Текст книги "Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 68 страниц)

Оттого и не была удивлена, когда первой, кто встретился им в передней, была именно Полин, вдруг схватившая за руку Петра, ничуть не стыдясь ни Ивана Фомича, ни Лешки, что помогал Петру снять шинель, ни самой Анны. И Анна даже пропустила легкий укол в сердце, глядя на то, какими взглядами обменялись брат и Полин, как он легко погладил пальцем ладонь той, прежде чем отпустить. Зависть к их счастью, к их любви, за которую она после покается в образной отцу Иоанну.

С недавних пор она предпочитала не ездить в церковь на службы, а молиться здесь, в домашней образной, перед семейной иконой, глядящей на нее с пониманием. Здесь не было косых взглядов, которые сопровождали ее, и к которым она пока не была готова. Словно любовь сняла с нее покровы, в которые Анна укрывалась от всех, сорвала маску, сделала такой беспомощной и беззащитной. Оттого и сторонилась людей, боялась увидеть сочувствие в глазах, услышать шепотки за спиной, как тогда в Москве. Ведь и венечная память [480]480
  Документ, который выдавался священнику на определенное венчание, своего рода разрешение


[Закрыть]была признана утратившей силу вследствие разрыва обязательств, о чем весть не могла не разойтись по округе, а там уж и мадам Павлишина не смогла умолчать – намеками давала понять, что знает причину разрыва между Олениным и девицей Шепелевой, предоставляя своим собеседницам додумывать самим ее. И снова сплетни покатились из дома в дом, из усадьбы в усадьбу…

Хорошо хоть вскоре пришло негласное известие о том, что французы покинули границы империи, что западные земли перешли снова под руку русского императора, вытесняя из разговоров любые другие толки. Война была окончена для тех, кто жил в России, оттого и палили в каждом усадебном дворе в воздух из ружей, обнимались дворовые, не скрывали своей радости даже чопорные старухи.

Наполеон изгнан из России, отброшен за границы! Благая весть для всех! И хотя до издания официального манифеста было еще две недели [481]481
  Манифест «О принесении Господу Богу благодарения за освобождение России от нашествия неприятельского» был выпущен 25 декабря 1812 года. С того дня по велению Александра I, который предложил совместить празднование Рождества Христова и «дня Великой Победы»


[Закрыть], но уже вовсю звонили колокола церковные на смоленской земле, узнавшей первой о том, служили благодарственные молебны, славя императора и фельдмаршала.

В тот же день Анна получила письмо от Андрея. Тот стоял уже в Вильне постоем вместе со своим полком, собираясь перейти с остальными войсками границу, чтобы и далее преследовать Наполеона уже на чужой земле, гоня до самого Парижа, как решил Александр I, пожелав себе славу освободителя всей Европы.

До боли знакомый почерк. Анна представила, как тот сидит за столом и в свете единственной свечи водит пером по листу бумаги, выводя вежливые холодные слова, что ныне она читала, спрятавшись от всех за широкой занавесью на подоконнике в своей спальне. Он без мундира, только в рубахе. Голубые глаза из-под русой челки глядят на бумагу, на которой перо выводит строки.

«…Нет срочности в том, чтобы передавать кольцо в мою семью. Покамест обручений, при коих оно могло бы быть в нужде, не предвидится у нашей фамилии. Я пришлю своего человека за ним, когда сия оказия случится…». Одно только упоминание о возможной его помолвке с другой, о чем Анна даже помыслить не могла ранее, вдруг заставило замереть на месте, а сердце больно удариться о ребра. Совсем не этих слов она ждала, даже страшась признаться себе в том, когда писала ему письмо.

«… Что бы ни случилось меж нами и нашими фамилиями, я смею позволить себе написать к вам следующее: вы можете по-прежнему располагать мною смело, как вашим отменным знакомцем, как другом, как человеком, который поможет вам и вашей семье в любом несчастии, протянет руку, когда сие потребно будет…»

Эти же строки, как выяснилось тем же вечером, Андрей написал и Михаилу Львовичу, письмо к которому так и не попало в руки. Его принесли Петру вместе с остальной почтой, и оно было вскрыто именно им.

– Tant de paroles! [482]482
  Столько слов! (фр.)


[Закрыть]– воскликнул Петр, складывая аккуратно письмо. – А самых истинных и нет. Об основном умолчал наш кавалергард.

– О чем? – обернулась к нему от окна Анна. В последнее время у них с братом вошло в привычку проводить вечера наедине в тишине кабинета, под тихое тиканье часов и треск поленьев в камине. Сообщники, хранители общей тайны и партнеры в нежеланной лжи…

– О том, что помолвку не желает расторгать. Что ты по-прежнему дорога ему, ma chere.

– Ох, Петруша, – горько рассмеялась она. – Ты влюблен, а влюбленность застит глаза! Доле о том! Слышать больше не хочу!

– Но подумай сама – сколько трудностей мы бы решили, коли б согласилась ты хотя бы знак подать Оленину, что не все потеряно! – Петр не мог не думать о долге перед князем, об обязательствах, что когда-то ему дал. Чаговский-Вольный не принял те тридцать четыре тысячи в облигациях и ассигнациях, что передал с нарочным Петр. Вернул все до рубля обратно с запиской, что «сие никак не по договору заключенному» и с намеком на «лифостротон» [483]483
  Судилище. Особая комната в Английском клубе, где висела «черная доска» со списком должников на всеобщем обозрении. Пока должник не гасил долг, вход ему в клуб был заказан. Чем дольше стояло имя на доске, тем явнее, что человек не торопится оплатить «долг чести». Черная доска и исключение из Английского клуба унижением гораздо более страшным для дворянина, чем разжалование в рядовые


[Закрыть], промелькнувшим между строк.

– Подумай, ma chere, – говорил он. – Ты ведь и сама когда-то желала стать его супругой, наперекор всему. Выбрала именно его! А что до того, что случилось там, в армии… Ну, так ведь и ты далеко не так чиста пред ним, – и Анна вздрогнула от жестокой правды его слов, но ничего не возразила в ответ, понимая, что оправдаться тут не сможет. Но легче от того не стало – все та же тяжесть в сердце, тот же холод.

– Я тебе уже ответила. Решение принято, – коротко сказала брату. – Да и как ныне все повернуть вспять? Когда его семья уже знает обо всем. Когда вся округа слышала, что более нет у нас обязательств друг перед другом. Что скажут люди?

– Люди? А! Тебя вот так заботит это? Люди… Люди имеют слабости. Каждый из них, тех, кто так рьяно чешет языками по округе. Каждый! И право слово, сколь мы несвободны из-за тех людских толков, что могут быть… будто крепостные, – он снова глотнул вина из бокала, не обращая внимания на выразительный взгляд Анны. Той начинало казаться, что Петр в последнее время стал чаще откупоривать бутылки с вином. За вечер, что проводили они вместе, обычно выпивал не менее одной, на огорчение Анны. Вот и ныне сидел за столом, на котором на салфетке стояла бутылка темного, как кровь, крепкого вина, и то и дело подливал в свой бокал.

– Толки! Все боятся их. Этих языков чужих, этих шепотков за спиной. Даже отец боится. Нет, не спорь! Дай мне сказать! – взмахнул Петр рукой, видя, что Анна хочет возразить ему. – Оттого и продолжал давать балы, как предводитель дворянства, все эти праздники и вечера. Невзирая на расходы, что влекло то за собой. Ну как же! Предводитель же! Не пристало не давать те. И я… я ведь тоже боюсь этих шепотков. Этого марания в дегте на виду у всех! И ты… себе ж в ущерб, себе во вред… нам всем во вред… Люди! Что скажут люди!

– Позволь мне позвонить, чтоб унесли вино, – заметила Анна мягко. – Похоже, кто-то хлебнул лишку.

– Je n'en puis plus mais [484]484
  Я доведен до крайности (фр.)


[Закрыть], – с явным отчаяньем в голосе произнес Петр, и она застыла на месте, не взяла колокольчик в руки со стола. – Я словно в паутине – чем более верчусь, тем более запутываюсь… во лжи, в предательстве, в подлости! И тебя в это впутываю, ma papillon [485]485
  Моя бабочка (фр.)


[Закрыть], в подлости свои впутываю. Это ведь подло, что делаем ныне… Подло, а делаю я. Потому как иначе не могу. Не могу, как бы ни желал того! Ты знаешь, что такое «лифостротон»?

– Место суда, верно? – ответила Анна, и Петр кивнул.

– Местечко в клубе. Голгофа для таких, как я. Кто не в состоянии выплатить то, что требуется по чести. На доску запишут имя, и всякий будет знать, что вот он, тот, кто не по чести живет. Ибо долг карточный – долг чести, и не отдать его… Лифостротон! – он хлопнул рукой по колену, даже не поморщившись от боли, которую сам же себе причинил. Долго сидел, глядя в никуда. Сохраняя молчание, что повисло в комнате. Только после заговорил, по-прежнему не глядя на сестру.

– Я часто думаю в последнее время, отчего я жив? Отчего не умер там, на поле от гранаты? Или в лазарете. Отчего пережил то, отчего многие сходят с ума – дичайшую боль, когда резали плоть и ломали кость? Все было бы проще всем ныне. Всем в этом доме! С мертвецов не взыскивают долг. Мертвецам все едино… Вам бы было проще. Разве ж обездолил бы князь старика и девицу? И честь бы Шепелевых была сохранена, и никто не глядел на это имя на черной доске… Все за грехи мои. А их не перечесть, ma chere. Ты ведаешь, что у меня был ребенок? Девочка. Маленькая кроха, которую я никогда не видел. Аделина, дочь Модеста Ивановича, была ей матерью. Я только ныне стал понимать, что погубил ту девицу ради минутной прихоти. Не должно детям рождаться не по любви, из каприза. Я был жесток тогда. Поиграл тогда и отбросил в сторону, словно неугодного ныне для игр солдатика. Отец тогда им дом купил в Москве. А меня хлыстом… по лицу и хлыстом! Я ведь тогда худые вещи говорил и об Аделине, и о ребенке. А ныне вот спать не могу – все думаю о ней, той крохе, какой она была…

– Была? – переспросила Анна, удивленная услышанным. – Где она ныне?

– Умерла. Сгорела от скарлатины в несколько дней, – отрывисто произнес Петр. – Словно и не было. Я совсем не знал ее. Будто и не было ее в моей жизни. Аделина, верно, проклинала меня за содеянное. Я ведь не добрый, ma petite sœur, я злой! Столько грехов – будто камни в мешке на шее. Все тянут куда-то. Я давеча у отца Иоанна спрашивал, отчего так карает меня Господь, не довольно ли? А он мне в ответ – только Ему и известно, доле или нет. А чрез меня и на вас кара пала… словно проклял кто… plutôt mourir… plutôt [486]486
  Лучше умереть… лучше (фр.)


[Закрыть]… нет станет и проклятия того!

– Петечка! – метнулась вдруг к нему Анна, испуганная выражением его лица, монотонностью его голоса. Он так ныне напомнил ей тот день, когда он сидел на лавке возле церкви, что стало страшно. Схватила его за руки, опускаясь подле него на колени, сжала в волнении. – Петечка! Что ты! Что ты, мой хороший?! – и растерялась совсем, когда увидела, что он плачет. Две одинокие слезинки, но их вид ударил в самое сердце.

– Ты что, ma bonbonnière [487]487
  Моя конфетка (фр.)


[Закрыть]? – встревожился он, глядя на нее с нежностью в глазах, вытер ее слезы пальцами, как она недавно стерла его собственные. Ma bonbonnière, так Петр называл ее в детстве, когда она была еще совсем маленькой, когда любила таскать украдкой шоколад из коробок, что привозили из Москвы. И она прижалась к нему, обняла его ногу.

– Ну, что ты, ma bonbonnière, не плачь. Неужто мы не придумаем чего? Непременно придумаем, – уверял ее Петр. – Не допустим поверенного к отцу, когда тот приедет в Милорадово. Вообще не пустим его даже к границе земель! Продадим земли московские, – а сам уже говорил себе – и что тогда? Выручить еще пару десятков тысяч за пустую землю, в которую превратились некогда богатые деревеньки и пара сел? Что дальше?

– Я выжил ради вас, мои хорошие, – проговорил он, успокаивая ее. – Ради отца, ради тебя и ради Полин. Да-да, ради моего дружочка рыженького! – он тихо рассмеялся, вспоминая мягкие кудряшки Полин, которые он так любил ласкать. – О ней думал, пока в доме московском лежал на тюфяке, а за стенами французы ходили. Вспоминал ее Коломбину, что была нынешним Рождеством, помнишь? Будто заново ее увидел – не ту девочку, что росла подле тебя, женщину увидел. Будто сердцем наконец разглядел среди прочих. Ах, это Рождество! Как же справно мы рядились! Помнишь, Анечка? Помнишь? И мазурку нашу помнишь? Как ты порхала! Словно бабочка на лугу… помнишь то Рождество, ma bonbonnière? – стал мурлыкать тихонько мазурку, постукивая в ритм пальцами по подлокотнику кресла. И Анна тоже вспомнила тот Рождественский бал, улыбнулась невольно. Та Анна, что порхала бабочкой на том балу, что долго хранила перчатку в ящике комода, казалась ныне такой далекой, такой чужой. Как и тот мир, в котором она жила некогда… Юная, беззаботная бабочка…

– Мадам бы желала, чтобы Полин ступил в обитель невестой Христа, – вдруг сказал Петр, и Анна вернулась в полутемный кабинет из ярко освещенной бальной залы второго этажа, из экосеза, который снова танцевала в памяти своей, от того прикосновения рук, которое обожгло тогда и оставило ожоги, невидные глазу, на всю оставшуюся жизнь.

– Что? Полин и – в черницы? – она бы рассмеялась, если бы не увидела, насколько серьезен Петр.

– В черницы. Давеча отца просила, через меня, знать, через голову мою. Знала, что откажу, не пойду на то, – Петр сжал руку в кулак. – Отец же согласился. Отошлют ее после Рождества. И я не смогу даже поперек! Поперек воли отцовой. Иногда я даже думаю, быть может, так лучше для нее. Не знать горя, не знать лишения, не знать того позора, что на головы свалится ей вместе с рукой моей… Не встречать меня никогда, не знать меня. Я ведь все порчу… всем жизни наперекосяк! – а потом взглянул на Анну устало, погладил по макушке ладонью, как в детстве, улыбнулся с грустинкой в глазах, тронутых дымкой хмеля. – Ступай к себе. Уж поздно… Завтра переговорим обо всем. С завтрева, ma bonbonnière … Покойной тебе ночи, родная моя, душенька моя… только лучшего тебе, Анечка…

Анна кивнула, соглашаясь, поднялась на ноги и, коснувшись в последний раз ладонью руки брата, пошла к дверям. У самого выхода вдруг обернулась на него, сидящего в кресле у огня, такого усталого, такого поникшего. И вспомнила, как на Рождество смеялись без умолку вместе, как танцевали посередине залы мазурку, как кружил он ее вкруг себя. Через пару седмиц настанет Рождество, первое Рождество, когда они не пойдут в мазурке по зале под восторженными взглядами зрителей. Как же все переменилось…

Анна не спала почти всю ночь, все ворочалась в боку на бок под толстым пуховым одеялом, которое вскоре откинула от себя. За день спальню протопили так, что ныне было душно, оттого и не спалось. Или из-за мыслей, что кругами ходили в голове. Как отдать этот долг чести? Как расплатиться с князем? Где взять средства? Ах, если б Петр доверился поверенному, если бы тот помог ему в продаже московских домов, то не было бы и потери такой от мошенничества! Что же делать ныне? И как продолжать обман отца? Как смотреть ему в глаза каждый раз, когда она была у его постели, как лгать ему в лицо…? Но и ведь и открыть правду… Как можно было то?

За завтраком Петра не было – как сообщил Иван Фомич, тот уехал с самого рассвета. Странно, подумала Анна, раньше после таких долгих посиделок за полночь (а как ей сообщила Глаша, уже разузнавшая у челяди домашней, Петр ушел к себе далеко за полночь) брат даже утреннюю трапезу пропускал, только к обеду выходил.

Она сама уснула только под утро, когда за окном ночную тьму сменила тусклая серость рассвета. И пробудилась спустя несколько часов, когда усадьба приступила к привычному рабочему дню: зашумел дворники, счищая снег, заговорили в доме девушки, полируя мебель, вытирая пыль, засуетился комердин Михаила Львовича, спеша в кухню за подносом для барина и за горячей водой для умывания и бритья. Из-за короткого сна, что не принес даже толики отдыха, нещадно разболелась голова, и Анна предпочла молчать за завтраком, не поддержала попыток мадам Элизы развеять тишину в малой столовой. И Полин молчала, опустив красные от недавних слез глаза, гоняла по тарелке кусок ветчины под недовольные взгляды матери искоса.

Анна вспомнила, о чем говорил Петр прошлым вечером, решила переговорить с Полин о решении отца и мадам Элизы, но та не дала ей такой возможности – ушла к себе, так ничего не съев, заперлась в своей комнате от всех, из-за двери отвечая после, что не желает никого видеть. Пришлось Анне спуститься в диванную, которую натопили в этот день для хозяев, разделить одиночество мадам Элизы, чинившей кружевной воротничок.

– Я желала бы спросить, мадам, – проговорила Анна и, дождавшись позволения, продолжила. – Истинно ли толки о том, какую судьбу готовят Полин?

– Достойно ли барышне толки слушать? – ответила вопросом на вопрос мадам Элиза, но в этот раз Анна не потупила взгляда, как обычно, когда слышала подобный тон голоса своей мадам. Смотрела прямо в глаза той, заставляя капитулировать и ответить на вопрос. Причем, она первая отвела взгляд, опустила глаза к работе своей, продолжила править кружево.

– Мужчина имеет многие и различные назначения в жизни своей. Женщина лишь два – найти свое счастье в замужестве или покой душевный в обители Христовой. Полин не имеет ныне ни малейшего шанса стать женой, Аннет. Вы должны понимать это. Какова еще доля остается ей? Принять постриг и достойно, и верно в ее положении. Monsieur votre père [488]488
  Ваш отец (фр.)


[Закрыть]согласен в том со мной. И это убережет от многих ошибок…

– Полин? Или…

– Их обоих, – отрезала мадам Элиза. – Не уверена, что monsieur Peter понимает в полной мере, что творит. А Полин не понимает, к чему это может привести. Не к позору, нет. Гораздо хуже. Любовь мужчины несет ей смерть… Та болезнь, что приковывает меня к постели, что отнимает мои силы. Она передается в нашем роду от матери к дочери. Ребенок мужского пола не получает ее. Только женщина. И каждый раз, вынашивая дитя, женщина нашего рода рискует не увидеть, как он растет, не услышать его первых слов, его первого смеха. У меня в стороне говорили, что это проклятье, павшее на голову одной моей прародительницы. Знахарка, что спасла мне жизнь, считала, что это хворь, а не проклятье. Я хочу, чтобы моя дочь жила, Аннет, – уже тише сказала мадам Элиза, по-прежнему не поднимая глаз от работы. – Хочу видеть ее живой и здоровой, а не наблюдать, как он умрет от кровопотери, давая жизнь. Ведь травницы из Эльзаса здесь нет.

– Полин ведает о … об этой болезни? – тихо спросила Анна, и мадам Элиза кивнула в ответ, грустно улыбаясь.

– Мне пришлось ей сказать о том, едва она ступила в пору. Да только голова ныне у нее не думает о своей особе вовсе. Только о нем, о брате вашем!

Анна долго смотрела в окно через морозные узоры на стекле, думая обо всем, что узнала ныне. Как странно устроена жизнь – давая что-то, она забирает порой взамен, словно оплату! Она слышала краем уха, что женщина может и умереть, став женой и матерью, но никогда не задумывалась о том ранее. И даже растерялась от подобной откровенности мадам Элизы. Будто не с девицей та говорила сейчас, как с женщиной.

Ничего не ответила тогда Анна мадам Элизе. Так и сидели молча до самого обеда – одна за починкой кружева, другая – в раздумьях у окна, пока не вошел важно Иван Фомич, подражая прошлым временам и не пригласил в малую столовую, где уже накрыли стол. Когда подали первую перемену – постные щи, два сервированных места за столом так и остались пустовать.

– Mademoiselle Pauline прислала свои извинения – у нее мигрень нынче с утра разыгралась, – склонился к уху Анны Иван Фомич, поймав ее вопрошающий взгляд. – А Петр Михайлович как с утра-с уехали так и не вернулись.

– Куда барин уехал? – встревожилась Анна впервые за этот день отсутствию брата. – Не говорил часом? Что-то долго нет его…

– Не говорили-с. Как уехал на рассвете из имения, так и нет его. С ружьем уехали. Видно, стрелять кого будут.

Ну уж нет, Анна не могла успокоить свою тревогу, вспыхнувшую при этих словах. И Иван Фомич, и она сама знали, что ныне стоит пост, грешно Божью тварь жизни лишать. Не поехал бы Петр на охоту до Рождества. Но для чего тогда выехал?

И после обеда потому не находила себе места. Все ходила по диванной от двери до двери, от камина к окнам, выглядывала, не прибыл ли кто, прислушивалась в тревоге – не хлопнули ли двери в передней. К чему ружье взял с собой? «…словно проклял кто… plutôt mourir… plutôt … íет станет и проклятия того!..», возникали в голове слова брата, сказанные прошлым вечером, и Анна заламывала руки в отчаянье. С трудом сдерживала себя, чтобы не подняться наверх, в покои отдыхающего после дневной трапезы отца, не броситься к нему на грудь и не выплакать свои страхи, не разделить с ним свои тревоги. Но нельзя… нельзя!

Когда часы в соседнем салоне пробили четыре раза, а на дворе стали сгущаться сумерки, в диванную прибежал Иван Фомич, взволнованный и белый от тревоги под стать своим бакам: на задние дворы усадьбы пришел мерин, на котором уехал на рассвете молодой барин. Пришел конь один, без седока.

– Поднимайте людей! Всех! Всех – и дворовых, и из села! Пусть ищут! Барин же сам не сумеет вернуться, понимаете, – приказывала побледневшая Анна. – В доме не шуметь! Крика не поднимать… Плетей прикажу тому, из-за кого отец проведает о том, что случилось.

Она и сама бы поехала с одним из отрядов, что вышли из усадьбы с факелами и лампами в руках, да только мадам Элиза удержала, не позволила то. Так и осталась – ждать в диванной, меряя в очередной раз комнату шагами.

Как-то узнала Полин, спустилась в диванную и разрыдалась в голос, хватая Анну за руки, умоляя сказать, что ничего худого не стряслось. Анна и сама была на грани истерики, и видя эти слезы, слыша эти крики, с трудом держалась, чтобы не упасть на пол самой да не биться в рыданиях. Убежала от Полин и успокаивающей ее мадам Элизы в образную, бухнулась на колени перед ликами, а в голове так и ходили мысли нехорошие. Зачем он взял ружье? Зачем?! А потом поклоны клала в исступлении – не допусти, не допусти… Пусть мерин сбросил Петра где-то в поле или на лугу заснеженном, пусть он лежит обездвиженный и ждет, покамест кто-то на помощь придет.

– Я сделаю все тогда… все для него… пусть вернется, – шептала Анна, боясь даже подумать о страшном. – Все! Все для его спасения…

Только к вечеру, когда за окном уже стояла непроглядная темень, в которой даже на несколько шагов было не видно ничего, показались на аллее подъездной огоньки факелов. Тут же тихо засуетились в доме, зашептались тревожно, пытаясь угадать, что же приближается к дому из тьмы ночной – худо ли, добро. Анна выбежала на мороз как была – в простом хлопковом платье, потеряв по пути где-то шаль, соскользнувшую с плеч, бросилась к телеге, которая подъезжала к дому, расталкивая столпившихся на крыльце девок из прислуги, крестьян, что вернулись из поисков.

– Барышня…, – тронул ее по пути за руку Иван Фомич, но она стряхнула его ладонь, подбежала к телеге, в которой заметила в свете факелов лежащего брата. Его волосы были в снегу, и казакин, и даже лицо, с которого она стряхнула аккуратно тонкие снежинки. Провела кончиками пальцев по закрытым векам, носу и скулам, удивляясь, отчего так холодна его кожа.

– Его отыскали за отъезжим полем, – сказал кто-то из-за спины. – Куда красного зверя гоним на охоте. Видать, мерин взбрыкнул и сбросил прямо в обрыв. При такой-то высоте да живым остаться никак не можно… даже снег не смягчил…

А Анна все стирала и стирала с лица брата снежинки, прикладывала ладони к холодному лицу, словно пытаясь согреть его, придать хоть каких красок белому лицу и губам. Только тогда очнулась, когда за спиной расслышала плач девок дворовых. Обвела взглядом крестьян, что стояли подле телеги, стянув шапки с голов, дворовых людей, что столпились у подъезда, Ивана Фомича хмурого.

– В кабинет отнесите. Там пусть все необходимое сделают. И за отцом Иоанном пошлите, – сказала и поразилась тому, как спокоен голос ныне. Даже не дрогнул. А потом развернулась к дому, когда комердин отца позвал от дверей, передав, что отец приказал разузнать, что за суматоха у подъезда. И так же медленно и отстраненно пошла в переднюю и далее – вверх по лестнице, по плохо освещенным коридорам, шагнула к отцу в спальню. Тот лежал в подушках, такой же бледный, как Петр на сене в телеге, и она на миг даже дышать перестала.

– Что там, душа моя? Стряслось что-то? – поманил к себе Анну отец, и она двинулась к нему, благодарная, что в комнате мало света, что он не видит в полумраке ее лица.

– Ничего не стряслось. Просто мерин сбросил Петрушу в полях нынче. Насилу отыскали животину.

– Что с Петрушей? – отец даже приподнялся в подушках, опираясь на дрожащие от напряжения руки.

– С Петром-то? Что может статься с Петрушей? Пара ссадин да попранное самолюбие, – даже улыбку умудрилась вставить себе на удивление, увеличивая сонм своих грехов, умножая ложь, в которой погрязла за прошлые дни. – Вы же ведаете, каков Петр, папенька! Ложитесь, – она уложила отца обратно в постель, поправила подушки и одеяло, погладила его ладони. – Не почитать ли вам, mon petit père? Для покойного сна вам…

Схватилась за одну из книг, что лежали на столике возле кровати, лишь бы отвлечь его от той суеты, что будет твориться на первом этаже всю ночь, от приезда отца Иоанна из села. Только раз отец открыл глаза и прислушался к происходящему внизу. Когда спустя пару минут после начала чтения, раздался долгий протяжный женский крик, полный отчаянья и боли.

– Кто это? – встревожился Михаил Львович. – Никак Полин наша?

– Полин, – согласилась Анна, снова кладя отцу ладонь на грудь, пытаясь успокоить его, отвлечь. – Мадам мне только нынче сказала о вашем решении в черницы ее отдать. А она ведь к Петруше… Вы ведь знаете… Отныне ей с Петрушей порознь быть. Так уж суждено. Только сказали, вестимо. Такое так просто не принять. Спите, mon petit père, спите покойно…

– Птички со зверьками не живут, не пара они, – устало и, как показалось Анне – оправдываясь, сказал отец, закрывая глаза. Анна же только губу прикусила на миг, пытаясь выровнять дыхание, открыла книгу на той странице, на которой прервали чтение вчера, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее.

Она настолько сосредоточилась на чтении, совсем не вникая в смысл произносимых слов, не понимая перипетии сюжета, что не сразу заметила, как дыхание отца стало ровным и тихим, как он заснул. И только тогда она позволила себе тихонько заплакать, уткнувшись лицом в одеяло, которым был накрыт отец, зажимая себе рот ладонью, чтобы не потревожить спящего своим тихим воем.