылу у француза.

«Безумие, принимая во внимание, что у того полон дом девиц!», горячилась в письме к Андрею Марья Афанасьевна. «Еще живы в Гжати те дни, когда холопы поднимались на своих хозяев [286]286
  Последние крестьянские выступления в Гжати были в конце XVIII – в начале XIX веков


[Закрыть], неужто запамятовал он? Не ровен час, обернут сие лезвие супротив него самого, как супротив барина. Давать оружие холопам категорически невозможно! Такова моя убежденность!» Сама графиня вооружать своих холопов против французов не желала. Считала, что в случае нужды те сумеют укрыться от супостата в лесах. Раз голова есть на плечах, то, верно, придумают, как им поступить, если французы ступят в окрестности Святогорского. И хотя Андрей пытался убедить ее в ином, Марья Афанасьевна вообще была уверена в том, что ее земли должна пройти стороной французская армия, ведь они были совсем не близко к трактам, по которым двигался неприятель, рвавшийся к Москве.

За тревогами о судьбах тетушки и невесты, что были неизвестны ему еще со Смоленска, Андрей почти не спал с ночи, проведенной близ Дорогобужа. Хотя сам Господь явно благоволил к уставшим кавалергардам в тот момент – встали на ночлег не в поле или на лугу, как часто бывало, чтобы позднее проснуться в одеждах, пропахших дымом костров. Повезло занять избы небольшой деревеньки, расположились с комфортом, если судить в сравнении с прошлыми ночевками. Такой ночлег редко выпадал, в последний раз останавливались в имении одного помещика под Витебском, откуда и послал Анне тогда Андрей свой маленький подарок ко дню ее рождения.

Тот помещик приехал сам в бивак, на который по воле судьбы расположились полки на принадлежащем ему лугу, пригласил офицеров к себе в усадьбу на ужин и ночлег, обещая отменно накормить. Он жил один – жена умерла от сухотной [287]287
  Чахотка


[Закрыть]за два года до того, дочери вышли замуж и покинули имение отца. Оттого и не желал уходить, да и бежать, по словам помещика, ему было некуда совершенно – кроме этой земли и деревеньки ближайшей у него за душой ничего не было.

– Уходите, знать, – тихо проговорил этот невысокий пожилой мужчина в сюртуке с потертостями на локтях. Он сидел во главе стола и смотрел в окно, не желая показывать своего разочарования и грусти своим гостям. В столовой было накурено – раз не было дам, чувствовали себя свободно и по разрешению хозяина раскурили трубки, пряча от того свои виноватые глаза.

– Вот увидите, сударь, – запальчиво сказал тогда молоденький корнет их полка, сверкая красными от усталости глазами. – Вот увидите! Погоним вскорости неприятеля прочь с наших земель! Вскорости сызнова встретимся с вами за этим столом и будем пить за здравие императора всея России Александра Павловича!

Офицеры постарше промолчали, не зная, что сказать на то. Еще седмицу назад они бы тут же вскочили бы со стульев, горячо заверяя хозяина, что армия Наполеона будет разбита к концу лета. Ныне же, после отступления от Витебска, когда за плечами уже маячил Смоленск, они не знали, что сказать ему. Тронул кто-то струны семиструнки, которую принесли по просьбе одного из офицеров, тихо запел в тишине летней ночи, дурманящей головы ароматами цветов, что доносился через распахнутые в сад окна столовой.

– Я вас любить не должен, я не смею. Но воли нет, и слабость в том моя, – первые же пропетые строки подхватили Андрея и, закружив голову, вернули помимо его желания в Милорадово. Он не хотел вспоминать, не время было вовсе для того. Но неизменно возвращался мыслями на каждом ночлеге в прошлое, воскрешая в памяти все от самого начала до момента их расставания. Поворот головы в серой шляпке, дерзкая надменная улыбка, ее взгляд во время экосеза на Рождественском балу, ее дрожащие пальчики на своих плечах, обжигающие его кожу через тонкое полотно рубахи, когда он целовал ее в лесу. И та ночь и тот грозовой день, дурманящие его голову до сих пор. Казалось, его пальцы помнят мягкость ее кожи и шелковистость ее русых локонов, разметавшихся на его плече.

Это чувство, что росло с каждой подобной ночью воспоминаний в груди Андрея, было сильнее и глубже того, что было у него некогда к Надин. И это пугало, да, он признавал это! Пугало, ибо он помнил, как жестоко был обманут тогда, когда думал, что он уже получил все, о чем смел только мечтать. Анна легкомысленна, ветрена, разве нет? Кто ведает, насколько глубокими окажутся ее чувства. И не путает ли она сама себя, свой разум, ведь сама шептала ему, что не знает, что такое любовь, что не умеет любить, боится этого чувства.

А потом Андрей заметил в глубине сада кустовые розы, от которых и шел этот дивный аромат, наполняющий ночь, спрыгнул с окна, на котором сидел, прямо в сад. Он думал весь дневной переход о том, что у Анны в конце июля день рождения, а пред тем и тезоименитство справят. И о том, какой бы подарок сделал бы невесте, если бы не случилось войны. И ныне, когда перед глазами возникло ее восторженное лицо в момент, когда Анна наблюдала за иллюминацией, что развернулась в саду его тетушки, отблеск свечей в ее локонах, украшенными такими же маленькими бутонами нежно-розового цвета, он не мог не коснуться этих крохотных роз, не сорвать одну из них с тонких веточек. А потом вдруг решил послать несколько бутонов этих цветов с письмом в Милорадово. Как дар к ее празднику и как знак того, что он помнит. И, надо уже признать, вряд ли забудет так легко и скоро…

– Уже сбираются верно, Andre. Пора к полку возвращаться, – тронул за плечо Андрея штаб-ротмистр, возвращая из воспоминаний на грешную землю. Медленно пошли бок о бок, возвращаясь к расположению полка. Мимо мирно беседующих солдат, сидящих кружком на земле, мимо тех, кто внимательно осматривал нательное белье, словно желал на следующий день ступить исключительно в чистом, как предстают перед Создателем. В чистом белье и с чистой душой. Ведь грехи уже были отпущены всем заранее еще днем – в полдень совершили на поле молебствование с мольбой о даровании победы завтра войску русскому, пронесли по войскам икону Смоленской Божьей Матери, что ехала от самого «ключа земли русской» вместе с артиллеристами. В едином порыве склоняли головы перед ней и генералы, и офицеры, и низшие чины, и солдаты, и ополченцы, что прибыли на подмогу русской армии из ближних губерний. Правда, их силы Кутузов не желал применять в битве с французами, попросил их отойти, стоять в резерве.